Уэдсли Оливия - Честная игра

гу, если захочу, навестить ее! Но не теперь, потому что Сэм еще слишком болен, чтобы они могли принимать посетителей.

   - Она всегда мало стоила, - сказал Разерскилн с суровым презрением.

   Филиппа беспокойно задвигалась, проводя большим и указательным пальцами вверх и вниз по своему жемчугу.

   - О Джим, кто же на свете захочет быть замешанным в некрасивую историю? Никто! И ты бы не захотел, но ты терпишь весь ужас огласки, стоишь за меня и показываешься со мной потому, что ты уж такой человек... Я полагаю, что природа создает некоторых мужчин совершенно бескорыстными - и ты один из них. Но я не стала бы тебя осуждать, если бы ты повернулся ко мне спиной. Тебе же надо подумать о Ките, и ты брат Джервэза.

   - Лучшее, что Джервэз когда-либо сделал для меня, это - что он сделал меня твоим братом, - язвительно сказал Разерскилн. - Факт! Знаешь, что он упал с лошади вчера?

   Даже если бы он убился, - мрачно сказала Филиппа, - это не спасло бы меня теперь. Ужасная огласка Теддиной смерти... и к тому же известие об этом потрясающем скандале... Мое дело было проиграно еще до его возбуждения в суде. Раз люди начинают бросать грязью в женщину, замужнюю женщину, то даже если все очистится, следы останутся навсегда! И ты знаешь это.

   Разерскилн отрицал, что он это знает.

   - Не надо настраиваться так мрачно, - сказал он в виде доброго поучения.

   Они продолжали говорить, и разговор вертелся все о том же, не успокаивая и не обнадеживая.

   - Тем, что я стою за Филь, я помогаю ей, знаете? - сказал потом Разерскилн Камилле.

   Камилла посмотрела в его несколько холодные серые глаза сквозь слезы.

   - Я не могу передать вам, Джим, - проговорила она с чувством, - каким хорошим я вас считаю! Я никогда не смогу вам это сказать!

   Разерскилн вспыхнул, как мальчик; его глаза изменились, стали живыми и умоляющими.

   Он вышел из дома Камиллы, покручивая коротенькие усы; ему надо было привести в порядок так много мыслей, а он не был из тех, у кого мозги работают с быстротой молнии.

   Этому всему со смертью Бриджет минуло тринадцать лет. С тех пор он не думал ни об одной женщине с любовью.

   Камилла не была второй Бидди - под луною не бывает двух таких; но Камилла была такая тихая... можно было представить себе, как приходишь к ней домой... а это много значит для мужчины.

   Она бы создала семью.

   Он перестал крутить ус и поднял палку кверху, чтобы позвать таксомотор. Возможно, что она и не думает о нем, а он был дурак, что отдался так своим мыслям... дурак!

   Но на следующий день, не застав Филиппы, он пил чай вдвоем с Камиллой. Была ранняя весна; из гостиной Камиллы был виден сад, а за ним - Реджентс-парк. Нарциссы белели в траве, в комнате все вазы были наполнены ими, а также розовыми и голубыми гиацинтами; воздух был напоен сладким обещанием весны - факт, который Разерскилн комментировал словами:

   - По этому признаку я надеваю свои "чеки".

   - И они отлично выглядят, - согласилась Камилла, смеясь и думая, как элегантно, хотя и несколько старомодно, выглядел Джим в своем черном сюртуке, так хорошо сидящем на его худой фигуре, и широких брюках, которые он называл "чеками". На нем был также довольно старомодный воротничок, галстук в крапинках и шляпа на песочного цвета волосах, одетая неизменно на затылок.

   - Джимми, - вдруг спросила она, - а разве вы не соскучились по деревне?

   Он печально кивнул:

   - Все это скоро кончится, и я поеду домой. - И они снова вернулись к процессу.

   Камилла заняла свою позицию на другой день после смерти Тедди; она слышала яростное, горькое обвинение Джервэза и прошла к Филиппе, и Филиппа открыла перед ней свое сердце.

   Камилла не могла забыть ужаса, который вызвало в ней заявление Джервэза, что он намерен привлечь умершего к делу о разводе, который он хотел начать против жены.

   Ей показалось, что она падает в обморок; черная мгла застлала ей глаза, но мгла рассеялась, и она увидела сквозь нее мертвенно-бледное, изможденное лицо Джервэза.

