Уэдсли Оливия - Честная игра

bsp;  Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной; но он уже не мог остановить этот низкий смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, - смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!

   - Пейте, пейте, пожалуйста! Вы, в самом деле, больны, - просила Филиппа, и он выпил, поставил стакан и снова стал тем человеческим существом, которое она обычно встречала. - Знаете, - сказала ему Филиппа, - вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.

   В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:

   - Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?

   - Красавец парень, что и говорить! - добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль: - Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги - высшей марки.

   И правда, Тедди Мастере казался обласканным солнцем юношей гор; к тому же его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.

   У него была фигура настоящего римлянина - стройные бедра, стройные лодыжки и колени и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.

   В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла; он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.

   Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в одной его руке, а другой он обнимал ее стан.

   Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.

   Они танцевали, как луч солнца по волнам - так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.

   Раздались бурные аплодисменты.

   - Еще раз? - выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. - Повторим?

   Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси...

   Джервэзу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вышел за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.

   Он не аплодировал; его руки, холодные как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд; он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.

   Он резко выпрямился и, когда танец, наконец, кончился, вышел на балкон. Улица тянулась перед ним, окаймленная рядами освещенных автомобилей; темные силуэты крыш выделялись на фоне еще более темного неба; было поздно, и только отдаленный шум движения долетал до него, терпеливый топот старых, сильных лошадей, тянувших повозки на базар, или случайный резкий рожок торопившегося домой такси.

   "Я должен непременно взять себя в руки, - сказал он себе. - Бог знает, что со мной случилось. Филиппа не видела Мастерса целыми месяцами... была абсолютно счастлива со мной в Сомерсете... Я потерял почву... равновесие..."

   Голос позади него, отрывистый, но неторопливый, произнес:

   - Прекрасный спектакль, а?

   Это был Разерскилн, с сигаретой во рту, руки в карманах.

   - В первый раз, - продолжал он очень словоохотливо для него, - я вижу одну из этих штук... балетный пустячок, в русском духе, знаешь... Захватывающая вещь, нахожу я. Кто этот парень, пастух?

   - Мастерс, Тедди Мастерс, младший сын Гордона Мастерса.

   - Ах, вот что, сын Гордона Мастерса? Так-так. Мне казалось, что я где-то его уже видел, - приветливо добавил Разерскилн. - Эта Ланчестерша в связи с ним, не так ли? Я сидел около нее, и, когда он вышел, она была вне себя. Знаем мы этот сорт женщин. Боже, что за дурни эти юнцы!

   - Ты думаешь, что она им увлечена, а он нет? - вежливо продолжал разговор Джервэз.

   - В этом роде. Но это никогда не продолжается долго. Да с чего бы ему и продолжаться? Молодой стремится к молодому - должен был бы, по крайней мере. Да так оно и бывает в конце концов... Ах, ужин - слава Богу! Я не знаю, какова здесь сейчас еда, но когда у них был Каммарго, этот итальянский chef, то стол у них был - одна мечта! Идешь?

   - Сейчас. Должен сперва найти Филиппу. - Разерскилн, оглянувшись кругом, хихикнул.

   - Желаю успеха! И советую поторопиться! Я хочу, конечно, сказать - если ты хочешь получить поесть!

   Джервэз увидел Филиппу, ужинавшую с дочерью хозяйки дома, Тедди и еще целой компанией молодежи, и, когда он пробирался вперед, чей-то голос окликнул его:

   - А, Джервэз!

   Это была Камилла, как всегда прекрасная и спокойная, похлопывавшая по столу в знак приглашения.

   - Как очаровательна ваша Филиппа! - сказала она своим милым голосом, а затем начала говорить про музыку, кончающийся сезон, про своих детей, про собственные планы на лето и о планах Джервэза.

   Она отвлекла его от его мрачных мыслей, а когда потом подошла Филиппа, они все трое говорили о Сомерсете, о Шотландии, о приемах, о целом ряде забавных пустяков.

   - Какая она славная! - сказала Филиппа про Камиллу. - Не правда ли?

   Они возвращались домой на рассвете, и Джервэзу было приятно слышать энтузиазм Филиппы, но потом она прибавила, подавляя легкий зевок:

   - Ее старшая дочь была в Нейльи, в том же пансионе, что и я. Но она далеко не так мила, как ее мать. Ее родители приезжали вдвоем навестить ее, в мой последний семестр.

   Дочь Камиллы - и Филиппа, его жена!..

   Да, это была ночь, которая напоминала о юности!

   Джервэз решительно отогнал от себя эту мысль, сознавая, что она у него переходит уже в навязчивую идею, и сказал:

   - Ваш танец был восхитителен.

