Уэдсли Оливия - Честная игра

ал это; благодаря этому сознанию он превратился в еще более доброе существо.

   Он вдруг сказал:

   - Какое удовольствие подумать, Камилла, что у нас впереди еще целых три прекрасных дня! Никакие гости не могут заменить радости мирного пребывания в кругу своей семьи!

   Камилла собиралась ответить что-то очень приятное в том же духе, но вдруг увидела, что лицо Разерскилна приняло напряженно "гостеприимное" выражение, которое так хорошо известно каждой жене.

   Он пробормотал тихо, но достаточно ясно, чтобы она услышала:

   - Господи Боже мой, это Джервэз! - Он поднялся и пошел ему навстречу.

   - Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге? - устало промолвил Джервэз. - Я должен поговорить с Джимом кое о чем очень важном.

   Камилла ушла, стараясь подчеркнуть свое гостеприимство каждым жестом, каждым словом.

   - Ты немного исхудал, - заметил Разерскилн испытующе. - Ты не болен?

   И действительно, Джервэз выглядел ужасно.

   "Совершенно раскис и развинтился после суда, - подумал Разерскилн и мысленно добавил: - Так ему и надо!"

   - Я здоров.

   - Ты по поводу учреждения майората? - благодушно начал Разерскилн.

   - Нет.

   - Ого!

   Разерскилн задумался. Перед его глазами встали его обязанности хозяина, и он бросил осторожный взгляд на Джервэза... тот как будто не обнаружил нетерпения... но все же!.. С геройским самопожертвованием он поднялся:

   - Я хочу показать тебе свои новые конюшни...

   Джервэз кивнул головой. Минуя широкие лужайки, цветники и огороды, они вместе прошли в конюшни.

   Разерскилн блаженствовал, поглаживая своего любимого гунтера, который положил голову ему на плечо. Худой, коричневой рукой он ласкал его бархатистые ноздри, а другой искал у себя в кармане яблоко. Найдя, он протянул его лошади и смотрел, как она после некоторого раздумья взяла его, сморщив свои мягкие губы.

   Затем он сказал спокойным и задушевным голосом:

   - Выкладывай, что у тебя на душе. В чем дело? Что бы это ни было, оно не так страшно, как сперва кажется...

   - Нет, оно хуже, - ответил мрачно Джервэз и рассказал Разерскилну о посещении Майлса.

   Разерскилн слушал молча; Руфус слегка заржал, тряхнул своей красивой головой и мягко фыркнул. Джервэз продолжал говорить тихо, упавшим голосом, устремив печальные глаза на Разерскилна.

   Когда он кончил, воцарилась тишина, которая нарушалась лишь голосами деревенской жизни: мужским свистом, веселым девичьим пением, скрипом телеги.

   Разерскилн, наконец, сказал:

   - Я всегда знал, что Филь правдива. Я говорил тебе.

   Он снял с плеча голову Руфуса и, как бы прощаясь с ним, погладил его ноздри и повернулся к Джервэзу:

   - Не хочешь ли пойти к реке?

   Они вышли в поле, где пахло грибами и тлеющими листьями.

   На полдороге Разерскилн остановился.

   - Хочешь знать мое мнение?

   - Да.

   - С самого начала у вас не было данных быть счастливыми. Неравный брак - вот что было скверно. Самое худшее, что может быть в неравном браке, это неравенство в возрасте. Все другие неравенства можно сгладить: воспитание, вкусы, национальность, но только не возраст. И это было у вас. Это именно всегда тебя угнетало. Возраст был причиной твоей ревности и ее беззаботности. И если бы у вас были дети... потом... через год, через пять лет... все равно разразилась бы какая-нибудь катастрофа. Этот юноша был очень порядочный, и я никогда не верил, что Мастерс был виновен перед тобой. Филь и он не были такими, они бы считали измену в браке не только ошибкой, но и мерзостью... Ведь многих же молодых людей толкает к этому не страсть, а прихоти... а также какое-то глупое желание показать себя. Они поступают, как дети, как школьники, а не как мужчины и женщины, как мы это понимаем. В наши дни могут совершаться большие дела, но не бывает больших романов. Я убежден, безусловно убежден, что у тебя не было никаких причин для развода. Я совершенно не сомневаюсь, что между Мастерсом и Филиппой были чистые и ясные отношения. Он любил ее, быть может, слишком сильно, но он был честен, а Филь была тебе верной женой, и Мастерс пал жертвой именно своей романтической любви, своей рыцарской честности. Большинство современных молодых людей - бездушные эгоисты. Филь и Мастерс не были такими - их, пожалуй, мог бы понять только кто-нибудь из их среды, если бы жил с кем-нибудь из них! И помоги, Господи, всякому из другой среды понять их...

