Уэдсли Оливия - Честная игра

ее портрет, Джервэз!

   - Да, я так и хотел сделать, - с увлечением воскликнул Джервэз. - Честное слово, Камилла, на минуту фортуна улыбнулась и мне. Дом в городе нужно будет украсить, а в Фонтелоне перестроить западное крыло - таков уж обычай нашей семьи...

   - Когда будет свадьба?

   - Я надеюсь, до Рождества. Какой смысл откладывать?

   - Конечно, никакого.

   - Во всяком случае, я хотел бы не позже этого времени... А затем мы сможем поехать на юг, на неизбежную для нас Ривьеру, или в Египет. Возможно, в Африку, на юг Туниса, иди даже в Южную Америку. Мы там пробудем довольно долго. Филиппа никогда нигде не была. Подумайте, какое счастье показывать мир такой женщине, как она!

   Его голос звучал пылко и вместе с тем очень нежно.

   - Это будут исключительные переживания, - прошептала Камилла.

   - И она страшно любит путешествовать. - Он схватился за высокую плиту камина. - Мне даже не верится, Камилла!.. Я бесконечно счастлив...

   Вошел лакей со столиком.

   - А, вот и наш обед за карточным столом! - засмеялась Камилла. - Или вы предпочитали бы по всем правила этикета?

   - Нет, ни в коем случае. Так в тысячу раз приятнее, - запротестовал Джервэз.

   Но когда стол был накрыт и лакей удалился, этот импровизированный пикник почему-то вышел вялым и неудачным. Чего-то не хватало. Камилла была любезной хозяйкой, много говорила, по крайней мере - задавала много вопросов по поводу Филиппы, на которые Джервэзу приходилось отвечать. Но чувствовалась какая-то натянутость. И оба отлично понимали это. Джервэз рано поднялся, чтобы уходить.

   - Вы украсили мой вечер, дорогая!

   - Это я должна сказать вам, - улыбнулась ему Камилла.

   Джервэз поцеловал обе ее руки; он испытывал чувство известного облегчения, когда, наконец, сбежал вниз по лестнице. Сидя уже в автомобиле, он подумал: "А почему бы и нет? Можно быть в Марче в час с небольшим, а сейчас только половина десятого".

   Во время пути он вспоминал, как он провел время у Камиллы. Оно как-то затуманивало его настроение... Ему хотелось жить только настоящим и будущим, сулившим ему так безгранично много...

   Филиппа сама подошла к двери и, увидев его, выбежала ему навстречу.

   - Джервэз! - она, смеясь, обняла его за шею. - Ах, дайте мне поуправлять "роллсом"!

   - Сейчас.

   Он поднял ее, как будто она была статуэткой из тончайшего фарфора. Филиппа надавила педаль, и автомобиль врезался в каменную стену; при этом он немного пострадал - вогнулось одно крыло.

   - Чудно! - воскликнула Филиппа. - Но только почему он едет назад?

   Он крепко обнял ее одной рукой... сандаловое дерево и жасмин... и звезды.

   - Рада, что я приехал?

   - Конечно. А сейчас я правильно нажимаю? - Они выехали на большую, прямую дорогу.

   - Впереди огни, Джервэз, там, за углом! Вон осветились телеграфные провода. Как изумительно... Как будто над нашими головами вьется узкая серебряная дорога. Но я ничего не вижу перед собой. Скорее, что делать? Берите руль...

   Джервэз свернул в сторону. До них донеслись недовольные восклицания пассажиров промчавшегося автомобиля. Филиппа засмеялась. Она находила, что ощущение быстрого приближения большого автомобиля было чудно; она с трудом переводила дыхание и успокоилась только тогда, когда мотор стал работать медленнее и они делали около семидесяти километров в час.

   Показались другие автомобильные огни, бесконечно яркие, ослепляющие новичка. На этот раз Джервэзу не удалось так же успешно предупредить катастрофу. Филиппа в панике круто повернула руль и затормозила. Многострадальный автомобиль остановился в траве, рядом с дорогой.

   - Прекрасно! - засмеялся Джервэз, крепко обнял Филиппу и поцеловал. Она ответила на его поцелуй девственно холодными юными губами, беззаботно прижимая их к его лицу, к его подбородку.

   - А все-таки ты рада, что я приехал? Только искренне, - пробормотал Джервэз.

   Филиппа лежала в его объятиях, припав головой к нему на плечо.

   - Видишь ли, твой приезд среди ночи, такой неожиданный, скорее напоминает появление принца в волшебной сказке! Ведь они всегда появляются, как известно, в самый нужный момент. Мы все были такие скучные, мама и папа почти что уже заснули, Фелисити телефонировала кому-то, чтобы поехать танцевать, Сэм сидел надутый и молчаливый. В общем, как видишь, все достаточно нудно. И вдруг среди молчания раздается сирена, и это оказываешься ты...

   - "Дорогой"? - подсказал ей Джервэз, и Филиппа, смеясь, повторила:

   - "Дорогой Джервэз", - умышленно послушным тоном.