   И получил еще один, почти прямой "touche":

   - Нам придется его дважды повторить: у Лаусонов на следующей неделе и в "Ампире", на детском благотворительном спектакле.

   - Вас ждет великая слава, - предсказал Джервэз и с усилием улыбнулся.

   Сэмми, веселый, элегантный, жизнерадостный и, как утверждала его жена, глупый Сэмми, вернулся из строго деловой поездки в Париж на день раньше, чем его ожидали.

   Он с удовольствием вступил в свой собственный, очень милый и очень уютный дом и спросил у своей превосходной горничной:

   - Где ваша хозяйка?

   Слуги не любили Фелисити и обожали Сэмми, который знал, когда они бывали простужены, никогда не бывал невежлив и на деле интересовался их братьями и возлюбленными.

   Елену "разрывало надвое", как она потом говорила кухарке.

   - Как молния промелькнуло в голове: должна я или не должна? И решила - не ради нее, а ради него: пожалею его. Так что я сказала: "Наверно, на пикнике, сэр, где-нибудь вниз по реке". Ну а теперь что?

   - Хорошо, а где же она? - спросила кухарка.

   - Да обедает с этим де Куром, - ответила Елена, - у него на квартире.

   - Откуда ты знаешь?

   Елена села на край кухонного стола и оправила свой маленький батистовый фартучек.

   - А вот как. У Альфа был район, который раньше был у его приятеля, - это отодвигает нас на несколько месяцев назад, видишь ли! Это на Брэтон-стрит, район-то. Ну, у приятеля моего Альфа там есть еще приятель, швейцар в одном доме, который называется Викки Мэншен. Разговаривала я как-то с приятелем Альфа и вдруг вижу - наша Фелисити выскакивает из такси и шмыг в подъезд! Как раз это было около десяти часов вечера. Сам-то был на боксе или что-то в этом роде. Приятель Альфина приятеля, швейцар, вышел поболтать, а я и спрашиваю у него: "Скажите, пожалуйста, кто эта дамочка?" И он мне выкладывает всю историю. Этот де Кур таков, каким и выглядит, - ничего хорошего. А она и сейчас там.

   - Но сегодня-то ты не видела, как она туда шла? - допытывалась кухарка.

   - Нет, но Альф видел, а согласись, еще нет десяти минут, как он был тут.

   - Ну, она получит свою порцию, - сказала злорадно кухарка.

   - Я бы ужасно не хотела, чтобы он узнал, - заявила Елена, - ужасно не хотела бы.

   - И я тоже, и я тоже, - согласилась кухарка, без всякого, впрочем, сочувствия. - Все-таки чертовски хорошо, что мужья и жены не знают и половины того, что знаем мы!

   Подслушивать не было в характере Сэмми; говоря правду, он серьезно изучал биржевую газету "Стандарт", и его внимание было далеко от всего, кроме котировок, когда голос Елены врезался в ход его мыслей.

   Он прекрасно слышал весь конец разговора, совершенно не сознавая, что он подслушивает.

   Когда кухарка внесла и свою лепту в сокровищницу мировой философии, он поднялся, вышел без шляпы на улицу, подозвал такси и дал адрес дома, о котором упоминала Елена.

   Он позвонил к де Куру, оттолкнул востроглазого слугу, направился прямо к закрытой двери, открыл ее и запер за собой.

   Фелисити и де Кур обедали, изысканно, роскошно.

   Увидев Сэмми, Фелисити под своими румянами побледнела как мел.

   Она встала, попробовала заговорить, но смогла лишь беззвучно открыть и закрыть рот. Наконец она пролепетала:

   - Сэмми, клянусь, что я никогда, никогда не поступала действительно дурно.

   Он абсолютно игнорировал ее.

   - Ну, вставайте и снимайте пиджак, - обратился он обычным, ровным голосом к де Куру и с этими словами скинул с себя свой.

   Де Кур. который не был трусом, а просто опытным сердцеедом, поднялся и сказал с легким акцентом:

   - Не будем глупцами. Вам, может быть, неприятно, что вы находите вашу очаровательную жену обедающей здесь наедине со мной, но это не должно выводить вас из себя. Обед не является обязательно прелюдией!.. Он может быть и самоцелью.

   - Скорее, я жду, - ответил Сэмми.

   Де Кур был раздосадован. Он никогда серьезно не увлекался Фелисити: она была, на его вкус, слишком себялюбива и слишком холодна. Иметь подбитый глаз или расшибленное лицо из-за женщины, которая ему ничего не дала, казалось ему чертовски глупым.

   Он это и сказал, но голос его звучал хрипло.

