Уэдсли Оливия - Честная игра

ла, то только горячего кофе.

   Арчи пришел к ней как раз в тот момент, когда она кончала греть кофе на маленькой спиртовке, на которой они обычно готовили чай на пикниках.

   Постучав, он вошел и остановился в дверях, умоляюще глядя на нее голубыми жаждущими глазами, с крепко стиснутыми челюстями.

   - Алло! - сказала Филиппа с таким равнодушием, на которое большинство из нас способно лишь в те моменты, когда мы хотим произвести сильное впечатление.

   - Я тебя не буду долго задерживать, отнимать твое время, - сказал Арчи с заученной, неестественной вежливостью. - Я пришел тебя спросить, хочешь ли ты, чтобы между нами было... все кончено? Видишь ли, я всю ночь думал. Я многое понял из того, чего я раньше не понимал. Я должен был это понять... Например, о твоих деньгах... Ты очень молода, а я был... я думаю, что был очень глуп в этом вопросе... Я уверен, что, если ты порвешь со мной, ты сумеешь получить обратно эти деньги. Ведь ты получила их по закону, понимаешь?.. Рано или поздно и у меня будут деньги... и эта роль танцора, - (его бледное лицо зарделось), - я не пожизненно обречен на эту роль, как я тебе уже говорил! Должен же был я что-нибудь делать, чтобы жить! Сначала я брался за многое другое, но я не за тем пришел, чтобы говорить об этом; я хотел тебе сказать, к чему привели меня мои размышления. Вот что: я был возмутительно несправедлив к тебе. Я ничего не могу предложить тебе, кроме... кроме самого себя. Когда я, наконец, доберусь до Америки, меня, может быть, вначале постигнет неудача. Но, по крайней мере, я не буду больше танцором! Теперь ты видишь, как обстоит дело...

   Он умолк и достал портсигар, и Филиппа видела, что его рука слегка дрожала.

   Она взглянула на его склоненное осунувшееся лицо; взор его был устремлен на огонек папиросы.

   Обо всем, что он сказал, она и раньше думала и догадывалась, но все-таки когда она услышала это из его уст, ее прежние мысли показались ей гадкими.

   Она сказала холодно, боясь, что ей изменит голос:

  

   - Не хочешь ли ты мне сказать, что ты... ты... что мы... что все кончено... что нет больше нашей... нашей любви?

   Арчи прошел вперед к столу, оперся на него руками и взглянул ей прямо в глаза.

   - Неужели ты не знаешь, - сказал он, прерывисто дыша, - что, сколько я ни буду жить, я буду любить тебя? Но, если мне достаточно твоей любви, иметь тебя, то будет ли это достаточно для тебя? Ты всегда была избалованной, такой, какой тебе и следовало быть, а я не могу предоставить тебе того, к чему ты привыкла. И я не имею права назвать тебя своей до тех пор, пока я не буду уверен, что смогу сделать тебя счастливой. Раньше я верил в это... но потом...

   Он на мгновение остановился, а затем горячо продолжал:

   - Маленькие ничтожные пустяки все-таки имеют большое значение... И то, что я лишен возможности щедро раздавать чаевые, когда я бываю с тобой где-нибудь... что я вообще не могу с тобой где-либо бывать... что мне становится жутко, когда я думаю о стоимости твоих красивых платьев, не будучи в состоянии тратиться на них, как другие мужчины... Ты себе не представляешь, как меня все это подавляет!.. У тебя есть деньги, а у меня их нет...

   Филиппа смотрела ему в лицо, в его грустные и страдающие глаза, на скорбные складки рта и на словно выточенные из слоновой кости пальцы судорожно сжимавшей стол руки.

   Она видела под этой напряженностью и страданием настоящую красоту его души, которая заставила его осуждать себя ради нее; она быстро поднялась со своего места, подбежала к дивану и начала лихорадочно шарить в кармане своего белого шелкового жакета. Она подошла близко к Арчи, держа в руках свой маленький бумажник, и открыла его. Там был единственный пятифранковый билет.

   - Милый, - сказала она неуверенным голосом, - ты совершенно не прав. У меня нет денег! Ты должен будешь добывать для нас обоих! Ты мне дашь немного денег?

   Арчи не в силах был произнести ни слова; его холодные как лед руки искали бумажник. Наконец он его нашел, вынул из него все содержимое и дрожащими руками переложил в бумажник Филиппы.

   Потом он поднял голову; в глазах его не было слез только потому, что он жестоко боролся с ними. И прошептал так тихо, что только возлюбленная могла разобрать его слова:

   - О, возьми меня опять к себе!

   Жизнь имеет какое-то странное свойство выдвигать затруднения, которые, внезапно возникая, отодвигают намечаемые события на неопределенное время.

   Свадьба Разерскилна с Камиллой три раза откладывалась по тем или иным причинам.

