Уэдсли Оливия - Честная игра

вучавший нежно и немного шутливо:

   - Глупый! Но только - я люблю тебя!

   - Агнеса, вы можете идти, - обратилась она к горничной.

   Дверь осталась открытой. Комнату озарял мерцающий свет камина.

   Леонора заговорила, играя перстнем Тедди, снимая и надевая его ему снова на палец:

   - Знаешь ли, что я чувствую себя нехорошо с тех пор, как сказала тебе? Тедди, я хотела бы, чтобы ты был вполне откровенен со мной; и я буду откровенна...

   И она взглянула из-под ресниц на его детский рот и красивое, молодое, озабоченное лицо.

   - Тедди, если ты хочешь пойти на попятный, то ты можешь. Ты такой еще ребенок; я ведь на пять лет старше и... - (Тедди даже в такую минуту не мог удержаться, чтобы не добавить мысленно: "и все остальное!.."-) - и мне кажется, что это не совсем честно с моей стороны... Мне будет хорошо, но... будь чистосердечен и скажи, если бы ты хотел бросить меня... Это разобьет мое сердце, но все же я предпочла бы это, чем заставить тебя страдать...

   Что мог он сказать? Что мог бы ответить всякий другой мужчина? Он схватил и задержал ее руку:

   - Как можешь ты спрашивать?

   Но, даже приняв отчаянное решение быть на высоте того, что он считал необходимым по кодексу чести, он не мог заставить себя произнести в ответ: "Конечно, я женюсь на тебе".

   Несмотря на все стремление поступить честно и вести себя молодцом в этом несчастном деле, он все же не в силах был сказать эту ложь, которая шла вразрез с его совестью.

   Эту последнюю измену самому себе и его любви к Филиппе он не в силах был совершить. Сидя рядом с Леонорой, глядя в самую середину пылающего огня, слушая отдаленный смех и голоса других, в то время как Леонора все еще держала его руку своими длинными холодными пальцами, он почувствовал волну охватившего его безумного возмущения.

   О, если б быть снова свободным, смело смотреть в глаза всем женщинам и весело смеяться! Вырваться из сети, которая была вначале шелковой, а теперь, казалось, превратилась в стальную, петли которой все крепче затягиваются, и из которой уже нет спасения.

   О, вернуться на два года назад, жить снова дома, свободным как ветер, спокойным, без гроша, но и без угрызений совести!

   Леонора сидела молча, и мысли Тедди продолжали бродить.

   Ах, эти первые подарки, сделанные ему Леонорой! Он сопротивлялся, протестовал, его бросало в жар от того, что женщина покупала ему такие дорогие вещи... Но это не помогало... А следующий подарок, казалось, уже не так трудно было принять... Затем платье... эти чудные белые жилеты, стоящие черт знает сколько денег, халат из фуляра, или из чего там он был сшит; во всяком случае, он был шелковый и из лучшего магазина... Целая масса дребедени, того, другого... И все это было чечевичной похлебкой, как в той книге, которая произвела на него такое потрясающее впечатление... Что ж, он хорошо продал свое право на свободу... можете быть в этом уверены! Променял его на глупые, носильные вещи, мебель... поездки в автомобиле... лошадь, а вот теперь наступил последний обмен, и он скоро расквитается с Леонорой!.. Взамен всего того, что покупается, он собирается отдать единственно бесценное - свою жизнь, свой труд и свободу...

   - Вот так забавно! - резко сказала Леонора, выпуская его руку. - Лучше беги одеваться... Право же, ты выглядишь очень неважно.

   - Мне кажется, я простудился, или что-то в этом роде, - пробормотал Тедди, сознавая, что он согрешил, и ясно отдавая себе отчет в своих мыслях и настроениях.

   Леонора, стоя перед ним, потрепала его по щеке. Она ни минуты не сомневалась, что, решившись на безвозвратный шаг, она сумеет делать из Тедди все, что захочет; она допускала, что письмо мужа и ее собственное обращение к Тедди несколько нарушили его душевное равновесие, и была готова отнестись снисходительно к его рассеянности.

   "Я могу подождать!" - сказала она себе с внутренним удовлетворением.

   Она захватила кончики Теддиных ушей между большими и указательными пальцами и встряхнула его голову, как встряхивают голову терьера.

   - Иди и... выпей что-нибудь... капризуля!.. и одевайся!.. и подбодрись!.. Ну? Хорошо?

   Наклонившись, она поцеловала и отпустила его.

   - Беги!

   Он пошел, ступая довольно тяжело; вся жизнерадостность его исчезла.

   Маунтли, с трудом справляясь с гримом, радостно приветствовал его:

   - Это было подло оставлять меня одного! Иди сюда и помоги мне. Взгляни на мою физиономию!

   Тедди взглянул и широко ухмыльнулся.

   - Ты выглядишь, как настоящий петрушка! - сказал он, принимаясь снимать румяна, украшавшие не только щеки, но и подбородок Маунтли.

   Покончив с этим делом, они выпили, и Тедди почувствовал себя чуточку лучше.