   В ответ на это Сэмми, потеряв терпение и желая положить конец пустым разговорам, нанес ему сокрушительный удар, и загорелся бой.

   Фелисити забилась в дальний угол. Она не кричала и не говорила; широко раскрытыми глазами она следила, как Сэмми разбил в кровь все лицо мосье Поля де Кура, вышиб две штуки из числа его превосходных зубов и, наконец, стал трясти его, словно крысу, и швырнул на пол.

   Тогда лишь Сэмми надел свой пиджак и вспомнил про нее.

   Его лицо тоже было разбито, губы слегка рассечены, и он несколько невнятно сказал:

   - Если ты готова? - и открыл перед ней дверь. Они ехали домой в глубоком молчании и в молчании же поднялись в свою спальню.

   Войдя, Сэмми запер дверь на ключ. Он умыл лицо в ванной комнате Фелисити, а затем вернулся к жене.

   - Я добьюсь правды, - сказал он ей. - Видишь ли, у нас двое детей. Так слушай же. Ты лгала мне или нет, когда говорила, что ничего действительно дурного не произошло? Подожди и выслушай меня еще минутку. Я добьюсь правды от этой свиньи, которую я только что отколотил; больше того - он мне скажет, не было ли у тебя чего еще с кем-нибудь: он на это способен! Скажи, честная ты жена или нет?

   - Да, - отвечала Фелисити, - честная.

   Он пристально глядел на нее, держась рукой за свой разбитый подбородок.

   - И, - продолжала Фелисити взволнованно, - я люблю тебя, хотя, пожалуй, эти слова в эту минуту должны звучать безумием... Но это правда. Только, видишь ли, я принадлежу к натурам, которые все время нуждаются в стимуляции... и... ах, что толку, ведь ты никогда не поверишь, что мне вовсе не хотелось, чтобы меня целовали. Это было только ради интереса... увлечь кого-нибудь... Мы все таковы... большинство из нас, во всяком случае.

   Сэм нагнулся к ней, поднял одним пальцем ее лицо вверх и строго взглянул ей в глаза.

   - Я был так чертовски влюблен в тебя, - сказал он.

   Он отнял руку и отошел к окну.

   - Но я не сделала ничего дурного, - разрыдалась Фелисити.

   - Нет, но ты все испакостила! Вот кто вы все, ты и тебе подобные, - пакостники. Вы пакостите жизнь, отклевывая от нее по кусочку; вы не можете оставить что-нибудь прекрасное в покое, вы стараетесь вырвать чужой кусок, чтобы попробовать, не понравится ли он вам, не интереснее ли он того, что у вас уже есть... Я считал тебя чудом... У нас есть наши детки... а ты смогла так поступить... надругалась над нашей любовью, давая возможность таким мерзавцам, как де Кур, смеяться над нею. Одно хорошо, что ему нескоро придется опять смеяться!

   Его собственная презрительная улыбка увяла; он сделал неопределенный жест, потом толкнул дверь и, стоя на пороге, промолвил:

   - Ну, что ж, нам придется пройти и сквозь это!

   С настойчивостью мастифа и манерами бульдога Сэмми преследовал и, как он выражался, "укрощал" те несчастные существа, которые, по его мнению, были настолько глупы, чтобы увлекаться его женой.

   То, что он обратил себя и Фелисити в посмешище, не трогало его ни капли; он был прекраснейший супруг, ныне абсолютно разочарованный, и ему было неважно, если это все знали. И если его методы были не совсем обычны, то, во всяком случае, они выказывали свою жизнеспособность в веке, когда снисходительный супруг начинает становиться общим правилом.

   Но люди смеялись, в особенности те, которые не увлекались Фелисити, и Фелисити, униженная, ожесточенная, с оскорбленным самолюбием, готова была уничтожить их. Но прежде всего она жаждала крови Сэмми.

   В течение этих недель он превратился для нее в нечто вроде чудовища, чудовища, которое она презирала, ненавидела и в то же время чрезвычайно боялась.

   - Неужели ты не можешь понять, неужели ты не знаешь, что такие вещи не делаются? - набросилась она на него однажды вечером, когда он с видимым удовольствием ей рассказал, как "комично" выглядит де Кур, весь еще в синяках и ссадинах.

   - Совершеннейший мандрил с лица, - хохотал Сэмми.

   Он не давал себя сбить ядовитой ярости Фелисити; он был совсем как гончая, которая, освободившись от цепи, чувствует, сколько прелести в жизни, когда можно пользоваться свободой.

   - Физиономия этой гнилушки, по-моему, служит хорошей рекламой для меня или, если тебе это больше нравится, предостережением для других! Они теперь знают, что случится, если я найду, что они льнут к тебе.