   Кит заболел воспалением легких и едва не умер.

   Кит лежал в доме у Камиллы, и если бы Разерскилн уже не любил Камиллу, он полюбил бы ее за то время, что они провели у постели его больного сына.

   Он видел тогда ее самоотверженную нежность, ее ангельское терпение, и в ту ночь, когда доктора думали, что Кит умрет, он цеплялся за руку Камиллы, как маленький ребенок.

   Кит лежал на высоко взбитых подушках; теперь его маленькое, исхудавшее лицо казалось серым, и пальцы его теребили одеяло.

   Не спуская с него покрасневших, измученных глаз, он слышал, как Камилла молилась, совсем как маленькая девочка:

   - Молю тебя, Господи, сделай так... сделай... - Прошел час. Камилла освободила свою руку и приготовила чай; теперь она выглядела иной - моложе и счастливее.

   - Я верю, что Бог будет милостив к нам, - сказала она шепотом Разерскилну и улыбнулась.

   Разерскилн обрадовался ее спокойствию, черпая в этом надежду.

   И он услышал, как Камилла опять стала молиться за выздоровление Кита.

   Было около часу ночи; в половине второго произошла неожиданная, чудесная перемена к лучшему. Кит шевельнулся, поднял свои отяжелевшие веки и как будто улыбнулся; дыхание его стало более свободным, цвет лица изменился, и он впал в глубокий сон.

   Камилла, стоя рядом с Разерскилном, нежно потянула его за руку.

   - Джим, милый мой...

   Он послушно стал на колени возле нее, преисполненный такого обожания и благодарности, что совсем не мог говорить.

   Юный Тим был второй причиной, помешавшей их свадьбе; его назначили в Индию, и поэтому нужно было поспешить с его свадьбой.

   - Давай устроим наши свадьбы, вместе, - предложил Разерскилн.

   - Ну, что ты, дорогой, - рассмеялась Камилла, - это будет нехорошо!

   - А с моей точки зрения, это было бы прекрасно, - энергично возразил Разерскилн. - Ничего не может быть лучше!

   Наконец в сентябре, накануне назначенного дня свадьбы, казалось, что не было никаких причин, которые могли бы помешать свадьбе.

   Собственное счастье Разерскилна смягчило его отношение к Джервэзу. Когда он заметил его у входа в Сен-Джемский сквер, куда он и сам направлялся, он заколебался: свернуть ли ему в сторону или идти дальше, навстречу ему, забыв о прошлом.

   Тот факт, что завтра его свадьба, заставил его пойти брату навстречу.

   Джервэз кивнул ему, едва улыбнувшись.

   Разерскилн остановился и сказал:

   - Алло! Как дела?..

   Чертовски трудно вообще придумать, что сказать человеку в положении Джервэза!

   - А ты как поживаешь? - спросил тот, на что Разерскилн ответил:

   - Значит, ты не в Шотландии?

   - Нет, я еду еще только десятого.

   "А он здорово постарел, - решил про себя Разерскилн. - Впрочем, выглядит здоровым".

   - Желаю тебе счастья, - сказал Джервэз с более теплой нотой в голосе.

   Разерскилн, слегка растроганный, ответил:

   - Благодарю. Приходи завтра. Фарм-стрит, 12, ты знаешь где. Я уверен, что Милли будет очень рада тебе.

   Джервэз не обещал, сказав, что охотно придет, если у него будет возможность. На этом они расстались. Разерскилн пошел в клуб, где с важным видом смотрел гравюры, принадлежавшие одному из членов этого клуба, а затем отправился к Камилле.

   Он заметил, целуя ее:

   - Ты выглядишь восхитительно, как летнее утро.

   - Знаешь, ты - прямо прелесть, Джим! Я тебя совсем не ждала сейчас, - сказала Камилла, - а ты умница, ты так хорошо сделал, что пришел.

   Разерскилн погладил свою гладко причесанную голову; этот жест он употреблял, чтобы скрыть свою радость.

   За завтраком он сказал:

   - Сегодня я встретил Джервэза... Знаешь, Милли, уж очень давно мы ничего не слышали о Филь...

   - Конечно, мы должны ей написать, - сказала Камилла с упреком.

   Они повенчались на следующий день; и не то чтобы они забыли ей написать, а просто у них не было времени вспомнить об этом.

   А позже они успокоились на том, что узнали от Маунтли, когда он случайно и весело упомянул о ней:

   - Я видел Филь в Каннах, она чудесно выглядит и, по-видимому, хорошо проводит время.

   "Очевидно, с ней все благополучно, и нечего особенно беспокоиться о ней", - сказал себе Разерскилн. И его мысли всецело занял вопрос: сдать или не сдать дальний луг под пастбище?

