Уэдсли Оливия - Честная игра

кала над камином. Что бы ни случилось, он ходил лишь в те дома, где мог надеяться встретить Филиппу. Он знал, что она в городе, - он видел ее днем в автомобиле! - и прежняя горечь, как волна, захлестнула его и мигом смела все те жалкие, ничтожные преграды, которые он возвел с таким трудом, все другие интересы и искусственное, надуманное увлечение Леонорой. Все это сразу куда-то исчезло, словно попавшая в водоворот щепка, и он бросился домой, в эти чересчур заставленные мебелью комнаты, темные и мрачные... Филь выглядела все так же... так очаровательно... словно... (где-то в мозгу мелькнуло сравнение, но он не мог уловить его - мысли путались)... да... словно луч... вот именно... она всегда производила такое впечатление... всегда была такой...

   Итак, она вернулась, и они вновь будут встречаться... Он вдруг почувствовал ужас и свою полную беспомощность - и все же страстно жаждал встречи.

   "Филь, Филь!" - звала его душа.

   - Мне было бы лучше уехать, - пробормотал он, - в Кению, к Майлсу.

   Майлс снова ему писал: "Порви с этой губящей тебя женщиной, с этой Ланчестер. Где твой здравый смысл? Приезжай сюда, поохотишься за крупной дичью и сколотишь себе деньгу - тут это легко. Дай мне знать о себе..."

   Да, хорошо Майлсу ругать его и проповедовать!.. Разве он знал бы о существовании Леоноры, если бы Филь не вышла замуж? А ведь она, Леонора-то, вела себя прилично по отношению к нему, слишком прилично.

   Он тяжело вздохнул.

   О, жизнь - сплошная путаница: вы любите кого-то, кто вас знать не желает, а кто-то другой любит вас, но для вас это пустой звук...

   Какая дрянная, пошлая игра!

   Лучше убраться... поехать к Майлсу. Это был единственный исход.

   Уехать раньше, чем он снова увидит Филь... Он знал, что денег на дорогу даст ему отец; службу он мог бы бросить хоть завтра, а Ламингтон найдет дюжину парней лучше его, чтобы принять вместо него в свою фирму.

   Что ж, попытаться?

   Его глаза вспыхнули отвагой, лицо утратило свое безнадежное выражение, и весь он как-то преобразился.

   - Клянусь Богом, я так и сделаю! - решительно сказал он вслух. - Я сегодня же дам телеграмму Майлсу и успею попасть на пароход, который уходит двадцатого.

   Зазвонил телефон, и чей-то голос спросил:

   - Можно вызвать мистера Мастерса?

   Тедди, не веря своим ушам, прерывающимся голосом ответил:

   - Филь!.. Это я, Тедди. - Он услышал ее смех:

   - Ах, Тедди? Как поживаете? Мы так давно не виделись! Знаете, со мной говорила Делил Гармонден. Ей очень хочется собрать немного денег для своего клуба молодых девушек, и она просит нас повторить наш танец, двадцатого этого месяца. Вы свободны? Согласны?

   - Да, конечно. А что вы делаете сегодня вечером? Куда вы идете?

   - У нас будут гости к обеду. Потом поедем к Альфристонам. Давайте встретимся там и поговорим о репетиции.

   - Отлично. Знаете ли вы, Филь, как чудесно снова слышать ваш голос?

   - И очень приятно слышать ваш, милый Тедди! Так что сегодня вечером, около половины двенадцатого? До свидания!

   Он повесил трубку, подошел к кушетке и опустился на нее, обхватив руками голову.

   Сегодня он увидит ее, сегодня... через четыре часа!

   Ах, если бы можно было заснуть до того - четыре часа казались ему целой вечностью!

   Новый закон о подоходном налоге поглотил все внимание Джервэза; он был лично сильно заинтересован в этом деле и считался авторитетом по некоторым вопросам, которые этот законопроект возбуждал.

   Филиппа теперь мало видела своего мужа. Придя в этот день домой, чтобы переодеться к обеду, он объявил ей, что должен уехать на Север, ночным поездом: Харгрэв старался склонить в свою пользу округ Вестмарл, и ему необходимо съездить туда, чтобы поддержать его.