   Он перевел дух, а затем добавил, положив на минуту свою руку на руку Джервэза:

   - Я боюсь, что ничего из того, что я сказал, не поможет тебе; во всяком случае, я ничего не вижу такого, что ты мог бы сделать.

   Джервэз встретился с ним взглядом.

   - О нет, - сказал он спокойно, - кое-что я могу сделать. Одно я уже сделал - я написал Майлсу Мастерсу.

   Что же касается остального, я... Филиппа должна получить возможность вернуться, но быть моей женой только номинально. Потом она может решить, что делать дальше. Я, конечно, предложу ей дать мне развод.

   - Снова все это разворотить? - сказал Разерскилн, чувствуя при этом, как оборвалось его сердце, в чем он потом признался Камилле.

   Джервэз кивнул головой:

   - Что я могу сделать, кроме этого? - Разерскилн откровенно признался:

   - Ничего.

   Он не видел никаких способов избежать неминуемой гласности; не было таких средств. Ни он, ни Джервэз не могли найти другого решения этого вопроса.

   Он вспомнил с грустным чувством свое первое пророчество о женитьбе Джервэза на Филиппе: "Ничего хорошего из этого не выйдет!"

   "Человеку есть над чем призадуматься", - решил он, когда выявил свой дар пророчества.

   Ему мучительно хотелось знать, о чем думал Джервэз; разумеется, если б он знал, что именно Джервэз намерен сделать, он не был бы так откровенен...

   Впрочем, Разерскилну нечего было печалиться по этому поводу: Джервэз забыл его слова, и мысли его вновь вернулись к безысходности его положения.

   Он теперь так же был уверен в невиновности Филиппы, как в ту зиму убеждал себя, что она виновна.

   Никакой анализ его умственного состояния в то время, никакая попытка к оправданию не могли спасти его теперь от сознания, что он причинил ей невероятное зло.

   Слова Разерскилна только усилили это убеждение и снова вызвали в нем потрясающее сознание, что даже в лучшие времена их совместной жизни он не мог добиться ее любви.

   Это ему не удалось, и он никогда не знал, как этого добиться. В первые месяцы их брака он старался сдержать себя; он никогда не был вполне самим собою, никогда не чувствовал, что может быть естественным, несмотря на совершенную беззаботность Филиппы, счастливую беззаботность, вытекавшую из полного отсутствия самоанализа... Но Филиппа была так молода, что сама молодость делала ее покорной... он же, напротив, чувствовал себя скованным условностями и добился сдержанности путем мучительного размышления.

   С ужасом он понял, что ждал от Филиппы страсти в ответ на свои сдержанные чувства или, в лучшем случае, - на снисходительную любовь!

   Его сердце болезненно сжалось при мысли о его горе, о ее несчастье, о крушении их жизней и о безнадежности его перспектив.

   Вы можете быть безумно романтичны, вы можете быть влюблены с головы до ног и считать, что любовь - единственное и самое важное в мире, но, к несчастью, жизнь построена на денежном фундаменте, и, чтобы жить и любить, нужно иметь деньги.

   Арчи был очень подавлен; каждый вечер сидел он у себя в спальне и пересчитывал свои капиталы, определяя в своем измученном уме назначение каждого франка и моля судьбу, чтобы Филиппе не вздумалось вдруг пообедать в казино или чтобы не пришлось нанять такси. Сбережения, которые он отложил на поездку в Америку, давно растаяли. В самые тяжелые минуты ему приходила мысль телеграфировать Форду с просьбой о займе, но ему всегда удавалось побороть эту слабость. Ему казалось, что Филиппа этого не знает; он решил, что будет просить милостыню, но не даст ей почувствовать свое безденежье.

   Он начал усердно ухаживать за своими дамами и принимал приглашения на бесплатные завтраки и обеды, а ту еду, которую он не был вынужден разделять с Филиппой, он урезал до хлеба и кофе.

   Сделалось страшно жарко, солнце пекло, как раскаленная медь, и зной чувствовался даже в душные ночи.

   Женщины, которые стремились похудеть, веселились, несмотря на жару, и танцевали с самозабвением мучениц, а Арчи для них был только средством для достижения этой цели.

   Он похудел, и, если бы не так загорел, Филиппа подумала бы, что он болен. Она всегда видела его оживленным к моменту их радостной встречи; его голубые глаза всегда блестели, он казался веселым и действительно был вполне счастлив.

   Проведенные с нею часы и выражение ее любви к нему были для него каким-то божественным наркотиком, уносившим все заботы и усталость, и он в течение нескольких коротких часов находился как бы в глубоком очаровании. Лежа на душистой траве, Филиппа прохладными пальцами перебирала его волосы; глаза его были закрыты, и он их открывал, чтобы взглянуть в ее красивое лицо; он испытывал чувство беспредельного умиротворения.