   А после горьких возражений Фелисити он спокойно продолжал:

   - Не делаются? Ты думаешь, что мы уже дошли до такого момента в нашем браке, когда, вместо того чтобы поднять немного шума, муж должен сидеть и смотреть, как другой заигрывает с его женой? Может быть, иные это и могут, но я не таков. Ни за что на свете! Моя жена, - его взгляд остановился на ней, и он очень твердо заглянул ей в глаза, - моя жена будет моей женой... или... уйдет!

   Он сделал небольшую паузу и добавил изменившимся голосом:

   - Я буду выплачивать тебе содержание, но дети будут мои, если тебе действительно так хочется свободы.

   У Фелисити было так же мало желания разводиться, как и у всякой средней женщины, и, как она правильно сказала, она была дура, но не неверная дура.

   Все же она знала, что Сэмми способен и имеет возможность обвинить ее, и ее сердце болезненно сжалось от страха.

   Разводка, живущая на небольшие средства, ведущая дешевый и тусклый образ жизни в каком-нибудь небольшом отеле на Ривьере... старающаяся привлечь мужчин, пусть совершенно приличных и симпатичных мужчин, чтобы иметь, с кем всюду бывать, и которые будут любить ее такой любовью, какую такого сорта женщины вызывают... И по мере того как она будет стараться, найдутся другие мужчины постарше, различные мужчины-паразиты, легкомысленные, такие же деклассированные, как и она...

   Сэм сидел верхом на позолоченном стуле ампир, крепко упершись своими большими, хорошо сложенными ногами в прелестный обюссоновский ковер, привезенный им в виде сюрприза только в этом году, после мельком выраженного Фелисити желания иметь такой ковер. Одной рукой он вцепился в хрупкую позолоченную спинку, а в другой держал превосходную сигару. Он был, как всегда, приличен, безупречен и очень мил (у него было еще одно достоинство: он выглядел исключительно опрятным!). Он сидел и глядел на Фелисити глазами легавой собаки и сам не знал, что он к ней чувствует... Вот в этом-то и был весь ужас!.. Сколько лет он чувствовал себя - о, как он был тогда счастлив! - "по уши влюбленным" в нее, а потом появилось отвращение... Она, пожалуй, и не дошла до конца... нет, она этого не сделала... он признавал этот факт... это было действительно так, и он, как ни странно, знал это вполне достоверно!.. Но ее целовали эти смазливые лоботрясы, и она целовала их, ходила к ним в их уютные, холостые квартиры, показывалась с ними... А потом он видел ее с детьми... и в нем сразу все опять менялось: жена есть жена... и она - мать его детей... О, жизнь - адски сложная штука!

   Но дальше так продолжаться не могло. Фелисити, казалось, ненавидела его; ей это состояние надоело.

   Он сухо спросил:

   - Едем мы в Фонтелон в субботу?

   - Ты - как хочешь, - холодно ответила Фелисити, - а я предпочитаю остаться здесь одной, отдохнуть и не ехать в гости, где каждый смеется надо мной, - прибавила она горько.

   - Пойдем сегодня вечером в театр.

   - Нет.

   Сэмми задумался.

   - Ты не хочешь ехать со мной, тебе неприятно оставаться здесь со мной, бывать где бы то ни было со мной... Доходит до того, что...

   - Однако не можешь же ты устроить мне сцену за то, что я остаюсь дома, чтобы никого не видеть!

   - Нет, могу, если ты и меня не хочешь видеть, - констатировал Сэмми. Он утолил свой гнев, он "укротил" всех тех, кого желал, и чувствовал, что это пошло ему на пользу. А теперь он жаждал мира в своих четырех стенах, того покоя, который так необходим всякому, кто после охоты возвращается домой.

   Но до мира было далеко и, очевидно, не было даже и стремления к нему.

   - Как ты можешь ожидать, что я куда-нибудь пойду, если каждый в городе знает, что ты сделал, в какое невероятно глупое положение ты меня поставил? - внезапно напала на него Фелисити.

   Глядя на нее, как бы заново изучая ее, Сэмми вдруг заметил, что она сильно похудела и что ее маленькое личико было страшно бледно, хотя она и была нарумянена... Впервые в нем зашевелилось сомнение... Может быть, он все-таки зашел немного далеко?.. Женщина ведь не выносит, когда над ней смеются; это для нее хуже болезни...

   "Надо будет как следует пошевелить мозгами", - подумал он мрачно.

   Он интуитивно чувствовал, что теперь было не время для подарков, что ни драгоценности, ни цветы, ни картины не могли бы залечить те раны, благодаря которым Фелисити выглядит такой худой, измученной и озлобленной.

