Уэдсли Оливия - Честная игра

дь случилось с вашим автомобилем? - любезно спросил Джервэз. - Диксон, мой главный шофер, прекрасный механик... - Неприятность с автомобилем могла быть единственной причиной, что гость уезжает куда-то один, за полчаса до обеда...

   - Нет... не то, благодарю вас... но не в этом дело, - мямлил Кроули. - Дело в том... это... Филь... ей не совсем хорошо...

   Он увидел при свете фонарей, что лицо Джервэза как бы стянулось - это была единственная мысль, пришедшая в голову Кроули.

   - Вы простите меня, если я поеду, - сказал Джервэз, и большой "ролле" покатился вперед.

   Джервэз сидел, согнувшись и крепко стиснув кулаки; он выскочил из машины прежде, чем она остановилась, и помчался по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней.

   Дверь в комнату Филиппы была открыта. Ей впрыснули морфий, и она как будто уснула.

   Доктор Коллин сидел у ее кровати; подняв голову, он увидел Джервэза и моментально встал.

   Когда они очутились в роскошной галерее рядом с комнатой, Джервэз спросил:

   - Ну, рассказывайте. Что случилось?

   Лицо доктора Коллина судорожно искривилось; он сам был охотником, прекрасным игроком в теннис, вообще любил все виды спорта.

   - Хоккей на льду! - ответил он мягко. - Безумие, конечно! Неловкое падение, и случилось худшее... Боюсь, что леди Вильмот придется порядочно страдать некоторое время. Я постараюсь по мере возможности облегчить ее боли. Правда, она очень молода... Это говорит в ее пользу.

   - Это говорит в ее пользу, - машинально повторил Джервэз.

   - Теперь, когда вы тут, я пойду, - сказал доктор Коллин. - Сейчас я больше не нужен. Через час здесь будет другая сиделка. Вы всегда можете вызвать меня по телефону - от меня к вам всего двенадцать минут.

   Он хотел бы быть более человечным, он сочувствовал Джервэзу, но голос того, его лицо заставили его замолчать.

   - Пока, спокойной ночи! - сказал он и пошел вниз.

   Когда он завел мотор, сел в автомобиль и поехал к своему уютному домику, к своим двум маленьким мальчикам и их очаровательной молодой матери, то произнес вслух:

   - Ох, уж эти пожилые мужья, которые жаждут иметь наследника!.. Почему, черт возьми, они об этом раньше не заботятся?

   "Хоккей на льду! - твердил про себя Джервэз. - Хоккей на льду!"

   К нему подошел Сэмми.

   - Слушайте, Джервэз, я страшно огорчен... - Джервэз повернулся к нему, и столько ярости было в его голосе, что Сэмми отшатнулся.

   - Почему, черт возьми, вы ее не остановили? - едва выговорил он, задыхаясь. - Ведь ваша жена имела детей... У вас должно же было где-то в голове сохраниться хоть немного здравого смысла...

   - Все это произошло в мгновение ока, - виновато ответил бедный Сэмми.

   Джервэз отвернулся и оставил его одного; он не мог стоять и наблюдать, как мысль бродит в голове у Сэмми, пока тот найдет силы и умение облечь ее в слова.

   А ведь ему еще надо было обдумать все происшедшее и взглянуть правде прямо в глаза раньше, чем он увидит Филиппу.

   Он прошел в свою комнату, а оттуда по маленькой скрытой лестнице, через потайной ход, - на верхнюю террасу замка.

   Воздух резал, как острием ножа, небо блестело серебром, а камни звенели при каждом его шаге.

   Он подошел к балюстраде, прислонился к крайнему зубцу и крепко ухватился за него, пока края его не врезались ему в руку.

   Хоккей на льду!

   Он потерял своего сына потому, что жене его захотелось играть в хоккей!

   Он не замечал ни холода, ни резкого ветра, свистевшего сквозь балюстраду террасы. Все, что он знал, все, что мог чувствовать, было ощущение ужасной пустоты и пламенный, не уступавший этому ощущению в силе, гнев.