   Он сознательно никогда не анализировал этого спокойствия души, даже не удивлялся ему; он, который раньше сгорал от чувства обожания, теперь, как маленький мальчик, лежал и слушал чарующий голос Филиппы, говорившей обо всем, что они сделают, когда их мечты осуществятся.

   А в бухте скользили яхты миллионеров, напоминая громадных серебряных птиц в своем бесшумном полете.

   Филиппа согласилась переселиться осенью в Америку; сперва, как только войдет в законную силу постановление о разводе, они поженятся, а потом уедут в Америку.

   - И в этой сказочной стране ты сделаешься большим человеком, милый, и добудешь мне кучу денег!

   - Конечно, так оно и будет. А что ты - моя дорогая детка, так это уж есть и сейчас, - ответил поглупевший от счастья Арчи.

   Когда Филиппа заметила, что на нем нет его запонок, он сказал, что потерял одну, и появился на следующий день в скромных перламутровых запонках, которые он тщательно старался скрывать.

   Становилось все жарче; ночью в своей маленькой комнате он чувствовал, что задыхается, и лежал с открытыми глазами, обливаясь потом при мысли, что в комнате Филиппы, которая находилась так близко, в соседней вилле, было так же жарко, как и в его.

   Но Филиппа не танцевала, не терзалась, обедала в скромных ресторанах, была всецело поглощена любовью и не знала никаких тревог. Она отдала свою жизнь на попечение Арчи и считала, что он чудесно управляет ею и что он сам чудесный и веселый товарищ и, по ее мнению, глубокий мыслитель. И действительно, не было ни одной темы, на которую они не набрасывались бы с одинаковой живостью и интересом.

   Они были счастливы, более того, счастливы тем подлинным счастьем, которое ни о чем не спрашивает, ни над чем не задумывается просто потому, что оно является частью жизни двух людей. Они проводили божественные дни то в море, то в маленьком лесу на склоне холма, где они завтракали колбасой, пирожками, винными ягодами и холодным кофе.

   Арчи впервые почувствовал боль за одним из этих завтраков и подозрительно взглянул на колбасу, половина которой осталась у него на тарелке; затем подозрение его пало на винные ягоды.

   Трое суток он переносил эту боль, не говоря об этом Филиппе и, больше того, продолжая, больной, танцевать.

   По ночам он испытывал смутный страх. Он никогда раньше не болел; ушибы от падения с аэроплана не были похожи на болезнь; но эта боль, сгибавшая его пополам и доводившая его почти до обморока, была ужасна.

   Испытывая эту боль, он чувствовал унижение и ужас. Если он не сможет танцевать, то чем он и Тупенни будут жить?

   Он схватился за подоконник, около которого он в это время стоял, чтобы удержаться, когда эта мысль пришла ему в голову.

   - Что я буду делать, что я буду делать? - неслышно шептал он.

   Перегнувшись вперед, он мог видеть освещенный квадрат окна Филиппы, резко выделявшийся в темноте ночи.

   Она еще не спала.

   Было бы невыразимым блаженством, если бы при появлении приступов боли она была с ним, и он мог бы держать ее руки.

   Но об этом нельзя было и думать.

   Некоторое время он тщетно пытался добраться до постели; когда ему это, наконец, удалось, он лег, обессиленный и страдающий.

   Конечно, ему было не по средствам позвать доктора к себе, он сам должен пойти в город к доктору Нилону.

   Наконец, он заснул, а когда проснулся, боль исчезла, и, если не считать того, что он чувствовал себя совершенно разбитым, он был здоров.

   Одевшись, он свистнул Филиппе, и они вместе пошли выпить кофе в маленький ресторанчик у самого моря.

   Потом Арчи поехал в Канн в очень тряском трамвае, и боль снова появилась. Он благодарил судьбу, когда, наконец, очутился в клинике доктора Нилона.

   Бледный молодой человек с весьма равнодушным видом лениво вышел и, держа дверь полуоткрытой, сказал:

   - Monsieur le docteur на отдыхе, в доме своей тещи, villa "Plaisir" Juan-les-Pins.

   А Арчи как раз только оттуда приехал!

   Он снова сел в трамвай и благодарил провидение, что не встретил Филиппы, потому что ему пришлось добираться до виллы "Плезир" ползком.

   На этот раз он застал доктора Пилона; он играл в теннис и вышел к Арчи с ракеткой в руке и в теннисной рубашке, с открытой шеей, бодрый, улыбающийся и очень красивый.

   Но его улыбка сразу исчезла, и под короткими черными усами губы его крепко сжались, когда он исследовал Арчи мягкими и опытными руками.

   - Я отвезу вас обратно в своем автомобиле, - сказал он.

   - Но вы знаете, что я не могу лечь в кровать, - сказал ему Арчи, - никак не могу!

   - Посмотрим, - уступчиво сказал Нилон.

