Жаколио Луи - Затерянные в океане

есть только то, что с ним случилось!

   На суде ему сказали:

   - Назовите нам ваших сообщников, и ваша участь будет вероятно, смягчена, особенно если присяжные примут во внимание вашу молодость.

   - Каких сообщников? У меня их нет! - возражал бедный юноша, не зная, что и думать о таком странном требовании.

   - А-а, вы упорствуете! Это будет принято к сведению! - грозили ему.

   Защитник его пустился в риторику, которая только утомляла слушателей, никого не убеждая. Результатом ее было полное осуждение подсудимого, который был приговорен к пятнадцатилетней ссылке и каторжным работам.

   - Я сделал все, что мог, - утешал его защитник, - вас сначала пошлют в Кайенну на пять лет, а потом на остальные десять в Новую Каледонию, где климат несравненно лучше, чем в Кайенне. Не падайте духом, - дело еще не так дурно, как могло казаться!"

   Эта первая ссылка Кролика была вопиющей несправедливостью; что же касается второй, то она была вполне заслужена, потому что была следствием первой...

   Несчастный Кролик попал в общество разных преступников, в числе которых были и фальшивомонетчики; эти последние, узнав, что он "их поля ягода", приняли его в свою компанию и обучили всем тайнам и тонкостям своего ремесла...

   Из ссылки он возвратился опытным малым, тогда как пятнадцать лет назад едва даже знал, за что его сослали, и в скором времени попался снова - за распространение фальшивых кредитных билетов. На этот раз его присудили к вечной каторге-Но благодаря покровительству Эдмона Бартеса на ней он пробыл только один год.

   На "Иене" он обратился к своему покровителю со следующим вопросом:

   - Милостивый государь, не могу ли я получить маленькое местечко на вашем судне?

   Бартес прямо сказал ему, в чем дело.

   - Вы правы, - согласился с ним Кролик. - Но скажите мне, что же вы намерены делать со мной?

   - Высадить тебя в первом порту по твоему выбору, будет ли это в Китае или в Америке"

   - Но что я там стану делать? Я не знаю ни по-китайски, ни по-английски и не выучился никакому полезному ремеслу, так что меня снова возьмут и посадят куда-нибудь... Между тем я чувствую искреннее желание сделаться снова честным человеком! Подумайте, господин Бартес, что меня до сих пор никто не научил ничему хорошему, а общество сумело только сослать меня, в восемнадцать лет, на каторжные работы - за вину других! Если бы патрон мой признался в получении неизвестно от кого фальшивой монеты, с которой послал меня делать разные покупки, меня бы оправдали и я не попал бы в первую ссылку, научившую меня, "как жить на белом свете"... Теперь, если никто не протянет мне руку помощи, я принужден буду вернуться в отечество. Ну, а там очень скоро меня изловят и снова отправят в ссылку - "с отягчающими вину обстоятельствами"... А между тем я все-таки, повторяю, искренне хочу быть честным человеком! Подумайте об этом, милостивый государь, и пощадите меня!

   Это чистосердечное признание тронуло Бартеса, который решил дело так:

   - Хорошо, - сказал он, - я постараюсь сделать для тебя то, чего не сумело сделать общество. Я принимаю тебя к себе на службу сроком на год, считая с сегодняшнего числа. Если в течение этого срока ты безукоризненно будешь исполнять свои обязанности, то, при желании, сможешь потом остаться при мне навсегда; в противном же случае ты будешь высажен в первом порту, выбранном, как я сказал уже, по твоему желанию.

   - Я с благодарностью принимаю все ваши условия и надеюсь, что не подам вам ни малейшего повода быть недовольным моей службой! - воскликнул Кролик в восторге.

   - Тем лучше! - сказал Бартес. - Я вижу, что ты в самом деле Желаешь выйти на честную дорогу. Хорошо! У тебя есть ловкость и понятливость, которые мне будут нужны во многих случаях, и я буду давать тебе некоторые секретные поручения.

   - И вы увидите, как точно я буду исполнять их, потому что я умею повиноваться. С этого дня я ваш покорный и верный слуга, вернее которого вы, может быть, не найдете!

   Таким образом Кролик нашел себе дело на "Иене".

   Между тем через несколько дней после бегства из Новой Каледонии старый Фо, или Кванг, заболел, простудившись при переправе с берега острова Ну на "Иен", когда разъяренные волны окатывали своими брызгами с ног до головы всех беглецов. У него началось воспаление легких, и дни его были сочтены"

   Понятна поэтому та поспешность, с какой он старался совершить обряд усыновления, отвечавший как его личной привязанности к Бартесу, так и религиозному верованию китайцев; по этому верованию, отец после своей смерти до тех пор не может войти в область вечного успокоения и удовлетворения, пока сын не исполнит на его могиле всех предписанных погребальных церемоний. Пока они не совершены, душа его блуждает вокруг кладбища предков и домашнего очага, и голос его слышится по ночам то в завываниях бури, то в плеске волн, то, наконец, примешивается к крикам филина - это значит, что умерший требует успокоительных молитв. Но это еще не все: молитвы сына могут вселить его в обитель самых высших радостей, в которую обыкновенно умерший попадает не сразу, а проходя определенные для всякого смертного этапы...

