Ферри Габриель - Лесной бродяга

т не ошибся: краснокожие повернули лошадей и поскакали обратно к рощице, где их ожидали остальные воины. В полном восторге от успеха своей хитрости Кучильо соскочил на землю и прилег за небольшим холмиком, чутко прислушиваясь, чтобы тотчас обратиться в бегство при появлении новой опасности. Рассчитывая вернуться в лагерь буквально за несколько минут до нападения индейцев, он надеялся избежать этим способом расспросов дона Эстебана, проницательности которого не без оснований опасался.

   "Не придумай я такой ловкой штуки, - раздумывал бандит, - завтра пришлось бы делить мои сокровища между шестьюдесятью молодцами, а таким образом их на четверть, а даст Бог, и на половину поубавится. В то же время, пока это белое и красное дурачье будет убивать друг друга, я... "

   Но тут "благородные" размышления Кучильо прервал внезапный выстрел, произведенный, по-видимому, из карабина. Выстрел донесся с севера, со стороны реки.

   "Странно, что выстрел раздался с той стороны, - раздумывал Кучильо, оборачиваясь к северу, - ведь наш лагерь находится на западе, а краснокожие - на востоке!"

   В это время послышался второй выстрел, сопровождаемый вскоре третьим, а затем началась ожесточенная перестрелка.

   На одну минуту сердце бандита замерло: он вообразил, что какая-то новая экспедиция готовится завладеть сокровищами, составлявшими в последнее время постоянный предмет его корыстолюбивых мечтаний. Затем бандиту показалось, что дон Эстебан выслал вперед немногочисленный отряд, чтобы скорее достичь Вальдорадо и укрепиться там.

   Однако рассудок вскоре доказал ему неосновательность подобных предположений.

   Отряд гамбузино ни в коем случае не мог бы незаметно достичь Вальдорадо, не привлекая его внимания в продолжение двух суток, проведенных им в одиночестве, да, кроме того, дон Эстебан вряд ли решился ослабить свои силы, разделив своих людей на два отряда.

   Под влиянием этих рассуждений Кучильо снова обрел спокойствие и, продолжая лежать за холмом, совершенно скрывавшим его вместе с лошадью, решил, что выстрелы произведены какими-нибудь американскими охотниками, нечаянно натолкнувшимися на индейцев.

   Мы предоставим пока Кучильо свободно предаваться своим размышлениям, а сами вернемся в лагерь дона Эстебана, куда также явственно доносились звуки перестрелки, не прекращавшейся до самого вечера, что подало повод ко всевозможным предположениям.

   Наступил вечер, отблески красной вечерней зари указывали на недавно скрывшееся могучее светило, и, по мере того как погасли последние лучи его, все ярче и ярче становился свет луны, появившейся на темно-синем небе. Земля остывала, и от нее подымались душистые испарения.

   При серебристом сиянии луны лагерь гамбузино представлял удивительно живописное зрелище.

   Высоко на холме, вся залитая лунным светом, возвышалась палатка дона Эстебана с развевавшимся над нею флагом. Слабый свет внутри ее свидетельствовал о том, что начальник отряда бодрствует; кое-где в вырытых в земле ямах горели костры, защищенные камнями с целью скрыть их свет от внимания индейцев; языки пламени освещали землю красноватым отблеском.

   Вокруг лагеря были сложены кучи хвороста, с помощью которого в случае ночного нападения можно было бы сразу обратить ночь в день. Там и сям лежали спящие люди, другие приготовляли ужин; лошади и вьючные животные тут же жевали свой корм, состоявший из маиса, насыпанного в парусиновые мешки.

   При свете луны на загорелых лицах гамбузино легко можно было прочесть спокойствие и беспечность, являвшиеся в них вследствие слепой веры в бдительность и опыт избранного ими предводителя.

   При входе в палатку лежал на земле, как верный сторожевой пес, человек с длинными волосами, завернувшись в дырявый плащ, в котором нетрудно было узнать Ороче. Рядом с ним лежала его мандолина. Гамбузино был погружен в созерцание звездного неба, но не забывал вместе с тем поддерживать огонь в костре, от которого подымалась легкая струйка голубоватого дыма.

   По ту сторону укреплений простиралась бесконечная равнина, освещенная серебристыми лучами луны; вдали виднелись вершины гор, окутанные легкой дымкой тумана. Свет луны освещал также караульных, прохаживавшихся около укреплений с ружьями в руках, зорко вглядываясь вдаль.

   Одну из групп лежавших людей составляли Бенито, слуга дона Эстебана, Бараха и Педро Диас, тихо разговаривавшие между собой.

   - Сеньор Бенито, - говорил Бараха, - вы так искусны в объяснении всяких степных и лесных звуков; не знаете ли вы, что означают эти выстрелы, доносившиеся до нас сегодня весь день?

   - Я очень мало знаком с индейцами, однако...

   - Ну пожалуйста, без недомолвок, - перебил Бараха, - вы очень любите к ним прибегать, как в ту памятную ночь, когда мы подвергались нападению тигров.

   - Не могу представить себе, чем вызвана эта стрельба, разве только то, что в лапы к краснокожим попался какой-нибудь несчастный пленный и они устраивают ему такую же пытку, как в молодости мне, когда я оказался у них в плену.

   - Какого же дьявола они умудрились поймать? - спросил Бараха. - Ведь кругом нет ни одной живой души!