   Маунтли, который ездил на охоту в Дорсет, вернулся в город, чтобы захватить кое-какие необходимые вещи и составить программу своего времяпрепровождения на будущую неделю. - Стоял конец сентября; воздух становился прохладней и, казалось, был наполнен запахом белых и красных маргариток, когда врывался в открытые окна вагона; природа красовалась в полном своем величии, одетая в пурпур и золото, которые торжествующе пламенели на фоне мягкой синевы неба.

   В клубе было пусто, и после превосходного коктейля Маунтли решил ехать оттуда в более веселое место.

   Выходя, он столкнулся с высоким, худым молодым человеком, который как раз в этот момент входил в клуб; оба пробормотали извинение, но, когда бронзовое лицо молодого человека попало в полосу света, Маунтли воскликнул:

   - Майлс, неужели это ты?

   Он повернулся и схватил его за руку.

   - Ах ты, разбойник, - даже не сообщил мне о своем возвращении!

   - Да я только сегодня днем приехал, - медленно, с едва заметным ирландским акцентом сказал Майлс. - Я еще сам не верю, что приехал.

   - Ну а я верю! - весело подхватил Маунтли. - И такой случай надо отпраздновать! Я никогда не был так рад видеть кого-либо, как тебя. Лондон похож на пустыню, если попадешь сюда в мертвый сезон.

   Они пошли вместе, болтая и смеясь. Он и Майлс учились вместе в школе, были вместе на войне, и если Маунтли любил кого-нибудь немного больше, чем самого себя, то, наверное, только Майлса, которого, будучи мальчиком, он обожал, как героя; а когда он сделался старше, это обожание перешло в горячее и искреннее восхищение.

   - Посмотрите, кто пришел, Джордж! - восторженно обратился он к старому лакею. - Я так рад. В честь твоего приезда я угощу тебя шикарным обедом, и мы выпьем старого коньяку - я ведь так рад видеть тебя.

   - Ну и чудак же ты! - сказал Майлс своим приятным голосом, но улыбнулся, и лицо его при этом показалось менее усталым.

   - Ну, как там у вас, в Африке? Как поживают львы, кофе и прочая дребедень? И почему ты вернулся? Ты писал мне, что у тебя нет надежды приехать раньше 1927 года?

   - Мне необходимо было приехать, - сказал Майлс. - Дело в том, что вообще сейчас плохое время для всех, но у нас на ферме не хватает рабочих рук, и мне только теперь удалось наладить хозяйство. Затем мне непременно нужно было побывать у губернатора, а он был в Индии, и мне пришлось немало поездить, чтобы добраться до него. Наконец, меня привело сюда одно не столь важное, сколь печальное обстоятельство: старая Мегги - Анн, наша бывшая няня, - ты помнишь ее, Тэффи? Она тебя еще здорово отколотила, когда ты украл грушу у Тедди, помнишь, в Хэссоке? Так вот она больна, бедная старушка, и я боюсь, что должен буду задержаться здесь и погостить немного дома...

   "Он вернулся из-за какого-нибудь неприятного дела, - подумал про себя Маунтли. - Держу пари на пять фунтов, что здесь не все благополучно".

   Вслух же он сказал:

   - Как бы то ни было, ты можешь приехать на недельку в Марстон, в будущий четверг?

   Майлс кивнул головой:

   - Благодарю. Мне бы очень хотелось приехать. Мое дело меня здесь долго не задержит.

   В то время как Майлс ел камбалу, Маунтли внимательно разглядывал его, Майлс очень похудел, лицо его сделалось угрюмым и суровым... наверное, он болен.

   - Ты был болен? - спросил Маунтли.

   - Нет. Но климат все-таки дает себя знать; иногда у меня бывала лихорадка, но все же я чувствовал себя довольно хорошо.

   - Ты очень осунулся, - откровенно сказал Маунтли.

   Майлс ел мало и умеренно пил. После того как он выпил коньяку, на чем Маунтли настаивал чуть ли не со слезами на глазах, они направились на Пикадилли.

   - Все по-новому? - спросил Майлс, и в голосе его чувствовалось приятное удивление. - Смотри-ка, Девоншир-Гауз перенесли как раз на середину Грин-парка! Удивляюсь, как это не передвинули собор Св. Павла на Роунд-Понд или что-нибудь в этом роде, просто из желания все сделать по-новому!

   - Пока еще нет. Пойдем, ты посмотришь красу и гордость твоей страны, на площади Пикадилли! Взгляни на эти электрические рекламы! Куда там несчастной Америке сравняться!

   - Мне кажется, будто я лунатик, - тихо сказал Майлс.

   Они стояли, смотрели, слушали - Майлс, выглядевший несовременным в своем старомодном костюме, и Маунтли, как всегда одетый по последней моде.

   Вдруг Майлс повернулся:

   - Это было больше чем мило с твоей стороны, Тэффи, оказать мне такой прекрасный прием. А теперь мне нужно идти. Я обещал заглянуть домой около девяти часов, а теперь уже половина десятого. Ты мне позвонишь, и мы условимся насчет четверга. Спокойной ночи!