   - Вы не можете совершить такой ужасный, низкий поступок! - крикнула она. Это было несколько месяцев тому назад; она уехала из Фонтелона через два дня после заявления Джервэза, захватив Филиппу с собою.

   Для нее он был сумасшедший, лунатик, жертва собственной ужасной иллюзии; но она никогда не допускала возможности такого процесса.

   Интересы Филиппы защищали ее поверенные; глава адвокатской конторы, человек еще молодой для такого ответственного поста, но весьма опытный юрист, не скрыл от Камиллы всю серьезность положения Филиппы.

   - Не забывайте показаний лорда Вильмота и миссис Ланчестер, - сказал он.

   - Показания такой женщины! - протестовала Камилла.

   Энгус Кэрд пожал плечами.

   - Я опасаюсь за исход, - сказал он веско.

   - Когда будет теперь суд, как вы думаете? - спросила Камилла Разерскилна в один весенний день.

   - Через месяц, я полагаю.

   В действительности процесс ускорили; он начался тотчас же после пасхальных каникул.

   Разерскилн и Камилла явились в суд вместе с Филиппой. Разерскилн глядел прямо перед собой, словно совершенно незаинтересованное лицо; Камилла, бледная, с расширенными глазами, дрожала от справедливого негодования.

   И Филиппа - тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.

   Джервэз, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то, обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.

   Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервэза, как будто он был выставлен напоказ.

   "Он сошел с ума, - думал он. - Сумасшедший или чертовски дурной человек - это почти одно и то же!"

   - Ты свободна, - сказал он Филиппе несколько часов позже, ласково поддерживая ее за локоть. - Конечно, пойдем.

   Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервэза... Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.

   - Какая щедрость! - говорили в публике, восхищаясь Джервэзом.

   Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти ее домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы прессы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.

   - Чертовски гнусный поступок, я нахожу! - говорил Ланчестер Леоноре. - Боже мой! Это ж бесчеловечно... он не человек, этот Вильмот.

   - Это было все слишком ужасно, - промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.

   Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:

   - Моя маленькая женка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное - давать показания! Это чуть не разбило ее сердце... Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером... В общем, ужасная история, а?

   Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:

   - Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!

   Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее рукаву...

   - Поедем со мной в Линдхэрст... Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна... я не могу еще пока отпустить тебя далеко.

   - Я не могу остаться - прошептала Филиппа. Камилла посоветовалась с Разерскилном.

   - Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц-другой, пока уляжется этот так сильно возбужденный интерес...

   - Я поговорю с ней, - сказал Разерскилн. Он сказал:

   - Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену - идет?

   Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо:

   - Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, я не сознаю, что вы оба сделали для меня больше, чем просто доброе дело? Если Джервэз, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также узнать и убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня ни убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при... при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же и мне идти прямо. Помоги!

   Он вернулся к Камилле.

   - Ей лучше уехать, - сказал он просто. Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.

   Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что ей перестали кланяться.

   Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрый взгляд, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу - все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж в школу; он знал также всю ее семью и Джервэза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда, совершенно не изменившийся.

   - У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!

   Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:

   - Дайте мне знать, когда поедете обратно.

   Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж... и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимерэ, у нее промелькнула горькая мысль: "Счастливцы!"

   Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее - покрыты позором.

   Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.

   Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая, ни с чем не примиряясь. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:

   "Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет".

   Это была правда; ей некуда было ехать, и не к кому и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?

   Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества... А если бы она их и не растеряла, то они, наверное, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась - именно осмелилась! - улыбнуться ей, но не посмела заговорить с нею!

   И Фелисити с Сэмом исчезли; они не хотели ее, и она не нуждалась в них.

   В этом году ей исполнится двадцать два года!

   Двадцать два! А может случиться, что она доживет до глубокой старости!

   - Premier service!1 - прокричал голос проводника.

   Филиппа встала и пошла в вагон-ресторан по качающимся, пыльным коридорам. Беглый взгляд показал ей, что там не было никого, чье лицо приняло бы рассеянное выражение при виде ее, и она облегченно вздохнула.

   Но все-таки она поспешила позавтракать, опасаясь, что кто-нибудь может войти. А вернувшись в купе, с грустью спросила себя, к чему она спешила.