   - Как нет?! - возразил Бенито. - Вот уже два дня, как исчез наш друг Кучильо, и я опасаюсь, что эти демоны преследовали именно его. Не дай только Бог, чтобы они с ним учинили такую же расправу, как со мной!

   - О какой такой расправе вы толкуете? Верно, эта пытка была не особенно мучительна, если вы вынесли ее!

   - Вы думаете, сеньор? А я вам скажу, что когда сдирают кожу с черепа, поджаривают на медленном огне и разрывают тело на куски, то это ничто в сравнении с тем, что я вынес!

   - Дьявольщина! - воскликнул Бараха. - Вероятно, индейцы применяют такие страшные пытки, только когда очень рассвирепеют!

   - Ошибаетесь! К таким пыткам они прибегают обычно в радостном настроении, к примеру, когда захватят в плен белого. Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, молите Бога, чтобы это произошло не в радостный для них час, тогда по крайней мере вы отделаетесь, хотя и зверскими, но непродолжительными муками.

   - Минут пять-шесть?

   - Нет, часов пять или шесть, а иногда и дольше, однако...

   Приход Ороче прервал вакеро.

   - Сеньор Диас, - проговорил гамбузино, - дону Эстебану необходимо с вами поговорить, он просит вас пройти к нему в палатку!

   Диас встал и последовал за Ороче, предоставив Бенито и Барахе продолжать начатый разговор.

   - С некоторого времени я замечаю, что дон Эстебан чем-то озабочен, - заметил Бенито. - Хотя он не был весел уже со времени отъезда с гасиенды, но сделался еще грустнее с тех пор, как тот молодой человек погиб в потоке вместе со своей лошадью. Сегодня он мне показался еще озабоченнее обыкновенного!

   Это замечание пробудило в душе Барахи не слишком приятные воспоминания и даже некоторые угрызения совести, так как мы знаем, что и он вместе с Кучильо стрелял в Фабиана.

   Желая изменить разговор, гамбузино перевел его на прежнюю тему.

   - Итак, вы говорите, - начал он, - что пытка продолжается часов пять или шесть, а иногда и больше?

   - Как правило - больше, а меньше - никогда! Вы сами убедитесь из моего рассказа, что шесть часов пытки стоят иногда двадцати четырех, так как из всех родов смерти самый ужасный - смерть от страха!

   - Провалитесь вы со всеми вашими историями! - разозлился Бараха. - Удивляюсь, что у меня за страсть лезть к вам с расспросами!

   - Это страшно, но поучительно, - рассудительно заметил Бенито. - И так как вы в любую минуту можете угодить в руки индейцев, то во всяком случае лучше приготовиться к тому, что вас ожидает: это все-таки маленькое утешение, за неимением ничего лучшего!

   - Довольно! - простонал Бараха. - Я и сам вижу теперь, приняв все во внимание, что ремесло гамбузино далеко не из приятных!

   - Правда это или нет, - продолжал неумолимый Бенито, - но я твердо убежден, что с нами происходит только то, что должно произойти, а потому нечего пугаться, как бы скверно ни пришлось. Когда я попал к краснокожим, то рассудил, что если на роду мне не написано умереть от их пыток, то что бы они со мной ни проделывали, а я останусь жив. К несчастью, краснокожие в день моего плена находились в самом зверском расположении духа, поскольку мы убили у них изрядное количество воинов. Они затеяли длиннейший совет, и я понял по их жестам, что вопрос идет о том, скальпировать меня, содрать с живого кожу или разрезать на куски. Наконец один из вождей, самый свирепый из всех, посоветовал привязать меня к столбу, как мишень для выстрелов. В таком положении они продержали меня с утра до поздней ночи, но я был твердо убежден, что останусь жив. Каждый из индейцев подходил к столбу, прицеливался мне в голову и стрелял. Таким образом, я насчитал двести восемьдесят четыре выстрела, что несколько развлекло меня, так как время мне казалось бесконечно долгим.

   - Еще бы! - заметил Бараха. - Однако, сеньор Бенито, утешили-таки вы меня этим рассказом о двухстах восьмидесяти четырех выстрелах!

   - Что ж делать! Ни одного не могу убавить, сеньор Бараха! Я уже вам сказал, что индейцы в тот день были невероятно обозлены, и, чтобы успокоиться, старались заставить меня умереть со страха. Самые плохие стрелки стреляли в меня холостыми зарядами, а остальные - пулями: более двухсот раз я почувствовал, как волосы на моей голове шевелились от их свиста. Наконец, видя, что варварская забава на меня не действует, индейцы оставили меня в покое. Я простоял у столба двенадцать часов, - продолжал Бенито, - и могу сказать, что рисковал отправиться на тот свет двести восемьдесят четыре раза. Как вы полагаете, - закончил рассказчик, - сравнимо ли подобное мучение с самой изощренной пыткой? Ведь приближение смерти внушает ужас и отчаяние самым храбрым людям, каково же было мне ожидать своего конца через каждые три минуты, то есть двадцать раз в продолжение часа, так как каждый выстрел я считал последним для себя, думая, что им окончится эта ужасная забава?!

   Несколько минут между собеседниками продолжалось молчание; Бенито погрузился в воспоминания своей молодости, а Бараха взволнованно напрягал слух, вслушиваясь в тишину прерий, среди которых разворачивались кошмарные драмы.