  

   Он внезапно поднялся, подошел и стал возле нее.

   - Так что, тебе противно меня видеть? - У нее вырвался сдавленный вздох:

   - Ах, перестань, уйди! Оставь меня одну. Ты же можешь, наконец, мне в этом уступить!

   Он вышел и отправился прямо к Филиппе, которая - о, чудо! - оказалась дома.

   Он нагнулся и поцеловал ее с озабоченно-деловым видом. Он хотел изложить ей свой план, так сказать, "испробовать" его на Филиппе, и находил это очень трудной задачей.

   - Флип и я собираемся в Бразилию, - сразу приступил он к ней. - У меня там дела. Ты... гм... наверно, слышала, что у нас разыгрались, если можно так выразиться, несколько бурные события... Вот мне и пришла в голову эта мысль, так как Флип сейчас страшно настроена против меня. Мне кажется, что полная перемена обстановки, среди совершенно чужих людей... Считаешь ли ты мой план хорошим?

   Филиппу сначала забавляли, потом злили, потом снова забавляли отношения Сэмми и Фелисити, а в последнее время она чувствовала, что они начинают приводить ее в отчаяние. Но теперь она протянула ему руку и серьезно сказала:

   - Сэмми, дорогой мой, это блестящая мысль!

   - Серьезно? - воскликнул радостно и облегченно Сэмми.

   - Да, но преподнеси ей это совершенно неожиданно: приготовь все и лишь тогда скажи ей.

   - Чудесно! - горячо подхватил Сэмми. - Я так и сделаю. Дети могут поехать в Вемэс. Бланш присмотрит за ними. Незамужние сестры ведь на то и существуют, чтобы в случае нужды быть тетками - я всегда это говорил... Да, убрать ее сразу отсюда! В этом вся суть!

   Он закурил папиросу и покачал несколько раз головой, прежде чем решился сказать:

   - Гм, ты, верно, находишь, что я немного переборщил, а, Филь?

   - Да, ты немного хватил через край, - согласилась Филиппа.

   - Нельзя же взломать дверной замок жемчужной булавкой для галстука! А как только брак становится, скажем, неустойчивым, это значит, что нечто запирается от одной половины. Я должен был пройти сквозь все это. И уж вовсе не ради собственного удовольствия, Филь... или очень мало, поверь мне. Нет, я это сделал потому, что люблю Фелисити. Если любовь нехороша - вся целиком, - то на что мне часть ее? Понимаешь? Вот как я люблю Флип. Всегда любил и всегда буду.

   Вошел Джервэз и потащил Сэмми выпить, Сэмми всегда было легко говорить с Джервэзом; он и теперь сказал, открыто, как дитя:

   - Эта чистка, которую я устроил... все это было немного круто... и Фелисити тяжело это переживает. Правда, я этому не удивляюсь. Так что мы уезжаем в Бразилию, но только она еще об этом ничего не знает. Филь считает, что это прекрасная идея.

   - Скажите когда, - ответил Джервэз, слегка улыбаясь и протягивая Сэмми стакан. - Мне кажется, что надо восхищаться вашей смелостью, Сэмми! Или это было неведение?

   - Думаю, что дал пищу языкам, - великодушно согласился Сэмми. - Но нельзя сделать яичницу, не разбив яйца. А мне наплевать, чьи яйца туда попали, лишь бы моя яичница была хороша! И она будет такой. На что брак, если он делает вас несчастным? Мы скоро будем счастливы, и даже очень. Если вы иногда не топнете как следует ногой, то ваша жена вам наступит на нее - вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего хорошего не получается, если вы женаты, а поступаете, как если бы вы были помолвлены. Я начал плохо, но собираюсь кончить хорошо...

   Когда он ушел, Джервэз вдруг подумал: "Я-то начал хорошо... но как будет дальше?"

   Казалось, что Филиппа вдруг снова стала ему далекой.

   "Или я живу в таком состоянии, что просто ищу разногласий?" - задал он себе вопрос.

   В тот же вечер он неожиданно спросил ее:

   - Счастлива?

   Вместо ответа она подняла свое лицо для поцелуя и улыбнулась. Это тоже был ответ, звучавший вполне счастливо, но он оставил Джервэза неудовлетворенным.

   Он был несказанно рад уехать из города в Фонтелон, где он и Филиппа должны были провести несколько спокойных дней до приезда гостей.

   За это время он сноба завоюет Филиппу, Филиппу ранней весны, Филиппу замкнутых, очаровательных недель блужданий.

   Но в первый же день злой приступ ишиаса приковал его к постели, к вящему его гневу и унижению.