   Как-никак, в вагоне-ресторане были люди, а в этой запертой коробке было так уныло. Она принялась за самое неблагодарное времяпрепровождение - вспоминать по датам прошедший год. Год тому назад она была в Сомерсете с Джервэзом - или они как раз собирались туда ехать? Трудно восстанавливать дни, проведенные в довольстве и покое! Не отправились ли они с Джервэзом в мае? И теперь тоже был май...

   Это одиночество было действительно ужасно; как будто что-то окончательно застигло ее, какая-то ужасная мгла, которая отделила ее навсегда от всякого живого существа.

   "Не надо настраиваться так мрачно!"

   Это сказал Джим, милый, дорогой Джим! Он был потерян для нее, потерян в той любви, в которой он еще сам не был уверен, но которую он действительно чувствовал к Камилле, одинаково потерянной в нем, но сознающей свою потерянность.

   Они поженятся и устроятся и будут совершенно счастливы; и Кит сможет поступить в гвардию, а Тим, старший сын Камиллы, уже военный, будет присматривать за ним. Это будет действительно счастливое, настоящее супружество.

   "Вы снова выйдете замуж", - сказал кто-то Филиппе, и чувство отвращения охватило ее.

   Выйти вторично замуж? Ни за что! Во всяком случае, она была свободна сейчас, могла делать, что хотела.

   Где-нибудь на свете должен же быть дом для нее, место, где ей захочется жить.

   Сейчас она намеревалась поехать на юг Франции, найти какой-нибудь маленький городок на Ривьере и на время обосноваться там.

   Камилла посоветовала ей поехать в Валескюр, где у ее сестры есть вилла; сестра была бы очень рада...

   Но Филиппа не хотела ехать на виллу "Каскад"; она поедет, если мадам де Ко напишет и пригласит ее...

   Все, в конце концов, свыкаются с разводом; некоторые женщины не обращают на это внимания, а мужчинам, конечно, все равно...

   Жизнь неизменно идет вперед. И надо свыкнуться с ее нормальным ходом. Ужасны только первые недели или месяцы непосредственно после случившегося...

   А вот и Париж, где она впервые совсем одна, даже без горничной, без всего, что напоминало бы Лондон и то, что там осталось.

   Затем отель "Ритц", с этим крошечным въездом в виде полуциркуля, из которого так трудно выезжать в автомобиле... и тот же швейцар при входе в Вандом, та же голубая комната с серебром и шелковыми голубыми одеялами и занавесями, с тиканьем раззолоченных часов на стене.

   Филиппа чувствовала, что в этом караван-сарае должен быть кто-нибудь, кого она знает... А что, если сразу стать лицом к лицу с жизнью?.. Теперь же... за обедом?..

   Она тщательно оделась в серебристое платье с темно-красной бархатной розой сбоку. Глядя на себя в высокое зеркало, она увидела отражение матового золота, серебра и слоновой кости и поняла, какой бледной она стала.

   С минуту она колебалась... Нет, она не будет румяниться.

   Она пошла по длинному коридору, заставленному, по обыкновению, бесчисленными сундуками, с ярлыками, свидетельствующими о том, нужны ли или не нужны они в пути, великолепными ярлыками великолепных отелей, которым покровительствуют великолепные американцы.

   Метрдотель поклонился и отвел Филиппе очень хороший столик.

   - Миледи обедает одна?

   - Да.

   Гавершемы вошли, показав профиль, как только они заметили Филиппу.

   За ними появился высокий брюнет и остановился на пороге, рассеянно улыбаясь в ответ на почтительное замечание старшего официанта.

   Маунтли! Вот удача!

   Маунтли, который был таким добрым!

   Филиппа смотрела на него во все глаза; затаенная улыбка готовилась сделаться настоящей.

   Его темные беспечные глаза оглядывали комнату, и рука поглаживала маленькие усы. Наконец его глаза встретились с глазами Филиппы; он двинулся по направлению к ней.

   - Алло-о! Как поживаете? Здесь проездом? Я тоже... в Биарриц, на поло.

   И, не меняя своей стереотипной улыбки, он уже прошел дальше к столу Гавершемов.

   В сквере, в Антибе, Арчи увидел Форда; Форд его не видел, да так и не увидел бы, если бы этого не захотел сам Арчи. Форд пил пиво со льдом под белым с красным тентом пивной, на площади Этуаль.