   В конце второго дня Филиппа захотела видеть Джервэза. Только что закончился особенно сильный приступ болей, и ее лицо заострилось, побледнело, а глаза казались огромными; единственно не потерявшими цвет были ресницы и брови, и даже золото ее волос потускнело от страданий.

   Джервэз пришел и нагнулся над ней, и Филиппа сказала:

   - Я... я ужасно огорчена!

   Он не мог говорить; он чувствовал одновременно и прежнюю горечь, и что-то вроде горестной нежности... Она выглядела такой жалкой и больной.

   - Бедная детка, - прошептал он, держа ее руку.

   - Все уехали?

   - Да.

   Она закрыла глаза; болел каждый нерв, каждый мускул тела.

   Все еще не открывая глаз, она шептала:

   - Я просила их сказать мамочке, чтобы она не приезжала... пока. После, когда я совсем поправлюсь...

   Она открыла глаза:

   - А мне долго придется лежать... пока я поправлюсь?

   - Тебе придется очень беречь себя и...

   - Ты хочешь сказать, что долго?

   Она устало повернула голову на подушке.

   - Как давно это было?

   - Что, дорогая?

   - Когда все это произошло? - Ее рука вдруг сжала его руку.

   - О Джервэз!.. Робин... я все думаю и думаю о нем...

   Слезы наполнили ее глаза и медленно стекали по щекам.

   - Не надо плакать, дорогая!

   - Я так мечтала... потихоньку... в душе... я даже тебе не говорила... Ах, я хотела бы умереть...

   - Дорогая, не надо так... Ты должна стараться быть сильной...

   - Дайте мне Робина... моего мальчика... Я так устала страдать, все время так ужасно страдать... Ах, если бы я только знала...

   Сиделка тронула Джервэза за руку:

   - Я боюсь, что леди Вильмот чересчур расстраивается. Это не годится.

   Джервэз нагнулся и поцеловал Филиппу. Она пыталась еще что-то сказать, и он остановился в ожидании; но Филиппа сделала лишь судорожный, жалкий жест.

   - Лучше уходите, - угрюмо сказала сиделка. Филиппа повернула лицо к подушке, и Джервэз, переведя взгляд с сиделки на нее, увидел стекавшую по ее подбородку тоненькую струйку крови; а затем она обхватила подушку руками и, закрыв глаза и стиснув губы, беспомощно зарыдала.

   У Джервэза пересохло во рту; он сознавал только, что рука сиделки выталкивает его. Он подчинился немому приказу и оставил комнату; но когда закрывал дверь, он услышал душераздирающий, горестный стон. Он ждал снаружи, не в силах уйти; раздался еще стон, затем мягкий голос сиделки, легкий звук ее шагов и, наконец, голос Филиппы:

   - Как хорошо... как хорошо... сейчас, когда прошла боль!

   - Пустая, глупая молодежь! - сказал Билль Кардон, выслушав Фелисити, и его лицо покраснело от гнева. - Не знаю, как я это расскажу твоей матери - она будет ужасно удручена!

   - Не думаю, чтобы Филь и Джервэз приветствовали это событие, - протянула Фелисити.

   Она никогда особенно не любила отца; если он и относился снисходительно к своим детям, то это была снисходительность слабости. Девиз: "Все, что угодно, за спокойную жизнь, пока это не стоит денег!" - принимается во многих домах почему-то за привязанность к семье. Но Фелисити никогда не заблуждалась на этот счет, и ее еще в юные годы высказанное мнение, что "папка хорош, пока его гладят! по шерстке", если и было для нее немного ранним, то, во всяком случае, было метким.

   - Билль не создан быть отцом, - был один из ее последних афоризмов, - и лишь то, что мы обе уже замужем, мирит его с нашим существованием.