   Рассказ старого вакеро произвел на Бараху потрясающее впечатление, и мысль о пытке, продолжающейся не менее шести часов, а иногда и долее, неотступно преследовала его.

   Тем не менее какое-то необъяснимое любопытство заставляло его продолжать свои расспросы.

   - Итак, вы считаете, - снова начал Бараха, - что один из наших людей послужил забавой для индейцев?

   - Кучильо или Гайферос, которого дон Эстебан послал отыскивать товарища, а может быть, и оба вместе. Дай Бог только, чтобы у них хватило сил и мужества не выдать места расположения нашего лагеря.

   - Вы опасаетесь этого? - спросил Бараха.

   - Индейцы чертовски любопытны, и для того чтобы вырвать у вас секрет, употребят такие методы, в сравнении с которыми пытки святой инквизиции кажутся детской забавой. Благодаря ловкости Педро Диаса, они потеряли наш след, но, думается, что дон Эстебан поступил крайне опрометчиво, приказав после обеда постоянно поддерживать костер. При такой погоде столб дыма виден за многие мили.

   - Согласен, однако же Кучильо необходим ориентир, по которому он мог бы найти кратчайший путь к лагерю. Человеколюбие да и наши собственные интересы предписывают так поступить.

   - Человеколюбие? - хмыкнул Бенито. - Дай-то Бог, чтобы оно оказалось уместно по отношению к Педро Кучильо! Между нами говоря, Мануэль, я имею некоторые основания подозревать, что этот достойный кабальеро может завести нас к дьяволу на рога! До вас дошли слухи, имеющие хождение среди наших гамбузино?

   - Какие слухи? - насторожился Бараха.

   - Будто экспедиция идет наобум, и дон Эстебан сам толком не знает, где находятся золотоносные россыпи.

   - Я предполагаю, что Кучильо осведомлен об этом гораздо лучше начальника экспедиции, - осторожно заметил Бараха. - Именно поэтому его гибель стала бы для нас невосполнимой потерей.

   - Сомневаюсь, - возразил старый вакеро, покачивая головой. - Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз редко обманывается. Впрочем, на сей раз я бы очень желал обмануться и хотел бы надеяться, что ни Кучильо, ни Гайферос не попались краснокожим. Это может чересчур дорого нам обойтись!

   - Как ужасно то, что вы говорите, сеньор Бенито! - содрогнулся Бараха.

   - Зато поучительно! Помните, сеньор Мануэль, ночь, проведенную в обществе ягуаров?

   - Еще бы не помнить! И все-таки тогда мы имели дело только с двумя хищниками, а тут и не сочтешь, сколько красных дьяволов на нас нападет!

   - Едва ли более сотни, - флегматично заметил старый вакеро, - индейцы редко нападают большими отрядами. Но вернемся к той ночи, которую мы провели около Позо. Страх лошадей действовал на вас, но зато они предупреждали нас о приближающейся опасности. В настоящую минуту я играю по отношению к вам роль лошади, с той только разницей, что не испытываю страха, но что касается их инстинкта...

   Старый вакеро прервал речь, внимательно огляделся по сторонам и продолжал:

   - ...что касается их инстинкта, то он никогда не обманывает зверей. Вот взгляните, мулы перестали жевать маис и точно к чему-то прислушиваются!

   Бараха невольно вздрогнул при этих словах.

   - Посмотрите на благородного коня Педро Диаса, - продолжал вакеро, - он вытягивает шею и нюхает воздух, как будто чует приближение опасности.

   - Что же это доказывает?

   - Ничего пока, так как мулы только перестали есть, но остаются спокойными; вот если они начнут дрожать и глухо ржать, то это верный признак того, что индейцы недалеко. Так же, как при приближении тигров, домашние животные чуют запах индейцев, который приводит их в трепет. Да и немудрено: мустанги чувствуют в индейцах своих истинных хозяев, и нельзя не признать, что эти красные дьяволы только одни и сохранили дикий, но величественный вид царя природы.

   - Cuepro de Cristo! [56] - воскликнул Бараха. - Вы, кажется, собираетесь петь дифирамбы индейцам, как некогда ягуарам?

  

   [56] - Клянусь телом Христовым! (исп.)

  

   - Почему бы и нет?! Я привык отдавать справедливость своим врагам. Однако вы можете успокоиться: мулы снова принялись есть, да и лошадь Диаса ведет себя спокойнее. Пойдемте-ка сделаем обход вокруг лагеря!

   С этими словами Бенито встал, и Бараха последовал примеру своего собеседника, рассказы которого наводили на него трепет и вместе с тем какое-то очарование. Они тихо проскользнули между повозками и очутились на открытой равнине; полная тишина царствовала кругом, и ничто не предвещало ни малейшей опасности.

   - Ну, все, кажется, спокойно! - проговорил старый вакеро. - Хотя какой-то внутренний голос подсказывает мне, что предстоит что-то недоброе, а ведь нельзя избежать того, что должно случиться. Вот посмотрите: мулы опять перестали есть и прислушиваются!

   - Только бы они не вздумали начать дрожать! - воскликнул Бараха.

   - Ничего тут не поделаешь! - возразил Бенито. - А пока я прилягу и постараюсь вздремнуть немного!

   При этих словах Бенито закутался в шерстяное серапе и растянулся на земле, положив голову на седло.