   Где-то далеко в серебристой мгле ночи пробили башенные часы на церкви.

   - Двенадцать! - сказала Филиппа. - Поедем домой и будем готовить блинчики и чай. Это будет так весело!

   - А разве ты умеешь готовить?

   Она всплеснула руками, как будто слишком оскорбленная, чтобы говорить.

   - Умею ли я готовить? Дорогой мой, что касается приготовления блинчиков, то я - последнее слово современной техники поварского искусства. От одного только прикосновения моих пальцев ваши самые обыкновенные сосиски становятся каким-то лирическим произведением, приобретают особый золотисто-коричневый тон, делаются нежными и сочными. Но это еще не все. Я должна сказать - ни капли не преувеличивая, не хвастаясь и не желая превозносить свои достоинства, - что обладаю всеми добродетелями превосходной хозяйки.

   Она болтала глупости, беспечно смеясь и чувствуя себя совсем просто с Джервэзом; и если бы он добросовестно проанализировал наслаждение, которое он получал от этих совместных часов с нею, он понял бы, что именно это являлось главной причиной его счастья: Филиппа так естественно и просто чувствовала себя с ним.

   Ему никогда не приходила в голову мысль, что отличительной чертой молодой любви служит именно отсутствие спокойствия и простоты, если можно так сказать - отсутствие "домашнего инстинкта", появляющегося только впоследствии. Сердце может покоиться на сердце, и уста могут шептать: "Мы у тихой пристани", но это будет только мимолетным настроением после безумного страстного порыва.

   Джервэз чувствовал себя бесконечно счастливым; ночь казалась заколдованной, и ее очарование, очарование всего мира овладело им. Когда он с Филиппой варил сосиски в старой классной, сидя подле камина с тарелкой, качавшейся у него на коленях, ему это занятие не казалось скучным, неприятным воспоминанием школьных дней, когда ему приходилось иногда это делать; наоборот, теперь ему все казалось замечательным. Он много лет уже не занимался этим делом, и теперь оно было для него новостью. Тот факт, что это было желание Филиппы, придавал всей стряпне характер веселой забавы. Было "ужасно весело", как говорила Филиппа.

   Он простился только в два часа и медленно поехал обратно в город. Но почему-то, закурив во время езды сигару, аромат которой соединялся с ароматом ночи, ощущая мягкую прохладу воздуха и ритм мотора, он вдруг почувствовал упадок настроения. "Реакция", - решил он, но при этом почувствовал, что это неожиданное настроение требовало объяснения.

   Тогда он начал спокойно анализировать свое настроение, это слабое и все же нет-нет, да и прорывавшееся сомнение в прочности своего счастья. Не было ли это последствием того факта, что действительная совершенная любовь пришла так поздно? Он чувствовал трагедию в том, что ему пришлось прожить так долго, прежде чем встретить эту любовь... признать, что только эта любовь есть подлинная любовь.

   Его охватило безумное, безнадежное желание, чтобы эта любовь была его первою любовью, чтобы он мог любить с полной, не спрашивающей и не анализирующей верой в самого себя и в любимую, как любит молодость, для которой любовь так же естественна, как дыхание... Ах! Начать бы сначала, вернуть прошедшие годы!.. Да, величайшей трагедией было то, что эта любовь была его последней, а не первой.

   Зачем его любовь к Филиппе должна была так полно овладеть им?

   Но ведь скоро он будет принадлежать ей, а она - ему, душой и телом... Душой?

   Был ли он в этом уверен? На этот невысказанный вызов он ответил решительным "да!". Ибо любовь рождает любовь.

   Он принуждал свое "я" согласиться с этим тривиальным афоризмом, продолжая все время ехать, теперь уже полным ходом, как будто быстрая езда могла уничтожить его сомнения...

   Тедди проезжал по Пикадилли в автобусе и вдруг заметил рядом в автомобиле Джервэза и Филиппу; их всех задержала пробка, образовавшаяся перед Берклей-стрит, и со своего высокого сиденья Тедди мог хорошо видеть внутренность автомобиля.

   Он увидел смуглое, тонкое лицо Джервэза, освещенное смехом, и его руку на руке Филь. Ему даже показалось, что он слышит смех Филь. У их ног лежала масса покупок, то, что Тедди называл "нахально бросающиеся в глаза пакеты", и при виде их ему стало тяжело на сердце.

   Автомобиль свернул по направлению к Сент-Джемсу, а автобус - в сторону Кенсингтона. Тедди внезапно почувствовал ужасную усталость, как будто он играл в регби и был настолько глуп, что дал себе остыть. Все время перед его глазами стояла картина спокойной роскоши автомобиля Джервэза и руки Джервэза, покоившейся на руке Филиппы. Он вошел в высокий узкий дом на Виктория-Род, что-то рассеянно насвистывая, и стал перебирать письма, лежавшие на столе в вестибюле.