   - Меня, наверно, не будет целую неделю, - сказал он ей. - Харвей (Харвей был его секретарем) позаботится о всех приглашениях и т. д.; я его не возьму с собой, он может остаться здесь и быть тебе полезным. Я постараюсь вернуться к среде.

   - Ужасно холодно, - рассеянно отозвалась Филиппа; она была угнетена внезапным отъездом Джервэза и сама не понимала почему. Он и раньше уезжал на несколько дней на охоту или на яхте, но это всегда было в праздничное время; сейчас же она была предоставлена самой себе.

   Во время обеда, окидывая взором длинный ряд гостей, она встретилась глазами с Джервэзом; он ей любовно улыбнулся - Филиппа покраснела и улыбнулась ему в ответ.

   - Я буду чувствовать себя совершенно беспомощной, - сказала она ему потом, целуя его на прощание.

   С ним уходило что-то сильное, и она действительно почувствовала себя беспомощной, когда за ним закрылась дверь.

   Потом она вспомнила о вечере у Альфристонов и о своем обещании Тедди.

   Она опоздала, но Тедди ждал недалеко от дверей; он ее сразу встретил и сказал:

   - Наконец-то!

   Филиппа рассказала ему про внезапный отъезд Джервэза на Север; Тедди скорчил веселую гримасу:

   - Этого я не перенесу! Ведь это значит, что я вас буду немного больше видеть, Филь!

   После этого он повадился ходить к ним в дом, бывая всюду, где бывала и Филиппа, а Филиппа смеялась, танцевала с ним, была непринужденно весела, не придавая особого значения его обожанию.

   Ей недоставало Джервэза, его присутствия, его влияния, его незаметного, но превосходного управления делами и его заботы о ней самой; ей было даже странно, что она так чувствовала его отсутствие.

   Он должен был вернуться двадцать первого, но ему удалось приехать двадцатого, когда Филиппа уже уехала на вечер к Гармонденам. Освежившись, он не спеша переоделся и отправился туда же. Делил была его старым другом и встретила его с восторгом:

   - Как вы вовремя, дорогой мой! Ваша очаровательная жена танцует следующим номером программы.

   - Танцует? Филиппа? - переспросил Джервэз, вставляя монокль и принимаясь изучать программу.

   Делил Гармонден тронула его за руку:

   - Какой прекрасный, художественный номер этот танец и какой славный парень Тедди Мастере, не правда ли? Мы все раньше думали, что он женится на Филиппе, но тут явились вы, как некий сказочный принц!

   Она улыбнулась своей добродушной улыбкой и ушла.

   На Тедди эта "неделя свободы", как он говорил, оказала большое влияние. Целых семь дней он провел возле Филиппы, часто наедине с нею, он незаметно изменился, изменились его манеры - он танцевал с нею с блестящими глазами, и экстаз сквозил в каждом его движении и взгляде.

   Это был его последний вечер, и ему хотелось использовать каждое его мгновение.

   А затем Филиппа пригласила его в Фонтелон на Рождество... через каких-нибудь три недели...

   Он ей как-то сказал:

   - Филь, мне ужасно хотелось бы снова повидать Фонтелон - правда, это смело с моей стороны? Но не будьте строги со мной! А на Новый год я буду у Хэрренсов, в пяти милях от вас!

   Филиппа рассмеялась и сказала:

   - Конечно, вы должны приехать. Давайте проверим даты...

   Их вызывали без конца. Джервэз выждал, пока они три раза повторяли танец; потом встал и пошел искать зеленую комнату.

   В ней были Филиппа и Тедди, Леонора Ланчестер и Камуаз, которая должна была сейчас петь.

   Когда вошел Джервэз, Филиппа воскликнула:

   - Джервэз, дорогой, почему ты не телеграфировал?

   Он поцеловал ее, удержал ее руку, кивнул остальным, заметив внезапную бледность Тедди, его страдающий вид...

   "Будь он проклят!" - с горечью подумал Джервэз. Он увел Филиппу переодеться.

   - Ты простудишься, дорогая!

   По дороге в ее комнату он внимательно наблюдал за нею. Она выглядела слегка усталой, но была полна интереса к его поездке, его новостям и озабочена тем, как он себя чувствовал в пути.