   Он пошел и, позвав такси, вскочил в него. Маунтли в раздумье глядел вслед удалявшейся машине.

   "С ним что-то неладно", - решил он. Он догадывался, что его лучшего друга постигло горе, которое он тщательно старался скрыть под наружным спокойствием.

   О да, старина Майлс очень изменился. Ведь он был одним из самых веселых людей до того, как уехал в Кению, а теперь он уж больше не весел. В его глазах что-то мрачное. В нем нет жизни.

   "Если бы меня спросили, - рассуждал с самим собой Маунтли, - как хотел бы Майлс отпраздновать свой первый вечер возвращения из Африки, у меня на этот счет были бы два ответа, и оба были бы правильны. Праздновать и праздновать! Так поступил бы тот славный парень, которым он когда-то был. Но не теперешний Майлс! Этот чем-то угнетен, и очень глубоко".

   Нахмурив брови, он старался разгадать, что могло так изменить Майлса.

   Тедди? Неужели - Тедди? До сих пор? Ведь он, несчастный мальчик, погиб почти год тому назад.

   Маунтли перестал думать об этом; он ничего не мог бы сделать, если бы даже и проник в эту тайну, и, глубоко вздохнув, направился в посольство.

   "Мне сейчас необходимо хорошо выпить и хорошо посмеяться", - решил он.

   Лежа в своей комнате, в верхнем этаже одного из домов на Виктория-Род, Мегги-Анна прислушивалась, не слышно ли шума останавливающегося автомобиля или быстрых легких шагов, которые она, без сомнения, сразу бы узнала.

   Все лампы в ее комнате горели; она любила видеть "все", по ее выражению, а "все" в данном случае означало фотографии мальчиков, начиная с их раннего детского возраста до последней моментальной фотографии Майлса, присланной ей из Кении несколько недель тому назад.

   Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги-Анны, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках каждый его носок, все его белье лежали в образцовом порядке и хорошо починенные.

   - Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, - сказала она Майлсу, - потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. "Рубашки мне необходимы, - говорил он, - так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, и это было бы нехорошо!" Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! "А моих фуфаек, - смеялся он, - никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие увидеть их, они бы всплеснули руками и сказали: - "Боже, какая штопка!"" И сколько раз я предупреждала его: "А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?" Вот что я ему говорила.

   Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.

   - А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.

   Майлс обнял ее покрытые шалью плечи.

   - Не надо об этом думать, Нанни, - сказал он мягко. - Старайся не думать. Когда ты расстраиваешься, тебе становится хуже.

   - Мне все равно, - всхлипывала Мегги-Анна, - чем раньше это кончится, тем скорее я буду со своим дорогим мальчиком, которого я нянчила со дня рождения. А он, опозоренный, лежит в могиле, и нет никого, кто бы защитил его. Меня не хотели пустить к нему, мистер Майлс! Но я их хорошенько отчитала, и тогда пришел этот молодой мистер Маунтли и сказал, что меня должны впустить, и я вошла. Я всегда считала его ветрогоном, пустышкой, но я никогда не забуду его доброты ко мне... "Войдите, миссис Кэн, - сказал он, - я позабочусь, чтобы вам не мешали, и вы можете приходить и уходить, когда вам угодно. Если вы не имеете на это права, то кто же его имеет?"

   Майлс запечатлел в своей памяти долг благодарности по отношению к Маунтли.

   Мегги-Анне становилось легче на душе, когда она говорила; она предавалась воспоминаниям, путая дни детства Тедди с последними днями его жизни.

   - Всегда он был таким, любившим, чтобы все было, как следует. А как он суетился, когда одевался на этот бал! Уверяю тебя, совсем так же, как когда он хотел надеть твои шотландские носки и коротенькую шотландскую юбочку и патронташ, а его заставляли надеть шелковую рубашечку и бархатные штанишки, и он кричал до тех пор, пока не посинел, из-за того, что ему не давали кинжала за пояс! Но наконец он ушел в сопровождении этой дряни, которая говорила против него на суде и которая никогда не оставляла его в покое; ее звали миссис Ланчестер. Она писала ему ежедневно и дарила ему такие вещи, которые ни одна порядочная женщина не стала бы дарить молодому человеку, - халаты, такие тонкие, что их можно было пропустить сквозь кольцо, шелковые носовые платки с его меткой, вышитой на каждом из них; ужас, как трудно было их стирать, чтобы не оборвать рубчиков... Она всегда преследовала его. А он, я могу поклясться в этом, никогда за ней не бегал. Он любил мисс Филиппу, он сильно ее любил и никогда не сделал бы ей зла. И действительно не сделал, и я даже на смертном одре - поклялась бы в этом. Этот брак все время был несчастлив; лорд Вильмот годился ей в отцы и с самого начала был ревнив, как все старики. И, в конце концов, его ревность убила моего мальчика. Он и сейчас стоит перед моими глазами, как тогда, когда уходил в своем темно-синем пальто, за которое он заплатил девятнадцать фунтов, - грех так дорого платить - так я и сказала Тедди, а он только рассмеялся и сказал: "Ну что ж, я ведь не платил за него, дорогая! "Гленерон и Вильямс" будут счастливы, если увидят половину половины этих денег, да и то после дождичка в четверг!" Всегда с шутками, над которыми он сам смеялся, даже тогда, когда был готов покончить с собой. А теперь он мертв... и он вернулся из Франции и...