   Он привез Арчи домой и заставил его лечь в постель, потом сел на край кровати и спросил:

   - Ну а у вас есть здесь друзья?

   - Есть леди Вильмот... мы с ней помолвлены... но я не хочу ее тревожить. У меня ведь нет ничего серьезного?

   - Как вам сказать? Есть некоторое расстройство... Я хочу сделать более тщательное исследование...

   Он знал Арчи всего несколько месяцев, и тот ему очень нравился.

   - А эта леди Вильмот - где она живет?

   - В доме рядом, - сказал Арчи, - но, пожалуйста, доктор, не говорите ей.

   Нилон дал усыпительное средство и условился навестить его после обеда.

   Около пяти часов он вернулся вместе со знаменитым хирургом Зейдлером и застал Арчи с высокой температурой, в бреду, и стоявшую на коленях у его кровати красивейшую женщину, какую он когда-либо видел.

   Она крепко держала руки Арчи, а он, не переставая, бормотал о расходах, о цене цветов и конфет, о том, как ужасно быть "gigolo", о своем Фармане, о стрельбе в кого-то, и все время голова его металась по подушке, и на его лице был тот яркий румянец, который производит обманчивое впечатление здоровья, а на самом деле является таким грозным признаком.

   - Что же с ним такое? - спросила Филиппа Нилона.

   - Он очень серьезно болен, - сказал тот прямо. - К тому же он истощен недоеданием. Прекрасный молодой человек и, ручаюсь вам, атлетического сложения и большой силы, но он слишком много танцевал и, наверное, очень часто чувствовал себя очень плохо...

   Арчи открыл пылающие голубые глаза и, увидев Филиппу, улыбнулся ей. На миг его сознание прояснилось, и он сказал:

   - Радость моя, не волнуйся, я очень скоро буду совершенно здоров.

   Макс Зейдлер обратился к Нилону:

   - Это должно быть сделано сегодня же вечером, как можно скорее. Скажите ей, чтоб она вызвала по телефону сиделку.

   - Но... но... я... Арчи, - заикаясь, в отчаянии говорила Филиппа, полная ужаса и любви, которые, как мечом, терзали ее сердце.

   Арчи ужасно болен, Арчи, этот веселый, вечно бодрый Арчи, который так наивно гордился своей силой: "О, меня ничто не сломит!"

   А теперь он лежал в бреду, не сознавая ее присутствия, он, который однажды сказал: "Я чувствую тебя, дорогая, прежде чем ты входишь в комнату... Один только шелест твоего платья (а чему там было шелестеть?) заставляет биться мое сердце".

   Его лицо пугало своими багрово-красными пятнами на щеках, своим полуоткрытым ртом и жалкими, остекленелыми глазами.

   У Зейдлера не было ни малейшего сомнения в том, что Филиппа была женой Арчи. Он ласково давал ей ясные и точные указания, и она молча слушала его, кивая головой, не произнося ни слова.

   Нилон подождал, пока старший доктор ушел; он был еще молодым человеком, добрым, с грустными глазами, с юмором в складках рта. Он обожал свою жену, а она сбежала с его лучшим другом; его сердце, все еще чувствительное, скорбело за Арчи и Филиппу, которые казались почти детьми.

   - Мужайтесь, мадам! - сказал он мягко.

   Когда он ушел, Филиппа стала на колени у кровати Арчи. Она впервые была у него в комнате, и убожество этой комнаты сжало ее сердце; это была самая дешевая комната в пансионе, потому что Арчи подымался все выше по мере того, как у него таяли деньги, пока он, наконец, не очутился под самой крышей. У него была железная, покрашенная белой краской кровать, но краска сошла; на стене висело, на гвозде, маленькое четырехугольное зеркальце. Единственным красочным пятном был шарф летчика воздушного флота, переброшенный через спинку стула.

   - Милый, любимый мой! - шептала ему Филиппа, припав щекой к его горячей, сухой руке и прижимая ее к губам.

   Он не слышал ее и продолжал бормотать о деньгах, только о деньгах. Вдруг его голос зазвучал громче, и он произнес совсем ясно:

   - Я не знаю, что делать. - И, повернув голову, хрипло добавил: - Любовь так дорого стоит, но не говорите Тупенни, никогда не говорите ей об этом.

   Его глаза снова закрылись, и он еще раз унесся в ту недосягаемую страну, где ум бродит одиноко, страдает одиноко и куда даже любовь не может проникнуть.

   Время от времени раздавалось: "Тупенни!" - нелепая кличка, которую он ей дал. Филиппа слушала его бред с чувством глубокого отчаяния. Один раз Арчи заговорил о Маунтли, потом о цветах и подарках и вдруг закричал:

   - Есть ли у вас деньги? - И сам себе отвечал шепотом: - Да, сэр, да, сэр: три полных мешка!