   Несмотря на все его горе, когда он оделся и загримировался, настроение вечера захватило его. Он принял участие в общем веселье, забывая на время свое несчастье. Обед прошел очень весело. На Филиппе был подлинный костюм эпохи Людовика XVI из блеклого атласа, цвета слоновой кости, с вышитыми гладью розами и гиацинтами; на голове был соответствующий костюму белый парик.

   Джервэз оделся сербом, хотя, по выражению Филиппы, "скорее походил на палача" в своем высоком черном воротнике. Во всяком случае, костюм был очень эффектен, и Джервэз выглядел в нем гибким и как бы помолодевшим. Разерскилн и Кит выполнили свою угрозу и явились шейхами; Леонора была очень красива, как несколько модернизованная Клеопатра; Кардоны, знакомые Сэмми, были Шерлоком Холмсом и Ватсоном; Камилла Рейкс с дочерью и сыном удачно изображали венецианских вельмож, в шляпах из картона, которые они выкрасили и смастерили сами; на мальчике были длинные шелковые чулки сестры, шелковые дамские панталончики и шелковая туника.

   После обеда начался съезд, и "интимный костюмированный вечер" обратился в настоящий бал. "Всерьез", как выразился Маунтли. Тедди и он имели большой успех; их накрахмаленные красные с синим мундиры и белые панталоны не смялись, и грим детских игрушек держался отлично.

   В два часа оркестр заиграл шотландскую народную песню "Auld Lang Syne". Тедди стоял несколько поодаль от Филиппы, но при первых звуках подошел и взял ее за руку. Он не подумал, что это может привлечь внимание; ведь это был его последний вечер. Он почувствовал это с внезапной остротой, когда все запели; видя всех кругом такими счастливыми и беспечными, он полагал, что никто, кроме него, не чувствовал себя так среди этого веселья.

   Когда пение кончилось, он все еще стоял, рука об руку, рядом с Филиппой, пока Джервэз не подошел и Филиппа не пошла с ним танцевать.

   "В самый последний раз!"

   Самый последний! Эти слова звучали в мозгу Тедди; все сегодня было в самый последний раз. Леонора подошла и сказала ему на ухо:

   - Почему такой бледный и вялый? - и увлекла его за собой, заставив танцевать.

   Они прошли мимо Джервэза и Филиппы; холодно и сердито оглянув Тедди, Джервэз спросил:

   - Что, этот молокосос снова пьян?

   - Кто? Тедди? - спросила Филиппа, подняв брови, что она неизменно делала, когда бывала озабочена. - Не думаю. Почему?

   - Я полагаю так, судя по тому, как он вел себя во время пения, - ответил Джервэз.

   - Но, милый, - начала было Филиппа, слегка засмеявшись, но остановилась. Смех ее замер: Джервэз, весь бледный от гнева, смотрел на нее сверху вниз. - Ты глубоко ошибаешься, - мужественно сказала она, отвечая на его взгляд и выдерживая его.

   Фехтовать долее было бесполезно; защитные шарики соскочили, наконец, с рапир. Заглушенный от ярости голос Джервэза был едва слышен:

   - Полагаю, что вряд ли ты станешь отрицать, что Мастере влюблен в тебя...

   - Он думает, что влюблен... но, Джервэз... - Музыка прекратилась и после короткой паузы заиграла "Короля".

   Все бросились прощаться.

   Филиппа машинально слушала, улыбалась, отвечала; голова ее была полна тревожных мыслей, опасений, гнева и какого-то отвращения, смешанного с изумлением: чтобы Джервэз так вспылил и фактически обвинил ее в сообщничестве! "Полагаю, что ты вряд ли станешь отрицать, что Мастере влюблен в тебя"...

   Это сказал Джервэз, но не тот Джервэз, которого она знала.

   Она чувствовала в одно и то же время негодование, оскорбление и жалость.

   Джервэз изменился, так ужасно изменился...

   Наконец, все уехали, остались только гостившие. Последние рюмки допиты, раздаются последние смешки; все уже совсем сонные...

   Тедди подошел пожелать спокойной ночи. Из-за грима трудно было сказать, был ли он действительно разгорячен; он улыбался и выглядел довольно глупо.

   Он салютовал Филиппе с притворной церемонностью; подошедший Маунтли присоединился к нему, и они очень забавно имитировали деревянных солдатиков Балиева.

   Все напевали этот мотив, подымаясь наверх.

   Придя в свою спальню, Филиппа присела, не раздеваясь, как будто ждала чего-то.

   Она услышала шаги Джервэза в коридоре, его голос, последнее "спокойной ночи"; его дверь открылась и закрылась; теперь он был в своей комнате. Смежная дверь тотчас же широко распахнулась, и он показался на ее пороге. Филиппе почудилось, что он ее поманил; она встала и подошла к нему:

   - Джервэз, что это?

   Вместо ответа он схватил ее в свои объятия и держал так крепко, что она едва могла дышать.