   Это была его первая болезнь со времени женитьбы, и впервые Филиппа вообще имела какое-то отношение к больным. Дома мать никому не позволяла ухаживать за отцом и, как это ни странно, сама ни разу не была больна до той трагической поездки в Фонтелон, когда она простудилась.

   Джервэз с раздражением сознавал, что выглядит худым и серым; в особенности его раздражало хворать в такие золотые дни, а ишиас все не становился легче.

   Филиппа сидела с ним, читала ему, была искренне огорчена за него и так же искренне скучала в этой больничной атмосфере.

   - Не отказать ли приглашенным? - спросила она.

   - О, я не сомневаюсь, что вы все прекрасно обойдетесь без меня, - нелюбезно пробормотал Джервэз. - Нет, нет, пусть приедут - это тебя развлечет, - прибавил он быстро.

   Ее почти весь день не было дома - играла где-то в теннис, - и вернулась она как раз к обеду, который должны были подать в комнате у Джервэза.

   Она выглядела поразительно хорошо.

   "Проклятый ишиас", - подумал Джервэз и приложил героические усилия, чтобы не выглядеть таким инвалидом и быть веселее.

   В пятницу прибыли первые гости - Джервэз слышал, как подъезжали автомобили.

   Он несколько часов не видел Филиппы, но зато, к его удивлению и искреннему удовольствию, в дверь просунулась круглая голова Разерскилна.

   - Филь мне позвонила, сказала, что ты расклеился, и просила меня приехать погостить. Кит тоже здесь со мной.

   Он вошел, сел и указал Джервэзу три различных средства от ишиаса, из которых он сам не испробовал ни одного.

   Джервэз подумал, как мило было со стороны Филь послать за стариной Джимом... Его сердце согрелось; он вдруг почувствовал себя счастливым.

   - Не знал, что ты и Филь - такие друзья, - сказал он.

   Разерскилн уселся поудобнее.

   - Не знаю, как и почему, но мы очень привязались друг к другу, - отозвался он. Он хотел было добавить: "Ведь я мог бы быть ее дядей", - но вовремя вспомнил, с кем говорит. - Она красива и хороший человек, - продолжал он немного неожиданно. - Это довольно редкая комбинация в нынешнее время. Обычно принято думать, что одно из этих достоинств исключает другое! Но у Филь это не так - она прямодушный, славный ребенок прежде всего.

   Филиппа быстро вошла, подбежала к Разерскилну и поцеловала его.

   - Вы ангел, что приехали! - И, обращаясь к Джервэзу: - Милый, ты доволен?

   - Очень. А Джим только и делает, что поет тебе дифирамбы.

   - Сколько строф? - пошутила Филиппа.

   - Уйма, и все длинные! - ответил ей в тон Разерскилн.

   Вошел Кит, длинноногий, как породистый щенок; он выглядел поразительно ловким и живым. "Настоящий Вильмот", - подумал Джервэз.

   - Как насчет партии в бридж? - предложил, наконец, Кит. - Что пользы терять золотое время?

   Его отец сказал:

   - Он прекрасный игрок. Давайте.

   Искусство Кита было очевидно; но самое удивительное было то, что в школе не разрешали игру в бридж.

   - Так, по крайней мере, говорят, - признался Кит.

   - Вся семья в сборе! - сказала Филиппа, улыбаясь Джервэзу. - Мы должны ознаменовать это специальным коктейлем?

   Кит обнаружил столько же умения пить коктейли, сколько и играть в бридж, - все на глазах у отца, которому он любовно подмигнул.

   - Смотри, будешь под мухой, - сказал ему отец. - Хорошее было бы дело, нечего сказать!

   Они еще долго оставались все вместе. Филиппа полулежала в большом кресле у открытого окна, любуясь закатом, Кит читал, а Джервэз и Разерскилн курили.

   - Что ты читаешь? - спросил Джервэз, и Кит, не поднимая головы, ответил:

   - Нашу книгу.

   Это был старый-старый дневник одного из Вильмотов, XVI столетия.

   Сквозь полуопущенные веки Джервэз наблюдал то, что было так очевидно: его взгляд перебросился прямо с опущенной темной головы Кита на золотистую головку Филиппы, четко вырисовывавшуюся на фоне лилово-розового неба.

   - Мы едем завтра в Бразилию, - сказал Сэмми, поправляя одним пальцем воротничок. - Я не сказал тебе этого раньше, так как думал... гм... что ты будешь волноваться, поднимешь бучу... Бланш приедет завтра за детьми, а мы...

   - Я не поеду, - заявила Фелисити, сузив глаза и вся дрожа от ярости.

   - Могу побиться об заклад, что ты поедешь, - спокойно ответил Сэмми.