   Его рассудок блуждал в разных направлениях, бесцельно, лихорадочно, безумно, жутко.

   Пришла сиделка из монастыря Св. Павла, аккуратно одетая, очень сдержанная, не очень располагающая. Она удобно устроилась и принесла Филиппе чай. Зейдлер вернулся с двумя молодыми ассистентами, и душная, голая комнатка превратилась в операционную.

   Филиппа до последнего момента оставалась с Арчи, сидя теперь на его кровати, прижав его голову к своей груди, как это было в тот вечер, - так давно! - когда они впервые узнали, что любят друг друга.

   "Было ли когда-нибудь время, когда жизнь была хороша, когда все текло спокойно и гладко, в полной гармонии? Было ли такое время?" - спрашивала себя Филиппа, с трудом спускаясь вниз в общий зал, напрягаясь, чтобы услышать звуки сверху.

   Вошла мадам Дюкло, убого нарядная, очень любопытная, и ее сочувствие только растравило издерганные нервы Филиппы.

   - Бедный месье Лоринг, такой молодой, такой очаровательный, так любящий спорт... И конечно, это очень плохо отражается на пансионе... Такая серьезная болезнь... можно из-за этого лишиться гостей... А затем, у меня к нему есть дельце, маленькое дельце, но все-таки!.. Он мне должен за две недели, и мадам должна понять!.. Ведь надо же жить!

   - Я оплачу все счета, - быстро сказала Филиппа. Она убежала от нее на лестницу и ждала там в надвигавшейся темноте.

   Шаги над головой, твердые шаги, опять тишина, голоса, опять шаги... Наконец, появился Пилон.

   Несмотря на то, что он был так поглощен только что происшедшим, он снова подумал, что никогда не видел такого прекрасного лица, как у этой женщины, которая ждала его сообщений.

   Он сделал рукой ободряющий жест:

   - Операция прошла великолепно!..

   Наука взяла верх над всем остальным в его мыслях:

   - И Зейдлер был неподражаем!..

   Он испустил глубокий вздох усталости и облегчения. В продолжение всей операции он с напряженным вниманием и восхищением следил за работой Зейдлера.

   - Сегодня ночью я сам останусь здесь. - Темные фигуры Зейдлера и его ассистентов показались на освещенном фоне открытых дверей.

   Зейдлер погладил руку Филиппы, пробормотал несколько слов и пошел дальше.

   - Я только схожу к себе на виллу, чтобы закусить и переодеться, и через полчаса буду здесь, - сказал ей Нилон.

   Сиделка приводила в порядок после операции комнату Арчи.

   Филиппа стояла у его кровати; вся краска сошла с его лица, выражавшего бесконечное спокойствие, и он похож был на спящего: голова повернута набок, ресницы лежали вдоль щек, и весь он казался таким юным и беззащитным.

   - Вы не должны здесь оставаться, мадам, - сказала шепотом сиделка; - Завтра можно будет, но сегодня вы должны уйти.

   Филиппа вышла. Море дремало под звездным небом, по набережной мелькали взад и вперед автомобили, люди смеялись и болтали, и эхо их голосов и смеха носилось в тихом, прозрачном воздухе.

   Филиппа сошла к 6epeгy, о который лениво, почти бесшумно, ударялись волны; она нашла укромный уголок за ярко расцвеченными палатками и села, глядя перед собой и стараясь объять весь ужас этого дня, который явился только кульминационной точкой всех дней страдания Арчи.

   Отчаяние и скорбь овладели ею; она поняла, что она способствовала его болезни, потому что она никогда не сознавала простейших явлений и в его, и в своей жизни; кто-то всегда заботился о ней, а она никогда даже и не задумывалась об этом.

   Арчи в заботы о ней вкладывал все свои силы и средства, необходимые ему самому, чтобы жить, а она никогда об этом даже и не подумала, даже в голову ей это не приходило. И вот теперь он умирал потому, что любил ее так самоотверженно.

   "Истощение от недоедания... - так сказал Зейдлер, глядя на нее суровыми глазами. - Такое крупное телосложение... жара... плохая пища..."

   Его глаза не обвиняли ее открыто, но Филиппа в них чувствовала укор.

   Она вспомнила, как однажды вечером, когда она сидела с Арчи во время обеда в маленьком ресторане, он сказал:

   - Я должен быть более или менее на диете, дорогая, это необходимо для танцев.

   Ему нужно было быть на диете! И он с каждым днем истощал свои силы, танцуя в эту жару, гуляя с ней, плавая с ней.

   - Я поем, когда приду домой! - сказал он как-то раз, когда на пикнике она предложила ему что-то съесть, а он отказался. - Слишком жарко!

   Все, что она могла сказать, было: "Я об этом никогда не знала!"

   А она думала, что любит его!