   Однако Бараха далеко не разделял фаталистических взглядов старого вакеро. Его расстроенное воображение рисовало ему мрачные картины, которые медленно выплывали из мрака спящей пустыни. Ему уже казалось, что он слышит воинственный клич нападающих индейцев и испуганное ржание лошадей. Первой мыслью его было бежать, но здравый смысл подсказывал, что это слишком опасно. Залитая лунным светом равнина блестела, как море, и искать в ней спасения было бы таким же безумием, как броситься в океан на съедение голодным акулам.

   Все в лагере спали крепким сном, утомленные длинным переходом; лишь караульные, как тени, скользили вокруг, выдавая свое присутствие легким скрипом подошв по песку. Тишина немного успокоила Бараху, и он начал было задремывать, но тут до его слуха донеслись отдаленные выстрелы. Не имея сил сдержать долее свое волнение, он толкнул локтем спящего вакеро.

   - Опять стреляют! - проговорил Бараха.

   Бенито прислушался.

   - Правда! - заметил он, зевая. - Но если эти выстрелы направлены не в Кучильо и Гайфероса, то я сердечно этому рад и желаю вам спокойной ночи. Спите спокойно, друг Бараха! Сон во время путешествия вещь поистине драгоценная, и, хотя мы рискуем нынче заснуть навеки, все-таки стоит пользоваться возможностью выспаться хорошенько!

   Произнеся эту успокоительную сентенцию, Бенито снова натянул серапе на глаза, чтобы защитить их от лунного света, и собирался уже заснуть, как глухой рев мулов заставил его поднять голову.

   - Ага, - проговорил он, - видно, краснокожие дьяволы бродят недалеко отсюда!

   И тут же издалека донеслось ржание лошади, сопровождаемое криком тревоги, и вскоре показался скачущий во весь опор всадник; мулы и лошади притихли, как бы опасаясь выдать свое присутствие, но их охватила сильная дрожь.

   - Это Кучильо! - воскликнул Бенито при виде приближающегося всадника, а затем добавил так тихо, что только один Бараха услышал его: - Беда путешественникам, когда в прерии появляется блуждающий огонь!

  

  

   В тот вечер дон Эстебан по обыкновению бодрствовал, пока его усталые подчиненные крепко спали.

   Несмотря на запыленную одежду и скромную обстановку походной палатки, слабо освещенной неровным светом свечи, испанец казался все таким же величественным, как и прежде. Лицо его сильно загорело за время пути, но это придавало ему еще более энергии.

   Дон Эстебан был по-прежнему задумчив, но, видимо, мысли его приняли другое, более спокойное направление. Близость Золотой долины, достичь которой удалось после преодоления стольких преград, заставила дона Антонио де Медиану стряхнуть с себя уныние, овладевшее им под влиянием последних событий. Уверенность в скором и полном успехе влила новый запас энергии в его тело и надежду в его душу.

   В это время явился Диас. Немногих слов, которыми обменялись честолюбивый испанец с этим честным "искателем приключений", оказалось достаточно первому, чтобы убедиться в справедливости своего мнения о Диасе. Действительно, не жажда золота заставила Диаса принять участие в экспедиции.

   - Нет, - говорил мексиканец, - я никогда не стремился, подобно другим, к легкой наживе и всегда жил только честными трудами своих рук. Индейцы опустошили мои поля, разграбили имущество и скот, убили отца и братьев, и один я спасся от их ярости. С тех пор я проклинаю тот порядок вещей, который не в состоянии защитить от разграбления наши провинции, и веду ожесточенную войну с индейцами. Я перебил их множество, брал в плен и дюжинами продавал скальпы краснокожих собак. Сюда меня также привела жажда мести, а не алчность и честолюбие!

   Из дальнейшего разговора выяснилось, что Диас не прочь принять участие и в политических планах испанца. Оказалось, что он горячо любит родную Сонору и от души желает, чтобы вместо алчного мексиканского конгресса, который только душит поборами несчастную провинцию, появилось настоящее, радеющее о благе Соноры правительство. Какое оно будет, республиканское или монархическое, - это мало интересовало нашего охотника, лишь бы, говорил он дону Эстебану, оно могло водворить в стране порядок и прежде всего защитить ее население от грабительских шаек индейцев. Вот почему, когда дон Эстебан высказал наконец свои затаенные мечты о возведении Соноры на степень самостоятельного королевства, с королем Карлосом I во главе, Диас просто проговорил:

   - Что ж, пусть будет королем Карлос I, только нам придется преодолеть для этого немало трудностей!

   - Менее, чем вы предполагаете! - возразил испанец. - Во всяком случае золото поможет преодолеть многие препятствия, а завтра мы наберем его столько, что сможем усыпать им весь путь к трону и щедро заплатим приверженцам нового короля!

   Таким образом, исполняя обещание, данное своему повелителю, дон Эстебан даже в пустыне не забывал протоптать лишнюю дорожку к трону. Он вполне верно рассчитал, что влияние на народ такого известного своими подвигами человека, как Диас, могло достичь не менее важных результатов, чем влияние сенатора Трогадуроса на мнение парламента Ариспы. Трогадурос должен был подготовить к переговорам аристократию, а Диас - демократию страны. Уверенный в своем будущем успехе, испанец мог теперь безнаказанно попирать разные мелкие препятствия.

   Диас и решивший его проводить дон Эстебан вышли из палатки как раз в тот момент, когда вдалеке от лагеря показалась какая-то движущаяся точка.