   - Если... если даже... что бы я ни сделала или ни чувствовала? - задыхалась Фелисити. - Ты просто с этим не стал бы считаться?

   - Да, не очень, - отвечал он.

   Фелисити протянула руки, нащупала кровать и бросилась поперек нее, рыдая, как дитя, так же беспомощно и жалобно.

   Сэмми отошел от окна и, подойдя к кровати, нагнулся, было над Фелисити, но сейчас же почти с отчаянием снова засунул руки в карманы... Он не доверял ей... не доверял себе... Когда барьер будет сломлен... он станет таким же, как прежде... и она тоже... Но в данный момент...

   Он медленно направился к двери, открыл ее, вышел и хлопнул ею.

   В его собственной комнате, которую он в последнее время занимал, царил такой хаос, который бывает только при отъезде. На каждом стуле валялись груды чего-нибудь, кровать тонула под массой одежды; его слуга, по-видимому, вывалил сюда все, что у него когда-либо было.

   Внимание Сэмми приковала забавная маленькая коробочка на туалетном столе, и он взял ее в руки. Он получил ее в подарок от Фелисити в то время, когда они еще были только помолвлены. На внутренней стороне крышки ее кудрявым почерком было выгравировано:

   "Сэмми - от Е.П.Л."

   "Его Первой Любви!.."

   Восемь лет тому назад... А теперь вот до чего они дошли!..

   Он схватил коробочку, сунул ее себе в карман и почти выбежал из дома.

   Он знал, что, если бы он остался, он пошел бы утешать Фелисити.

   - Да ты послушай! - смеясь, сказала Филиппа. - Ну, подойди же, Джервэз, пожалуйста!

   Они уже с месяц отдыхали в Шотландии, и прошло целых три месяца, как Сэмми привел в исполнение то, что Филиппа называла "великим трюком в духе Петруччио"; а это было с тех пор первое письмо от Фелисити.

   - Нет, это прямо невероятно! - продолжала Филиппа. - Слушай: "Дорогая Бэби, большое спасибо за твое письмо и за все присланное... Я всегда считала Алису настоящим крючком... она ставит мне тридцать три фунта за этот белый костюм, который она называет "жоржет", а я уверяю тебя, что..." - Филиппа прервала чтение:

   - Ах, нет, это не то место, которое я хотела тебе прочесть... Вот оно! Ну, слушай: "Здесь очаровательно, это - идеальное место для второго медового месяца! Сэм купил мне чудную лошадь, и мы ежедневно ездим верхом - утром и вечером, когда спадает жара. Я думаю, что он тут "делает деньги" и, конечно, пользуется большой популярностью. Мы еще долго не вернемся домой. Собираемся побывать в Нью-Йорке, а потом - в Японии и Китае. Сэм шлет вам обоим сердечный привет, и я тоже. Я думаю, что вы уже слышали, что детки выедут нам навстречу в Америку - это, конечно, затея Сэма; его родные тоже поедут..."

   Филиппа откинулась на подушки и хохотала:

   - Сэм! Сэм! Сэм! Новое божество! Популярность! Обожание! Второй медовый месяц... А если вспомнить...

   - Я очень рад, - отвечал Джервэз, покачиваясь на высоком резном стуле. - Сэм всегда был славным парнем.

   - А Фелисити разве нет?

   - Я ее считаю черствой.

   - Странно, не правда ли? - сказала Филиппа. - Как мало мы, в сущности, знаем наших близких! Фелисити была в школе, когда я была дома, а когда она вернулась домой, уехала я. Так что я с ней очень мало встречалась. Почему ты думаешь, что она черствая?

   - Наверно, интуиция! - Он вынул портсигар. - Ты разрешишь? - закурил папиросу и продолжал довольно медленно: - Да вообще вся эта история и та роль, которую бедный Сэмми в ней разыграл и...

   - Неужели ты действительно думаешь?.. - спросила Филиппа, широко раскрыв глаза.

   - Я нахожу, что Сэм очень доверчив, - сухо отвечал Джервэз.

   - Неужели ты бы не поверил Фелисити на слово?

   - Думаю, что если бы любил ее, то да. Но одно дело признать какой-нибудь факт по этой причине, и совсем иное дело жить, имея всегда этот факт в виду, после того, как великодушное настроение, заставившее простить, миновало.

   Он взглянул на Филиппу и рассмеялся:

   - Я напугал тебя, или ты сердита, или то и другое? - Он нагнулся и поцеловал ее. - Мне кажется, что еще никогда не было двух натур более несхожих, чем ты и Фелисити. Идем - я чувствую, что мне необходимо движение. И нас, верно, уже давно ждут. Ты пойдешь, не правда ли? Ну, так идем же...