   - Видишь ли, нам надо это выяснить. Я уже много месяцев знаю, что Мастерс влюблен в тебя, и ты это тоже знаешь. Ты его пригласила сюда. Я хочу знать правду. Был ли он когда-либо чем-нибудь и есть ли он что-нибудь для тебя? Мне всё равно, как бы ты ни сердилась, мне безразлично, что ты будешь думать обо мне, - я хочу знать.

   Филиппа как бы окаменела в его руках; с усилием закинув голову, она взглянула ему в глаза с выражением такого же гнева и горечи.

   - Мне кажется, ты сошел с ума, - сказала она, - или... или пьян не Тедди. Джервэз, ради всего на свете... как, как можешь ты...

   Он мрачно держал ее.

   - Да, я слушаю тебя. Отвечай.

   - Я не могу дать тебе ответа, да и не может быть ответа на такой вопрос. Ты был везде, где был Тедди, я хочу сказать - ты все знал. Ничего не было потайного, ничего и не было сказано им...

   Джервэз перебил ее:

   - Ничего не было?.. Так ли?..

   Все накопившиеся за последние месяцы подозрения кишели в нем теперь, отравляя его взгляды, делая его слепым к истине.

   Он увидал, как гневно вспыхнули глаза Филиппы при его вопросе: "Ничего не было?.. Так ли?.."

   И его безумная ревность, как хищный зверь, яростно устремилась на свою добычу. Он опустил руки так внезапно, что Филиппа пошатнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за колонну кровати.

   - Значит, я был прав, - сказал он, задыхаясь. Возмущение Филиппы было так сильно, что она с трудом могла выговаривать слова; они выскакивали, отрывистые, полусвязные:

   - Ты сошел с ума... да, это так... и сделал из мухи слона. Тедди и я... Тедди и я... я его знаю с детства... каждый тебе это скажет... весь свет знает о нас. Еще до твоего появления мы были с Тедди друзьями, любили друг друга. Все было открыто, как день. И вдруг сегодня ты бросаешь в меня всем этим ужасом, выдуманным тобою. Все выдумано... и Тедди, во всяком случае, уезжает... он никогда не сделал мне зла... никогда... только любил меня... О, тебе этого никогда не понять!.. Как можешь ты быть таким?.. Как ты можешь, после всего, что...

   Она не могла продолжать - так она дрожала, и прижала обе руки к лицу.

   Наступило молчание и продолжалось так долго, что казалось угрожающим.

   Филиппа подняла голову.

   Джервэз стоял неподвижно, устремив на нее полные враждебности глаза.

   Невыразимое негодование овладело ею; оскорбленная гордость заставила ее еще выше поднять голову. Это действительно переходило все границы! Быть обвиненной, подозреваемой! Ее слова, ее оправдания вызывают лишь сомнение!..

   Она подняла руку.

   - Уйди, пожалуйста, - раздельно промолвила она. - Оставь меня одну. Я думаю, что ты болен - душевно болен, во всяком случае. Или же я никогда не знала тебя, не имела понятия, каков ты на самом деле. Вообразить все это, довести себя до такого состояния!.. Это ненормально, вот и все.

   Видно было, что она дрожала, но она бесстрашно смотрела на Джервэза.

   Он признавал ее мужество, но ярость слишком уж овладела им, чтобы он мог оценить его. Давнишнее подозрение вылилось, наконец, наружу и разгорелось в этот неукротимый гнев; он не мог ясно соображать; его мысли вертелись вокруг одной точки.

   Каждый раз в его отсутствии появлялось что-нибудь новое по отношению к Тедди; в самые первые дни ему опять-таки из-за Тедди захотелось узнать, любит ли его Филиппа. Один вид Тедди, даже звук его голоса, был как удар кинжалом по его тщеславию. Его тщеславие было обращено в прах молодостью Тедди, и эта обида была так же реальна, как его ревность к Филиппе.

   С самой женитьбы мысль о молодости и ревность к молодежи, словно скрытая язва, коварно подтачивали прямоту и привлекательность его характера.

   Джервэз упорно отрицал бы это, но это было так.

   В эту ночь, после долгих дней мучения, болезнь его разума обратилась в горячку; а теперь он окончательно перестал владеть собой.

   Воспоминания, каждое, как ядовитое жало, роились в его мозгу: взгляды Тедди, планы Тедди, постоянные разыскивания им Филиппы, ее полупризнание за вечер перед тем, объяснение, которое "она не могла дать", ее жалость к нему, всякая мелочь, связанная с каждым из них, в связи друг с другом были преувеличены им, и ему казалось, что это - доказательства ее неверности, неверности в чувствах, если не в действительности.

   Дыхание у него спирало; он поднес обе руки к горлу и схватился за шею, как бы для того, чтобы освободить ее от каких-то тисков; это движение, багровый цвет его лица и его ярость заставили Филиппу невольно отступить на шаг.

   Запинаясь и захлебываясь, он с трудом произнес:

   - Да... вот оно... вот как ты чувствуешь! Я давно это знал. И из-за этого мы... ты...