   Поэтому так важно для всякого китайца оставить после себя непременно сына, который мог бы исполнить все предписанные погребальные церемонии на его могиле. Отсюда также обычай - непременно усыновить кого-нибудь, если нет собственного сына, так как все прочие дети иного пола, сколько бы их ни было, не имеют никакого в этом случае значения для отца.

   Сын, собственно говоря, есть жрец своего семейства в Китае: он не только для умершего отца, но и для умершей матери совершает молитвы и церемонии на их могилах, а равно может делать то же самое и для прочих членов семейства, отошедших в вечность

  

   Престарелый Фо, или Цин Ноан Фо, что значит "Всемогущий Фо", был женат два раза в годы своей молодости, но от обоих браков имел не сыновей, а лишь дочерей, которые были им выданы за очень влиятельных лиц при императорском дворе. Неимение наследника-сына сначала не слишком беспокоило Фо, так как он надеялся иметь еще детей. Но мало-помалу эти надежды угасали и наконец совершенно исчезли. Тогда-то Кванг и принял твердое намерение усыновить молодого человека, который выказал ему такую преданность и такое бескорыстие, самоотверженно ухаживая во время болезни за тем, кого он принимал за какого-нибудь обыкновенного китайца из Кохинхины, сосланного за кражу или за что-нибудь в этом роде.

   Приняв такое намерение, старый китаец сделался спокоен и даже весел, хотя его здоровье, подорванное ссылкой, угасало с каждым днем. Старческий возраст, видимо, брал свое. Правда, ни сам Фо, ни его приближенные не знали точно, сколько ему от роду лет, - китайцы вообще не любят вести счет своим годам, находя этот обычай даже противным религии, - но никто не сомневался, что Фо был стар, очень стар.

   Сопоставляя некоторые события, например войну с англичанами за ввоз опиума, Ли Юнг и Ли Ванг предполагали, что с того времени, как Цин Ноан Фо наследовал последнему Квангу, должно было пройти не менее пятидесяти лет; если же учесть, что тогда ему было тридцать лет от роду, оказывалось, что в данное время возраст Фо составлял не менее восьмидесяти лет - время, когда человек должен готовиться к последнему концу. И этот конец не заставил себя долго ждать.

   Однажды утром, три недели спустя после бегства из пенитенциарного заведения, Фо почувствовал, что не может встать с постели. Его ноги, давно уже плохо служившие своему владельцу, так распухли, что совсем отказывались повиноваться. Лишь голова была еще свежа, и ясное сознание ни на минуту не покидало старика.

   Испуганный таким состоянием здоровья своего старого друга, бывшего теперь ему отцом, Бартес решился немедленно плыть в Сан-Франциско, где можно было найти хорошую медицинскую помощь. Что из этого вышло - мы уже знаем. Приглашенный доктор прямо объявил, что нет никакой надежды на выздоровление больного, и можно лишь на несколько часов отдалить роковой исход болезни при помощи самых сильных лекарств.

   Отлично сознавая свое положение и не обольщаясь никакой надеждой, Фо и сам не рассчитывал на выздоровление и лишь просил доктора продлить ему жизнь до вечера, так как ему предстояло привести в должный порядок свои дела. Врач отвечал, что он может рассчитывать еще на десять часов жизни.

   - Для этого, - прибавил он, - продолжайте принимать прописанное мной питье, и чем чаще, тем лучше!

   - Благодарю вас! - ответил Фо. - Десять часов - это такой срок, который именно мне и нужен. Большего мне и не надо. Приходите вечером непременно: я желаю, чтобы вы присутствовали при моих последних минутах. Я имею особенные причины желать вашего присутствия.

   - Ваше желание будет исполнено, - согласился доктор, - я постараюсь быть точным и аккуратным.

   Старый китаец говорил так же спокойно и твердо, как в лучшие дни своей жизни. Привыкнув, подобно всем своим соотечественникам, презирать смерть, он был убежден: чему быть, того не миновать и жизнь каждого человека заранее вписана в "книгу судеб".

   Едва доктор ушел, Кванг велел принести себе ящик из слоновой кости с золотым замком, вверенный им для хранения перед поездкой во Францию Ли Юнгу, и, когда ящик был принесен, сказал, чтобы его оставили вдвоем с сыном...

   Несколько часов умирающий провел затем с глазу на глаз с Бартесом, но что они делали - осталось неизвестным" Без сомнения, старый китаец давал своему наследнику полезные советы, без которых тому нельзя было бы исполнять свои новые обязанности.

   Закончив наконец совещание, Фо попросил своего наследника отпереть дверь и впустить к нему всех ожидавших его последних распоряжений, а сам запер таинственный ящик и, подавая Бартесу ключ, сказал:

   - Все, что ты найдешь там, в этом ящике, все будет твоим. Там также и завещание мое, в котором никто не забыт мной. Но особенный пакет, который ты увидишь на дне ящика, ты вскроешь только на острове Иен, когда вступишь во дворец, жилище Квангов... Теперь прощай, мой сын, обними меня в последний раз!