   Ничего интересного - почти все счета! Господи, как опротивела ему жизнь! Но вот большой серый конверт с крошечным серебряным гербом на обороте. Этот конверт он взял с собой в комнату. Вошла пожилая женщина, без чепца, но в огромном, ослепительной белизны фартуке, даже скрипевшем от большого количества крахмала.

   - Алло, Нанни! - сказал Тедди и улыбнулся.

   - Я по поводу обеда, - сказала Нанни. - Вашего отца не будет дома. Что вам приготовить: баранью котлетку или филе с зеленью?

   - Я тоже ухожу, милая!

   Нанни неодобрительно покачала головой:

   - Я никогда не видела, чтобы такой мальчик, как вы, вечно уходил из дому.

   Тедди, закончив читать свое серое с серебром письмо, протянул Нанни руку:

   - Не сердитесь, милая! Помогите мне лучше переодеться и достаньте чистый воротничок и вообще все, что нужно.

   Нанни захлопотала. Больше всего в жизни она любила чувствовать, что в ее помощи нуждаются либо ее "мальчики", как она называла Тедди и его брата, либо их отец.

   С тех пор как полковник Мастерс стал заниматься гольфом с таким же рвением, как верующие стремятся спасти свою душу, а Майльс, старший сын, отправился в Кению со слабой надеждой разбогатеть, жизнь легла тяжким бременем на руки Нанни, нянчившую трех мужчин с того самого момента, как умерла "мисс Каролина". Нанни была камеристкой у матери Тедди в дни, когда та еще была несчастной "богатой наследницей", а потом стала нянчить ее младенцев, когда она превратилась в безумно счастливую обыкновенную женщину, хотя и лишенную наследства.

   Теперь она суетилась в Теддиной комнате, пока он плескался в ванной, то и дело обращаясь к старушке с какой-нибудь шуткой. Вдруг при уборке столика, который она уже раз в этот день основательно убирала, ей бросился в глаза серый конверт. Она уверила себя, что он попал открытым в ее руки и что поэтому она, старая няня Тедди, имеет право его прочесть.

   Нанни легко разобрала размашистый почерк, которым было написано письмо.

   "Мой милый, вы должны оставить все ваши дела и прийти сегодня вечером, в половине девятого, в Берклей. Д. куда-то вызван. Это значит, что нам будет легко ускользнуть. Мой милый, мой дорогой мальчик, почему вы не исполнили вашего обещания и не написали? Разве вы забыли так скоро? Я жду вас.

   Леонора".

   - Гм, эту я не знаю, - задумчиво пробормотала Нанни, кладя письмо совершенно так, как оно лежало. - Ну и бегают же они за ним!

   Ее взгляд остановился на фотографии Филиппы. Здесь были три ее фотографии в различных позах. Это были единственные портреты в комнате. Нанни вздохнула. Она все знала по поводу Филиппы. Недаром за последние полгода она почти ни о чем другом не слышала. Но Леонора?

   "И кроме того, кто этот Д.? - забеспокоилась Нанни, практический ум которой не мог не понять всю важность этого момента. - Муж? Хорошенькое дело, нечего сказать. Теперь ее ягненка замешают еще, что доброго, безвинно в какой-нибудь грязный скандал".

   Подавая Тедди носки, она спросила его:

   - Куда вы идете, родной?

   - В Берклей, - ответил Тедди, - Некая миссис Ланчестер устраивает вечер.

   - Только не приходите так поздно, - заметила Нанни. - Эти носки чуточку поредели как раз на пятке, лучше возьмите вот эту пару... Не так поздно, как в последний раз, хорошо? Это вам вредно. У вас уже и так заострилось лицо.

   Тедди рассмеялся.

   - Смейтесь, смейтесь! Но только вспомните, как вы простудились в прошлом году, и как раз в это же время. Что ж, там будет весело, мистер Тедди?

   - О, они всегда очень шикарно все устраивают, эти Ланчестеры, - не задумываясь, ответил Тедди. - Он маклер, а она замечательно красива и много моложе его.

   Нанни кончила вставлять пуговки из одного жилета в другой.

   - А мисс Кардон, которая вам так нравится, тоже там будет?

   Она заметила, как Тедди густо покраснел; затем краска отлила от его лица, и он стал бледен.

   - Нет, не думаю. Кстати, в субботу была объявлена помолвка мисс Кардон с лордом Вильмотом. Я служил под его начальством во Франции, помните?

   - Мне кажется, эта рубашка сидит превосходно, - некстати сказала Нанни, разглаживая складки на спине Тедди. - Так вот почему вы похудели за последнее время: это вас немного расстроило...

   - Понятно, - ответил Тедди, - потому что, как вы могли догадаться, я сам немного увлекался ею... Но только я так чертовски беден... а у Вильмота денег куры не клюют. Очень просто!

   - Я, кажется, не знаю его сиятельства? - спросила Нанни, завязывая галстук Тедди, который ему потом приходилось тайком, за закрытой дверью, развязывать и несколько раз перевязывать, пока не получалась модная линия. - Это не тот ли красивый, прихрамывающий молодой человек, койка которого была рядом с вашей в тот март, когда вас послали домой и я навещала вас в этом ужасном, мрачном лазарете, где-то подле площади Сент - Джемса?