   "Пусть будет так", - решил Арчи, перешел залитую солнцем площадь, взял стул, уселся и сказал Форду:

   - Алло! - на что тот поднял голову и ответил тем же. - Кончай и идем, - предложил Арчи. - Нам нужен моцион. Надо настроиться к вечеру. Сегодня как раз вечер-gala. Эта новая орда воображает, что выдумала что-то веселое, возбуждающее... Черт подери, эта женщина из Вены чуть не сломала мне руку! Сказала, что она пошутила. Я хотел было ответить: "Да, вижу, но вам надо бы похудеть сперва на целую тонну!" Ты только представь себе, Джосс, на минуту, что было бы, если бы высказать хоть раз всем этим людям всю правду, откровенно и чистосердечно!

   Форд сморщил свое молодое лицо в сардоническую улыбку.

   - Ты сможешь это сделать, когда скопишь довольно денег, чтобы уехать в Мексику и работать там, как лошадь, на каком-нибудь ранчо. У меня более скромная цель, но, зная хорошо свой Париж, я скажу, что правда - это последнее, что я предложил бы той публике, которою хотел бы наполнить свое кабаре на Монмартре, если, впрочем, я когда-либо буду иметь его.

   Арчи засмеялся, откинулся на зеленом стуле и зевнул, показав при этом все свои великолепные зубы:

   - Я готов скорее умереть с голоду на улице, чем толстеть и отъедаться - или что ты там еще собираешься делать? - в твоем кабаре. Если только мне удастся вырваться из этого чересчур жаркого, переоцененного и слишком населенного местечка, этой "гордости Ривьеры", то я отправился бы туда, где есть простор, где вставал и ложился бы в приличные часы и зарабатывал бы свой хлеб в поте лица.

   - Ты его здесь и так зарабатываешь, - протянул Форд.

   - Да, но я подразумеваю честный труд, а не танцы... Это будет в конце этого года, дружище, если мне хоть немного повезет!

   Подкативший автомобиль остановился на противоположной стороне площади.

   - Леди Рэллин, - сказал Арчи. - Скорее наутек.

   - Утекать не для чего, - спокойно возразил Форд. - Мери избавит меня от расхода на обратное такси. Пойдем, Арчи, не будь дураком!

   - Ничего со мной не поделаешь! - сказал Арчи, мотнув головой. - Ну, пока, до встречи на пляже через полчаса.

   Он быстро пошел вперед, но обернулся назад, очутившись в тени платанов, раскинувшихся подобно зонтику над его головой.

   Форд входил в эту минуту в огромный автомобиль; его белокурая голова на секунду блеснула на ярком солнце перед Арчи, так же, как розовое, сияющее улыбками, слишком напудренное лицо леди Рэллин. Арчи пошел дальше, выбирая тенистые стороны мощеных улиц.

   Как Форд мог!

   Как будто с них обоих не было довольно общества этих богатых, престарелых, болтливых женщин по вечерам, чтобы еще связываться с ними днем.

   - Ты упускаешь не одну сотню, отказываясь от завтраков, - заметил ему однажды лениво Форд.

   - Мне иногда необходим чистый воздух, - возразил Арчи. И вот он дышал "чистым воздухом" в эту минуту, медленно шагая в своих белых башмаках с резиновыми подошвами, с папиросой в зубах, низко надвинув шляпу на голубые глаза и засунув руки в карманы.

   Продолжительное купанье, долгое ныряние - и он снова в своей комнате за чтением. Остается еще четыре-пять часов свободы до того, как идти в бальную залу и снова стать наймитом. Стоя за красным с белым жалюзи, он перелистывает странички записной книжки с приглашениями на танцы. N 9 - леди Рэллин... Не так уж плоха, если бы не была такая огромная! Она, во всяком случае, умеет танцевать и платит прилично... N 10 - синьора Дуранте. Тяжела в работе и чертовски лукавая. Леди Рэллин в некотором роде лучше, более смелая; с нею, по крайней мере, знаешь, как держать себя, а Арчи, как все мужчины, предпочитал откровенную грубость тонким намекам.

   Почему - черт их побери! - женщины известного типа вечно думают, что мужчины любят неприличные анекдоты, и что профессиональные танцоры - специалисты по этой части? И почему все женщины, которым уже за сорок, неизменно называют его "очаровательным мальчиком"? Видит Бог, что он не чувствует ни малейшего желания "вернуть им той же монетой", как сказал бы Форд, и назвать их "деткой"!..