   - К лагерю приближается всадник, - проговорил Диас. - Наверняка это Кучильо или Гайферос!

   - Дай Бог, чтобы это был Кучильо! - заметил д'Аречиза, пристально следя за приближающимся всадником. - Я спокойнее, когда этот негодяй у меня под рукой!

   Через минуту они совершенно ясно узнали в бешено скачущем всаднике Кучильо.

   - К оружию! К оружию! - кричал бандит. - Индейцы!

   Испустив этот крик, он проскочил в отверстие, оставленное между повозками для прохода караульных.

   - Кучильо! Индейцы! Эти два слова не предвещают ничего доброго! - воскликнул герцог д'Армада.

  

  

   Как только тревожный крик Кучильо всполошил весь лагерь, дон Эстебан и Педро Диас обменялись вопросительным взглядом, выражавшим, что у того и у другого мелькнуло одно и то же подозрение.

   - Странно, что индейцы снова обнаружили наши следы! - заметил дон Эстебан.

   - Действительно, странно! - согласился Диас.

   И, не прибавив больше ни слова, оба спустились с холма, на котором стояла палатка. В одно мгновение весь лагерь оказался на ногах, охваченный невольным трепетом, вызванным неожиданным появлением индейцев. Не раз приходилось этим бесстрашным людям, привыкшим ко всевозможным опасностям, меряться силами с их краснокожими врагами, храбрость которых достойна удивления. Смятение в лагере длилось не более минуты, люди быстро оправились и бросились к оружию.

   Появление индейцев навело на животных не меньший ужас, чем на людей: лошади и мулы, так же как при приближении тигров, бросались в стороны, - настолько был велик их страх перед дикими сынами пустыни. Вскоре, впрочем, замешательство прекратилось, и каждый занял свой пост, заранее указанный доном Эстебаном, предвидевшим возможность неожиданного нападения. На Кучильо посыпались со всех сторон вопросы, но первым к нему приступил старый вакеро.

   - Уж не вы ли навели индейцев на наши следы? - напрямик спросил Бенито, бросая на бандита подозрительные взгляды. - Как иначе они смогли отыскать наш лагерь?

   - Да, действительно, это случилось по моей вине, - с невозмутимым нахальством заявил Кучильо. - Хотел бы я знать, куда бы вы делись, если бы за вами в погоню неслась сотня краснокожих дьяволов?! Вы бы, наверное, так же, как и я, бросились искать спасения в лагере!

   - При таких обстоятельствах, - сурово возразил старый вакеро, - порядочный человек не обращается в бегство, а отдается добровольно в руки своим врагам, чтобы не выдать своих товарищей. Вот как бы я поступил на вашем месте! - просто добавил он.

   - У каждого свои принципы, - ответил бандит. - И отчет в своих поступках я должен отдавать начальнику, а никак не его подчиненным!

   - Да, - прошептал Бенито, - все случилось так, как я думал; изменник и негодяй только и способен на измену и подлость!

   - Много ли индейцев? - спросил Бараха у своего бывшего друга, отношения с которым сделались у него значительно холоднее со времени их ссоры в гасиенде Дель-Венадо.

   - У меня не было времени их сосчитать, - ответил небрежно Кучильо, стараясь отделаться поскорее от докучавших ему вопросов. - Знаю только, что они сейчас явятся сюда!

   С этими словами он поспешно направился к палатке дона Эстебана, который ожидал его у входа, отдав уже все необходимые распоряжения об обороне лагеря.

   Отчет бандита оказался весьма краток: он рассказал, что, увлекшись поиском дальнейшего пути, по которому должна была следовать экспедиция, заехал далее тех границ, которые предписывала ему осторожность; тут заметили его индейцы и погнались за ним, и он спасся только благодаря быстроте коня.

   Нахальная ложь бандита, видимо, вызывала сильные подозрения у дона Эстебана, не говоря уже о Диасе; оба они отлично понимали, что такой бывалый бродяга и знаток пустыни, как Кучильо, едва ли бы без всякой цели выдал свои следы индейцам. Дон Эстебан, слушавший этот рассказ с нахмуренными бровями, хотел было поподробнее расспросить бандита, чтобы уличить его во лжи, как в палатку вбежал Ороче с криком: "Индейцы!"

   Действительно, на залитой лунным светом саванне ясно выделялись фигуры всадников, которые то появлялись, то снова скрывались за холмами.

   Медлить долее было нельзя, а потому, получив согласие дона Эстебана, Педро Диас закричал громким, разнесшимся по всему лагерю голосом:

   - Зажигать всюду огни!

   Через несколько минут после этого приказа лагерь осветило красное зарево, при свете которого ясно виднелись оседланные лошади и вооруженные люди, готовые вскочить на них, если бы возникла необходимость предпринять вылазку. Ороче поспешно разобрал палатку дона Эстебана, и в лагере наступила полная тишина.

   Пламя костра освещало увядшие черты вакеро, подернутые в первый раз облаком тихой грусти; глаза его были влажны, как бы от подступивших к ним слез. Бараха поразила эта перемена; он дружески положил руку на плечо старика, желая привлечь его внимание. Бенито поднял голову.