   Она опять заплакала, схватившись за руку Майлса, а Майлс через ее голову смотрел на фотографию Тедди в форме подпоручика, в фуражке набекрень и с очень серьезными глазами над детским ртом.

   Трудно было поверить, что его уже нет в живых. Казалось, будто только вчера еще он махал рукой отъезжавшему Майлсу, смеялся над "коралловыми берегами Африки", а Мегги-Анна, оплакивавшая отъезд Майлса, бранила его за это.

   В последний раз, когда он видел Тедди, тот был в синем костюме и стоял в нему спиной, нежно обнимая одной рукой Мегги-Анну, когда он уводил ее с платформы, "чтоб она не утопила поезд в слезах и чтобы он не сошел с рельсов!"

   И, прежде чем увести ее, став за спиной Мегги-Анны, он пропел: "Я приму ее обратно, если она захочет вернуться!.."

   И не было воспоминания о нем, которое не было бы веселым и счастливым.

   "О Тедди, Тедди, - с грустью думал Майлс, - какой жестокий каприз судьбы заставил тебя принести в жертву свою юность?.. И такую бессмысленную жертву..."

   Когда он вышел из автомобиля, он бросил взгляд на окно Мегги-Анны... Окно было освещено; значит, старушка еще не спала.

   Он на цыпочках поднялся по лестнице, и сиделка встретила его на площадке:

   - Наконец-то вы пришли, капитан Мастерс! Миссис Кэн так ждала вашего возвращения.

   Майлс вошел в маленькую квадратную комнату. С тех пор как он мог вспомнить что-нибудь, он помнил красную с черным жестяную коробку, которая всегда стояла на маленьком столике у кровати Мегги-Анны, где бы они ни находились. В ней неизменно было разное печенье; она особенно любила печенье, осыпанное кофе с сахаром, а Тедди любил легкое печенье.

   Мегги-Анна лежала, обложенная подушками; тут же на кровати лежала ее Библия.

   - Сиделка мне читала, - сказала она Майлсу, - она очень милая и добрая, но никто из них не умеет приготовить крепкий чай.

   - Может быть, ты сейчас выпьешь чаю? - спросил Майлс.

   - Я не говорю, что я бы не выпила, мой дорогой!

   Майлс ловко взялся за приготовление чая; по указанию Мегги-Анны он дал ему настояться, положил много сахару и подал ей душистый, почти черный чай.

   - Вот теперь вкусно, - похвалила Мегги-Анна. - Тедди тоже любил выпить чашку чаю как можно крепче! И когда он приходил поздно домой, он, бывало, заходил ко мне в комнату, чтобы выпить чаю, который я для него готовила, и говорил: "Немного того, что вам нравится, доставляет вам большое удовольствие".

   - Я встретил сегодня Сирила Маунтли, - сказал ей Майлс, думая этим отвлечь ее мысли.

   - А сказал ли ты ему, что я рассказала тебе о его доброте? - сказала Мегги-Анна.

   - Мы об этом не говорили.

   Майлс сидел у ее кровати, держа ее руку в своей. Больная задремала. Он с нежностью смотрел на нее; ее лицо под оборками старомодного чепца, который завязывался на подбородке, казалось совсем исхудавшим, почти прозрачным; ее измученный вид надрывал его сердце.

   "Я должен был бы приехать раньше", - тоскливо сказал он себе.

   Он был далеко от своего дома, в глубине страны, когда он впервые случайно узнал о смерти Тедди. Потом у него самого была тяжелая лихорадка, а когда он добрался до Кении, заболел Вильсон и едва не умер. Его корреспонденция посылалась ему вслед, но где-то застряла в пути, и он не получил ни писем, которые объясняли все, ни телеграмму отца из Индии, ни писем из дому в течение долгих семи месяцев. Как только он получил свою запоздавшую корреспонденцию, он отправился с первым же пароходом в Европу.

   Завтра он должен увидеть Вильмота и эту самую Ланчестер... Нет, сначала Ланчестер.

   Это было омерзительное, противное дело, но оно должно было быть сделано...