   Он остановился, задыхаясь; и из темной накипи его мозга всплыло одно воспоминание - воспоминание, которое должно было бы успокоить его ревность, но которое приняло самый гнусный образ.

   - В прошлом году, - продолжал он, опустив одну руку и указывая ею на Филиппу, - в прошлом году... во время этого несчастного случая... тебе было все равно... Вот что это было... ты... даже тогда...

   Вся кровь бросилась в лицо Филиппы; она больше не боялась ни его, ни за него; она подошла к нему и стояла так близко, что могла видеть конвульсивную работу его мускулов под натянутой кожей его лица.

   И проговорила отчетливо, но без выражения:

   - Ты лжешь, и ты знаешь, что лжешь! И эту ложь я никогда не прощу. Ты возьмешь свои слова обратно, или я не останусь больше с тобой.

   Она прошла мимо него в свою комнату, ступая твердо и быстро, и закрыла дверь.

   Звук дверной щеколды вернул ее к действительности. Это была ее комната - нормальная жизнь еще существовала. Джервэз был жертвой собственного ужасного воображения.

   "Все это так ужасно, что я к этому не была совсем подготовлена; мне и в голову не приходило, он ли это так чувствует, может так чувствовать", - думала Филиппа. Вся дрожа, она опустилась на кушетку и старалась восстановить эту сцену; ей надо было это сделать, чтобы понять точку зрения Джервэза и почему он стал держаться такого взгляда.

   Разве было похоже на то, будто она поощряет Тедди?

   Бесполезно было бы отрицать, что она знала о его любви. Но только любовь его была такая... трогательная, как бы далекая, - как всегда бывает любовь, на которую не отвечают.

   И встречались они сравнительно редко; но, к несчастью, как-то случалось, что большинство их встреч бывало в отсутствие Джервэза. Это было одно из тех ужасных совпадений, которые еще скорее губят замешанных лиц, чем даже свидетельские показания, потому что каждая случайно обнаруженная встреча дает повод предположить что-то тайное.

   "Но ведь тайного ничего не было", - с отчаянием думала Филиппа.

   Так вот каков был Джервэз! Подлинный Джервэз - человек, которого она знала, как ей казалось, целых два года! Все ее понятия, все ее верования рушились, образуя груды развалин. В действительности того Джервэза, с нежной, особенной, как она думала, душой, на которого можно было опереться, никогда не существовало! Тот Джервэз был только воображаемым лицом, настоящим же Джервэзом был вот этот человек, который кричал на нее как сумасшедший, обвинял и поносил ее... И она отшатнулась от него, вся содрогаясь от отвращения при мысли о нем, но без страха.

   Ощущение сильного холода охватило ее; она медленно встала и начала раздеваться. Лечь в постель казалось невозможным, сон никогда не был так далек от нее.

   В белом пеньюаре, она начала ходить взад и вперед; длинное платье мягко ложилось на ковер.

   Что оставалось в жизни людям, если они окончательно поссорились?

   Все мольбы и оправдания Джервэза не смогли бы изгладить из памяти сказанного и того, что он подразумевал.

   И за что, за что?

   Тедди уезжал; у него было чисто юношеское обожание... он поцеловал ее всего раза два - в первые ранние дни, еще до Джервэза, - и поцелуи его были такие короткие, застенчивые.

   Быть обвиненной Джервэзом в неверности, измене! Это было все равно, что взять паровой каток для того, чтобы смять маргаритку! Самая мысль об этом была явно смешна. Ну, конечно, он мог отзываться пренебрежительно о слепой вере Сэмми в Фелисити, если таков был его способ действий по малейшему неосновательному подозрению.

   Если бы все это не было так трагично, оно было бы смешно. Но оно было трагично; этот терзающийся человек, чуть не проклявший ее, был ее муж.

   Филиппа задумалась над этим, неподвижно глядя в высокую открытую стеклянную дверь, на сапфировое ночное небо. Она никогда не любила Джервэза по-настоящему; она поняла это теперь, потому что не чувствовала к нему никакой жалости, а лишь сильное негодование и что-то вроде презрения.

   Правда, он был дорог ей, но она не любила его.

   С этим открытием мир как будто опустел для нее; последняя иллюзия исчезала, унося с собой все довольство жизнью и весь ее уют.

   Ее охватило чувство бесконечной беспомощности. В одно и то же время ей казалось, что она жила много лет назад и имела весь опыт прожитых годов и вместе с тем была еще очень, очень молода.

   Сидя на кушетке, она неожиданно уронила голову на руки. На сердце у нее было настоящее горе - горе и пустота.

   Так, с опущенным на простертые руки лицом, увидел ее с террасы Тедди; он стоял там, стиснув руки, с сильно бьющимся сердцем.