   Ей никогда не приходило в голову, что мужчина может выказать благородство в таких прозаических вещах, как еда или счет от прачки!

   Но в эту ночь эти прозаические вещи ущемили ее сердце больше, чем когда-либо любовная ссора.

   Ее сердце болело и страдало при мысли, что Арчи нужна была любовь, а он никогда ее не получал. Что в том, что они жили в дешевых комнатах? Она тоже должна была танцевать, как и он, зарабатывать что-нибудь, наконец, продать что-нибудь...

   Ее рука коснулась жемчуга. Теперь Арчи будет иметь все ему необходимое - завтра же она продаст свой жемчуг.

   Она медленно вернулась обратно.

   - Без перемен, - сказал Нилон, казавшийся добрым и непохожим на врача в рубашке с открытым воротом, в фланелевых брюках и халате.

   Филиппа с мольбой смотрела на него. Он слегка кашлянул и сказал:

   - Все будет хорошо, все будет хорошо!

   Он совсем не был уверен, что это так будет, но всегда считал, что необходимо утешать и поддерживать надежды; по его мнению, будет вполне достаточно времени для отчаяния, когда все будет кончено...

   Филиппа легла в постель, но не могла уснуть. А если Арчи умрет? Она не могла себе представить жизнь без него, и теперь она поняла, как сильно она его любит, любит в нем что-то такое, за что она цеплялась, как маленький ребенок. Это не были ни его манеры, ни его веселость, ни отсутствие эгоизма и даже ни его милая самоотверженная властность, которой он слегка бравировал, и, наконец, это не была его любовь к ней... Это было то, что она была ему так же необходима, как и он ей.

   Однажды он сказал ей, крепко прижав свою руку к ее груди:

   - Все лучшее, что есть во мне, это - часть тебя. Вот почему я так люблю тебя.

   А она подумала, что он это просто так мило сказал; это было немного преувеличенно, но так похоже на Арчи в минуты его экстаза...

   Этой ночью, лежа в темноте и думая, что он может умереть, она поняла, что он говорил чистейшую правду. Если он умрет, то лучшая часть ее, наиболее жизненная, умрет вместе с ним.

   Она погрузилась в тяжелую дремоту. В полусне ей мерещился только Арчи; она видела его улыбающимся ей, слышала его легкий смех любви, которым смеются влюбленные между поцелуями и которым можно смеяться, приближая губы к губам возлюбленной, прижимаясь ими к золотым завиткам волос, когда легкий горячий трепет исходит из каждого маленького корня; она видела его очень серьезным, она видела его разгоряченным от танцев, раздраженным тем, что ему жарко, слегка ругающимся; она чувствовала также, как он целовал ее за ухом, говоря: "Мне кажется, что я целую лепестки цветов!" Она ощущала его поцелуи на своей шее и слышала, как он недовольно ворчал, когда ему мешали жемчуга... Он не мог спеть ни одной ноты, но однажды он разразился песней, и она хохотала над ним до слез - это было так смешно; а когда она дразнила его партнершами по танцам, он смотрел на нее, надув губы, стараясь не улыбнуться глазами, так похожий на недовольного мальчугана, которому делают выговор!

   Ее душа и ум были полны воспоминаний о нем, сверкающими, волнующими, нежными... Лежа, она без конца вспоминала и вспоминала и знала, что если раньше этого не было, то теперь, наконец, ее душа всецело принадлежала ему.

   В тот день, когда Нилон сломал себе ногу, Филиппа подумала, что случилось самое худшее, что могло быть, и ей казалось, что уже нет больше несчастий, которые могли бы еще свалиться на нее.

   Зейдлера телеграфно вызвали в Вену, и он считал себя обязанным оставаться в Вене, потому что там свирепствовала эпидемия гриппа. А теперь она лишилась и Нилона, от доброты и ободрения которого она зависела даже больше, чем сознавала.

   Новый доктор был стар, устал и равнодушен. Он должен был работать за троих, и эта работа, и жара, и все, с чем ему пришлось столкнуться, раздражали его; все это, во всяком случае, отрывало его от вполне заслуженного отдыха. Он щупал пульс Арчи, измерял его температуру, качал головой, вздыхал и протирал термометр.

   - Необходимо поднять его настроение, - сказал он авторитетно. - Мне не нравится его апатия. Это плохой признак.

   - Что я должна для этого сделать? - спросила Филиппа.

   Доктор Клюсан взглянул на нее: красива, но резка... Странная раса эти англичане! Полное отсутствие утонченности и оригинальности! У этой молодой женщины был властный вид, которого он не любил, но который, как он знал, был свойственен англосаксам... и вообще он был равнодушен ко всему этому, и, кроме того, он измучен усталостью... изнуряющая жара, половина больных с укусами или с нарывами, вызванными переменой климата, а другая половина - больные гриппом... и все вместе жалуются, и все чего-то требуют...