   - Я понимаю вас, - проговорил он, - но что же делать! У всякого случаются свои минуты слабости. Я нахожусь теперь в положении человека, которого внезапно военный призыв оторвал от его родного очага в ту минуту, когда он менее всего ожидал этого. Среди воинственных кликов индейцев, мне кажется, я слышу трубный звук свыше, призывающий меня, и сознаюсь, что несмотря на мои преклонные годы мне тяжело расстаться с жизнью. У меня нет ни жены, ни детей, которые стали бы меня оплакивать, но не могу без слез думать, что мне приходится расстаться навеки со старым товарищем моей одинокой жизни. У индейцев на случай смерти есть по крайней мере то утешение, что их боевой конь последует за ними в могилу, и они опять встретят его в царстве теней. Сколько раз я объехал со своим другом и леса, и прерии! Мы вместе переносили и зной, и жажду, и голод! Вы отгадали, кто этот старый, испытанный друг! Я дарю вам его, Бараха; обращайтесь с ним бережно, любите его, как я его любил, и он так же привяжется к вам, как ко мне. Этот конь был товарищем той, которую растерзал тигр, из нас троих он один останется на свете!

   При этих словах старик указал рукой на старого, но еще бодрого и красивого коня, который, изогнув шею, спокойно жевал свой корм. Бенито подошел к нему и ласково потрепал по крупу, его минутное уныние уже прошло и сменилось обычным спокойствием, но вместе с тем к старому вакеро вернулся дар предвидения, который иногда леденил ужасом сердца его собеседников.

   - Послушайте, - обратился вакеро к Барахе, - в благодарность за то, что вы берете на свое попечение моего старого друга, я могу научить вас некоторым предсмертным молитвам, которые, может быть, пригодятся и вам. Знаете ли вы хоть какие-нибудь из этих молитв, сеньор Бараха?

   - Нет! - мрачно ответил гамбузино, поднялся и стал вглядываться в саванну.

   - Жаль, ведь друзья должны оказывать друг другу мелкие услуги, тем более если вам предстоит такое несчастье, к которому следует приготовиться, ну, скажем, вас будут душить или скальпировать на моих глазах!..

   Бараха досадливо отмахнулся:

   - Да бросьте, старина, и так на душе муторно, а вы тут...

   Оглушительный рев приближающихся апачей заставил Бараху умолкнуть. Несмотря на пристрастие к зловещим предсказаниям, проявляемое старым вакеро в критические моменты, его редкостное самообладание и несокрушимая вера в предначертания судьбы вселяли в авантюриста уверенность и поддерживали его боевой дух. Вот и сейчас, внутренне содрогнувшись при воинственном кличе индейцев, который следует услышать лично, чтобы прочувствовать всю ярость и неистовство этого почти звериного вопля, Бараха невольно взглянул на старика, рассчитывая, как обычно, почерпнуть частичку философского спокойствия, никогда не покидающего неисправимого фаталиста.

   Стрела вонзилась в шею Бенито, и он начал медленно валиться на землю. Бараха ринулся к вакеро, подхватил, пытаясь помочь.

   - Против судьбы не пойдешь! - хрипло выдохнул раненый. - Мой час пробил. Не оставляйте моего друга, сеньор... - И он затих.

   Возможно, поразившая вакеро стрела была одной из первых, выпущенных передовыми апачскими всадниками, подскакавшими к лагерю.

   Те путешественники, которым приходилось сталкиваться только с цивилизованными индейцами, едва ли могут себе представить наружность их диких соплеменников. Между индейцами-горожанами и первобытными сынами прерий, вьющимися над своей добычей подобно хищным птицам, нет никакого сходства. При отблеске костров выделялись временами их отвратительные лица, разрисованные красной краской; длинные волосы развевались по ветру; ремни на одежде при быстром галопе лошадей свисали вокруг скачущих, как змеи, а дикие, пронзительные крики придавали им еще более сходства с красными дьяволами, с которыми очень часто сравнивают индейцев. Между мексиканцами, находящимися в лагере дона Эстебана, имелось немало жаждущих расплатиться с краснокожими за их прежние набеги, но никто не испытывал к ним такой ненависти, как Педро Диас.

   Вид краснокожих действовал на него так же, как красный цвет на быков, и мексиканец еле сдерживал свое стремление броситься вперед и нанести свои врагам одно из тех поражений, благодаря которым имя Диаса давно сделалось грозным для индейцев.

   Однако нельзя было нарушать дисциплины, и потому Педро сдерживал свое пламенное желание; впрочем, ждать оставалось недолго, так как апачи, видимо, готовились броситься в атаку. Численностью они значительно превосходили отряд дона Эстебана, но за белыми было преимущество их положения.

   Приказав своим людям разместиться за повозками, дон Эстебан расположил на холмике, где недавно стояла его палатка, самых искусных стрелков, вооруженных дальнобойными ружьями; пламя костров довольно ярко освещало неприятеля, а потому они могли с высоты удобнее целить в индейцев. Что же касается самого дона Эстебана, то он успевал всюду.

   Однако острое зрение индейцев позволило им издали оценить степень укрепленности лагеря, ибо между ними возникло замешательство, сменившееся тишиной. Но тишина простояла недолго, и вслед за тем из сотни апачских глоток вырвался оглушительный воинственный клич, похожий на рев диких зверей; земля затряслась под ногами пущенных во весь опор лошадей, и вскоре среди града пуль, камней и стрел лагерь белых очутился окруженным с трех сторон краснокожими всадниками с развевающимися волосами. Однако осажденные также не дремали и встретили врагов залпом выстрелов с высоты холма. Этот ружейный огонь оказался убийственным для индейцев: многие из их воинов выбыли из строя. Лошади, лишившись своих всадников, как бешеные, носились по равнине; другие же, которых выстрелы свалили на землю, придавили всей тяжестью своих хозяев, из которых некоторые с трудом освободились из-под навалившихся на них лошадиных трупов. Вскоре битва превратилась в рукопашную схватку, так как индейцы бросились прямо на повозки, стараясь прорвать цепь укреплений.