   - Чувствовала мое отсутствие? - спросил он ее, когда они уже были дома.

   - Ну, еще бы! Кексон на кого-то наехал, и мне пришлось объясняться с полицией... он не был виноват. В самом деле, никто и не думает использовать островки в парке, а ведь так трудно что-нибудь видеть в сгущающихся сумерках...

   - Тебе не повезло, дорогая! Я постараюсь завтра все уладить. Но я надеялся, что я тебе нужен не только как лицо, умеющее хорошо объясняться с полицейскими.

   - Ты не... ты не сердишься на меня за что-нибудь? - серьезно спросила Филиппа. - Что-то в тебе изменилось... немного, как если бы ты стал более далеким...

   - К чему ты клонишь? - поддразнил ее Джервэз, хотя за его шуткой было мало веселья. - Ты ведь знаешь, дорогая: "Qui s'excuse..."

   Потом он ее неожиданно обнял и начал целовать, сначала под настроением горькой обиды, а затем, как всегда, ее очарование разогнало его ревность, его полустрах, не оставив места ни для чего, кроме любви.

   - Моя жена, - шептал он, прильнув устами к ее устам, - моя...

   Секретарь Джервэза, стройный, сильный и в высшей степени симпатичный на вид молодой человек, принес ему список гостей, приглашенных на Рождество. Его взгляд упал прежде всего на имя Тедди Мастерса.

   Полное единение вчера вечером прогнало отчасти мысли о Тедди, но теперь холодное, ясное утро вернуло ему всю испытанную горечь. Значит, Филиппа все-таки успела пригласить Тедди.

   Он прибавил одно или два имени и вернул список секретарю.

   Среди приглашенных были Разерскилн и Кит... и Камилла с сыном и дочерью, и сестра Сэмми с мужем.

   Джервэз думал о прошлом Рождестве и его трагическом конце.

   Он глядел из окна в сгущавшийся туман; уже не видно было деревьев, и лишь призрачно маячили огни... Почти бессознательно чертя карандашом по пропускной бумаге, он дал волю своим мечтам, которые его уносили к единственному жгучему желанию его жизни - его тоске по сыну.

   Он желал Филиппу, женился на ней, любил ее, гордился ею, но он не скрывал от себя правды:

   У них было мало общих интересов. И это не было виной ни Филиппы, ни его самого.

   Если бы у них были дети, их жизнь наладилась бы; а раз его стремление к равновесию было бы удовлетворено - он чувствовал, что мог бы с должным достоинством вести себя ради сына, для которого надо было бы работать, чего-то достигнуть... И тогда он навсегда избавился бы от этой унизительной ревности.

   Даже сейчас, сидя здесь в этих густых, туманных сумерках, он чувствовал, как давит грудь и сердце бьется быстрей при воспоминании о Тедди. Ему было стыдно за себя, но стыд не уменьшал ревности.

   С полуподавленным восклицанием он встал, зажег все огни, взял книгу, которая его очень интересовала, и решительно принялся за чтение.

   На Рождество все еще было зелено; погода стояла мягкая, почти осенняя, но, несмотря на это, в воздухе чувствовалось что-то таинственное, возбуждающее, волнующее и приятное.

   В большом холле возвышалось двадцатипятифутовое дерево, и огромные букеты вечнозеленых остролиста и барвинка украшали глубокие амбразуры и поблескивали на каменных стенах.

   Филиппа воспринимала этот праздник чисто по-детски, окружала себя таинственностью и прятала приготовленные подарки. Нервы ее были приподняты; она растрогалась почти до слез, слушая благовест колоколов в сочельник и рождественское славословие, пропетое детьми во дворе.

   - Меня бросает в жар каждый раз, как открывается дверь, - признавалась она с сияющими от радости глазами.

   - Какая вы счастливая или, вернее, впечатлительная! - улыбнулась ей в ответ Леонора.

   Леонора не была приглашена Филиппой, но поехала к ней и откровенно и очаровательно напросилась сама в гости на Рождество.