   - Боже мой, конечно, нет! Лорд Вильмот был моим полковником, тем самым, который ездил перед строем, когда вы приходили смотреть на парад. Такой высокий, худощавый мужчина.

   - Так это она за него выходит?

   - Да, за него, - с горечью ответил Тедди.

   - Но ведь он достаточно стар, чтобы быть отцом мисс Кардон.

   - Что ж, вместо этого он будет ее мужем, - прохрипел Тедди.

  

   - Хорошо, нечего сказать! - пробормотала Нанни. - Вы бы лучше опять начали пить ваш сироп, мой мальчик; вам, право же, необходимо укрепляющее средство. И вот еще что: может быть, вы немного раздражены и огорчены случившимся, но все-таки не надо со злости флиртовать с замужними женщинами. Нет ничего легче для молодого человека, как попасть в сети замужней женщины, и ничего труднее - как из них выбраться.

   - Я запомню ваши слова, дорогая, и постараюсь быть паинькой, - улыбнулся Тедди, к которому вернулось на минуту его прежнее хорошее настроение. - Я постараюсь вернуться рано и буду осторожен, чтобы со мной ничего не случилось. Я надену галоши на случай дождя и наушники, чтобы не просквозило! До свиданья, моя старушка! И если вы не можете не сердиться на меня, то, по крайней мере, скажите отцу, что я его дело уже устроил, так что ему нечего беспокоиться!

   Он легко сбежал с лестницы на улицу. Там его сразу покинуло его минутное веселье... Ведь ничто не изменилось: Филь помолвлена, а ему ни холодно, ни жарко, идти ли в Берклей или нет.

   Тем не менее он приехал рано. Его автобус быстро мчался по Кенсингтон-Род. Тедди сидел мрачный, немного сгорбившись и представляя великолепный образец современного молодого человека в состоянии полного уныния.

   Леонора уже ждала его. После двух коктейлей, один из которых она сама велела подать, он почувствовал себя менее мрачно и тогда только заметил, что его спутница выглядела очень красивой. Он это и сказал ей, а она улыбнулась, прямо смотря в его молодые, синие глаза.

   - Вы должны сидеть возле меня - ваша юность молодит меня.

   Он рассмеялся. Разве когда-нибудь существовали времена, когда человек в тридцать три года считался старым?

   - Мне кажется, - сказал он, - что красота, подобная вашей, никогда не может поблекнуть. Клеопатра и Прекрасная Елена не могли оставаться вечно девятнадцатилетними, но никто не представляет их себе вообще старыми. По крайней мере, я не могу себе представить. А вы, - прибавил он, - напоминаете мне их обеих... так вы очаровательны.

   Леонора с мимолетной лаской дотронулась до его колена.

   - Послушайте, Тедди, я хочу, чтобы вы приехали к Стентон-Слэдсам двадцатого. Дикки уезжает в Брюссель, и я буду принадлежать только себе самой. Вы поедете со мной...

   - Я их почти не знаю, - сказал Тедди. - Где-то я их как будто встречал. Что Сесиль Слэдс, это - брат или муж? Мы с ним не в особенно хороших отношениях.

   - О, не беспокойтесь, я получу для вас приглашение.

   - Прекрасно, - беспечно согласился Тедди. - Если вы уверены, что все будет хорошо!..

   Несмотря на свои вполне современные идеи на дозволенное и недозволенное, Тедди никогда не примыкал к той многочисленной молодежи, которая, казалось, существует только с целью эксплуатации своих родных, друзей или друзей своих друзей. Он не был из таких, которые не считаются с обычными правилами вежливости, не обращают внимания на то, имеется ли у них приглашение или нет и знает ли их хозяйка, и которым чуждо чувство благодарности за какое бы то ни было гостеприимство. До сих пор Тедди ходил в гости только по личному приглашению хозяев. Нельзя сказать, чтобы он сознательно осуждал молодежь, поступавшую иначе, наоборот, он со многими был в очень дружеских отношениях, если можно считать дружбой обращение по имени и фамильярные отношения в каком-нибудь спортивном клубе, прекращающиеся, как только партнер окликнет такси или войдет в танцевальный зал. Но в редкие моменты он сознавал, что посещение дома, с хозяевами которого вы не знакомы, немного "неприлично"!

   Но на сей раз он не задумывался, как распределить свое время, а этот "балаган", как он мысленно назвал готовившийся вечер у Слэдсов, будет, вероятно, не лучше и не хуже всякого другого. Быть может, он почувствовал в очень, очень слабой степени губительную властность, составлявшую основную черту характера Леоноры.