   - Выздоровление от некоторых болезней, - сказал он прямо, - зависит от крови, от удаления яда из организма, короче говоря - от совершенно естественных причин. Физически ваш муж оправился от очень серьезной операции; он молод, у него здоровый организм, он все еще великолепного телосложения, но он ко всему апатичен. Если хотите, у него это в крови, хотя это больше зависит от состояния духа. Ему нужно что-нибудь оживляющее; надо заставить его понять, что он хочет выздороветь. Может быть, большое потрясение, которое было еще до операции, задерживает его выздоровление. Это возможно. Во всяком случае, мадам, вы должны принять все меры к тому, чтобы возбудить в нем интерес к жизни.

   С этим он ушел.

   Воздух был тяжел и неподвижен; надвигалась гроза, мрачно охватывая склоны холмов; лист не шелохнулся на томившихся деревьях... Арчи лежал на кровати с закрытыми глазами, с сжатыми губами, неподвижный и совершенно апатичный.

   Прошло пять недель после операций, и рана почти зажила; у него не было жара, он давно перестал чувствовать боль - но он не поправлялся.

   Нилон говорил: время... потрясение...

   Нилон успокаивал, слишком успокаивал, а этот старик сказал ей правду; Филиппа это знала.

   Она подошла, села на кровать и сказала очень нежно:

   - Арчи!

   Он открыл свои голубые глаза; их взгляд был пустой, отсутствующий.

   Филиппа взяла его ослабевшие руки и прижала их к своей груди.

   - Мой любимый, прошу тебя, постарайся слушать... ты должен выслушать меня... Доктор, тот старик, который только что ушел, сказал, что ты не поправишься, если ты не будешь стараться. А ты не стараешься. Ах, Арчи... нет, нет, не закрывай глаза... слушай, слушай меня.

   Но он уже снова погрузился в неподвижную дремоту.

   - Ведь я люблю тебя, люблю тебя... и я - твоя любовь, - умоляла его Филиппа, и слезы из ее глаз катились на его бледное лицо.

   Она опустилась на пол, стала на колени, прижав его руку к своим глазам, все время повторяя шепотом:

   - Я люблю тебя, люблю тебя!

   Она не слышала, как открылась дверь. Джервэз остановился на пороге, в недоумении переводя взор от Филиппы к лежавшему на кровати Арчи, который немного открыл свои невидящие голубые глаза.

   Джервэз почувствовал щемящую боль, услышав ее нежный шепот, и ласково позвал:

   - Филиппа!

   Филиппа поднялась быстрым движением, которое он так хорошо помнил, и тогда только увидела его.

   Она и раньше была бледна, но теперь каждый атом ее крови медленно сходил с ее лица; секунду она не двигалась, потом выпрямилась и положила руку Арчи обратно на постель.

   - Я писал, что приеду, - сказал Джервэз.

   - Я не получала вашего письма. - И, вспомнив, что у нее была пачка писем, которую она даже не распечатала, она добавила: - Видите, Арчи был так болен.

   Джервэз сделал слабый жест и спросил:

   - Не выйдете ли вы со мной на несколько минут?

   Филиппа неопределенно покачала головой:

   - Мы не разбудим Арчи, если будем разговаривать... он теперь уже не так серьезно болен. Теперь опасность миновала.

   - Понимаю, - ответил Джервэз. Он слегка замялся, а затем продолжал: - Я объяснил все в своем письме... Я постараюсь сказать вам сейчас как можно короче. Майлс Мастерс привез мне письмо своего брата; оно было написано в вечер его смерти и разъяснило все. Когда я прочел это письмо, я понял, что причинил вам такое зло, что нет надежды, чтобы вы меня простили. Но все же я надеюсь хоть немного исправить это зло. Я теперь сознаю также, что нечестно поступил, женившись на вас. Бог свидетель, что эти мысли не приходили мне в голову, когда я просил вас быть моей женой. Я вас очень любил... и думал, что я вам также небезразличен... Он опять остановился, и в этот момент воспоминания витали над ними, как ангел с огненным мечом. Едва слышным голосом он добавил:

   - Я пытался что-нибудь придумать... Вот мой план: если бы вы согласились вернуться ко мне, будучи моей женой только номинально... то позже, когда ваше возвращение достигло бы своей цели, - дать мне возможность доказать всему свету, какое невыразимое оскорбление и обиду я нанес вам... - вы... вы могли бы получить от меня свободу...

   - О... нет... нет! - прошептала Филиппа, задыхаясь, и ее рука протянулась назад, как бы ища руку, за которую она могла бы ухватиться.

   Джервэз сказал:

   - Но что же вы думаете делать? Как вы будете жить? Вы должны позволить мне...