   - Дикки приходится остаться еще в Америке, и... хотя это кажется ужасно назойливым, но, маленькая Филь, я уверена, что вы сказали бы прямо, если б это было неудобно... Одним словом, не разрешите ли вы мне приехать к вам на Рождество? Это было бы такое доброе дело с вашей стороны! Все мои родственники разъехались, а все те, кого я знаю и кто действительно мил, как Марджи Фэн, Портеры, Маунтли и Тедди, все с восторгом твердят, что едут в этот восхитительный Фонтелон, и спрашивают, не еду ли и я...

   - Конечно, приезжайте, - ответила Филиппа, - мы будем очень рады. Если вы не захотите ехать в автомобиле, то есть очень удобный поезд, в два с чем-то...

   Леонора в этот же вечер сообщила Тедди, что Филиппа пригласила ее на Рождество, на что он ответил:

   - Вот славно! - надеясь, что интонация голоса его не выдала.

   В действительности он готов был задушить ее за то, что она посягнула на эти немногие благословенные дни.

   "Сказать ли ей, что я уеду на Новый год?" - спросил он себя снова и решил не говорить. У него уже было окончательно решено ехать к брату в Кению.

   Побыть в последний раз с Филиппой - а там он сумеет порвать со всем этим и начать новую жизнь.

   Он сознавал, что следовало бы сказать об этом Леоноре, хотя бы из-за меблировки квартиры... Он глубоко вздохнул; ему так опротивели его маленькие, неуютные комнаты...

   - У тебя должен быть приличный адрес, дорогой мой, - говорила ему Леонора, для которой достоинство человека в значительной степени зависело от его местожительства и состояния. Лично для Тедди адрес не имел значения, но его страшно баловали, и сам он был слишком беспечен, чтобы решительно протестовать.

   Все это и так должно было скоро кончиться.

   И Тедди решил, что даже присутствие Леоноры в Фонтелоне не помешает ему наслаждаться в полной мере каждой минутой времени, воспоминание о котором, как он говорил себе, будет все, что у него останется и чем он будет жить в Африке в течение пяти лет.

   - Ты, конечно, поедешь со мной? - спросила его Леонора, и Тедди ответил:

   - Конечно!

   Главное было ехать в Фонтелон, а с кем - не все ли равно?

   Было около пяти часов, когда мотор свернул в высокие красивые железные ворота. Домик привратника был весь освещен; свет падал из дверей и из быстро промелькнувших окон. Когда же за поворотом аллеи показался большой дом, то даже у Леоноры вырвалось невольно:

   - Как красиво!

   Свечи горели в бесчисленных окнах; великолепное здание вырисовывалось на мягком, темном небосклоне; настежь открытые широкие двери заливали мощеный двор целыми потоками золотых лучей.

   Чай был сервирован в холле, у одного из огромных каминов, где весело пылали пятифутовые поленья, издавая чудесный запах.

   Филиппа в шотландском джерси, коротенькой юбочке и высоких сапогах делала вид, что разливает чай; все стояли и сидели вокруг нее, разговаривая, смеясь и куря, передавая друг другу чай и кладя себе печенье, варенье и куски рождественского пирога. Все выглядели счастливыми. В середине зала стояла елка, мягко поблескивая серебряными, золотыми и цветными украшениями; воздух был напоен разогретым пряным запахом хвои, смешанным с густым ароматом китайского чая, цветов и духов.

   - А, вот великолепно! - воскликнула Филиппа при входе Леоноры и Тедди. - Вот и вы! Джервэз, голубчик, миссис Ланчестер и Тедди приехали, теперь мы все в сборе. Тедди, как насчет мороза? Он должен быть.

   - Не всегда бывает то, что должно, - быстро ответил Тедди, идя прямо к Филиппе и восторженно улыбаясь ей сверху вниз. - На дворе слякоть, смесь осени и весны.

   - Но на Рождество должен быть снег. Это так полагается, - заявила Филиппа.

   - Мне кажется, что и без того есть все, что полагается, и все прекрасно, - ответил Тедди.

   Он оставался при ней, пока было возможно, не обращая никакого внимания на взгляды Леоноры, которые когда-то так терзали его.

   Ничто, казалось, не имело теперь значения; через неделю в это время он будет спешно укладываться в городе. Это будет его последняя ночь. По секрету он сказал об этом Филиппе.

   - Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили уже теперь, - сказал он.