   Но даже если он и почувствовал это, то он не стал анализировать свое чувство. У Тедди никогда не было склонности к глубоким размышлениям, а тем более к сложному анализу своих чувств. Он понимал, что Леоноре немного "ударили в голову" отношения с ним. Он также понимал, что на самом деле он ею не заинтересован, и поэтому старался по возможности избегать ее. Просто в это время его душевного разлада она помогала ему забыться, и, кроме того, он был в том состоянии, которое так образно охарактеризовал какой-то мудрец, как "состояние отверженности". Таким образом, он неизбежно попадал в сети Леоноры.

   Прежде всего, у Леоноры было мимолетное увлечение им. Он был молод и хорош собой - все, что она требовала от мужчины, и принадлежал к тому обществу, членом которого Леонора давно стремилась стать. Правда, Тедди был беден, но зато он безусловно принадлежал к большому свету, и этот свет был без ума от него. Вы могли прочесть ничего не значащую фамилию Тедди в списке приглашенных тех больших домов, куда носители гораздо более громких фамилий не всегда допускались, и отцы и матери других молодых людей ласково приветствовали его.

   Положение Тедди в свете было весьма прочно. В его породистой белокурой голове, мальчишеском очаровании и иногда трогательной слабости Леонора видела средства для достижения цели, к которой она стремилась а Тедди видел в ней только очаровательную женщину, которая была к нему "ужасно, ужасно" добра.

   Он нa минуту забыл Филь, танцуя с Леонорой; он проводил ее домой, и при прощании она предложила ему выпить рюмочку чего-нибудь, "только, чтобы вы крепко спали". Тедди вспомнил, что он теперь совсем не спит. Его первые бессонные ночи доставили ему ужасные страдания, почти такие же, о помолвке Филиппы. Казалось лежать с открытыми глазами и слышать, как бьет час за часом... Хорошо, он с удовольствием выпьет глоток - только, чтобы заснуть!

   Леонора прошла к себе, чтобы привести себя в порядок. Гостиная была старого золота и красного лака; на полу лежал серебристо-серый ковер, бесконечно толстый; огромный диван и глубокие кресла были обиты шелком более темного оттенка. Все это место говорило больше о вкусе его хозяйки, чем о других свойствах ее характера.

   Тедди опустился в мягкое, удобное кресло. Вошедшая Леонора села на ручку кресла и зажгла для него папиросу, вернее - закурила свою и отдала ему. Он откинул голову назад и заглянул ей в глаза.

   - Дорогой мальчик! - пробормотала она, гладя его волосы и щеки.

   Часы где-то пробили три.

   - Пора уходить! - пролепетал Тедди.

   - Дикки нет! - засмеялась она. - Все в порядке...

   В день венчания Филиппы выпал первый снег. Как это часто бывает, когда идет снег, лица казались какими-то серыми; Джервэз, нервное напряжение которого дошло до высшего предела, выглядел больным и усталым. Его брат Разерскилн, который приехал из Южной Ирландии, чтобы быть его шафером, и с которым Джервэз уже много лет был в очень официальных отношениях, решил, что он уже старик и дурак.

   Разерскилн разводил пони и дрессировал их специально для поло. Большего о нем ничего нельзя было сказать. Удивительно, как в одной семье могли вырасти такие совершенно различные люди, как Джервэз и его младший брат; у них был только один общий интерес - поло. Когда они встречались, это было для них спасительной темой, так как иначе им не о чем было бы говорить.

   Разерскилн со скучающим видом бродил по дому, внутренне благодаря Бога, что он расположен на Джермин-стрит, а не на какой-нибудь скверной улице, и думал, действительно ли Джервэз так волнуется, как это кажется. "Малый даже весь посинел", - подумал Разерскилн немного свысока. Он искренне презирал своего брата за этот брак; он ничего не имел против Филиппы, в глубине души он считал ее "славной подвижной девчонкой", но считал брак с нею, по крайней мере, со стороны Джервэза, чистейшим безумием.

   "Он не может долго длиться, - заключил он свою мысль. - Слава Богу, я не могу попасться на такую удочку".

   Он был очень высокого роста и производил впечатление необыкновенной худобы и сухости. У него были обветренные, резкие черты лица и казавшиеся сердитыми маленькие голубые глаза, слегка налитые кровью, - наследство, оставшееся ему с юных лет, когда он много путешествовал по южным морям. Его нельзя было представить себе иначе, как с сеттером, бегущим рядом с ним, и ему совершенно не подходил городской наряд; при одном взгляде на него было ясно, что этот человек создан для куртки с накладными карманами, гетр и охоты на красную дичь.

   Сильное стремление к покою, выражавшееся в особой осмотрительности, то самое стремление, которое заставило Джервэза бежать, как только он понял, что любит Филиппу, заставило и Разерскилна остаться вдовцом после смерти своей хорошенькой, любившей спорт молодой жены. Они чудно подходили друг другу; Бриджет была единственной женщиной в жизни Разерскилна, единственной, считавшей, что за его робостью и внешней неуклюжестью скрывается острый и капризный ум. После ее смерти он стал каким-то сухим, как физически, так и душевно. Со своим сыном Китом он обращался, скорее, как с премированной собачкой. Киту было одиннадцать лет; у него были темные волосы матери и голубые, как будто фарфоровые, глаза отца. Он был упрямый, скрытный, но вместе с тем привязчивый мальчик и скорее напоминал Джервэза.