   Но зато обе, она и Филиппа, любили, по-настоящему любили мать, которая, может быть, была слаба, глупа, иногда немного надоедлива, но зато была нежна, сочувствовала малейшему их горю и, когда бы они ни приезжали, принимала их с распростертыми объятиями.

   - Я пойду наверх к мамми, - сказала Фелисити и вышла раньше, чем Билль успел придумать причину, почему бы ей этого не сделать.

   Миссис Кардон редко бывала совершенно одета до завтрака; она вставала в девять, а затем приводила себя в порядок понемногу. Она любила возиться в своей большой спальне, которая сообщалась с ее будуаром, отвечать на телефонные звонки, обсуждать все нужное с кухаркой, выбрать по объявлениям шляпу, в промежутках "делать" свое лицо. В половине двенадцатого она слегка закусывала, обычно с Биллем (если только он не катался верхом), бисквитами и стаканом вина, которое он специально выбирал для нее, а затем принималась завивать волосы, так как ни одна завивка у нее не держалась долго.

   Но к завтраку она обычно появлялась хорошенькая, розовая, напудренная, надушенная, в каком-нибудь прелестном платье, как нарядная куколка.

   Фелисити нагрянула к ней в половине двенадцатого, после того, как она подкрепилась, но прежде, чем началось причесывание.

   - Это ты, дорогая? Как мило! - радостно сказала миссис Кардон, думая, когда Фелисити ее целовала, о фиалках и маленьких детях.

   - Я приехала... мы приехали в четверг, вечером, - сказала Фелисити, закуривая папиросу.

   - А как поживает малютка Филь и дорогой Джервэз? Знаешь, Фелисити, мне иногда кажется просто неприличным называть его по имени. Не могу объяснить почему, но это так.

   Фелисити беспокойно заерзала на стуле и рассеянно промолвила:

   - О, у него все в порядке... но я, - она взглянула на мать, - я как раз ужасно огорчена за него.

   - Огорчена, дорогая? Как странно!

   - Ты не так ответила, - сказала Фелисити, и на ее лице промелькнул призрак улыбки. - Ты должна была спросить: "Почему?"

   - Хорошо. Почему?

   Фелисити подошла к матери и опустилась на колени возле нее.

   - Мамми, очень скверные новости... Бедняжка Филь... мы все играли в хоккей на льду, ты знаешь?., и она упала. Конечно, мы были невероятные безумцы, что вообще позволили Филь даже ходить по льду... Но мне кажется, что никто из нас не думал... И... и... теперь все пропало... Филь...

   Миссис Кардон встала.

   - Сейчас же, я должна сейчас же туда ехать, дорогая! Да, я должна. Я нужна Филь... Она очень страдает, очень? Кто ее лечит? Я должна взять с собой доктора Бентли, он знает ее... с самого рождения. О, моя дорогая, бедная...

   - Джервэз просил, чтобы пока никто не приезжал, - перебила ее Фелисити, - он об этом говорил Сэмми...

   - Джервэз? - с силой воскликнула миссис Кардон. - Что представляет собой Джервэз в такое время? Само собою, я еду!

   Билль проводил ее туда, одолжив у Фелисити для этого автомобиль, а также захватив с собой шофера, как он объяснил, чтобы быть свободным в дороге и заботиться о матери.

   В пути было очень холодно; опять морозило, и ветер колол ледяными иглами.

   Миссис Кардон, забыв обо всем, в заботе о Филиппе, потребовала, когда пошел снег, опустить окно, чтобы легче указывать шоферу дорогу.

   Она поспешила в комнату Филиппы, даже не повидавшись с Джервэзом, и крикнула при входе:

   - Вот и мамми, моя дорогая!

   Филиппа прильнула к ней, положив ей голову на грудь и облегчив себя, наконец, всю: свое горе, боль, усталость и слабость. А миссис Кардон, сидя кое-как на краю кровати, обхватила свою дочь руками и, тихонько укачивая ее, шептала:

   - Ну, ну, успокойся, моя родная. Все наладится... Главное, чтобы ты не волновалась и выздоравливала... Теперь, когда твоя мать с тобою, все будет хорошо.