   Едва Бартес с глухими рыданиями исполнил эту последнюю просьбу своего друга и отца, как в каюту больного вошли все пассажиры "Иена" во главе с приехавшим в эту минуту доктором.

   Умирающий снял с себя известное нам кольцо и, надев его на руку Бартеса, обратился к Ли Юнгу и Ли Вангу:

   - Поклянитесь, что будете повиноваться этому молодому человеку, моему сыну и наследнику: он теперь Кванг!

   - Клянемся! - ответили оба китайца, падая на колени.

   - Клянитесь быть палкой в его руках, которая бьет, и мечом, который поражает непокорных!

   - Клянемся!

   - Клянитесь, что всех наших братьев приведете к покорности ему, моему единственному сыну и наследнику!

   - Клянемся!

   - Клянитесь, что укажете ему место хранения вековых сокровищ, принадлежавших Квангу!

   - Клянемся!

   - Хорошо! - заключил наконец Фо. - Ваши клятвы вписаны с этой минуты в "книгу судеб".

   Потом, собрав последние силы, он торжественно воскликнул:

   - Приветствую Кванга, сокрытого в жилище Вечности! Приветствую Короля Смерти!

   На это все стоявшие перед ним китайцы ответили дружным возгласом:

   - Приветствуем нового Кванга в его начинающемся могуществе и величии! Да здравствует Властелин Жизни!

   Не успели смолкнуть эти крики, как старый Кванг испустил последнее свое дыхание...

  

   Тело умершего Фо было набальзамировано под наблюдением доктора, присутствовавшего при его последних минутах, и положено на парадном катафалке, на среднем мостике судна. Там оно находилось двое суток, в продолжение которых около катафалка беспрестанно теснились посетители разных наций, но более всего - китайцы. Эти люди, столь презираемые и едва терпимые в Америке, хотя их в Сан-Франциско, например, насчитывают до восьмидесяти тысяч, спешили отдать честь своему умершему соотечественнику, не догадываясь, впрочем, кто он был, и в то же время рады были посмотреть на великолепное судно, принадлежавшее их стране, которое они видели первый раз в своей жизни и которым очень гордились. Приезжая на "Иен", они привозили с собой огромные венки из роз, иммортелей и померанцевых цветов, которыми и украшали тело покойника. Кроме того, целая депутация из представителей китайского предместья явилась выразить свое соболезнование офицерам "Иена" по случаю смерти их командира. Порник, в качестве первого лейтенанта судна, провел их к Бартесу, при котором находились Ли Юнг и Ли Ванг. Китайские представители, подобно американцам, не могли признать в китайцах судна европейцев, ставших лишь недавно сынами Небесной Империи, - до того велик был эффект способа превращения, употребляемого в подобных случаях. А между тем ничего не могло быть проще этого способа. Весь фокус состоял в том, что наши герои ляписным карандашом подрисовали себе ресницы, удлинив их с одного конца к носу, а с другого к бровям. Эта примета, по которой узнают китайца между другими народностями, так характерна, что если она есть налицо, то о других, второстепенных, признаках обыкновенно не заботятся. Впрочем, Бартес, в интересах которого более всего необходимо было походить на китайца, кроме этой гримировки, остриг себе по-китайски усы.

   Не одних только китайцев видел на своей палубе "Иен". Многие американцы также явились посмотреть на китайский броненосец и во главе их - сам губернатор штата, прибывший с ответным визитом к Бартесу. Последний, однако, не мог его принять по случаю траура, и губернатор должен был удовольствоваться простой передачей ему своей визитной карточки.

   Вообще прибытие "Иена" в столицу Калифорнии было настоящим событием, о котором только и говорили в городе. Разные обстоятельства еще более способствовали возбуждению общего любопытства: таинственное появление судна, проход его в порт без лоцмана, его великолепная отделка и солидное вооружение, изящные манеры китайского адмирала, принца Иена, и, наконец, смерть Фо, его отца, последовавшая в самый день прибытия судна" Всего этого было даже слишком много, чтобы до крайности возбудить любопытство янки, в характере которых, в сущности, очень много детского, несмотря на всю их деловитость. Это единственный народ на нашей планете, у которого соприкасаются такие крайности, как дело и развлечение, спекуляции и фланирование, сведение конторских счетов и выискивание по перекресткам улиц фантастических афиш. У них возможны, например, такие сценки. Какой-нибудь мистер Джон говорит мистеру Гарри:

   - Как сахар завтра? - и в ту же минуту кричит во все легкие:

   - Урра, Барнум, yppa!..

   "Как сахар завтра" - значит: "Какая цена будет завтра сахару?", потому что янки не любят лишних слов и сокращают свои деловые фразы до крайнего предела.

   Мистер Гарри отвечает:

   - Н-знай, Джон! Урра, урра, Барнум! П-чем свин-сал Цинц-ннат?.. Урра, урра, Барнум!

   Эта фраза означает: "Не знаю, Джон! Почем свиное сало в Цинциннати?"