   Леонора ожидала Тедди у своего окна и увидела, как он остановился; слабый, отраженный из комнаты Филиппы свет осветил его лицо, на котором были обожание и мука. Сощурив глаза, Леонора следила за Тедди с яростью в сердце. Решение заставить его жениться на ней еще крепче созрело в ее мозгу. Теперь он женится; она окончательно это решила, и Ланчестер и его богатство утратили всякую цену. Покорный Тедди был слишком легкой добычей; Тедди ускользающий стоил дороже. Леонору никогда не прельщало то, что она имела, а лишь то, на что она не могла претендовать, или что было трудно достижимо. Она поехала в Фонтелон единственно потому, что подозревала то, в чем убедилась теперь.

   Но даже она не могла ожидать, чтобы Тедди вдруг бесшумно двинулся вперед и исчез в комнате Филиппы. Легкая улыбка промелькнула и замерла на ее лице.

   Тедди остановился на пороге и умоляюще поднял руку. Вдруг он услышал тихое, заглушенное рыдание, и этот слабый звук притянул его, как магнит.

   Он опустился на колени перед Филиппой и обвил ее руками.

   - Не плачь, моя красавица, не плачь, не плачь... Это только я, Тедди, - я увидал тебя с террасы. Я сейчас уйду; я здесь, только чтобы утешить тебя...

   Филиппа шевельнулась в его объятиях, стараясь тихонько оттолкнуть его, но он крепко сжал ее, и голос его страстно умолял:

   - Только один раз... почувствовать твою близость... только на одно мгновение поверить, что все, о чем я мечтал, к чему стремился, - исполнилось! Я знаю, что этого нет, - мгновение пройдет, и я снова буду за стеной, вне твоей жизни...

   Она почувствовала легкое прикосновение его склоненной головы к ее груди и горячие трепетные поцелуи на своей руке, лежавшей рядом с его рукой.

   Он оправдывался перед ней с отчаянием и обожанием:

   - А позже, что бы тебе ни сказали, что бы ты ни услышала, думай только одно обо мне: "Все лучшее, что он имел, единственную, настоящую любовь его души и сердца - он положил к моим ногам". Это правда, Филь, правда; я вырос, любя тебя, я буду любить тебя, когда буду прахом. Ты не любила меня, я всегда это знал, но я не мог перестать любить... А ты... я тоже был дорог тебе... немножко?

   Он освободил одну руку и коснулся ее наклоненной золотистой головки.

   - Филь, взгляни на меня разок, скажи... что будешь помнить меня... и я уйду...

   Филиппа слегка вздрогнула от прикосновения его руки; она так устала, была так расстроена; эта последняя дикая выходка напрягла ее самообладание до крайних пределов.

   Но для Тедди это трогательное легкое содрогание было целым откровением, которое пробежало по нему, как пламя. Опустившись на колени, он дрогнул в ответ; глаза его из умоляющих сделались восторженными; он поверил, что в этот изумительный момент случилось чудо из чудес, и Филь полюбила его...

   Дверь щелкнула - оба услышали это. Филиппа не могла говорить, а Тедди замер на секунду. Затем он вскочил на ноги и выбежал на террасу.

   При входе Джервэза в комнату Филиппа услышала, как будто кто-то поскользнулся на мокрых мраморных плитах, а затем странный, короткий крик.

   Она поднялась навстречу мужу, но при взгляде на него ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы не вскрикнуть. Он стоял, устремив на нее глаза, сжимая и разжимая руки; выражение его лица привело ее в ужас. Два раза он раскрывал было рот, но не издал ни звука; наконец, он тряхнул головой, как будто желая высвободить ее, и ему удалось выговорить безжизненным голосом:

   - Я почти поверил тебе... почти... но ты одурачила меня! Там... в моей комнате... мне стало стыдно... я упрекал себя за то, что неправильно осудил тебя... и вот...

   Он сделал шаг вперед и поднял руку; Филиппа думала, что он хотел ее ударить. Лицо Джервэза искривилось в подобие улыбки:

   - Прикоснуться к тебе? Ни за что! Если бы я это сделал, - он захлебнулся на этих словах, - то это было бы лишь для того, чтобы убить тебя... Но не стоит быть повешенным за тебя... за таких, как ты... Ты... ты - развр...

   - Нет, нет! - воскликнула вдруг Филиппа громким и ясным голосом. - Я не позволю тебе сказать это. Не позволю!

   С террасы их кто-то позвал. Леонора стояла в открытом окне, смертельно бледная, с дрожащими руками, бормоча:

   - Кто-то... здесь внизу... застонал... упал... только что... Я не могла спать... встала. Я видела какого-то мужчину, выбежавшего из этой комнаты... Он оступился на террасе... Мне кажется, что я была в обмороке...

   Джервэз безжизненно ответил:

   - Я спущусь вниз.

   Филиппа вышла на террасу, игнорируя Леонору, и опустилась на колени на низком выступе крыши, стараясь пронизать взором окружающую мягкую темноту.

   Показались люди с факелами, Маунтли, Джервэз и Разерскилн. При тускло и неясно мерцавшем освещении Филиппа с трудом различила скорченную фигуру, увидела яркое красное пятно... часть одежды деревянного солдатика... Затем факел осветил спутанные волосы Маунтли, поднятый воротник его пальто, накинутого на пижаму... и Разерскилна... Вот они наклоняются, что-то поднимают...