   - Но это следует делать, - цинично просвещал его Форд, - они это любят больше всего! Еще не было женщины, стремящейся похудеть, которая не мечтала бы услышать, что она прелестна! Немало крупных кредиток положил я в карман благодаря этому знанию. Чем крупнее, тем миниатюрнее! Факт! Назови семипудовую махину "деткой", и она тебя озолотит!

   - Но всему же есть предел, дружище, - начал было Арчи.

   - Тщеславию толстой женщины нет предела, - спокойно возразил Форд, - равно как, если хочешь, нет предела тщеславию каждой женщины, которой уже за сорок и которая достаточно богата, чтобы купить лесть. Впрочем, они нашего брата иначе и не кормят. "Придите пообедать" понимается так: "Придите говорить мне, что я очаровательна, и поухаживайте за мной". Есть такой же скверный тип стареющего мужчины. Он готов заплатить что угодно, чтобы казаться каким-нибудь молокососом, не потому, чтобы он был сильно увлечен, а просто ему хочется показать, что молодежь еще увлекается им самим. Я всегда скажу, Арчи, что профессиональный танцор кое-что смыслит в жизни!

   Продолжая свой путь, Арчи вынужден был согласиться с последними словами Джоссэра.

   Три года танцев в отеле довольно основательно почистили его запас идеализма.

   "Был ли этот запас когда-либо велик?" - спрашивал он себя, продолжая свою прогулку.

   Перед войной он был еще слишком юн; а война, конечно, не была теплицей и не воспитала в нем духа сэра Галахэда.

   Женщины на войне!

   Мысли его перескакивали от Истчерча до Вогез, от Парижа до Лондона и побережья. Жизнь летчика была, пожалуй, одной из самых опасных; одно падение - и для вас в большинстве случаев все было кончено. Во многих отношениях это было нечто новое - не то что стрелять и посылать снаряды вместе с другими. Вы шли одни, вы же сами и управляли машиной, и, если вам удавалось проскользнуть, нечего было опасаться промаха соседа.

   Но зато - Боже мой! - это была жизнь!

   Вы поднимались при любых условиях, и каждый раз у вас бывал один великий момент.

   И скверные минуты тоже.

   Видеть, как медленно убивали, кололи до смерти штыками славного немецкого летчика, который чудом спасся после ужасного падения!.. Были и скучные обыденные моменты... скверные тоже. И ждать приходилось, ждать, ждать... А холод? Лицо вспухнет раза в три против действительного размера, глаза - одно страдание, руки отморожены...

   Потом - перемирие и нищета.

   Некоторые из сверхсрочных получили работу как испытатели или заместители заболевших летчиков... Но в ожидании случайного заработка надо было иметь хоть немного денег; у него денег не было, и все его лучшие друзья, молодцы и герои, находились тоже в - таком же положении или только-только принимались за какое-нибудь дело.

   Главное, у него не было ни родственников, ни невесты, ни матери.

   Если бы он умер с голода, никто бы его не оплакивал!

   Он застрял в Ницце, где поправлялся после падения; у него была работа в отеле, но отель прогорел. Другая работа - этот раз уже в банке - фю-ить!

   А затем мелкие, случайные заработки и, наконец, предложение сделаться "gigolo" в одном из больших отелей, где служил в администрации его товарищ. Славный, веселый парень, баск.

   - Ты хорошо выглядишь, Арчи, и умеешь танцевать... Женщины будут тебя обожать!

   Он хорошо выглядел, умел танцевать и женщины его обожали.

   Он взялся за дело "жиголо", потому что опустился почти на дно, дошел до крайнего предела. И вот, к удивлению, дело пошло; за первый год он отложил сто фунтов, а в этом году - уже вторую сотню. Правда, был небольшой перерыв, когда он вывихнул себе ногу.

   Сделавшись "жиголо", приходилось заботиться о каждом волоске своих усов! Лицо и ноги составляли все его состояние; надо было их беречь.

   Форда это наполняло горечью; он тоже был летчиком, получил Croix de guerre и пальмовую ветвь... Он не мог просто смотреть на жизнь, относиться к игре как к игре. Ему нужны были деньги, он любил деньги.

   - Мне нужно много денег, - говорил он горячо, - я не хочу отставать от всех этих скотов, этих разодетых тунеядцев, которые никогда не заработали ни гроша, но которые осматривают вас с ног до головы и говорят: "Ах, черт, эти "жиголо" - настоящие паразиты!", а они сами даже не умеют прилично ротозейничать, не говоря уж о работе. В их глазах мы представляем что-то вроде бастарда, нечто среднее между слугой и плохим артистом из варьете!