   Но вернемся к "Иену" и его командиру. И тот, и другой интересовали калифорнийцев до чрезвычайности. Везде, по всем улицам и переулкам Сан-Франциско, только и продавали, что фотографии броненосца и самого принца Иена. От фотографов не было отбоя. Так как Бартес наотрез отказал им устанавливать свои аппараты на самом судне, то они взбирались на крыши домов, прилегающих к набережной, и оттуда снимали свои драгоценные виды, раскупаемые потом нарасхват по невозможным ценам. Другие фотографы наводняли собой палубы соседних с "Иеном" фрегатов, пароходов, катеров и т. п. , с которых можно было видеть китайский броненосец. Дошло до того, что места как на крышах домов, так и на соседних с "Иеном" судах стали продаваться, и вследствие этого цены повысились еще больше. Но ничто не в состоянии было удержать янки от приобретения этих фотографий, потому что "Иен" был в такой моде, которая успешно могла соперничать с модой на Барнума...

   Всего меньше занимало общественное внимание самого Бартеса, который всецело был поглощен воспоминаниями о прошлом и заботами о будущем.

   Судьба его поистине была сказочной и походила на историю из "Тысячи и одной ночи".

   Вот он видит себя мальчиком в глухой провинции своего отечества, в этой Франции, которую он и любит так безумно, и в то же время так безумно ненавидит!.. Отец его - полковник французской армии и по этой причине вечно в отсутствии; несмотря на это, он страстно привязан к своему небольшому семейству, состоящему из жены и сына, и пользуется каждой свободной неделей, чтобы навещать их. Приезжая домой, он ласкает жену, ласкает сына, привозит им подарки и говорит ему, своему "бравому Эдмону":

   - Скажи мне, молодец, скоро ли ты будешь поручиком?

   - Ах, Эдуард, - вмешивается мать, - когда ты согласишься со мной, что наш мальчик не для вашей армии?.. Милый мой, я ни за что, ни за что не хочу видеть его в военном мундире!

   И на глазах этой превосходной женщины, доброй жены и матери, показываются слезы... Вопрос о карьере сына - это был единственный предмет разногласия между родителями Эдмона. Впрочем, даже и он никогда не доводил их до ссор, а только до споров, и то редких и самых легких, кончавшихся обыкновенно шутками и весельем.

   Когда отец Эдмона получил наконец чин генерала, Бартесы переехали в Марсель. Здесь Эдмон поступил в морское училище, обещав матери, что он не затем хочет сделаться моряком, чтобы уйти навсегда в море или стать морским волком, а чтобы приобрести себе хоть какое-нибудь звание...

   В восемнадцать лет наш юный герой кончил морское училище. Тут вдруг ему представился случай поступить на службу в банкирский дом Прево-Лемера, и вся семья переехала в столицу.

   Мать была очень рада, что сын сдержал свое обещание и не ушел в море, а пристроился к мирному и прибыльному занятию; но она недолго радовалась, глядя на сына: смерть скоро похитила ее для иного мира.

   Общее горе отца и сына было неописуемо.

   Затем перед глазами Бартеса рисуется картина его парижской жизни. Он работает в конторе Прево-Лемера. Его отличают. Патрон его ласкает, говорит ему комплименты. Вот он наконец главный кассир в его банке, с жалованьем в тридцать тысяч франков. Потом следует апогей его мирной карьеры: безграничное доверие к нему патрона, предложение жениться на его дочери, бал и обручение, всеобщее внимание и уважение к нему. Далее - продажа миллиона из кассы и различные треволнения, связанные с этим событием. Патрон и слышать не хочет о возможности подозревать его, но он сам настаивает на этой возможности, его обыскивают" затем его везут в Мазас!..

   Не сам ли он погубил себя, настаивая на этом несчастном обыске? Ведь если бы он послушался убеждений патрона, ничего бы этого не было, и он бы теперь жил себе припеваючи, в качестве зятя Прево-Лемера, управляющего его делами и его наследника?! Какой же демон подтолкнул его быть несговорчивым, демонстрируя доходящую до донкихотства честность, до которой никому не было дела?!

   И вот он лишен своего блестящего и завидного положения и фигурирует на скамье подсудимых - вместо того чтобы спокойно фигурировать в качестве представителя знаменитого финансового учреждения! Поразительное безумие и не менее поразительная метаморфоза!..

   Потом заключение в тюрьме арестантов, назначаемых в ссылку. Всеобщая холодность к нему и всеобщее забвение. Сцена прощания с убитым горем отцом и с двумя друзьями, уцелевшими от всеобщего крушения его житейского корабля, и отплытие в Новую Каледонию...

   Далее жизнь в качестве ссыльного, генеральный прокурор Прево-Лемер, племянник его бывшего патрона, предлагающий ему роль шпиона, весть о смерти отца, клятва о мщении. Зараза в пенитенциарном заведении, ухаживание за больным Фо, в котором он совсем не подозревал какой-нибудь знатной особы, безграничная благодарность и дружба Фо, бегство с ним и с другими из места ссылки и несчастья.

   Наконец - неожиданное предложение Фо, оказавшегося Квангом, усыновить его, обряд усыновления, превращение в китайского принца, кончина Фо. Какая пестрая драма жизни - в течение всего каких-нибудь тридцати двух или тридцати трех лет! Что же будет с ним дальше, в его звании Кванга, о котором прежде ему никогда даже и не грезилось? Как он выполнит программу своей дальнейшей жизни и в чем будет состоять эта программа?