   Мегги-Анна слегка застонала; он наклонился над ней и приподнял ее выше на подушки. И когда он сделал это, какая-то ленточка выглянула из-под подушки, и что-то блестящее сверкнуло и скользнуло ему прямо в руки.

   Это была военная медаль Тедди.

   Леонора вертела в руках визитную карточку Майлса. Это имя вызывало в ней какое-то странное, неприятное содрогание; ей казалось, что все, связанное с той историей, кончено, и она прилагала все усилия, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти, - усилие, которое в значительной степени поддерживалось ее необычайно оживленным флиртом с атташе австрийского посольства.

   Все же она полагала, что должна принять его.

   - Просите капитана Мастерса, - сказала она молодому лакею и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть на себя.

   С легким вздохом удовольствия она улыбнулась своему отражению; тень улыбки еще оставалась в ее глазах, когда она повернулась приветствовать Майлса.

   Он подождал, пока дверь закроется, и сказал:

   - Миссис Ланчестер?

   У него была неприятная наружность; в нем не было и следа очарования Тедди - совершенно другой человек!

   Леонора встала, машинально пробормотав в ответ какую-то трафаретную фразу учтивости. Майлс резко сказал:

   - Садитесь, пожалуйста.

   Она бросила на него острый взгляд своих больших, прекрасных глаз и решила, что он очень невоспитан.

   - Я пришел, - продолжал уверенно Майлс, - чтобы сказать вам правду, и вынудить вас, заставить вас говорить мне правду.

   Леонора побледнела под своими румянами.

   - Я не имею понятия, о чем вы говорите, - сказала она немного резко.

   - Вы скоро узнаете, - возразил он мрачно, вынул из кармана два письма, взглянул на одно из них, а другое положил обратно, постукивая худым коричневым пальцем по письму, которое он держал.

   - Это, - сказал он сурово, - последнее письмо моего брата ко мне. Оно было написано в день его смерти.

   Он остановился и, не спуская глаз с лица Леоноры, добавил:

   - В этом письме он утверждает, что вы получили письмо от вашего мужа, где он угрожает вам разводом, и что он, Тедди, уговорился с вами уехать вместе в Кению. У Тедди, пожалуй, и было много недостатков, но никогда он не был лгуном и никогда в жизни не сделал подлости. Сегодня утром я прочел официальный отчет о судебном процессе. Я заметил, что на суде вы после присяги утверждали в своем показании, что были уверены в преступной любви моего брата к леди Вильмот. Я явился сюда, чтобы назвать вас лгуньей и доказать это.

   Он остановился, почти потеряв голос. Она поднялась, подошла к нему с гордым видом и взглянула ему прямо в лицо.

   - Как вы смеете? - воскликнула она вызывающе. - Если бы мой муж был здесь, он бы...

   - Я постараюсь увидеться с вашим мужем, - сказал Майлс, наблюдая, как страх показался в ее глазах. - Если, - он сделал паузу, не сводя с Леоноры беспощадного взора, - если вы не скажете мне правду, я ее все равно добьюсь. Я хочу снять пятно с имени моего брата в связи с разводом Вильмотов. Ну а теперь говорите. В ту ночь Тедди направлялся в вашу комнату? Отвечайте!

   И неожиданно он схватил кисть ее руки и сжал ее, как в железных тисках.

   - Отвечайте мне, или, клянусь Богом, я заставлю вас говорить.

   - Да, - прошептала Леонора.

   Он освободил ее руку, пробормотав при этом что-то невнятное.

   - А когда он был в комнате леди Вильмот, вы следили за ним. Ведь вы же признаете, что видели его входящим туда, а женщины вашего типа еще никогда не брезговали подслушиванием. Вы подсматривали за ним, пока он был там... Что там происходило?

   Леонора злобно смотрела на него; она хотела было не отвечать, но заметила капельку крови на нижней губе Майлса, и это испугало и покорило ее.

   Его голос звучал свирепо, угрожающе:

   - Либо вы скажете мне всю правду, либо мы вместе с вами встретимся с вашим мужем.

   Она начала говорить медленно, запинаясь:

   - Я... он... он стал на колени перед Филиппой, она плакала... и это все... Неожиданно появился Вильмот, и я убежала.

   Майлс отошел от нее. Его лицо подергивалось. Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но, ничего не сказав, повернулся и вышел из комнаты.

   Леонора услышала, как хлопнула дверь: он ушел, слава Богу. И он не увидится с Диком... Он не такой, он этого не сделает; она уже совершенно не испытывала страха.

   Она достала пуховку и слегка провела ею по липу; затем подошла к телефону и позвонила Акселю Шецу.

   В телефоне послышался его вкрадчивый, с иностранным акцентом голос:

   - Алло!

   - Аксель, это я!

   И между ними начался разговор, полный игривого смеха. В его голосе чувствовалась теплота.

   Леонора, наконец, повесила трубку.