   - Какое тебе дело? - лениво спрашивал Арчи.

   - Большое. И сам проклинаю себя за это. - Забавно, что он действительно принимал это близко к сердцу, ужасно близко; у него был зуб против всех мужчин на Ривьере. Он приходил в комнату Арчи по окончании танцев, садился на окно и проклинал людей, которых встретил в этот вечер, а Арчи слушал, слушал, поворачивался, наконец, на другой бок и крепко засыпал. Но Форд был его единственным другом, единственным приятелем-мужчиной, так же, как Перри Вэль - единственной женщиной, которая ему нравилась.

   - Перри - сокращенное от Периль, - объясняла она всегда и обычно прибавляла: - Следите за тактом, голубчик, - или же какую-нибудь другую, такую же глупую, шутку.

   Форд очень мало говорил о Перри, и это не раз заставляло Арчи задуматься.

   Они оба знали ее историю, лучшую ее часть, и обоим становилось с нею легче на душе.

   Они все трое могли разговаривать; Перри была единственной женщиной, для которой "мальчики", как она их называла, любили устраивать пикники и которую они любили вывозить.

   Арчи пришло в голову, что он может теперь зайти к Перри, и он ускорил шаг.

   Вилла Перри была лимонного цвета с красной крышей, маркизы были оранжевые с белым; корзины цветов "болтались", по выражению Форда, повсюду. По правде сказать, вилла скорее была похожа на кафе, но Перри находила, что она выглядит привлекательной и что это и было ее целью - замечание, которое, по-видимому, не требовало ответа.

   Арчи застал Руперта в саду. Руперту было семь лет; это был лучший товарищ Арчи, нежный, прелестный худенький мальчик с копной светлых волос, живыми глазами и болезненным личиком.

   - Пойдем купаться, - предложил Арчи. - Клянусь, что буду держать тебя.

   - Тогда б я очень хотел пойти, - благодарно отозвался Руперт.

   - А где мамми?

   - Причесывается.

   - Он мог бы сказать: красится, - раздался веселый голос Перри.

   Она вышла на один из комичных маленьких балкончиков, которые выступали кругом всего дома, и послала Арчи приветствие одной рукой, в то время как другой энергично закручивала узел золотисто-рыжих волос.

   - Входите и приведите Руперта; теперь слишком жарко для него.

   Рука в руку, Арчи и Руперт вошли в виллу.

   - Хотите что-нибудь выпить? - спросил Руперт.

   - Нет, благодарю. - Вошла Перри.

   - Вот и вы! А где Джосс?

   - Катается в "золоченой" роскоши.

   - Что это такое: "виноватая" роскошь? <Мальчику послышалось прилагательное "guilty", означающее по-английски "виноватый", вместо "gilded" - "золоченая". (Примеч. пер.)> - спросил Руперт.

   Перри расхохоталась; она смеялась много, и у нее была способность выглядеть тогда веселой и счастливой.

   - То, в чем мамми живет! - воскликнула она, открыто подмигивая Арчи, который разразился громким хохотом.

   - Что это? - мрачно спросил Форд, появляясь внезапно в дверях. - Что-нибудь хорошее или так себе?

   - Очень хорошее, и мое! - быстро ответила Перри. - Чай, мальчики, или что?

   - "Что" в виде пива, пожалуйста, - сказал Форд. А Арчи добавил:

   - Чаю две чашки, для Руперта и меня. - Он поднялся с шезлонга.

   - Мы сами заварим чай.

   Когда их голоса раздались из кухни, Форд спросил Перри:

   - В чем дело?

   - Как вы узнали, что что-то случилось?

   Форд мог бы сказать ей, что и она сама иногда угадывала наполовину, но он сказал только:

   - Не знаю. Вероятно, уж такая интуитивная натура. Ну, выкладывайте.

   - Это из-за Руперта. Доктор сказал, что такая жара вредна для него.

   Форд соображал:

   - Разве вы не можете уехать?

   - Как же я могу?

   Она смотрела на него прелестными, ясными глазами, и губы ее слегка дрогнули.

   - Пьер никогда не уедет отсюда, а если он не уедет, то и я не могу.

   Форд что-то пробормотал, и Перри, хорошо знавшая этот признак, поспешно добавила:

   - Он... он не такой дурной, право. Все мужчины эгоисты, во всяком случае, все, которых я встречала. Пьер еще приличнее других.