  

   В то время как Бартес предавался думам о своем прошлом, важные события готовы были разыграться и нарушить его спокойствие. У приемного сына Фо было предчувствие этих событий, правда, смутное, неопределенное, но если бы он послушался его - всем им было бы лучше. Какой-то неясный голос побуждал его немедленно после смерти Фо уйти из Сан-Франциско, отпустить американских моряков в Орегоне, так как срок найма их кончался, и направиться в Индийский океан, к острову Иену, затерянному среди опасных скал и рифов Зондского архипелага. Там он имел бы время окончательно "переменить кожу" и приготовиться к путешествию в Европу, придав своей наружности такой вид, который решительно оказался бы вне всяких подозрений.

   К сожалению, Бартес не послушался предчувствия, не придав ему никакого значения, и на некоторое время отложил свой отъезд, чтобы доставить удовольствие товарищам покойного Фо, Ли Юнгу, Ли Вангу и другим, желавшим похоронить своего верховного главу со всеми подобающими его сану почестями и таким образом поднять престиж своих соотечественников в Америке. Он, учившийся в морской школе, не сообразил, что в таком порту, как Сан-Франциско, он не может долгое время оставаться без всякого дела, без поручений от своего правительства, без нужных бумаг, наконец, и что, случись какое-нибудь недоразумение между ним и американцами, он должен предъявить свои документы, а в случае невозможности сделать это рискует подвергнуться вместе со своим судном аресту до выяснения своей личности.

   И вот, к несчастью для него, это недоразумение, неважное по своей сущности, но важное по опасным последствиям, которые оно могло повлечь за собой, не замедлило произойти... Причиной, вызвавшей его, явилась расправа славного Порника из Дуарнене с нахалом Тернбуллом, которому он расшиб кулаком нос.

   Обозленный Тернбулл, потерпев полное фиаско и не имея прохода от насмешек всех уличных зевак, видевших его бесславие, задумал обратиться к содействию судебной власти. Недолго думая, он отправился к следственному приставу того участка, где произошла его схватка с китайским моряком, и принес ему жалобу.

   Мистер Васптонг - так звали пристава - был в восторге от нового казуса, потому что разные раны и увечья были его стихией, без которой он не мог жить.

   - Так этот китаец вам того? - спрашивал он чуть ли не в сотый раз Тернбулла.

   - Так точно! Я уже имел честь сказать вам это.

   - Ха-ха-ха! Превосходно, превосходно! Славная штука!

   - Но, сэр, я не вижу тут ничего ни славного, ни хорошего для себя лично!

   - Конечно, конечно! Впрочем, ведь вам лично поставили хорошую припарку на лицо, из которой может выйти хорошее дело для вас, ха-ха-ха! - продолжал восторгаться следственный пристав, играя словами.

   - Какое же тут хорошее дело, когда я остался совсем без носа? - недоумевал Тернбулл.

   - Как какое? Вы получите деньги за ваш нос от этих китайцев! Кстати, покажите-ка мне еще его!

   И уличный герой опять-таки чуть ли не в сотый раз снимал повязку с лица и показывал приставу "место происшествия" - по выражению мистера Васптонга.

   Остряк еще раз посмотрел на сильно пострадавший нос клиента и воскликнул:

   - Превосходно! Превосходно! Ха-ха-ха! Место происшествия просто прелестно, и пари на что угодно, хоть на сто тысяч долларов, что оно стоит не менее двадцати тысяч золотой монетой!

   - Кто же мне заплатит эти двадцать тысяч? - недоумевал его клиент.

   - Да те же китайцы, черт возьми! Свидетели у вас есть?

   - Есть, как же!

   - И много их?

   - Много!

   - И вы можете назвать их по именам?

   - Конечно, могу!

   - Превосходно, превосходно! Ха-ха-ха! Готовьтесь к процессу, к веселому процессу! Ха-ха-ха! Да представьте мне сегодня же медицинское свидетельство какого-нибудь врача о том, что ваш нос совершенно негоден к дальнейшему употреблению. Ха-ха-ха!

   С этим Тернбулл ушел от следственного пристава, обнадеженный насчет казуса, но не совсем довольный манерой обращения с ним жреца правосудия. "Так ли ты хохотал бы, чертов толстяк, - думал он, - если бы подобное же "место происшествия" оказалось на твоей выхоленной, веселой физиономии?