   Голос Разерскилна пронесся в редком воздухе:

   - Умер на месте... бедняга... верно, сломал себе шейные позвонки...

   Она услышала скрип гравия под ногами мужчин, медленно и тяжело ступавших со своей ношей; факелы теперь были опущены вниз, как попало, и напоминали рой светляков. Так казалось Филиппе, лихорадочно работавший мозг которой готов был ухватиться за всякую мысль. Тедди не умер... Этого не могло быть - он был только в обмороке, и все еще в этом нелепом мундире! Как будто можно умереть наряженным в такой костюм!

   Она повернулась, чтобы уйти с террасы в дом, и увидела Леонору, стоявшую рядом с ней.

   Обе женщины взглянули друг на друга, и Филиппа прошла в свою огромную комнату, где все окна и двери стояли настежь, а шелковые гардины надувались, как паруса на судне.

   Огни были уже в коридоре, огни, и сдержанные голоса, и медленные шаги по каменному полу холла; шаги приближались и стали неровными, когда начался подъем по лестнице.

   Филиппа ожидала у двери; зубы ее щелкали.

   - Нет!.. Нет!.. - повторяла она еще и еще, не сознавая, что говорит.

   Вот видны уже лица Джервэза, Разерскилна, Маунтли...

   Теперь они на верхней площадке главной лестницы и поворачивают налево.

   Филиппа различает яркий красно-синий мундир. Она ухватилась за дверь; руки ее так крепко сжимают дерево, что оно врезалось ей в ладони.

   И она увидела лицо Тедди, такое спокойное, молодое. Казалось, он спал; волосы его были едва смяты: упавший луч света позолотил их. Маленькая процессия прошла в его комнату и исчезла из вида.

   Филиппа все еще стояла, ухватившись за дверь, но губы ее шептали другие слова:

   - Этого не может быть!.. не может быть!.. - Повернув голову, она заглянула в свою комнату и вошла в нее; отпущенная дверь захлопнулась за ней.

   - Этого не могло быть!.. Как могло это быть?..

   Ведь в этой самой комнате, у этой самой кушетки Тедди стоял на коленях всего несколько минут назад и шептал: "Я люблю тебя". Нет, он сказал: "Филь, взгляни ни меня разок и скажи, что будешь помнить меня..."

   Она сильно вздрогнула... Но был ли это его голос, голос Тедди? Нет, это птичка шевельнулась в плюще и чирикнула во сне. Филиппа упала перед кушеткой на колени; весь ужас горькой действительности охватил ее, увлекая ее все глубже и глубже в ледяную бездну.

  

   Леонора была занята мыслью, что надеть, - ни черное, ни белое не было ей к лицу. Она окончательно остановилась на прелестном матовом пурпуре и маленькой, очень нарядной черной шляпе. А какие перчатки - белые? Бежевого цвета? Нет, светло-серые...

   А вуаль?

   Очень demodee и испортит весь шик, весь эффект. Вуали не надо.

   Суд заседал, или собирался, или как это называется, в такие невозможные часы!.. Приходилось быть там уже в десять часов, а вас могли вызвать только в три.

   Так неделикатно...

   Однако она была готова, и Дикки суетился в холле... Слава Богу, ей удалось отговорить его поехать с ней. Не потому, чтобы она хоть капельку боялась, но на суде делались иногда такие несносные намеки; и она слышала, что защитник Филиппы, Бородейль, очень горячо взялся за ее дело.

   В то время, как "ролле" быстро катился по улицам, Дикки делал замечания относительно чудной погоды.

   - Лето, наконец, наступило, - говорил он, высовываясь, чтобы посмотреть, как выглядит лето на Ватерлооском мосту. Жирные руки его покоились на жирных коленях; красное лицо было оживленно.

   - Впрочем, сегодня не следовало бы так много об этом думать, - сказал он вдруг и положил одну из своих рук на стройную руку Леоноры в серой перчатке.

   Она всегда чувствовала отвращение при его прикосновении; теперь она закрыла глаза и ничего не ответила. Какое у нее сердце, подумал Дикки, и какая глубина чувства! Бедная его девочка! Через что ей придется пройти сегодня! Какая проклятая, неприятная история!

   - Честное слово, ума не приложу, - выпалил Дикки уже в сотый раз, - как это Вильмот может вести такой процесс! Он, верно, сумасшедший. Да он и выглядит таким, во всяком случае.

   Леонора открыла глаза.

   - Я полагаю, что он хочет снова жениться и иметь наследника, - сказала она мягко.

   - Это более похоже на его похороны, чем на свадьбу, - фыркнул Дикки. - Это какой-то ходячий скелет, с лицом гробовщика.

   - Он сильно страдал, - вздохнула Леонора.