   Филиппа съела из рук матери кусок хлеба и выпила глоток молока, все еще прильнув к ней, и даже разок улыбнулась.

   Когда миссис Кардон ушла, наконец, к себе, она чувствовала себя очень утомленной и вообще как-то странно. Билль лежал, вытянувшись на софе, которую он близко придвинул к огню, и крепко спал.

   Она вошла на цыпочках, чтобы не разбудить его, но он внезапно проснулся и ворча повернулся на другой бок; потом увидел ее и сел.

   - Вот и ты, наконец! Я был с Джервэзом. Клянусь Богом, Долли, этот парень принял меня прямо-таки холодно! Как будто мы тащились по этой ужасной дороге, чтобы видеть наше дитя только развлечения ради!

   - Он просто волнуется, дорогой, - успокаивающе сказала миссис Кардон. - Вспомни, сколько он пережил!

   - А мы разве нет? - обиженно спросил Билль. - В конце концов, как бы это ни казалось незначительным, но ведь тем, что у него Филь, он обязан нам! Мне кажется, мы с ней были знакомы немного раньше, чем он.

   Он с размаха спустил ноги на пол.

   - Так что я пошел сюда и немного отдохнул.

   - Очень разумно, мой дорогой, - отозвалась миссис Кардон. - Скажи, не правда ли, здесь холодно?

   - Холодно? - переспросил Билль. - Я чуть не спекся. Вот гляди...

   Он встал, подошел к ней, шлепая туфлями, и взял ее за руку.

   - Но ты же простудилась, клянусь Богом! Бедная маленькая женщина! Нет, нет! Ни слова! Ты будешь делать все, что я скажу!

   Он отвел ее к дивану, закутал ее, потом позвонил и, когда вошла прислуга, сказал:

   - Я попросил бы немного коньяку и горячего бульона, и как можно скорее.

   Он сел возле миссис Кардон и начал растирать ей ноги своими теплыми мягкими руками.

   - Ножки у тебя, как у девочки, - говорил он любовно, а миссис Кардон смеялась и отвечала:

   - Ну, это предубеждение, родной!

   - В чувствах - пожалуй, но зрение у меня прекрасное, - галантно протестовал Билль.

   Когда принесли коньяк, он налил по порядочной рюмке ей и себе и чокнулся с ней.

   - За твое здоровье, и никогда не было и не будет тебе подобной, моя дорогая!

   Затем миссис Кардон уснула, а Билль оделся и потихоньку вышел обедать с Джервэзом, которого он, ложась вечером спать, называл про себя "противным, надутым глупцом".

   Наутро миссис Кардон решила попросить доктора Коллина послушать ее, так как "у нее, кажется, небольшой кашель".

   К вечеру воспаление легких было в полном разгаре, а через два дня она умерла, чувствуя себя абсолютно счастливой, держа Билля за руку.

   А еще утром Билль с искаженным от страха и страданий лицом сказал хриплым голосом:

   - Если она умрет, если Долли умрет, то это вина Филь, и, клянусь Богом, пока я жив, я говорить с ней не буду.

   И он сдержал свое обещание.

   Филиппа ничего не подозревала; она только начинала приходить в себя. Но пришлось ей все рассказать, когда у нее снова появился интерес к жизни. Это пришлось сделать Джервэзу, и она, выслушав его, молча припала к нему. Почувствовав, что она плачет, он стал на колени у ее кровати и старался утешить ее; но ничто не могло ее успокоить.

   - Это ее вернет в прежнее состояние, - сердито ворчал доктор Коллин и снова начал прилагать все усилия, чтобы восстановить силы Филиппы.