   А мистер Васптонг, оставшись один, засел за составление судейской закорючки, которая через полчаса была готова и содержала следующее:

   По заявлению гражданина Соединенных Штатов Джека Тернбулла, имевшему место в моей конторе, в городе Сан-Франциско, улица Сакраменто, N 22, участка N 29, я, нижеподписавшийся, Эпифаний-Хризостом Васптонг, следственный пристав вышепоименованного города, жительство имеющий там же, в той же улице и участке и под теми же NN 22 и 29, довожу до сведения, во-первых, первого лейтенанта китайского судна "Иен", имя коего мне неизвестно, но личность достаточно определяется вышеуказанным чином, и, во-вторых, - отдельной копией с сего документа, - до сведения его сиятельства князя Иена, адмирала и командира вышеуказанного судна, как ответственного в гражданском смысле, что они обязываются, в течение двух суток от нижеозначенного числа, явиться перед судом полиции, находящимся под председательством его превосходительства следственного судьи, Иезекииля Джереми, по делу, пункты коего следуют ниже, а именно:

   1) обратившийся ко мне вышеназванный Джек Тернбулл, жительство имеющий в том же городе Сан-Франциско, улица Конские Бега, N 284, заявил и показал воочию, что он совершенно лишен носа, годного к тому употреблению, какое предназначила ему природа;

   2) что оное прискорбное обстоятельство произошло вследствие разительного удара кулаком руки, принадлежащей вышеуказанному первому лейтенанту судна "Иен", и

   3) что означенное прискорбное обстоятельство произошло при свидетелях, которые подлинность оного могут подтвердить своими показаниями на суде; кроме сего, имеется письменное удостоверение врача, констатирующее совершенную негодность носа, принадлежащего вышеназванному гражданину Соединенных Штатов Джеку Тернбуллу.

   Вследствие всего вышеизложенного доводится до сведения двух вышепоименованных лиц, что они, как иностранцы и виновные в причинении убытка обратившемуся ко мне с жалобой Джеку Тернбуллу, обязывают возместить ему оный денежной суммой в размере двадцати тысяч долларов золотом и сверх того заплатить все могущие быть судебные издержки.

   Акт сей явлен и внесен в подлежащий реестр суда полиции города Сан-Франциско сего нижепоименованного месяца и числа.

   Подписано: следственный пристав Э. Х. Васптонг

   Загнув нашим героям такую закорючку с ее "выше" и "ниже", "сими" и "оными", представитель закона и правосудия послал, кроме того, еще отношение к судье штата, в силу которого последний должен был немедленно потребовать от командира "Иена" письменного обязательства не уезжать никуда из порта до окончания процесса.

   "Громкое дело будет, черт возьми, громкое дело! - рассуждал вслух с самим собой мистер Васптонг, перечитывая свою кляузу. - Китайцы, которые теперь в такой моде, скажут мне спасибо, так как моду на них я доведу до наивозможнейшего максимума: ведь к делу будет привлечен не только первый лейтенант их судна, но и сам его сиятельство принц Иен, адмирал и командир судна!.. Ха-ха-ха! Славная будет штука!"

   Американцы вообще строги к иностранцам, а тем более к китайцам, которых они считают низшей расой людей, ниже даже негров. Вследствие этого Бартес в тот же день получил приглашение в суд и предписание внести в обеспечение иска сто тысяч долларов, в случае если он и его первый лейтенант признаны будут виновными в причинении "убытка" гражданину Джеку Тернбуллу.

   В первые минуты чтения полученной им бумаги Бартес не на шутку встревожился, сообразив, что, явившись к суду полиции, он должен будет представить ясные доказательства подлинности своей личности; затем, увидев, что дело заключается в деньгах, которые ищет потерпевший увечье, он рассудил, что лучше будет без всякого суда заплатить требуемые с него двадцать тысяч долларов золотом, и успокоился на таком решении.

   Если бы он тотчас же выполнил это решение, не теряя ни одной лишней минуты, то избежал бы опасных последствий затеваемого против него иска; но есть такие моменты в жизни, когда самые элементарные правила благоразумия, предписываемые человеку природой, совершенно ускользают из его памяти. Отвлеченный погребальными церемониями, которым Ли Юнг и Ли Ванг как истые китайцы усердно предались, Бартес, не имевший еще в руках должного удостоверения своей личности, отложил на завтра предложение следственному приставу полюбовной сделки, - и это была первая его ошибка: завтрашний день оказался неприсутственным, и следственного пристава нельзя было найти в его конторе; таким образом Бартес потерял двадцать четыре часа, тогда как не должен был бы терять ни одного часа.

   В тот же день вечером Кролик постучал в дверь каюты Бартеса и, войдя, сказал, что Ланжале желает видеть адмирала, чтобы доложить ему о некоем деле, не терпящем отлагательства.

   - Пусть войдет сюда, - отвечал Бартес.

   Ланжале вошел с добродушным видом и тотчас жег начал изложение дела со свойственной ему оригинальностью выражений.

   - Я его теперь вижу, господин командир, и теперь вижу, как это он будто бы занят рассматриванием катафалка, а на самом деле не пропускает без внимания ни одного уголка на палубе судна, - спросите об этом хоть Порника... Хитрая лисица, господин командир, честное слово!

   - Что у тебя за манера говорить, мой бравый Ланжале?! - воскликнул с улыбкой Бартес. - О ком ты это?

   - Все о нем же, господин командир, о том субъекте, который в Нумеа называл себя де Сен-Фюрси... Вам известны предложения, которые он там делал мне... Ну так вот этот самый субъект теперь здесь!

   - Ты мне, правда, говорил об этом де Сен-Фюрси, но только, помнится мне, не о предложениях, которые он тебе делал.