   Пьер вошел, едва она окончила говорить. Он был такой же блестящий, как его автомобиль, остановившийся у небольших ворот, моложавый, очень элегантный, типичный единственный сын. Перри была его увлечением после войны.

   Он был другом ее молодого мужа и помогал Перри после его смерти, а затем влюбился в нее.

   Пьер пространно объяснил Перри, почему он не мог жениться на ней: супружество его не привлекало, хотя сама Перри была очаровательна. Перри долго и напрасно старалась найти работу и боролась, не желая сдаваться Пьеру; затем они сошлись, но Пьер очень скоро охладел к своей новой и красивой подруге и не очень заботился скрывать этот факт.

   По временам на Перри нападал ужас, тот ужас, который охватывает разум в первые часы ночи, когда мирской шум затихает и испуганное сердце бьется в унисон со страшными мыслями, появляющимися одна за другой в усталом, измученном мозгу.

   Ривьера преимущественно является тем местом, где становятся лицом к лицу с совершившимися фактами жизни; к ней рано или поздно прибегают многие из хорошеньких женщин, богатых мужчин, любовников, молодоженов, женатых и скучающих, неженатых и авантюристов, мужественных и неудачников, счастливцев и трусов - все, потерпевшие крушение и выброшенные за борт из этого нарядного мирка, недостаточно, однако, смелые, чтобы выдержать жизнь как она есть, и кончающие ее обыкновенно самыми жалкими средствами.

   Перри никогда не претендовала на геройство, но у нее было одно прелестное качество: она была неисправимо честна сама с собой и добра к другим.

   Теперь она несколько нервно оправляла легкие оборки своего хорошенького белого платья, разглаживая края, обшитые шелком кораллового цвета. У нее было странное чувство стыда в присутствии этого человека, который некогда любил ее и которого она, как ей казалось, любила, и того другого, который никогда не сказал ей ни одного особенно ласкового слова, но кого она любила, глубоко любила.

   Про себя Пьер думал:

   "Можно многое сделать на лишние двадцать тысяч франков в год и на все то, что расходится по мелочам... Человек должен же когда-нибудь жениться. Правда, мои родители были удивительно добры в этом отношении!"

   Было приятно также думать об ожидающем его теплом семейном уюте, если он согласится жениться на девушке, которую для него выбрала мать.

   Кроме того, ведь он никогда не давал Перри понять, что намерен жениться на ней. Он ставил это себе в заслугу, и это чувство было настолько приятно, что побудило его пригласить Перри на этот вечер.

   Раз он собирался ее бросить, а "чему быть, того не миновать", то ему было скорей приятно доставить ей маленькое развлечение.

   Тем более что его расходы в этом направлении скоро прекратятся... Alors!

   Он условился, что Перри встретит его в казино в половине десятого, выпил стакан прохладительного, произнес, разговаривая с Фордом, целый монолог, так как Форд отвечал односложно, простился со всеми вежливо, но небрежно и уехал.

   Форд следил за его уходом из-под насупленных черных бровей.

   - Прибавляет в весе, - фыркнул он сердито. В его голосе было все презрение двадцатишестилетнего к тридцатисемилетнему, который не заботился о физических упражнениях и несколько раздобрел. Перри следила за тем, как черные брови немного раз двинулись; с коротким вздохом Форд стал искать свой портсигар, нашел его и закурил. - Есть один плюс, - сказал он угрюмо. - Раз вы будете обедать в казино вечером, то мы сможем потанцевать.

   Лицо Перри тотчас же просияло от живой радости:

   - Это будет чудесно! Как дела, Джослин? - Одной Перри Форд откликался на свое имя, которое ненавидел.

   - Ничего себе, - отвечал он. - У меня есть пара старых гусынь, которые дадут верных двести за вечер. Это не так уж плохо. Одна из них - выкрашенная хною брюнетка. Вы ее видели катающейся в большом "Рено"; она француженка и адски богата. Другая - маленькая англичанка, с лицом как пирожок; ее муж - фабрикант фетровых шляп или что-то в этом роде. В нее вделано до семи крупных солитеров, на голове у нее болтается пара райских птиц, а ноги она подымает, как машина для штампования.

   - А что стало с русской графиней?

   - Уехала и осталась должна в отеле, как говорил мне Марко, целую массу денег. Мне, однако, она платила очень прилично.