   Наступил конец апреля, прежде чем она смогла встать, а затем пришли две недели солнца и теплых дождей. Из своего окна Филиппа могла видеть линию миндальных деревьев в цвету, блестевших на фоне голубого неба, а трава за террасой, окружавшей восточный флигель, густо пестрела золотом и слоновой костью нарциссов и переливалась пурпурными, багряными и оранжевыми красками крокусов и асфадиллов. Филиппа, чувствовавшая себя все еще слабой, направилась в конец террасы и стала глядеть в глубь парка... Вдали небольшие клубы дымы, похожие на клочья ваты, указывали... поезда, идущие куда-то, везущие людей на новые места, к новым приключениям... ведь была весна, и Филиппа почувствовала знакомое всем нам оживление крови и духа; казалось, вливались в ее вены жизнь, и желание, и тоска...

   За нею появился Джервэз; она обернулась, увидела его и протянула ему руки:

   - О дорогой! Давай уедем куда-нибудь... забудем эти полгода... все горе... Ты согласен? Да?

   Стоя так, она выглядела ребенком, но вместе с тем украшали ее очарование и свежесть юности. Впервые со времени болезни отсутствовало на ее лице то болезненно-утонченное выражение, которое приносит глубокое страдание.

   Сердце Джервэза также забилось быстрей, и он тотчас же ответил:

   - Дорогая моя, конечно, мы поедем, когда ты хочешь и куда ты хочешь.

   Филиппа прильнула к нему; его рука ее поддерживала.

   Они, наконец, решили совершить вдвоем, без шофера, большую поездку на автомобиле, послать человека вперед поездом, а самим проехать по великолепным дорогам покрывшейся фиалками и подснежниками страны.

   Определенного плана поездки Филиппа не составила.

   - Я думаю, что лучше всего начать с Суссекса, который мы так обожаем, а там дальше идет Кей-Смит и полоса бесконечных серо-зеленых полей с их бело-черными изгородями... Да, да, мы начнем с Суссекса.

   Они проехали в курорт Рай среди живых изгородей цветущего белого терновника, по чудной ровной дороге; налево расстилалось море, направо - Рай с его горевшими на фоне золотистого заката башнями.

   Из Рая они помчались в Мидхерст, где провели все время после обеда над Хиндхедом, обвеваемые мягким прохладным ветром, доносившимся к ним сквозь цветущий вереск, и, наконец, остановились в Порлок-Уэйре, потому что Филиппа заявила, что никогда еще и нигде не видала столько розовой герани, да к тому же розовой герани, обдаваемой брызгами волн!

   Они остановились в Порлок-Уэйре, в гостинице "Якорь", хозяйка которой любила цветы и где была старинная дубовая столовая, сиявшая и блестевшая дроком, ранними розами, жимолостью и очаровательными колокольчиками.

   Там были еще два щенка, которых готовили для охоты, два огромных шелковистых щенка с нелепыми сморщенными мордочками и пушистыми, словно комья гагачьего пуха, лапами.

   Филиппа обычно сидела на короткой, выжженной солнцем траве, прислушиваясь к шуму волн, и вдыхала аромат повсюду растущих роз; Джервэз в это время бродил по окрестностям и возвращался усталый и страшно голодный. Потом он отвозил Филиппу во все те места, где бывал сам, прямо через степь по малоезженым дорогам, которые подымались почти как лестницы - так они были круты.

   В степи, где воздух был как прохладное, пряное вино, Филиппа, хорошо закутанная, обычно отдыхала, вдыхая в себя мир и тишину, и чувствовала, как она с каждым днем поправлялась.

   И внезапно стало ясно, что она поправилась. К тому же кто-то написал Филиппе и сообщил все лондонские новости. Смеясь, она протянула письмо Джервэзу.

   - Я думаю, хорошо было бы опять увидеть Лондон и зажить нашей обычной жизнью. И, честное слово, у меня нет ни одной тряпки, мой дорогой!

   Джервэз старался выгадать еще недельку, но стеснялся прямо об этом попросить.

   - Да, но скоро июнь, и ты знаешь, дорогая, что тебе придется о многом позаботиться, прежде чем мы поедем в Фонтелон...