   Среди ожесточенного боя Ороче, Диас и Бараха составляли отдельную группу; они то отступали, избегая длинных копий индейцев, то бросались вперед, как львы. Пример отчаянной храбрости дона Эстебана все сильнее воодушевлял их.

   Мы уже упоминали о том, что между участниками экспедиции распространился слух о богатейших золотых залежах, известных будто бы дону Эстебану, и это известие, пробудив алчность Барахи и Ороче, заставляла их сражаться с небывалым энтузиазмом.

   - Карамба! - воскликнул Бараха. - Человек, обладающий таким секретом, должен быть неуязвим!

   - Бессмертен! - подхватил Ороче, но в этот миг мощный удар по голове свалил его на землю. Только мягкая шапка и густые волосы уберегли авантюриста от верной гибели, и он спустя несколько мгновений снова оказался на ногах.

   Нанесший незадачливому Ороче такой сильный удар индеец сам потерял равновесие и невольно ухватился за поднятые оглобли одной из повозок, но тут сильная рука Диаса стащила его с лошади и несмотря на отчаянное сопротивление, как перышко, перекинула в лагерь, где одним ловким ударом мексиканец срубил голову краснокожему.

   Груды поверженных тел заставили расположившихся на холме стрелков отступить за укрепления, так как теперь они превратились в прекрасную мишень для близко подошедших индейцев. Дону Эстебану и Кучильо приходилось сдерживать не менее ожесточенное нападение. Сражаясь как простой солдат, испанец тем не менее зорко следил за ходом оборонительного боя и отдавал толковые приказания, которые, к сожалению, часто заглушались ревом нападающих. Этот неустрашимый человек поспевал всюду, и не один из его подчиненных спасся от верной смерти лишь благодаря удивительному искусству в стрельбе своего начальника, спокойно разряжавшего и снова заряжавшего свою английскую винтовку.

   Громкое "viva" сопровождало каждый его удачный выстрел, заглушая дикий рев краснокожих. Авторитет дона Эстебана все рос в глазах его подчиненных, видевших в нем не только начальника, умеющего все предусмотреть, но и храброго солдата, не останавливающегося ни перед какой опасностью.

   Позади испанца стоял Кучильо рядом со своей оседланной лошадью, осмотрительно стараясь избегать вражеских пуль. Он с озабоченным видом следил за успехами нападающих и осажденных, стараясь угадать, в чью сторону повернется колесо фортуны, а его верный конь также зорко замечал все движения своего хозяина. Вдруг бандит зашатался и, сделав несколько шагов, тяжело рухнул за повозками, как будто сраженный смертельной пулей. Никто не обратил на это внимания, ведь каждому приходилось думать лишь о том, чтобы уберечься от надвигавшейся со всех сторон опасности.

   - Одним негодяем меньше! - равнодушно заметил д'Аречиза, от внимания которого не ускользнуло трусливое поведение бандита. Смерть Кучильо произвела впечатление только на его лошадь, которая подбежала к своему хозяину, раздувая ноздри от ужаса.

   В продолжение нескольких минут Кучильо оставался неподвижен, затем осторожно приподнял голову и бросил вокруг себя пристальный взгляд, который несмотря на приближающуюся кончину ничуть не утратил своей зоркости.

   Через несколько секунд он поднялся с земли, подражая человеку, который в агонии собирает последние силы, стараясь удержать их. Он схватился рукою за грудь и, сделав, шатаясь, несколько шагов, тяжело опустился на землю на некотором расстоянии от того места, где упал первоначально, но в противоположном направлении от нападающих. Лошадь последовала за хозяином, тщательно обнюхивая его.

   Если бы в эту минуту остальным участникам экспедиции не приходилось изо всех сил отражать теснивших их врагов, то они, безусловно, заметили бы, как Кучильо перекатился по земле по направлению к тому месту укреплений, где не было индейцев.

   Искусно выполнив этот маневр, бандит притаился на какое-то время, затем незаметно выскользнул из лагеря между колесами повозок. Очутившись за чертой лагеря, он тотчас бодро вскочил на ноги, и на тонких губах его мелькнула улыбка злобной радости. Общее смятение и ночная темнота способствовала его бегству. Осторожно раздвинув связывающие повозки железные цепи, бандит устроил между ними проход и тихонько свистнул. Умная лошадь его тотчас узнала свист своего хозяина и быстро проскользнула за ним в промежуток между повозками. Кучильо, не мешкая, вскочил в седло, не коснувшись стремян, затем пришпорил лошадь, которая скрылась в темноте ночи.

   Вокруг и внутри лагеря земля была усеяна множеством трупов. Догоравшее пламя костров освещало красноватым светом эти ужасные следы кровавого пира, так неожиданно разыгравшегося среди ночи; рев рассвирепевших дикарей сливался с ружейной пальбой и свистом стрел, беспрерывно рассекавших воздух. При багряном зареве костров отвратительные лица индейцев принимали еще более зловещий вид; они то появлялись, то исчезали в беспрестанно сменявшихся полосах света и тьмы, так что не было возможности хотя бы приблизительно прикинуть количество нападавших.