   - А мне ее жаль, - не унимался Дикки. - Ведь она еще такой ребенок... Никогда не выходит ничего хорошего, когда старые женятся на молодых. Вильмоту следовало иметь больше здравого смысла - или терпимости.

   Он мрачно стал смотреть в окно; они подъезжали к зданию суда.

   Леонора не позволила ему проводить ее. Ей не хотелось, чтобы ее появление было испорчено видом Дикки; красный, потный и толстый, воплощенная вульгарность, он не отставал бы от нее с гордостью законного обладателя.

   Итак, Дикки продолжал свой путь, пока не встретил около Кэннон-стрит Спендера и не окликнул его. Он тотчас же сообщил Спендеру, что завез свою супругу в суд... она ведь была в Фонтелоне, имении Вильмота, когда убился этот бедный малый и когда все это случилось...

   - Я как раз говорил ей, - добавил он, - что не могу понять, как это Вильмот... Словом, мне кажется неприличным, чудовищным разводиться с женой из-за человека, которого уж нет в живых...

   - Я того же мнения, - согласился Спендер, - а между тем... не знаю... ведь есть в этом вопросе и другая сторона. Скажите, что оставалось делать Вильмоту, раз он знал? Не мог же он все оставить по-старому! Понятно, что он не захотел больше видеть жену. Чертовски неловкое положение, как ни взгляни.

   - Полагаю, что так, - согласился Дикки, глубоко вздохнув. Он не мог отделаться от мысли о бедной юной леди Вильмот... такой еще ребенок, как бы там ни было...

   - Дает пищу газетам, дело-то, - заметил Спендер. Но Дикки нельзя было развеселить. Он мрачно ответил:

   - Только подумать о всей этой гласности вокруг такого ребенка!

   - Довольно-таки опытный ребенок, судя по газетам, - усмехнулся Спендер.

   Дикки не продолжал; он не мог объяснить даже самому себе, почему факт развода Вильмота с женой гак его угнетал. Ведь развод, даже принимая во внимание столь ужасные обстоятельства, казался справедливым.

   "Во всяком случае, это не мое дело, - говорил себе Дикки, но не мог не думать об этом процессе. - Может быть, это потому, что Нора туг тоже замешана, - решил он и вспомнил собственные подозрения. - А оказывается, что все время это была эта девочка! Нора относилась ко всему очень снисходительно; она созналась, что сочувствовала им обоим... Но, конечно, ей и в голову не приходило, что здесь могло быть что-нибудь дурное".

   Прошел газетчик, выкрикивая последние отчеты этого процесса.

   - Я, верно, буду весь день покупать экстренные выпуски, - пробормотал Дикки, глядя на листок, опасаясь и вместе желая прочесть все, что там было.

   Наступившее лето ясно чувствовалось и в суде. Солнечный свет играл в косых столбах пыли; свидетели выглядели бледными; суд казался очень усталым; один только председатель был совершенно свеж; он сидел неподвижно, не спуская твердого взгляда со свидетелей.

   Зал суда был набит битком и напоминал шатры в Итоне и Харроу; те же лица, те же великолепные эффектные туалеты.

   Рядом с Филиппой сидел Разерскилн. Он был несколько краснее обыкновенного; тонкие губы его были крепко сжаты.

   Ничто не изменило его приверженности.

   "Ты дурак", - сказал он Джервэзу, узнав о его намерении развестись с Филиппой и о выставленных им основаниях.

   "Я и теперь того же мнения", - ответил он за день перед этим на замечание Джервэза. Он решительно отказался обсуждать с ним этот вопрос. С нелестной откровенностью он высказал ему все, что думал о его поведении в тот день, через месяц после смерти Тедди, когда Джервэз впервые сообщил ему о своем намерении развестись с Филиппой.

   Филиппа была в это время у Камиллы Рейке; последняя взяла ее с собой в Лондон, а Разерскилн оставался с Джервэзом в Фонтелоне.

   Понятно, он знал, что "что-то неладно", но, по мнению Разерскилна, "неладное" между мужем и женой не должно было интересовать третьих лиц.

   Сообщение Джервэза поразило его как громом, и он спросил в первую минуту:

   - Ты с ума спятил?

   Выражение почти безумного гнева на лице Джервэза в то время, как он отвечал отрицательно, неприятно поразило Разерскилна.

   - Ты хочешь сказать, - медленно спросил он, - что ты разводишься с Филиппой и привлекаешь этого умершего беднягу как соответчика?

   - То, что Мастерс умер, не устраняет факта неверности моей жены, - выпалил Джервэз.

   - А какие у тебя доказательства? Тебе понадобятся очень веские!

   Он не скрыл презрения в тоне.

   - Я застал Мастерса в комнате Филиппы в четыре часа утра, и миссис Ланчестер тоже видела его.

  

   - Нора Ланчестер?

   Разерскилн высказал свое мнение о Леоноре с большей силой, чем это допускала деликатность, и закончил словами:

   - Вот что я о ней всегда думал!.. Неужели же ты в самом деле собираешься развестись с Филь на основании слов такой женщины?