   - Я отослала обратно ваши деньги, потому что Арчи ни за что не хотел, чтобы я ими пользовалась, - начала поспешно Филиппа, тяжело переводя дыхание. - Джервэз, это... это... я знаю, что это благородно с вашей стороны, что вы приехали сюда после всего, что произошло... Но этот суд... и все прочее... Впрочем, все это теперь больше не имеет для меня значения. Люди, которые поверили, что я была виновна, приняли грех на душу... Но теперь мне это безразлично! Если они могли поверить, то мне нечего с ними считаться. Когда Арчи поправится, мы с ним уедем отсюда... в Америку. Мы оба можем работать, чем-нибудь заняться...

   - Но я должен что-нибудь сделать, - настойчиво промолвил Джервэз. - Если вы не дадите мне этой возможности, я поговорю позже с мистером Лорингом.

   - Это ничего не изменит, - сказала Филиппа почти вызывающе. - Понимаете, Арчи даже не будет слушать вас: он... он действительно любит меня...

   Джервэз весь подался вперед; эти последние слова обожгли его, как удар кнута, но он поспешно сказал:

   - Вы меня не понимаете. Развод еще до сих пор не вошел в законную силу... Ради вас же я хочу, чтобы вы вернулись, не ради себя... тем более что я у вас в неоплатном долгу. Я хочу восстановить ваши права... Вы будете свободны, я клянусь вам в этом... Филиппа, что бы вы сейчас ни чувствовали... ведь было же время, когда вы... верили моей любви... А я...

   - Она моя! - раздался голос Арчи. Джервэз сильно вздрогнул. Филиппа мгновенно повернулась к Арчи.

   Арчи слегка приподнялся; теперь он лежал выше на подушках, и глаза его блестели на исхудавшем лице.

   - Тупенни! - сказал он, с отчаянием схватив ее руки, не отрывая глаз от Джервэза. - Она моя! - Он перевел взгляд на Филиппу. - Скажи ему!

   У нее не было большего желания, чем приласкать его растрепанную голову у себя на груди и сказать Арчи, что она любит его, любит безумно.

   Она промолвила надломленным голосом:

   - Ах, Джервэз, разве вы не видите, не понимаете, что вам следует уйти?

   Джервэз глядел на них, на их молодость, на их бросающуюся в глаза бедность, на эти серые простыни, на полинявшую пижаму Арчи, на убогое батистовое платье Филиппы... бедность до крайности... А они уже забыли о нем, они смотрели друг на друга, и Арчи улыбался... Филиппа положила его голову к себе на плечо, склонясь над ним и что-то тихо нашептывая ему... И он, Джервэз, был так же бессилен добиться ее, прикоснуться к ней, как если бы он был не здесь, а в Англии. Так мало он для нее значил!

   Мысли проносились в его голове, выталкивая одна другую. Он чувствовал, что леденеет, и что его душа застыла в нем. Все эти недели он, может быть, бессознательно рассчитывал на это свидание; помимо своей воли он строил планы на будущее...

   Но нет такого будущего, которое удержало бы Филиппу подле него.

   Они оба забыли о нем.

   Он сделал неопределенный жест прощания. Он не мог говорить...

   Потом Разерскилн ему как-нибудь поможет...

   Он услышал голос юноши, а потом слабый легкий смех, и тогда Филиппа вскочила, и Джервэз увидел ее лицо. В голосе ее звучали восторг и торжество:

   - Понимаете ли вы, понимаете ли - он начинает выздоравливать!

   Слезы стояли в ее глазах; она заметно дрожала.

   Джервэз резко изменился в лице; он страшно покраснел, потом побледнел как полотно. До этой минуты он не сознавал, какую он сделал ставку на эту встречу и как много он должен потерять.

   Он испытывал чувство почти физической слабости, которая на самом деле была упадком духа.

   Все его робкие планы, все хрупкие надежды сгорели, как сухие листья, в пламени этой взаимной любви, которую он сейчас видел и ощущал, как мучительную рану. Он сделал отчаянное усилие над своим голосом, чтобы попрощаться; ему удалось передать, что Разерскилн и Камилла будут здесь пятнадцатого.

   Филиппа ему неопределенно улыбнулась, а затем снова Арчи заговорил слабым, но решительным голосом:

   - Благодарю вас, мы сами устроимся, мы не хотим ничьей помощи...

   Он с крайним напряжением поднял голову с плеча Филиппы.

   - Лучше, лучше просить милостыню, - запинаясь, произнес он надломленным голосом, в котором звучал вызов, - чем что-нибудь принять от вас... Но я не дойду до этого... Мы поедем к моему другу, и я буду работать для него, чтобы заплатить ему...

   Он отвернул голову от Джервэза под нежную защиту груди Филиппы; ее руки обвили его худые плечи.

   Джервэз взглянул на Филиппу в последний раз.