   Филиппе было жалко, что он уезжает, и она так и сказала ему:

   - Мне жаль, и вместе с тем я рада. Что может молодой человек делать в Англии? Ничего. А это - отважное предприятие, это - настоящее дело. Вообразите себе день в Африке (это звучит комично, но мне не до шуток!) - я хочу сказать, возьмите день в Кении. Там или будет труд, довольно тяжелый труд, или охота, или какое-нибудь напряжение, игра мускулов, что-нибудь жизненное... И сравните это с будничным днем в Лондоне!.. Забота о туалете, катанье, обычный завтрак, почти всегда с теми же людьми; в четыре часа закрывается биржа, не так ли? А затем вы свободны, и надо снова одеваться, танцевать или праздно проводить время. У нас свободы нет никакой, тогда как там...

   Тедди одобрительно кивнул; он так любил в ней этот живой энтузиазм. Он уже стал бодрее смотреть на жизнь в Кении.

   - У вас все выходит лучше... вы всему придаете красоту, - сказал он отрывисто.

   Филиппа на секунду была сбита с толку.

   - Все это так интересно, - промолвила она с некоторым смущением.

   Но Тедди не спускал с нее глаз, в которых светилось открытое, несомненное обожание.

   - Филь, - сказал он с чувством, - вы, конечно, не могли не знать...

   Филиппа слегка отвернулась; слова Тедди и глубокая искренность, звучавшая в его голосе, не возбудили в ней любви; но сердце ее дрогнуло от неподдельной нежности к нему. Затем она снова обернулась к нему и коснулась на секунду его руки:

   - Тедди... я... мне очень жаль... и я польщена, и это меня очень огорчает... И... и, пожалуйста, будемте счастливы.

   Он улыбнулся ей милой обезоруживающей улыбкой, совершенно его преобразившей; на мгновение из скучающего светского человека с легким отпечатком рассеянной жизни и душевного утомления на очень красивом лице он превратился в пылкого, бескорыстного поклонника.

   - Все хорошо, моя дорогая, любовь моя прекрасная, - сказал он заглушенным голосом. - Все хорошо, теперь и всегда. Осуждайте меня за признание - только не считайте нечестным. Клянусь вам, я не хотел этого говорить. Но вся жизнь моя в том, чтобы любить вас, Филь! Не забывайте этого, прошу вас, никогда.

   Он опомнился в западном флигеле дома. Под окнами проходила великолепная терраса; он вышел и присел ненадолго на низком выступе крыши, у стены. Было не холодно, воздух был скорее мягкий и влажный; где-то раздавался благовест.

   Почему-то он чувствовал огромное облегчение от того, что признался Филь, и признался именно так. Тяжесть, казалось, спала у него с сердца. Он не мог бы объяснить почему, но это было так. Он поднял голову и стал смотреть на звезду, спутницу луны. Со смерти матери у него на сердце не было ощущения такого ясного и чистого счастья.

   Чей-то голос мягко проговорил:

   - Ага!

   Это Леонора вышла на террасу и направлялась к нему.

   - Где твоя комната?

   - Здесь - вот она, спереди.

   - А моя на четыре комнаты дальше. - Тедди встал.

   - В... вероятно, уже поздно. Вы изменились.

   - И вы также... мне кажется. - В ее голосе звучали и смех и угроза. Она схватила его за руку: - Тедди, голубчик...

   - Это очень людное место, - быстро сказал он.

   - Я стараюсь вам растолковать, что на четыре комнаты дальше не будет людно... во всяком случае.

   Где-то прозвучал удар гонга; высвободившись, Тедди старался смеяться и быть естественным, а затем побежал к себе.

   Спеша скорее принять ванну и одеться, он все же успел сказать себе то, что говорили до него тысячи молодых людей в его положении:

   - Боже мой, зачем я встретился с нею! - Зачем вообще он затеял эту любовную историю, почему не порвал много лет назад? Он и рад бы, но был слишком слаб.

   - Подлец и трус, - сказал он самому себе с горечью.

   Но в обществе все были так радостно настроены, Филь во главе стола выглядела божественно, вся розовая, со светящимися глазами... А затем елка, подарки всем, ему трубка, как раз такая, какие он любил, кусок чудесного мыла, всякие забавные безделушки... и музыка, музыка все время. В конце концов, ведь это было Рождество; а затем, стоит ли думать о том, чего не изменишь?

   Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались действительными пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.

   В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть "чай" для всей деревни, с танцами.

   Тедди удалось остаться наедине с Филиппой, идя на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за "чаем".

   Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.

   Они играли в мяч до изнеможения и выглядели и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.

   Тедди только вышел из ванны, как получил записку.

   Записка была от Леоноры: "Пожалуйста, приходите в западную галерею через полчаса. Мне необходимо вас видеть".

   Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел злым-презлым, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.

   Леонора уже шла ему навстречу.

   - Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.

   И она подала ему письмо.

   Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.

   Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: "Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет печатать?"

   Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа "ручных собачек"; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.

   - Но было бы приличнее, если бы ты бывал, - настаивала Леонора.

   - Мне дела нет до этого, - ответил Тедди. - Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.

   И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.

   Где-то в мозгу упорно вертелись слова: "Выхода нет, нет выхода!"

   Да, выхода не было, это правда.

   Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:

   - Хорошо... но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майлс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?

   Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется... ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома... и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя... С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был "ее", когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.

   И, слегка прижавшись к нему, она спросила:

   - Значит, ты действительно меня любишь?.. О дорогой мой...

   - Я буду беречь тебя, - стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней... и там, в Кении, он никогда не будет свободен...

   Вслух он сказал:

   - Никакой скандал тебя не коснется... мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майлсу.

   - Поддержи меня немного не только тогда, но и теперь, - прошептала Леонора. - Ты мне так нужен...

   Тедди еще раз провел влажным языком по губам.

   - Клянусь, что я тебя не покину, - сказал он.

   Вернувшись к себе, Леонора глубоко вздохнула. Тедди был ненадежен, ох ненадежен! Она тихо засмеялась: она и теперь льстила себе! Она уж почти потеряла его... но теперь он вернулся к ней, и нечего было опасаться невнимания с его стороны в течение последних дней ее пребывания в Фонтелоне.

   Сидя перёд зеркалом, она принялась рассматривать положение со всех сторон. Что, если ей не удастся загладить все перед Диком, что, если она поедет в Кению?

   По вульгарному, но образному выражению Дика, она "засолила про запас" за время своего замужества, по крайней мере, пятьдесят тысяч, и, кроме того, у нее были драгоценности... а Тедди был молод, и она была страшно увлечена им... и он, конечно, женится на ней. Жизнь с Диком была, во всяком случае, довольно непривлекательна... Как жена Тедди она будет счастливее. А кто теперь обращает внимание на развод? Она все это обдумает не спеша. Тедди нуждался в хорошей встряске - и он получил ее!

   Тедди тоже сидел задумавшись.

   Майлс никогда не простит ему, так же, как отец, а Филь поверит самому худшему... Почему бы нет?

   А он только что был действительно счастлив!

   Он вдруг опустил голову на ручку кресла.

   - Алло, Тедди, - сказал Джервэз, - ты неважно выглядишь. В чем дело?

   - Он влюблен, - усмехнулся Маунтли. - Безнадежное дело, а?

   - Совершенно безнадежное, - согласился Тедди, продолжая пить.

   Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак... со своей идиотской "безнадежной любовью". Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.

   - Замолчи, - неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервэзу: - Да еще при нем!

   Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервэза.

   Маунтли продолжал зубоскалить:

   - Джервэз не обращает внимания. С какой ему стати?

   Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до "слезливого предела", выпив слишком много разных, хотя и прекрасных, вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.

   И он повторил:

   - Конечно, Джервэзу это все равно.

   Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:

   - Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда! - добавил Тедди, стараясь встряхнуться.

   Джервэз слегка рассмеялся и, вставая, сказал:

   - Идем. Съедется много соседей, будут танцевать. - И прибавил, отводя Маунтли в сторону: - Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.

   И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.

   До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.

   - Танцуем? - спросила его Филиппа. Джервэз кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.

   Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.

   А Филиппа неожиданно спросила его:

   - Где Тедди?

   - Мне кажется, что он выпил лишнее, - сухо ответил он.

   - Тедди! - удивилась Филиппа и слегка рассмеялась. - Это потому, - начала было она, затем остановилась и после небольшого молчания нерешительно добавила: - Он... он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать...