   - Еще бы, - сказала Перри с легким вздохом; в памяти ее живо мелькнули ярко-рыжие волосы, белое лицо и рот цвета герани.

   - Танцевать она, однако, умела, - задумчиво заметил Форд. - Черт возьми, Перри, если бы вы только знали, что это значит обнять кого-нибудь, кто не выгибается над рукой, не упирается на нее или не извивается, но просто позволяет себя направить; кто танцует на своих ногах, а не на ваших; не задыхается и не захлебывается, не смотрит вам в глаза и не говорит вам: - "Какой вы сильный и ловкий!"

   Он вдруг выпрямился на своем стуле и выпалил:

   - Боже, как я ненавижу старость, которая маскируется! Старость жеманную, лукавую, мазаную. Если мне когда-либо удастся вырваться отсюда, я ни за что не стану танцевать ни с кем старше моих лет. Клянусь - не буду! С меня довольно на всю жизнь. Проклятая сентиментальность стареющих женщин, их бледные руки с набухшими, в виде шишек, венами, их брови, подкрашенные карандашом, так что вы видите, где под карандашом уже ничего нет; их зубы, чуть не выскакивающие на вас или напоминающие витрину золотых дел мастера... и это... это... в божественную ночь, один воздух которой уже вдохновение... и вся боль вашей души растет, когда у вас нет времени остаться одному!

   - О, конечно, - продолжал он, - вы можете сказать, что не надо быть непременно профессиональным танцором; ведь всегда говорят высокопарным слогом о том, что лучше копать землю, работать с киркой на мостовой или взмахивать веслом. Я верю вам... несомненно, это так, но в настоящее время больше земледельцев и владеющих заступом и гребцов, чем свободной земли или лодок! Многие из нас вернулись с войны не настолько годные для работы и гребли, как прежде. Многие были ранены или отравлены газами, им пришлось остаться под этим проклятым вечным солнцем, где обрабатывать французскую почву вправе лишь земледельцы-французы и где я однажды просил работы каменщика - ведь я не хуже другого сумел бы накладывать кирпич на кирпич? Мне ответили, что предпочтение дается каменщикам-французам! Поэтому, когда у меня осталось лишь одно, что пустить в оборот, я и пустил его. Я умел танцевать, и я ловок. Но мне жаль, Перри, что на меня напала такая хандра. Простите меня. Это бывает со мной иногда. Это напало на меня, когда я наблюдал за уходящим Пьером, богатым, жирным, праздным и... и обладающим еще кое-чем.

   - Я понимаю, - мягко сказала Перри и, нагнувшись в своем кресле, слегка коснулась руки Форда, - я хорошо понимаю.

   Форд повернул голову и улыбнулся ей, и его улыбка преобразила все его лицо. Оно утратило выражение надутой злости и зависти и сделалось вдруг таким обезоруживающе мальчишеским и поразительно красивым.

   Пробормотав: "Я скотина, что надоедаю вам!" - Форд потрепал Перри по руке и встал, приглаживая свои густые волосы и затягивая и без того прекрасно и туго завязанный шелковый галстук.

   Он любил, когда Перри поступала, как сейчас; ему доставляло странное счастье узнать по ее голосу, что она понимала его и сочувствовала ему, и в то же время ее нежность била по его чувству.

   - Мне пора, - сказал он и позвал Арчи, который вошел вместе с Рупертом; обоим было жарко, и оба выглядели веселыми и грязными.

   - Пойдемте, мы собираемся купаться. Возьмите ваш палантин и жакетку, Перри! Мы боролись с Рупертом.

   "Странно, - думала Перри, ища свой купальный чепец и роясь в не очень-то аккуратных ящиках, - странно, как человек любит... или... наоборот. Арчи счастливый малый - с ним легко, а Джослин был бы истый черт, а между тем..."

   Она перестала думать и стояла, выпрямившись, глядя на море, которое было вправо; но, увидев преобразившееся лицо Форда, молодой блеск его глаз и привлекательность его улыбки, сказала громко и с легким вздохом:

   - Какая это странная вещь - жизнь!

   - Сегодня твоя очередь с новенькими, - сказал Форд.

   Они были в спальне Арчи, и Арчи причесывался двумя старыми оббитыми щетками черного дерева.

   Форду, который сидел на кровати и смотрел на него, вдруг пришло в голову, что у Арчи сложение настоящего коринфянина; у него была пропорциональная фигура с узкими бедрами и вместе с тем ши