   Она думала о том, что англичане не умеют легко флиртовать, а иностранцы - просто прелесть!

   И если бы Дик в самом деле поехал в Боливию, она бы прекрасно провела время.

   Майлсу сказали, что лорда Вильмота нет в городе, и на вопрос, где он, сообщили, что он уехал в Фонтелон.

   Майлс возвратился домой и сел возле Мегги-Анны, которая стала еще слабее, но была в полном сознании; она очень обрадовалась, увидев его, и все время держала его руку, пока не уснула.

   Он спросил у сиделки, не опасно ли ему оставить ее до позднего вечера; та ответила, что, по ее мнению, это можно.

   Он поцеловал руку Мегги-Анны и тихо вышел, вызвал по телефону автомобиль и поехал в Фонтелон.

   Когда машина свернула на длинную аллею, Майлс почувствовал запах горящих листьев, и ему почудилось, что в этом едком аромате заключается настоящий дух английского осеннего вечера. Он наклонился вперед, чтобы разглядеть едва еще видневшийся дом, и ему пришла мысль, что Тедди видел его таким же, подъезжая к нему в тот зимний вечер, почти год тому назад. Мысль, что Тедди мертв, казалась совершенно невероятной.

   Эта мысль вертелась у него в голове, когда он встретился с Джервэзом.

   Они встречались и раньше в некоторых домах, но не знали друг друга достаточно хорошо.

   Джервэз увидел перед собой высокого молодого человека с очень решительным выражением глаз и рта, а Майлс - человека с таким измученным лицом, какого, казалось, он никогда не видел.

   Он сидел в доме Джервэза; с минуту они в молчании глядели друг на друга. Потом Майлс сказал:

   - Я приехал из Африки, чтобы видеть вас. Я получил это письмо четвертого числа прошлого месяца и уехал первым же пароходом. В январе я был в глубине страны, и моя почта затерялась.

   Он вынул из кармана письмо Тедди, разгладил его и протянул Джервэзу:

   - Я приехал в Англию, чтобы привезти вам это. - Джервэз молча взял письмо, надел очки, чтобы прочесть его; в то время как он читал, Майлс наблюдал за его лицом и увидел, как на его лице дрогнул мускул.

   Апатия тоски охватила его душу. Он теперь вспомнил Джервэза: хороший был солдат! Его мысли бесцельно блуждали... Он подумал, что Тедди бывал в этой комнате, в которой он сидел... И, в конце концов, что бы он ни делал, он не вернет Тедди к жизни... С этой точки зрения все теперь было бесцельно.

   Джервэз заговорил: его слова вернули Майлса к горькой действительности.

   - Я признаю, что это письмо доказывает, что ваш брат был влюблен в миссис Ланчестер, но я не знаю, какое отношение это известие имеет ко мне, капитан Мастерс!

   - Я вам скажу, - коротко ответил Майлс. - Сегодня утром я видел миссис Ланчестер; она созналась, что дала ложные показания на суде. Она следила за моим братом все время, пока он находился в комнате леди Вильмот. Она признает, что он направлялся в ее комнату, и она представляет себе, нет - утверждает, что он видел, как леди Вильмот плакала, и старался ее утешить... Миссис Ланчестер наблюдала за ними все время, может быть, все те двадцать минут (как ей казалось), которые мой брат провел в комнате леди Вильмот.

   Джервэз поднялся и сказал с принуждением:

   - Женщина, которая солжет в одном случае, солжет и в другом. Боюсь, что не могу согласиться с этим...

   - Вы не только не можете, но и не хотите! - крикнул Майлс. Он также поднялся, и они очутились лицом к лицу. - Тедди любил вашу жену, - продолжал он сдавленным голосом, - но он думал жениться на этой женщине, к чему его обязывала честь. Его в такой же степени обязывала честь, как и нечто другое, не менее для него важное: его любовь к Филь... Я это утверждаю, потому что я слишком хорошо его знал. То и другое вынуждало его вести эту игру в вашем доме. Я готов поклясться, что он был вынужден так поступить, и если вы отказываетесь верить, то только потому, что вы не хотите этому верить, - я в этом убежден. Поэтому, если вы не признаете, что он был в высшей степени порядочный человек и был не виновен, я намерен просить о пересмотре дела. Я обращусь в следующую инстанцию. Я что-нибудь предприму. Тедди не должен быть опозорен и оклеветан. Его честь - моя честь. Я готов бороться за это. Боже мой! Неужели, прочтя это письмо и услышав, что миссис Ланчестер призналась, вы осмелитесь смотреть мне в глаза и говорить, что вы продолжаете верить, что Тедди вероломно пользовался вашим гостеприимством? Вы не смеете, говорю вам, вы не смеете... Неужели вы думаете, что он лгал бы мне в этом письме о своей любви к Филиппе, если бы он бесчестно поступал в отношении ее? Писать мне в том же письме, что он вынужден жениться на миссис Ланчестер, когда она будет свободна? Он писал мне о Филь, чтобы объяснить все остальное, старался заставить меня понять...