   - Боюсь, что я не пойму, почему он должен вести себя, как молодой осел, - бесстрастно заметил Джервэз. - Во всяком случае, Маунтли был так добр, что взялся присмотреть за ним. Мне кажется, что мне следует подойти к старой леди Сильчестер... она одна... Ужин был бы теперь весьма кстати. Как ты думаешь? Постарайся двинуть всех в столовую.

   Смеясь и разговаривая с друзьями и гостями, Филиппа чувствовала, как все шире, подобно грозовой туче, разрасталось в ней беспокойство, которое она внезапно ощутила, когда Джервэз сказал ей о Тедди.

   Ее трогало, что на Тедди все это так сильно подействовало.

   Он был лак давно ее товарищем, и таким веселым, счастливым товарищем... В давно-давно прошедшие школьные дни, еще до войны, они вместе катались верхом, и позже он не упускал случая "прилететь к ней", по его выражению, в каждый отпуск. В некотором смысле он составлял часть ее жизни.

   И вот теперь, когда он был так глубоко несчастлив, он навсегда уходил от нее.

   Она с беспокойством спросила Маунтли:

   - Разве Тедди болен?

   Маунтли рассмеялся своим заразительным смехом:

   - Какая наивность, нет, он спит, я думаю, и чужд всем земным горестям, пока не проснется; тогда он попробует потопить их в вустер-соусе или в каком-нибудь другом из его любимых средств от похмелья!

   Это говорил веселый, прозаичный Маунтли, никогда никого не мучивший и ненавидевший тех, кто мучил.

   - Во всяком случае, вы сами такое средство, - сказала ему Филиппа, на что Маунтли закрутил усы, перестал улыбаться и сказал почти серьезно:

   - Знаете ли, Бэби, вместо того, чтобы волноваться, вам бы следовало немного рассердиться. Тедди - маленький идиот: он нализался на вашем вечере и заслуживает головомойки, а не сочувствия.

   Он тоже заметил открытую любовь Тедди к Филиппе, а любимым девизом Маунтли было: "Одно слово вовремя лучше десяти других", и он надеялся, что применил его в данном случае хорошо.

   Но в глазах Филиппы все еще отражалось огорчение. Она сказала немного застенчиво:

   - Никто из вас не понимает его, вы поймете позже, - и ушла созывать гостей к ужину.

   - Что она, черт возьми, хотела этим сказать? - недоумевал Маунтли.

   Тедди проснулся очень рано, еще до рассвета; голова у него нестерпимо болела. Он сел, нащупал выключатель, осветил комнату и, чувствуя головокружение, с трудом посмотрел на часы. Было четыре.

   Он был пьян...

   Видела ли его Филь?

   Он ничего не помнил.

   Он встал с постели, разделся, принял ванну и стал мочить голову под холодным краном, пока ему не стало лучше.

   Тогда он запахнулся в халат и спустился вниз в поисках пищи.

   Как он и рассчитывал, он нашел сандвичи и фрукты и, усевшись в большое кресло у потухающего камина, съел две тарелки маленьких сандвичей, немного винограду и апельсинов.

   "Выздоровление приходит с едой!" - подумал он со слабой усмешкой, стараясь подбодриться, чувствуя себя погибшим и глубоко одиноким и стыдясь самого себя.

   На цыпочках он поднялся наверх и прошел к себе. Одно из окон было открыто; бесшумными шагами он вышел на террасу.

   Ночь была так тиха, что слышно было, как лист, падая, задевал за другие листья, и один раз птичка шевельнулась в плюще.

   Где-то вблизи спала Филиппа; Тедди знал, что ее комната была в этом флигеле; он пошел налево... Были еще открыты окна; он почувствовал, что это окна ее комнаты. И вдруг он испугался. Испугался того, что, проснувшись, она может прийти в ужас, увидев его проходящим по террасе. Он вернулся назад, скинул халат, лег в постель и лежал, глядя в темное небо и ощущая на лице мягкий, свежий воздух.

   В конце концов... в конце концов, у него все же останется его тайна, его любовь; она будет с ним всегда, в Африке, как и здесь... Леонора никогда не узнает. Слава Богу, что, раз это все случилось, он имел возможность получить работу в Кении. Он чувствовал, что не вынес бы женитьбы на Леоноре здесь, где все его знали.