   На него не произвело впечатления даже бешеное заявление Джервэза, что Филиппа ничего не отрицала.

   Но он пошел к Филиппе, снес ей конфет и большой букет нарциссов и предложил покататься.

   Наняв фаэтон у Смита, любовно держа вожжи и пуская лошадей еще и еще раз вокруг парка, он заговорил:

   - Джервэз мне все сказал... Я знаю, что это вздор, Филь... Но он чертовски крепко стоит на своей точке зрения... Я задавал себе вопрос, как бы я мог помочь прежде всего тебе... а в конечном итоге и вам обоим?

   Разерскилн не смотрел на Филиппу, а остановил свои светлые твердые глаза на лоснящихся спинах великолепных рыжих лошадей, на их блестящих острых ушах.

   - Я... я не буду бороться, - вымолвила, наконец, Филиппа, - и я не хочу больше видеть Джервэза... Он может делать, что хочет.

   Разерскилн подумал с минуту и сказал:

   - Да, но он хочет...

   - Джим, я... ты не понимаешь. Это все кончено. Я никогда не вернусь к Джервэзу.

   - Но пока он не был таким, Филь, ты ведь любила его тогда?

   - Да. То есть я думала, что любила. Он, видишь ли, был первым; и все тогда казалось таким важным и таким, как надо. Это, конечно, звучит глупо, но папа и мама были так довольны, Джервэз был страшно популярен и такой добрый, забавный, милый... правда, он был таким тогда... И, Джим, честное слово, поскольку я умела, я была хорошей женой. Что же касается этого несчастного столкновения во время хоккея, то это была только чистая случайность - ничего больше. У меня было особое утреннее приподнятое настроение; мне было так ужасно хорошо, и я была так счастлива - у меня и в мыслях не было нанести какой-нибудь вред. Но я думаю, что Джервэз никогда мне этого вполне не простил.

   - Я тоже думаю, что нет, - медленно сказал Разерскилн.

   Он перевел лошадей на шаг с помощью целой системы тихих окриков и увещаний, которые составляют столь живую связь между любителями лошадей и лошадьми.

   - Но тебе незачем мучиться из-за этого. Если ставить вопрос о прощении, то тебе приходится прощать в тысячу раз больше, чем Джервэзу; ему прощать на самом деле нечего, а тебе - почти все. Во - первых - твой брак с ним. Ты не убедишь меня, что Джервэз считал все в порядке вещей, так же, как и твои родители. Все они должны были иметь больше здравого смысла. Легко поймать каждого ребенка со школьной скамьи, нарассказав ему басен: он поверит. Думают, что современные девушки все знают. Не верь этому, дорогая! Некоторые вещи даже современные девушки не могут знать - до свадьбы. Много чепухи говорят о молодежи, но наибольшая глупость изо всех - та, будто современную молодую девушку, идущую к венцу, уже ничему учить не приходится! Не верь, дорогая, и этому! Я никогда этому не верил. Потому что никто не может научить всему тому, что нужно знать о замужестве. Это надо понять, чтобы выдержать, так мне кажется; а такое понимание достигается всей жизнью двух людей, любовью и терпением... Но еще прежде, чем стараться понять, надо чувствовать одинаково! А какое же может быть понимание между человеком возраста Джервэза и ребенком твоих лет? Он думает все время так, как его поколение, а ты - как твое; он ищет тихой пристани, в то время как ты только начинаешь жизнь! Это нельзя было согласовать. Если следовать законам природы, то нельзя особенно сильно ошибаться; а видала ли ты когда-нибудь, желал бы я знать, чтобы старому самцу удалось прельстить лучшую из стада? Никогда в жизни. И скотоводы скажут тебе то же: подобное с подобным - вот верное правило. Так оно и есть. Послушай меня, Филь, поверь, что я знаю, о чем говорю. Джервэз разрывает с тобой не потому, что он есть или был безумно ревнив, а потому, что ты и он говорите на разных языках, и он это почувствовал. Я бы сказал, что в Жизни каждого мужчины есть две женщины, на которых ему не следует жениться: это его первая любовь и последняя. Потому что с каждой из них он наглупит!

   Он положил свою холодную жесткую руку на плечо Филиппы.

   - Я бы хотел, чтобы ты была моя девочка, - сказал он, - ты могла бы быть ею - я только на два года моложе Джервэза. Я бы смотрел за тобой и выдал бы тебя замуж за мальчика твоих лет. А где Кардон, между прочим, а?

   Филиппа покачала головой:

   - Понятия не имею. Он написал мне ту единственную записку, которую я тебе показывала, в которой он отрекался от меня; с тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.

   - Я бы хотел свернуть его жирную шею. А твоя сестра Фелисити, где она?

   Филиппа взглянула вниз на свои руки.

   - Когда она писала... после того, как узнала, - она сообщала, что Сэм был болен и что они возвращаются домой, как только он достаточно окрепнет для переезда. Она добавила, что, по ее мнению, я дура; что она скрыла все от Сэма, чтобы его не волновать, и что позже я смо