   В одном месте защитники лагеря не могли устоять против беспрерывных атак; большая часть их была убита или ранена, и оставшиеся в живых оказались не в состоянии долее противиться натиску краснокожих, ворвавшихся в лагерь подобно неодолимой кровавой волне. Произошла общая свалка: белые и краснокожие дрались грудь в грудь, составляя одну неразрывную группу, над которой тут и там развевались перья головных уборов дикарей. Однако вскоре мексиканцам удалось снова сомкнуть свою прорванную линию и отрезать отступление ворвавшимся в лагерь апачам, которые продолжали свирепствовать в нем, подобно диким зверям.

   Заметив опасность, Педро Диас, Ороче и Бараха бросились к месту, где находились индейцы, и столкнулись лицом к лицу со своими врагами. Покрытые кровью и пылью, три мексиканца сражались отчаянно.

   Посреди группы апачей, с яростью поражавших копьями и томагавками как людей, так и лошадей и мулов, особенно выделялся один воин, в котором благодаря особенной раскраске лица можно было легко узнать одного из вождей племени. В пылу битвы он уже второй раз сталкивался лицом к лицу с белыми.

   - Сюда, Диас! - закричал Бараха храброму мексиканцу. - Пантера здесь!

   При имени Диаса, кровавая известность которого слишком хорошо была известна всем индейцам, апач обернулся, отыскивая глазами заклятого врага.

   Глаза его метали пламя, и зажатое в руке копье готово было поразить подбежавшего мексиканца, но подоспевший Ороче так сильно полоснул ножом по горлу лошадь вождя, что она замертво упала, увлекая в своем падении всадника. Копье его отлетело в сторону. Диас, не медля, схватил его и в то мгновение, когда апач приподнялся на одно колено и выхватил нож, мексиканец изо всей силы ударил его в грудь. Копье прошло насквозь и окровавленное вышло наружу между лопаток.

   Пораженный индеец не испустил ни звука, а глаза его сохранили прежнее надменное, угрожающее выражение, хотя лицо исказилось от ярости.

   - Пантера живуч! - произнес он и твердой рукой схватился за сжимаемое Диасом древко копья.

   Между ними завязалась отчаянная борьба. При каждом усилии, которое делал апач, чтобы притянуть к себе врага и сжать его в предсмертном объятии, древко все больше погружалось в его тело, пронизывая грудную клетку. Но вот последние силы ушли из могучего тела Пантеры. Диас вырвал из его груди окровавленное копье. Бросив на своего убийцу исполненный лютой ненависти взгляд, бездыханный вождь рухнул на землю.

   Судьбу своего вождя вскоре разделили и остальные ворвавшиеся в лагерь краснокожие: их соплеменникам так и не удалось вторично прорвать ограду из повозок, вновь скрепленных меж собой цепями. Один за другим падая жертвами своей безумной отваги, обреченные воины по примеру Пантеры не просили пощады; они достойно встречали смерть лицом к лицу, не помышляя о бегстве.

   И вот в кольце врагов остался всего один индейский всадник, оттесненный мексиканцами почти к самой ограде. Поведя вокруг сверкающими звериным огнем глазами, апач испустил воинственный клич и, вздыбив своего мустанга, заставил его перескочить ограду.

   Непримиримая ненависть к краснокожим не позволила Педро Диасу равнодушно смотреть, как из рук мексиканцев безнаказанно ускользает представитель проклятого племени. Ему припомнились слова дона Августина о том, что индеец, которого он вздумает преследовать, сможет ускользнуть от него лишь на крыльях ветра. Диас пришпорил своего скакуна и ринулся в погоню.

   Еще при прыжке через ограду он увидел в очерченном светом уже догорающих костров пространстве беглеца. Издавая торжествующие крики, апач заставлял своего мустанга выделывать немыслимые прыжки. Спустя несколько мгновений всадники сблизились вплотную.

   Апач неистово размахивал томагавком, Диас - окровавленным клинком. Оба показали себя великолепными наездниками и опытными бойцами. Апач ловким ударом томагавка раздробил шпагу мексиканца, который спустя мгновение вырвал томагавк из руки краснокожего и отбросил далеко в сторону. Противники схватились врукопашную, пытаясь вышибить друг друга из седла, но оба словно приросли к своим скакунам.

   Наконец дону Педро удалось выскользнуть из цепких объятий индейца. Диас заставил своего коня податься назад и так яростно пришпорил его, что тот в бешенстве взвился на дыбы, на какую-то секунду нависнув над апачским всадником. Воспользовавшись этим мгновением, мексиканец, не вынимая правой ноги из массивного стального стремени, приподнял колено и с такой силой ударил ступней в грудь индейца, что тот замертво рухнул на круп своего мустанга, умчавшего труп хозяина во мрак ночи.

   Этот короткий поединок как бы ознаменовал исход в продолжительном сражении. Несколько стрел просвистело мимо Диаса, спешащего вернуться в лагерь, где соратники встретили победителя радостными возгласами. Вооружившись другой шпагой, Диас снова был готов вступить в бой.

   Однако неприятельские отряды, как будто по взаимному соглашению, прервали битву, чтобы воспользоваться отдыхо