   И так уж было достаточно ужасно, а будет еще ужаснее, когда придется сказать все отцу и Нанни.

   Он глубоко вздохнул и уткнулся в подушку. Человек попадает в такую переделку, совершенно не думая... а потом, когда опомнится, он уже пригвожден... погиб...

   Он легко представлял себе бешенство Майлса, но и Майлс согласится, что он не мог поступить иначе.

   "Если б я любил ее!.. Если б я только мог любить ее!" - думал он в глубоком унынии. Голова у него снова начала болеть; его неудержимо потянуло домой, к Нанни, и он проклинал себя за это. "Погибший ты человек", - презрительно говорил он себе. Мысленно он видел свою комнату и себя в ней, но не на огромной кровати с четырьмя колоннами и голубыми шелковыми занавесками с гербом, вышитым почерневшим золотом, а на своей старой твердой кровати, с Нанни, хлопотливо приготовляющей чай и бранящей его.

   - Что я такое, как не бесконечно слабый, погибший человек? - вслух повторил он.

   - Давайте устроим в последний вечер шарады, костюмируемся и будем танцевать в костюмах! - предложила Филиппа.

   - Великолепная идея! - согласились все. Маунтли и Тедди громко выражали свой восторг. Маунтли отечески заботился о Тедди; он очень любил и искренне жалел его и боялся за него.

   - Давайте костюмироваться вместе, - предложил он, когда они с Тедди пустили лошадей в галоп. - Оденемся скоморохами или чем-нибудь в этом роде.

   - Это старо, как мир, мхом поросла твоя идея, - заявил Тедди. - Я лучше придумал: оденемся деревянными солдатиками! У Хэрренов есть вся амуниция, я знаю, двое из них так костюмировались для художественного бала в Челси. Поедем к ним и попросим одолжить костюмы.

   Маунтли и он позавтракали у Хэрренов и остались там, чтобы принять участие в состязаниях. Было уже поздно, когда они вернулись в Фонтелон, и только более пожилые гости были налицо.

   - Все заперлись и костюмируются, - сообщили они Маунтли и Тедди.

   - Нам следовало бы поработать над нашими физиономиями, - предложил Маунтли.

   Едва вернувшись, Тедди стремился снова увидеть Филиппу; в течение всего дня он заставлял себя держаться подальше, но едва Маунтли и он повернули лошадей домой, как он уж не знал, как дождаться ее. Ведь это был последний день, последний, и, может быть, он вообще никогда больше не увидит ее.

   Он думал об этом, направляясь в свою комнату, когда услышал смех Филиппы, и как загипнотизированный пошел на этот короткий, веселый звук.

   Большинство дверей были открыты в коридор, все критиковали костюмы и примеряли их друг у друга.

   Тедди остановился на пороге комнаты Филиппы; там были Джервэз, Каролина Эдвардс, ее муж, Филиппа, Разерскилн и Кит; все смеялись над Разерскилном, который не устоял перед соблазном воспользоваться просто купальным полотенцем и воображал себя шейхом.

   Каролина Эдвардс чернила себе лицо, но ей удалось его только выпачкать.

   - Алло всей компании! - сказал Тедди.

   - Какой у вас костюм? Вы бездельничаете и пропадаете весь день.

   - Увидите! - промолвил Тедди.

   Он пошел дальше, думая попасть в свою комнату и забывая, что он ее прошел; из следующей открытой двери его приветствовал голос Леоноры:

   - Тедди! Блудный сын! Наконец-то вы изволили вернуться домой! Где это вы пропадали?

   Она курила, лежа на кушетке у огня; горничная что-то шила на ней.

   - Идите сюда, - поманила она, похлопывая рукой по кушетке. - Садитесь в это кресло, оно удивительно удобное, и рассказывайте все новости. Кем вы костюмируетесь?

   - Секрет, - заявил Тедди.

   - От меня?

   - От всех.

   - Тедди!..

   Он наклонил голову.

   - Нет, ниже. Я хочу сказать вам на ухо.

   Он наклонился еще ниже, и запах духов, которыми душилась Леонора, обдал его; а затем послышался ее голос, з