   Джервэз очень любил его, когда видел его или вспоминал его. До последней войны он в глубине души всегда представлял себе Кита своим наследником и был доволен этим.

   У него была тогда несчастная любовь к Камилле; кроме того, до войны он часто жил в своем имении; занятый делами по его управлению, удовольствиями и своими светскими обязанностями, он всегда думал о своем будущем браке как о приятной необходимости, с которой можно было не спешить. Очаровательные девушки и дамы были у него, скорее, правилом, чем исключением; жизнь текла слишком спокойно...

   Затем, после войны, когда в нем самом еще не затихла борьба различных мыслей, поднятых в нем войною; когда старые боги и взгляды были разбиты вдребезги; когда ему приходилось постоянно встречаться с действительностью, уродливой, напряженной, иногда прекрасной, а иногда такой мелкой и ничтожной, и после того, как, наконец, был объявлен мир, бывший для большинства ярким светочем надежды и все же не давший людям успокоения, - после всего этого он встретился с Филиппой, и его нервное напряжение перешло в бурную страсть.

   Он сказал Разерскилну с тонкой усмешкой:

   - Я думаю, ты несколько удивлен, Джим?

   Глаза Разерскилна не умели скрывать даже мимолетных впечатлений. Джервэз заметил легкое сомнение и жалость, промелькнувшие в них, прежде чем он ответил:

   - О, напротив! Ты, мне кажется, счастлив, а следовательно, все в порядке.

   - Видишь ли, вопрос, конечно, в разнице наших лет, - вновь возвратился Джервэз к мысли, которую никак не мог забыть.

   - Пустяки! В наши дни почти нет разницы между девушкой в двадцать и женщиной в сорок лет, - заметил Разерскилн, закуривая сигару. - Они одинаково выглядят, одинаково разговаривают, одинаково танцуют. Я не знаю, кто больше плещется: утята или их матери! А твоя Филиппа и ты сам - только струйка в общем водовороте.

   Он был немного огорчен за Джервэза; он так же твердо был уверен, что этот брак окажется неудачен, как и в том, что туман над бухтой Голуей предвещает на следующий день шторм; но у него было правило: чем меньше говорят, тем лучше все образуется. Очень хороший девиз, особенно для того, чтобы оставаться от чего-нибудь в стороне. Как-никак, это была "ноша" Джервэза, а не его, так что ж тут еще можно было сказать?

   От Кардона он старался держаться в стороне, как от блефующего, его чрезмерная жизнерадостность казалась ему особенно подозрительной. Она говорила о желании приобрести чье-либо расположение, а этого Разерскилн терпеть не мог. Миссис Кардон принадлежала к числу пухленьких, сентиментальных, жеманных женщин, которые никогда ему не нравились; он любил женщин, скачущих сломя голову, женщин с тонкими губами, худощавых, с блестящими приглаженными волосами и омытой дождем кожей... И Разерскилн полагал, что духи хороши только в известном смысле, или, вернее, в известном месте и в известное время - в гостиной после обеда.

   Что касается Филиппы, то она была в действительности так же красива, как и по описаниям, даже еще лучше. Кроме того, она хорошо ездила верхом, а это уже много значило. У нее были красивые руки, и, говоря по совести, она ему нравилась. Правда, он не перешел бы площадь Пикадилли, не обращая внимания на движение, только для того, чтобы поговорить с нею; но если бы они шли по одной стороне улицы, он с удовольствием остановился бы поболтать с нею.

   Что же касается Фелисити, жены этого жирнолицего дурака, то она вообще ничего не значила в его глазах.

   Ожидая вместе с Джервэзом в церкви, он с облегчением думал, что сможет в тот же вечер выехать к себе домой; церковь была напоена ароматом лилий, мимоз, Jasmin de gorse, Ambre antique и другими духами.

   Кит, воспитывавшийся в колледже, в Итоне, ерзал на передней скамье, затем соскользнул с нее и стал обходить боковые притворы церкви. Он должен был участвовать в кортеже невесты и заранее радовался этому.

   Его отец, наблюдая за ним, думал, что вот через несколько лет он станет взрослым и наследником всего каких-нибудь двух-трех тысяч годового дохода вместо тридцати тысяч и уже пришедшей в ветхость фермы, вернее - охотничьего домика, в Ирландии вместо Фонтелона. Ну, ничего!

   По мнению Разерскилна, Джервэз женился с целью иметь наследника, и это было единственно разумное во всем этом деле. Но с этими современными девушками ни в чем нельзя было быть уверенным; они способны на всякие хитрости, и возможно, что бедный Джервэз - даже почти наверное! - будет больше думать о красоте ее фигуры, чем о будущем. Хорошее дело, нечего сказать!

   Наконец она приехала с материнскими жемчугами на шее; по крайней мере, он их уже, где-то видел. Конечно, в этом не было ничего особенного и все было в порядке, но в глазах Разерскилна это все-таки бросало на нее какую-то тень.