   Он доказывал, что лучше всего выехать в понедельник.

   - Какой смысл провести воскресенье в городе? Во всяком случае, тебе всегда это было неприятно!

   Он чувствовал, как трудно ему будет отказаться от этой спокойной счастливой жизни, милых мест, ранних часов, запаха моря и полнейшего отдыха.

   Но он также старался понять Филиппу. В конце концов, она себя чувствовала прекрасно, и весьма естественно, что ей захотелось веселья, необходимого ей, как воздух. Но, как бы то ни было, его настроение омрачилось, и, когда они в последний раз поехали вечером в степь, Филиппа тихонько спросила его:

   - Ты недоволен?

   У него под коротко подстриженными усами промелькнула улыбка:

   - Нет. Почему?

   Она ближе прильнула к нему.

   - Ах, я два раза поцеловала тебя, сама от себя, и раз сказала: "Люблю тебя!" - и хоть бы ты кивнул мне в ответ. Нет, ни разу.

   Джервэз громко расхохотался.

   - Ты самое обезоруживающее существо в мире! - сказал он.

   В Лондоне тоже была розовая герань, но в этом было единственное сходство, угрюмо решил Джервэз.

   Он сразу потерял Филиппу: она совсем закружилась в вихре танцев, приемов, пикников, а в доме стон стоял от довольно пронзительного смеха, звона бокалов с коктейлем и несмолкаемой музыки граммофона.

   Он уехал на целую неделю один в Фонтелон и вернулся оттуда отдохнувший и жаждущий увидеть Филиппу.

   В Фонтелоне он снова нашел самого себя; он читал, ездил верхом и занимался делами имения, сознавая, как ему необходима такая работа, и какую помощь она одна могла ему оказать. Он бесконечно отдохнул душой благодаря именно этому сознанию, которое в глубине своей таило уверенность, что его старое "я", уравновешенное, честное "я", покинувшее его со времени войны, опять вернулось к нему.

   В долгие вечера, сидя на террасе, и следя за тем, как постепенно гас последний отблеск заката, он много думал о будущем Филиппы и своем.

   Он позволял себе мечтать в этом будущем о детях, о том сыне, по котором так тосковала его душа. Довольно любопытно - любопытно потому, что он во многих отношениях был так же ультрасовременен, как и сама Филиппа, - что он считал, что дети "устроят ее, устроят их совместную жизнь".

   В автомобиле он сидел нагруженный ящиками цветов, которые он сам велел запаковать, и сам правил. А когда он, подъезжая к дому, уже замедлял ход машины, на лестницу вышел молодой человек, легко сбежал по ступенькам и пошел по широкой улице по направлению к Гайд-парку.

   Он не заметил Джервэза, но тот его узнал: это был Тедди Мастере.

   Он остался сидеть в автомобиле, наблюдая, как Тедди удалялся, и замечая в нем каждую деталь, его походку, линию и ширину его плеч, блеск его светлых волос под сдвинутой на затылок шляпой и каждую складку его синего костюма, который был, пожалуй, не нов, но сидел превосходно.

   Его снова обуяло то странное, ужасное чувство, которое он испытал, глядя на танцующих Тедди и Филиппу: он чувствовал, как у него сжимается горло. С внезапной живостью он сам вытащил ящики с цветами из машины, нагромоздил их на лестнице и вышел.

   Кто-то где-то напевал... Филиппа, и слышно было легкое шарканье ног.

   Джервэз поднялся по лестнице в комнату Филиппы - пусто! Он заглянул в гостиную; она была там, спиной к нему, вся ушедшая в разучивание нового па танца, напевая мелодию ритма тем тоненьким голоском, который был так мил и так не соответствовал ее высокому росту. Она повернулась, увидела Джервэза, перестала танцевать и улыбнулась ему.

   - О Джервэз, почему ты не писал? Но как хорошо, что ты приехал! Мы сегодня с Тедди исполним танец на благотворительном вечере, и теперь ты это увидишь!