   Краска сошла с его лица, он побледнел, когда увидел железную неумолимость глаз Джервэза.

   - Тедди умер, а вы живете, - продолжал он почти шепотом. - Он был очень молод. И он считал, что сердце его разбито, жизнь его кончена, потому что вы женились на Филиппе. Вы отняли у него все при жизни, а теперь отнимаете все после смерти! Так оно выходит! Ваше первое преступление против него было невольным, второе же вы совершили сознательно!

   Он наклонился вперед, с бледным возбужденным лицом.

   - Я обвиняю вас, - закончил он горячо, но тихо. - Я не верю, что теперь вы все еще думаете, что ваша жена была вам неверна. Вы не могли, читая это письмо, не почувствовать, что она была вам верна... О, если бы это письмо попало в мои руки раньше, я не допустил бы этого процесса. Я снова возбужу это дело, чего бы мне это ни стоило. Пусть будет война между нами, это будет мое последнее усилие дать Тедди ответ, ответ, который вы лишаете меня возможности дать ему мирным путем. Я думал, что мне удастся убедить вас... Мне это не удалось; тогда я буду говорить его мертвыми устами, бороться с вами его мертвыми руками. И если вы можете в этом упорствовать, если вы еще можете отказать ему в единственном, что ему еще принадлежит, - в его чести, - то вы бессердечны и бездушны, и я буду клеймить вас и докажу, кто вы такой...

   Он остановился, измученный аргументами, сдерживаемый только своей оскорбленной гордостью и чувством обидь! при мысли о жестокой несправедливости в отношении его младшего брата.

   Что-то в его посеревшем лице, в посадке головы напомнило Джервэзу спокойные, юношеские черты лица Тедди.

   - Вы могли угрожать женщине, глубоко втоптать ее в грязь, - снова начал Майлс, заикаясь от волнения, - но я ни перед чем не остановлюсь. Я привлеку вас к суду, я выставлю против вас эту Ланчестер... ее мужа... Клянусь, я опозорю ваше имя, как вы опозорили имя моего брата, его, который всегда шел прямым путем - и когда любил безрассудно, и когда вовсе не любил, готовый всегда расплачиваться за это! И вот его, с его благородным, трогательно-наивным рыцарством, вы забрасываете грязью даже в могиле!.. Его гроб вы пачкаете грязью своих мерзких измышлений!.. Вы...

   Он вдруг оборвал свою речь и прижал руку ко рту. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он не в силах был бы продолжать. Никогда до сих пор он не испытывал такого гнева, такой бурной, разрушительной ярости... И вдруг его гнев исчез; он почувствовал страшную слабость и ужаснулся самого себя.

   С невероятным усилием он овладел собой, машинально сделал прощальный жест и вышел из комнаты, из этого дома на прохладный воздух.

   - Поезжайте обратно, - сказал он мрачно шоферу, - прямо в Лондон...

   Камилла и Разерскилн сидели в кругу своей семьи, под кедровым деревом, на поляне, перед домом, который первый муж Камиллы выстроил для нее и который очень нравился Разерскилну.

   Он не знал Рейкса, но в душе считал, что тот был благоразумным человеком, в особенности в отношении создания здоровых условий для жизни. А Дорсет он считал прекрасной местностью.

   Тим и Кит только что окончили трудную партию в теннис и подходили к столу, сравнивая преимущества чаепития и хорошего душа, и обсуждали, что раньше сделать.

   Кит, верный своему возрасту, был за чай.

   - Дайте мне целое море чаю, - сказал он, аппетитно уничтожая горячие пироги с земляничным вареньем.

   Когда он съел все имевшееся на столе, он удовлетворенно вздохнул и выразил желание пойти поплавать.

   - Что ты, милый, сейчас же после чаю? - с беспокойством сказала Камилла. - Это нехорошо для пищеварения.

   - Это на меня не действует, - сказал весело Кит. - В крайнем случае, меня немного вытошнит, и этим дело и кончится!

   Он ушел, шутя и споря с Тимом на тему о приличиях, вежливости и своем собственном пищеварении. А Разерскилн, затягиваясь сигарой и философствуя на самые разнообразные житейские темы, улыбнулся Камилле.

   Она улыбнулась в ответ, слегка и мило покраснела и взяла вязаный шелковый шарф, который является характерным для всех хороших и преданных помещичьих жен и который обыкновенно отмечает сезоны; начинают его вязать около Троицы и кончают к последнему дню охотничьего сезона.

   Разерскилн глядел на нее, а мысли его приятно вертелись вокруг вопроса о дренаже.

   Он был замечательно счастливый человек, который сознав