   А бедный Джервэз был не храбрее мокрицы и выглядел ужасно; нельзя сказать, чтобы он был похож на счастливого жениха, он скорее напоминал факельщика. Как бы там ни было, это были его собственные похороны!

   Легкая улыбка появилась на лице Разерскилна, когда ему в голову пришла эта мысль, но он сейчас же заставил себя сделать серьезное лицо, как только вспомнил, где он находится.

   Прошел еще час или два мучений - Разерскилн ненавидел шампанское или какой-либо другой напиток в четыре часа пополудни. Наконец они уехали.

   Миссис Кардон, сентиментально, тихонько всхлипывая, взяла его под руку. Разерскилн надеялся, что она скоро оставит его в покое, а пока что стоически переносил свою участь. Слава Богу, скоро конец! Как только миссис Кардон удалилась, он дал знак Киту:

   - Идем!

   Они вежливо и даже сердечно попрощались со всеми и уехали.

   - Уф! - с облегчением фыркнул Разерскилн, выйдя на свежий воздух и с наслаждением вдыхая его.

   Он с неудовольствием заметил в вечерних газетах отчеты великосветских хроникеров о бракосочетании Джервэза.

   Да, графскими венчаниями еще интересуются.

   - А куда они поехали, папа? - спросил заинтересованный Кит.

   - Домой, - ответил Разерскилн и добавил, обнаруживая ход своих мыслей: - В дом твоего дяди, хочу я сказать.

   Фонтелон встретил Филиппу угрюмо и пасмурно. Не было той большой массы цветов, которые так пленяли ее летом. Их место занял снег, придававший месту своеобразную красоту, но красоту скорее подавляющую, чем бодрящую.

   Чтобы это место было подходящим для молодости, оно должно было бы быть наполнено смехом и весельем; его величавое спокойствие смутно подавляло Филиппу. "Чувствуешь ужасную усталость в вечер после свадьбы", - думала она растерянно; она ожидала свою новую камеристку, и то, что она ее не знала, сильно смущало ее. Дома милая старая Дуся, нянчившая Филиппу еще с того времени, когда она носила платьица выше колен, приходила не только для того, чтобы одеть своих барышень, но и чтобы повидаться с ними. Филиппа привыкла обсуждать жизнь со всеми ее затруднениями и вообще все, что ей приходило на ум, со своей Дусей, в то время как последняя доставала необходимые вещи, наливала горячую воду и вообще хлопотала вокруг. Холодная же расторопность и чинность Эвелины не располагали к какому-либо разговору. Когда она вышла, Филиппа осталась одна. Она невольно стала смотреть на большой огонь в камине, горевший синим и изумрудным пламенем. Ночь, казалось, окутала своим покровом все предметы в этой большой и красивой комнате.

   Филиппа испытывала чувство какой-то оторванности от всего мира. Фонтелон с его террасами, с его садом, огромным парком, с его свитой превосходных слуг, с его образцовым порядком во всем немного страшил ее. Марч был маленьким, уютным и жизнерадостным; Фонтелон был полной противоположностью ему.

   Филиппа подошла к окну. Перед ней расстилалась бесконечная снежная пустыня; а дома сейчас все торопились в какой-нибудь магазин, а потом куда-нибудь танцевать...

   Джервэз постучался в дверь, но, не получив ответа, еще раз постучал и вошел в комнату. Он увидел тонкий силуэт Филиппы на фоне сапфировой ночи, сверкающей тысячами бриллиантов легких снежинок. Она повернулась к нему, когда он позвал ее, и улыбнулась слегка смущенной улыбкой.

   - Тебе холодно, - боязливо воскликнул он, беря ее руку в свои. - Дорогая, сядь лучше к огню.

   Он посадил ее в большое, мягкое кресло, стоявшее возле камина. На полу была разостлана шкура белого медведя. Он опустился возле Филиппы на поя и протянул ее ручки поближе к пламени.

   - Так лучше? - спросил он, притянув одну ее руку к себе и целуя ее.

   - Поцелуй и эту руку, чтобы согреть! - пошутила Филиппа.

   Джервэз опять поцеловал руку.

   - Теперь лучше?

   - Немножко.

   - Только немножко?

   Филиппа, смеясь, провела пальцем по его усам.

   - Ой, какие жесткие и колючие!

   Он схватил ее в объятия и стал целовать, теряя самообладание от ощущения близости Филиппы, ее девственно холодной кожи и девичье робких прикосновений.

   Прозвучал гонг, сперва робко, потом сильнее и, наконец, перешел в артистическое crescendo.

   - О, уже обед! - воскликнула Филиппа. - А я умираю от голода!

   Она весело высвободилась из его объятий и протянула ему руку. Они сбежали, держась за руки, по широкой лестнице с низкими ступенями в маленькую восьмиугольную столовую, куда им был подан обед.

   Джервэз очень скоро отпустил всех слуг.

   - Я хочу тебя иметь только для себя!