   - Да, ваша правда, господин командир, ваша правда: о предложениях я говорил только Порнику и господину Фо... Извините мою забывчивость, господин командир!

   - Ну, хорошо... Но в чем же дело, по-видимому, так сильно тревожащее тебя?

   - Простите меня, господин командир, но я с удовольствием бы задал хорошую встряску этому господину. Это, видите ли, большая шельма, которая сует свой нос всюду, где ему не полагается! Кажется, довольно было бы того, что он предлагал мне в Нумеа и что я сделал вид, будто принимаю, хотя в душе своей я готов был каждую минуту взять его на буксир и отправить в страну белых медведей, откуда никто, говорят, целым не возвращался... А теперь опять видеть его физиономию и как он, под предлогом отдания чести скончавшемуся господину Фо, в сущности все высматривал на нашем судне, не оставляя в покое даже верхушек мачт. Видеть все это, господин командир, - это, право, последнее дело, и не будь я Парижанин Ланжале, если воздержусь и на этот раз от желания хорошенько угостить господина де Сен-Фюрси по заслугам!

   - Ладно, милейший мой, ладно! Но ты, однако, забыл одну вещь...

   - Какую, господин командир?

   - Да самую простую: чего хотел от бравого Ланжале этот субъект? Я ведь не знаю ничего об этом!

   - Ах, это! Да, да! Извольте, господин командир, извольте сейчас все скажу вам! Он мне предлагал имение, все хозяйственные принадлежности к нему, денежный аванс, - словом, золотые горы, - и все за то только, чтобы я сообщал ему письмами и депешами о тех местах, где мы будем с китайцами после бегства с Новой Каледонии, а в особенности о месте, куда отправится покойный господин Фо и его товарищи... Ну, я сказал, что соглашаюсь, потому что у меня, господин командир, была на это своя политика. Ведь не согласись я, как и другие, на его уговоры, а обругай его хорошенько, что бы из этого вышло? Надо же было кому-нибудь согласиться!

   - Это все?

   - Как есть все, господин командир.

   - Странно, очень странно! - сказал Бартес после нескольких минут размышления.

  

   - Да, это очень странно! - повторил еще раз Бартес, недоумевая о причинах, побуждавших полицейского сыщика Гроляра следить за ними: покойный Фо, рассказав своему наследнику о том, как он возвратил скипетр Хуан-ди его законным обладателям, почему-то умолчал о похищении им "Регента", составлявшего собственность французской короны; что "Регент" потом был подарен им императрице Нан Ли, об этом Бартес также ничего не знал"

   - Мне непонятно, - продолжал он затем, - почему этот Гроляр, или де Сен-Фюрси, будучи правой рукой генерального прокурора в Нумеа и зная о намерении китайцев бежать, не сообщил ему об этой тайне.

   - Я также, господин командир, не могу разгадать этой загадки, - сказал Ланжале, - потому что в противном случае предложение, которое он сделал мне, не имело бы никакого смысла.

   - Это верно, - согласился Бартес и велел позвать Порника. Когда победитель Тернбулла явился к нему, Бартес спросил его, делал ли и ему то же предложение Гроляр?

   - Как же, как же! - подтвердил Порник. - Он всем нам, господин командир, предлагал быть заодно с ним, но мы ему так ответили, что у него, надо полагать, отпала всякая охота разговаривать с нами дальше! Он вообразил, что и нас можно сделать такими же "мухами", каков он сам!

   - Загадочно! - воскликнул еще раз Бартес. - Тут кроется что-то, чего мы пока не в состоянии понять! Ясное дело, узнав о нашем намерении бежать из ссылки, Гроляр должен был бы первым делом предупредить об этом генерального прокурора, а вместо того он молчит и даже как будто покровительствует нам! Неестественно все это! Во всяком случае несомненно одно - что его образ действий не в нашу пользу и что мы имеем в нем тайного врага, которого следует остерегаться... Так ты, Ланжале, принял его предложение?

   - Нельзя было не принять, господин командир: ведь если бы и я так же отказался от него, как все наши, он посоветовал бы генеральному прокурору заменить нас другими людьми при китайцах, и наше дело тогда пропало бы совсем!

   - Это верно, - согласился командир "Иена", - и твое поведение действительно благоразумно. Ты человек с головой, Ланжале!

   Парижанин скромно поклонился и сказал:

   - У меня сию минуту явилась одна идея, господин командир!

   - Выкладывай свою идею!

   - Так как никому из нас неизвестно, чего добивается от нас этот субъект, то остается одно средство: спросить его об этом...

   - Гм! Это будет немного наивное средство.

   - Извините меня, господин командир, если я возьму на себя смелость сказать вам, что против такого врага, каков этот господин, всякое оружие позволительно... По-моему, надо вести всю механику так: когда этот Гроляр еще раз придет сюда, что несомненно, я подойду к нему и напомню о себе, прикинувшись его верным союзником. Я договорюсь с ним до того, что назначу ему свидание в каком-нибудь надежном местечке, из которого он уже не вернется более к себе, так как мы с Порником, который будет сидеть в засаде, схватим его и принесем сюда, где и посадим в надежную клетку. А когда мы уйдем опять в море, то сможем приступить к расспросам, и - я готов держать какое Угодно пари - он посвятит нас во все свои секреты, поняв, что безусловно находится в наших руках и что кругом нас море, а в море - лакомки-акулы!