   Она подошла к нему и поцеловала его; он мог чувствовать ее свежесть сквозь тонкое белое платье - кусочек вышитой шелковой ткани с низким серебряным поясом с бирюзой.

   - Милый, ты не болен?

   Ее голос сразу привел его в себя. Он поцеловал ее волосы; они также были свежи и ароматны.

   - Нет, это, верно, жара и автомобиль. Ну, как дела?

   - Ничего, все в порядке. Но что с тобой, потому что вид у тебя неважный? Позволь, я позвоню Сандерсу, чтобы тебе подали виски с содой.

   Джервэзу удалось улыбнуться. Он был настолько же смущен этим потоком чувства, как и расстроен им; его в некотором роде поражал самый факт, что он мог так чувствовать - и из-за чего? Простое подозрение, и как таковое - абсолютно неосновательное, как подсказывало ему его настоящее "я".

   Он взял себя в руки, выпил виски с содой, попросил своего секретаря принести всю накопившуюся корреспонденцию в комнату Филиппы и обсудил с ней некоторые вопросы.

   Потом они пили чай, и приехали гости.

   Джервэз вышел из дому и собирался пройти на Мальборо, но на Пэл-Мэл его окликнул, к великому его изумлению, из такси Разерскилн; такси подъехало к самому тротуару.

   - Поедем в спортклуб. Выпьем там чего-нибудь, - предложил Разерскилн.

   Джервэз сел в машину.

   - Какого черта ты здесь делаешь? - спросил он.

   - Дела, - уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил: - Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.

   Джервэз вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Харроу.

   - Ну а как поживает Кит?

   - О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.

   Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.

   Такси остановилось у спортклуба.

   - Войдем, - снова пригласил Разерскилн. Джервэз последовал за ним, лениво думая о том, что Джим поседел, поскольку вообще это заметно на рыжеватых волосах.

   В комнате, в которой ему пришлось ожидать брата, разговаривало двое мужчин, один необычайно толстый, другой - обычный тип лондонского биржевика, преуспевающего, сдержанного, приятного.

   Человек со складками жира над воротничком прохрипел:

   - Так что я купил ей браслет, и влетел он мне в две тысячи... Строгих правил, или легкомысленная, или какая бы там ни была - никогда не подозревайте вашу жену! Обходится чертовски дорого!

   Звучный, вежливый смех, еще несколько деталей, еще выпивки - и мужчины поднялись уходить.

   Джервэз узнал в толстяке Ланчестера; другого он не знал. Он кивнул Ланчестеру; тот просиял и низко поклонился в ответ, хотел, видимо, заговорить и не решился. Джервэзу приходилось сталкиваться с ним по делам благотворительности, касавшимся больниц; он вспомнил, что Ланчестер был очень щедр и, что особенно говорило в его пользу, втайне исключительно щедр к детской больнице.

   "Всегда любил ребят", - сентиментально хрипел он.

   Вошел Разерскилн и заказал напитки.

   - Как дела? - спросил он. - Устроил ли ты дренаж на Нижних лугах?

   Джервэз это сделал. Они обстоятельно потолковали о разных системах орошения.

   - Как поживает твоя жена?

  

   - Приезжай, пообедаешь с нами и увидишь ее. Ты слышал...гм... что она была больна?

   Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.

   - Да. Тяжело?

   - Да.

   - Чертовски не повезло.

   Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, что он в более холодные минуты назвал бы болтовней:

   - Гм... есть надежда?

   - Не думаю.

   - Немного рано, собственно говоря.

   - Должен завтра видеть Кита, - сказал Джервэз.

   - Да. Великое событие. Приезжай завтра завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!

   - Благодарю. В час тридцать? - Они снова выпили.

   - Ну, едем к нам обедать. - Разерскилн размышлял.

   - С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне... а тут есть одна женщина...

   - О, хорошо. Загляни, когда сможешь.