   - Ты говоришь все время такие милые вещи - улыбнулась ему Филиппа.

   - Я не только говорю, я так и чувствую, - немного чересчур пылко ответил Джервэз.

   После, когда им подали кофе в маленьком парадном салоне, Филиппа сказала:

   - Пусти, пожалуйста, граммофон. Ах, Джервэз, мне так странно, что все эти замечательные, чудные вещи принадлежат также и мне. Ведь это твои собственные слова... даже этот вот граммофон... Мне никогда и не снилось даже иметь электрический граммофон. Давай потанцуем!

   Она опьяняла его, как, вероятно, должно было пьянить вино, которое боги давали смертным в эпоху чудес. Он крепко прижал ее к себе.

   - Филиппа, ты моя?

   Он наклонился над ней, любуясь ее опущенными нежными веками, ее маленькой, шелковистой головкой, ее молодой подымающейся и опускающейся грудью и линией ее белой руки, покоившейся в его руке.

   - Сознаешь ли ты, что мы принадлежим друг другу, теперь и навсегда?

   Ее охватила внезапная робость; в глубине души она была испугана, но ясно сознавала одно: жизнь нужно встречать честно. Это правило стало ее тайным девизом. Она давно уже пришла к заключению: человек, взявший на себя обязательства, не должен ни спрашивать, ни раскаиваться. Она подняла на Джервэза свои большие глаза, глаза ребенка.

   - Ты вся очарование, - произнес он пылко, но таким тихим голосом, что он доходил до шепота. - Я не знаю, имеешь ли ты представление, как дивно ты хороша? Конечно, нет, хотя ты и сознаешь, что можешь вывести человека из равновесия...

   На секунду перед Филиппой мелькнуло бледное умоляющее лицо Джервэза. Выражение его глаз как-то тронуло ее; она обвила его шею руками, словно желая его от чего-то защитить. Это бледное, подергивающееся лицо и хриплый голос так не походили на холодного, исключительно выдержанного Джервэза, которого она знала до сих пор, который целовал ее, ухаживал за ней и вообще настолько не претендовал ни на что, что она даже забыла, что он имеет на это право!

   В этот момент все ее существо вдруг запротестовало; она захотела его увидеть опять таким, каким она его знала. Она сказала, нервно смеясь при этом, но не особенно веселым смехом:

   - А если у меня нет представления и если я - как это ты сказал? - ага... неуравновешенна... то ты не жалеешь, что ты на мне женился?

   Она смотрела на Джервэза и увидела, как его лицо вдруг странно потемнело. Он крепко прижал ее к своей груди, страстно целуя ее глаза, волосы, рот... его поцелуи обжигали и делали больно... они были так безумны, так пылки...

   Казалось, что тень на его лице окутывает и ее. Смутно, из этой темноты, Филиппа услышала голос Джервэза, взволнованный и ликующий:

   - Моя, моя!..

   Как много было написано о самоанализе; в последнее время такими словами, как "скрытый комплекс" или "половое воздержание", в некоторых кругах общества перебрасываются так же легко, как "с добрым утром" или "алло!".

   Большой еще вопрос, указывает ли многословие на присутствие духовного содержания или на его отсутствие. Филиппа была продуктом своего века, в том смысле, что она принадлежала к тому молодому поколению, которое, казалось, решило заставить себя слушать независимо от того, было ли у них что-нибудь сказать, что стоило бы слушать; она привыкла к тому, что мужчина и женщина открыто разбирают вопрос о своем разводе, разбирают все подробно с заинтересованными друзьями; развод обычно встречался смехом и легким цинизмом.

   Джина Хейз, подруга Фелисити, собираясь развестись со своим мужем изменившим ей с ее лучшей подругой - инцидент, разбиравшийся весьма детально между ними тремя уже несколько недель! - рассказывала как смешной анекдот об ужасе, объявшем ее супруга при телефонном звонке, и о горячей просьбе к ней: "Дорогая, подойди ты; вдруг это противные Доррингтоны, которые вздумали привлечь меня в качестве соответчика в их бракоразводном процессе!"

   Филиппа тоже смеялась: она не была воспитана в атмосфере, способствующей выработке собственного суждения. Во всяком случае, оно давно вышло из моды.

   Но некоторая, может быть, холодность и сдерживающая пассивность характера предохранили ее от того, чтобы действительно заинтересоваться какой-нибудь из проникавших в дом современных волнующих идей.

   Она не была невеждой, ни в полном смысле слова наивной; она была хладнокровна, поглощена многими прелестными пустячками и во многом моложе своих лет; война оставила ее ребенком. Она была современна в своем смехе и старомодна в душе, и эта старомодность, вероятнее всего, руководила ею в ее замужестве.

   Джервэз отправился с ней прямо в небольшой городок на Ривьере, куда они прибыли, когда благоухала мимоза, и нарциссы были в цвету.

   - Я ненавижу отели, - сказал Джервэз, и Филиппа, побывав на взятой им вилле, осталась в восторге от н