   - Хорошо, пусть будет так, я ничего не имею против твоей идеи! Но я не понимаю, как это он очутился в Сан-Франциско.

   - Мне кажется, господин командир, это произошло очень просто: он мне дал свой парижский адрес, по которому я должен был писать ему; стало быть, из Нумеа он решил вернуться в Париж, а чтобы скорее попасть туда, сел на первое судно, которое отплыло в Сан-Франциско, так как отсюда самое скорое и надежное сообщение с Францией... Вот почему мы и видим его здесь!

   - Положим, что твое объяснение верно. Но как могло случиться, что он прибыл сюда в одно время с нами?

   - А наши стоянки, господин командир, в Новой Зеландии и на Сандвичевых островах, где мы запасались то углем, то водой?

   - Да, да, в самом деле, я и забыл об этом. Ведь мы таким образом потеряли почти целую неделю!.. Но как ты думаешь, узнал ли он нас?

   - Не могу решить этого вопроса, господин командир! Видел только, что он был очень занят рассматриванием нашего "Иена", и если сравнить его с другими посетителями, то можно было заметить, что не одно только любопытство заставило его прийти сюда.

   - Все слышанное мной от вас обоих, - решил Бартес, - настолько, по-моему, важно, что я считаю себя обязанным принять всевозможные меры осторожности против этого человека и, кроме того, попытаться во что бы то ни стало узнать, чего он хочет от нас. Человек, который позволил нам бежать из ссылки затем, чтобы следить за нами на свободе, должен быть чрезвычайно опасным неприятелем, которого надо остерегаться каждую минуту!.. В самом деле, ведь это очень загадочно: знать наше намерение бежать - и не расстроить его, не сообщить о нем своему начальству! Не добиться ничего от нас в неволе - и следить за нами на свободе! Подобного неприятеля было бы весьма неблагоразумно оставлять позади себя, и потому я даю вам обоим карт-бланш: действуйте, как найдете нужным, но только так, чтобы не обратить на себя внимания здешних властей. В противном случае мы наживем себе лишние хлопоты, которых у нас и без того довольно!

   - Доверьтесь нам, господин командир, - заметил Ланжале, - все будет, как следует, никакой неприятности не случится!

   - Более всего ты, милейший Порник, - попросил Бартес, - остерегайся пускать в дело свой ужасный кулак. В настоящее время мы и без того имеем некоторые неприятности из-за твоей схватки с этим уличным забиякой. Конечно, я тебе вполне извиняю твою расправу, так как ты должен был ответить на оскорбление, брошенное тебе в лицо, но в предстоящем деле ты должен быть не более как простым помощником Ланжале и не привлекать ничьего внимания, в особенности констеблей.

   - Будьте спокойны, господин командир! - ответил за Порника Ланжале и вдруг воскликнул: - Ах, господин командир, извольте посмотреть в окно: вот он, этот самый субъект! Легок на помине!

   - Где? Покажи-ка мне его!

   - Вот он стоит между этими двумя репортерами, которые так прилежно рассматривают покойника, точно без этого они сами не останутся в живых... Видите, господин командир?

   - Вижу, да!.. И узнаю его! Это действительно тот самый господин, который назывался в Нумеа де Сен-Фюрси!

   - А в адресе, который я потом получил от него, он стал уже Гроляром!

   - Эти два имени пахнут самой настоящей полицией, - заметил Порник, - разница между ними в том, что первое принадлежит к аристократическому кругу господ полицейских, а второе - к кругу господ попроще.

   - Как он, однако, внимательно вглядывается в лицо нашего бедного Фо! - удивился Бартес.

   - И недаром, - добавил Ланжале, - в конце концов он догадается, что мы все находимся на "Иене", что и будет ему на руку!

   - Это мы еще посмотрим! - сказал командир "Иена". - Мне кажется, настоящая минута очень удобна для начала нашего дела, а потому недурно будет, если ты, Ланжале, сейчас же подойдешь к нему и заведешь с ним разговор, результат которого сообщишь потом мне.

   - С удовольствием! - ответил Ланжале и вышел из командирской каюты.

   Взойдя затем на мостик судна, где стоял катафалк с покойником, Парижанин приблизился к Гроляру и, слегка притронувшись к его локтю, сказал ему шепотом:

   - Я вижу, что господин де Сен-Фюрси в Сан-Франциско! Парижский полицейский с большим изумлением оглянулся и даже отступил на шаг назад при виде Ланжале, которого он совсем не узнал.

   - Кто вы такой и почему называете так меня? - спросил он недоумевая.

   - Я Ланжале Парижанин, к вашим услугам! - отвечал просто Ланжале. - Помните в пенитенциарном заведении на острове Ну человека, которого вы почли своим вниманием и доверием?

   - Неужели это ты? - воскликнул Гроляр, все еще удивляясь. - И в этом необыкновенном костюме?..

   - Это обычный костюм китайских матросов, милостивый государь.

   &nb