   Позже, на стрельбище, когда все мужчины уже ушли с поля, а ее более близкие друзья либо ушли с ними, либо были заняты своими личными делами, она думала о том поверхностном, но в то же время ядовитом суждении, которое высказал Джервэз о Фелисити... Джервэз сам, пожалуй, был довольно черствым, если поразмыслить о кое-каких фактах!.. Этот не будет вторым Сэмом, с бриллиантами, лошадьми и прогулками по океану!..

   Внезапно она рассмеялась. Все это было так нелепо, ведь и она не была Фелисити. Она подбодрила Кроуна, крепкого пони, несколькими легкими ударами и забыла про критику, про неверность и про ту легкую обиду, которую она почувствовала от поведения Джервэза. Она думала о таком странном явлении: почему, даже если вы не принимаете горячего участия в ком-либо из ваших близких, вам все-таки неприятна самая легкая критика его, как бы она ни была справедлива?

   Ну а если они к тому же еще вам дороги... Она, например, все еще не выносила, чтобы, упоминая при ней имя ее отца, выражали сожаление по поводу его отношения к ней, бывшего действительно верхом несправедливости.

   Пробираясь по каменистой тропинке в степь, она была поражена мыслью, как, в сущности, она стала одинока! Фелисити уехала... Билль с ней во вражде... мать умерла... Оставался один Джервэз... Но муж почему-то не был так... таким близким, как родные; по крайней мере, Джервэз им не был.

   Шумя крыльями, поднялась вспугнутая птица почти из-под самых копыт пони и улетела, испуская крики досады. Вокруг царил голубой покой - покой обширных степей, такой обволакивающий и все же таящий в себе какую-то скрытую смутную угрозу.

   - Я бы хотела, чтобы что-нибудь случилось! - произнесла Филиппа вслух под гнетом ужасной тоски. Казалось, что она вдруг поняла, как все и вся в мире однообразно, и некуда бежать от этого однообразия. Жизнь будет идти все так же, отмечаемая лишь заседаниями в Палате, окончанием или открытием сессий, некоторыми событиями в имении, приобретшими святость обычая, ружейной охотой в одном сезоне, охотой с гончими в другом... У Фелисити было больше разнообразия, однако и ей надоело... Но она вырвалась...

   Впрочем, было очень мало шансов, что Джервэз разрешит ей поездку в Бразилию... По совести говоря, не было вообще никаких "шансов" в отношениях Джервэза и ее.

   Она вдруг вспомнила о пьесе "Вторая госпожа" Тенкерей, которую Джервэз повел ее смотреть в какой-то пригородный театр потому, что там играла миссис Патрик Кемпбелл, а она была, как все говорили, одной из истинно великих актрис.

   Филиппа была потрясена, захвачена ее гениальной игрой; и вот сейчас, сегодня, сидя под ясными лучами солнца, она вспомнила произнесенное совершеннейшим голосом, каждое слово которого звонкими каплями падало в тишину, описание будничной, однообразной жизни в имении, которое давала Паула Тенкерей: "Утром вы пишете в магазины, после обеда у вас чай, вечером вы обедаете, играете партию-другую в карты, а потом - доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!"

   Вот какова, в коротких словах, жизнь в каждом имении, а также и в Фонтелоне, здесь.

   Все-таки что же могло произойти?

   Филиппа не знала; она лишь чувствовала, что жизнь должна была пойти иным темпом, более живо... Сейчас же она тянулась перед ней бесконечная, спокойная, притупляющая.

   Случайно гости в доме были все друзья Джервэза, ее же знакомые должны были прибыть лишь в конце недели.

   А до тех пор будет еще немного охоты, еще немного бриджа и любезных разговоров. А потом: доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!..

   Тедди ходил взад и вперед по своей комнате на Шепердс-Маркет, то закуривая папиросы, то бросая их недокуренными в камин. Он скверно выглядел; его прекрасная жизнерадостность поблекла.

   Он без устали шагал по комнате; потом вдруг внезапно подошел к окну, открыл его, облокотился на пыльный подоконник и стал глядеть на маленькую уличку.

   В других окнах горел свет; внизу люди толкались по магазинам; издали доносился шум Пикадилли, и, порою заглушая его мягкий рокот, гнусаво визжала шарманка: "Что буду я делать вдали от тебя?"

   Тедди тоже тихонько напевал:

   - Что буду я делать вдали от тебя?

   И между строфами он повторял с горьким смехом:

   - О, я достаточно далек от нее, видит Бог! - Отойдя от окна в глубину комнаты, он смешал виски с содой и выпил, мрачно разглядывая открытки, засунутые вокруг зер