   Они расстались у дверей клуба. Джервэз пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса, во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.

   Тедди приветствовал его:

   - Алло, сэр! - и машинально улыбнулся.

   Он не сознавал, что в этом "сэр" - дань молодости зрелому возрасту; но Джервэз уловил оттенок и страдал.

   Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервэзу. Джервэз был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть - но не забывал.

   Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй - единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее ощущающих - имеющих счастье ее ощущать, - как дыхание или сон.

   До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался; он всегда знал, что "сходит с ума" по Филь и она всегда была тут, всегда можно было "сходить с ума", смеяться и вместе с тем быть счастливым.

   Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:

   Хоть я брожу по далеким путям,

   Никогда не сомневайся во мне, дорогая!

   Моя любовь не из тех, что блуждают,

   - Хоть и брожу я по далеким путям...

   Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.

   Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервэзом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и Флика... Никто из компании молодежи не называл больше Джервэза его прозвищем по игре в поло.

   - Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, - сказал Джервэз, закуривая папиросу.

   - Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует; я буду виноват, если мы не произведем фурор.

   - Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?

   - О, ничего особенного. Вы увидите.

   Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно "брел" к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же "иметь кого-нибудь, с кем можно повсюду бывать", нельзя же вечно шататься одному...

   Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.

   Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:

   - Я обожаю вас!

   Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать... "Все парни так делают", - сказал бы Майкл Арлен.

   Тедди выехал из дома и переселился на Шепердс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями - эффектно и очень неподходяще к Тедди. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:

   - Эге-ге! Тедди, ты - падший ангел!

   Ему было все безразлично... Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к "старине Майлсу".

   Теперь же ему было все равно.

   Казалось, он потерял способность реагировать; он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.

   Леонора ждала его; по крайней мере, она приноровила свой спуск с лестницы из ее комнаты к тому моменту, когда он подымался по единственному короткому пролету.

   Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный "cachet", и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.

   В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр; в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, красиво причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно синие глаза нежно улыбались Тедди.

   - Алло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?

   Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.

   - Нет. Я думаю, на меня влияет жара.

   - Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете...

   Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу неоконченной, протянула к нему руки. Она заключила его в душистые объятия; его обнимали, целовали, ему что-то шептали; он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, так как он любил Филиппу, - более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру - в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.

   - Любишь меня? - прошептала Леонора с закрытыми глазами.

   - Конечно.

   - Скажи это. - Он сказал.

   - Целуй меня еще! - Он поцеловал ее.

   - Ну, теперь мы должны быть благоразумны! - Она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.

   Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души мыслил: "Хвала Господу за крепкие напитки!"

   Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:

   - О, позвольте мне!

   У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервэзе... Он наконец с ужасающей ясностью понял, что то, что она не почувствовала в нем перемены, и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, - являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, она не могла бы встречаться с ним так непринужденно.

   Он хотел отказаться от танца - понуждал себя к этому, но не смог; вместо того, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру...

   Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье... случайные завтраки вместе... "Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем... Ну, конечно, что за разговор..." "Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать..." И он виделся, таким образом, с Филиппой ежедневно в продолжение того времени, что Джервэз был в отсутствии...

   Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южноафриканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.

   Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин; это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.

   Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервэзом. Ее очарование было для него ударом по сердцу; он заметно дрожал, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.

   - Неужели уже начинается страх перед рампой? - поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.

   Он остался в так называемой "зеленой комнате", где лакеи разносили напитки и сандвичи; наконец, пришла и Филиппа, Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шиншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.

   - Как, Тедди! Вы еще не готовы?

   Он проклинал свою недогадливость; как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.

   Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную - костюм греческого пастуха, - и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.

   С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.

   В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его "Caprice Viennois", то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они в ожидании своей очереди стояли вместе, случайно совсем одни.

   Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.

   Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал: "Люблю тебя!"

   Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:

   - Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате! - Она схватила бокал шампанского и подала ему.

  &n