Тетмайер Казимеж - Легенда Татр

ерь всю долину градом засыплет... Как бы еще он сюда ко мне прийти не вздумал!.."

   Стало так холодно, что, несмотря на сермягу и всю свою выносливость, Собек весь дрожал.

   А град сыпал и сыпал. Время от времени гром грохотал над скалами, потом туча разразилась дождем и снегом с таким неистовством, точно наступал всемирный потоп.

   "И дернуло меня идти за этим дьяволом! - думал Собек. - Коли не перестанет - весь мир водой снесет..."

   Вдруг сука ощетинилась.

   У Собека дух захватило. Он услышал шлепанье: казалось, кто-то бежит. Все ближе, ближе...

   - Спасите, святые угодники! - прошептал он.

   Но неожиданно увидел Мардулу. Тот бежал, накрыв голову сермягой, большими скачками, как олень.

   - Франек! - крикнул Собек.

   Мардула вздрогнул, чуть не присел от страха и остановился как вкопанный.

   - Куда ты бежишь? - спросил его Собек, вылезая из-под куста.

   - Господи боже мой! Собек! - воскликнул Мардула. - А я такие страсти видал!..

   - Где?

   - Там, под Малым Косцельцем, в зарослях.

   Собек больше не спрашивал; он выскочил к Мардуле на тропинку, и они стали удирать влево от Косцельца.

   - Там медведь, - задыхаясь, сказал Собек.

   - А ну его! - так же отвечал Мардула, не убавляя шагу.

   Они перепрыгнули через труп медведя; сука, ворча, перепрыгнула следом за ними, и кружным путем все побежали к шалашам.

   Когда они, задыхаясь, выбежали из-за елей на поляну, то увидели перед шалашом старого Крота, который держал на куске древесной коры горячие уголья и кидал тучам.

   - Гляди, гляди! - сказал Собек, - Крот дымом колдуна отгоняет.

   - Да только одолеет ли? - усомнился Мардула.

   Они подбежали к старику.

   - Это вы? - сказал он. - Весь мир он хочет залить, что ли?

   Вокруг лило как из ведра.

   Но вдруг ливень ослабел так же быстро, как начался.

   Налетел неудержимый вихрь и с невероятной силой погнал тучи. Так, разливаясь, большая горная река уносит ветвистые деревья, переплетая их друг с другом. Тучи неслись к востоку, за Гранаты и Козий Верх, неслись с такой быстротой, что вскоре с севера в ущельях Татр, над низкими холмами стало проглядывать чистое небо, бледное, голубое, словно омытое и остуженное ливнем. Оно простиралось все шире, поднималось, раздвигалось, - и, наконец, из-за туч брызнул огненный, ослепительный блеск. Огромный солнечный шар, казалось, ринулся вниз из клубящихся туч; солнце буйно метнуло лучи свои на землю. Снег и град в тех местах, где не размыл их дождь, стали приметно таять; солнце пекло, как огонь. После разбушевавшегося ненастья пролилось на мир столько яркого света, что, казалось, весь он сейчас закипит и брызнет пламенем.

   - Ну, - пробормотал старый Крот, - кто сильнее? Буря или погода?

   Стали выгонять голодное стадо из шалашей и загонов на пастбище. Вдруг к шалашу подошел великан Галайда, который стерег волов. Он шлепал по лужам, неся в руках тело, завернутое во что-то белое и черное, - должно быть, женщину, потому что длинные светлые мокрые волосы падали почти до земли.

   - Что это ты несешь? - спросил Собек, с любопытством подходя к Галайде.

   - Вот, нашел в зарослях, - отвечал Галайда.

  

   В тихом, уединенном лесном урочище Марина укладывала последние камни на квадратный жертвенник. Было это в самый день успения пресвятой богородицы, 15 августа.

   Коровы сошли уже с гор, потому что наступили ранние холода, а пастбищ было довольно и около деревень; у озера остались только пастухи с овцами да погонщики волов. Терезя помогала Марине укладывать камень на камень.

   - Побойся бога, Марина, - говорила она, - мы продаем душу дьяволу. К тому еще сегодня успение. Храмовый праздник в Людзимеже.

   Марина ничего не ответила, только, став рядом с каменным возвышением и смерив, доходит ли оно ей до пояса, сказала:

   - Теперь довольно.

   Потом принялась топором срубать молодые елочки, ломать их и складывать в костер.

   Терезя машинально делала то же самое, и вскоре целая гора свежих смолистых стволов лежала на камнях.

   Тогда Марина вынула из кармана кремень, огниво и трут, высекла огонь и, зажегши сухие ветки, сунула их под поленья.

   - Марина! Ради бога... - говорила Терезя, - ведь мы же крещеные... святой водой...

   Ждать пришлось недолго: огонь охватил смолистые сучья, огненные языки забегали по белому дереву, ползали по нему, лизали его, извиваясь, как ленты багрово-красного железа. Языки эти вырывались из груды дерева, взлетали над нею, похожие на колеблемые ветром червонно-золотые цветы с острыми лепестками.

   Когда костер разгорелся, Марина подошла к молодому бычку, привязанному неподалеку к елочке, поставила на землю медный горшок и, убив бычка ударом обуха, надрезала ему горло. Кровь стекала в горшок.

   Потом она разрубила бычка на четыре части и, бросив их одну за другой в огонь, поставила горшок с кровью среди горящих поленьев, подняла руки к небу и воскликнула громким голосом:

   - Ешьте и пейте!..

   - Марина! - проговорила Терезя, дрожа.

   Но Марина, казалось, ее не слышала, она взывала, устремив глаза в небо:

   - Галь, ты, что замерзаешь зимой и оттаиваешь каждую весну, всемогущий бог, свет мира, слово отца богов и людей, ты, посылающий знаменья! Я здесь! Галь, всемогущий бог, ты, истребляющий мир и вновь созидающий, - в тебе время, в тебе вечность! Трехглавый, из чьих трех оторванных голов возникли три божества, бог белый, бог черный и бог красный, обладающие каждый семью силами, что правят миром! Солнце и вы, вечерние и утренние звезды, Лель, Полель, мать Лада, мать Дева, беременная богами! И ты, Перун-Гром, Тор, поражающий врага, ты, Живена, богиня любви, Дедилия, ты, Приснена, богиня справедливости, что только во сне нам являешься, и вы, владыки озер, и вихри! И ты, святой бор еловый, полный ароматов! И вы, зеленые майские девы, сияющие лунными лучами, лесные девы! И вы все, злые боги, владыки ада - Адовик, Ния, Мажанна, Черти, Смерть, Домовой, Похитители, Мор! Ешьте и пейте!

   - Марина, Марина... - шептала, дрожа от волнения, Терезя.

   - Что же? - закричала Марина. - Шли люди во имя Христа, во имя пресвятой девы Марии - и чем кончилось? Люди перебиты, Чорштын взят, пан Костка погиб на колу, солтыса Лентовского палач четвертовал мечом, как я своим топором разрубила этого бычка! А что дальше? Под Берестечком [В битве под Берестечком 28-60 июня 1651 г. польско-шляхетские войска одержали победу. Исход битвы решила измена крымского хана, уведшего свою орду в разгар боя и вероломно захватившего Богдана Хмельницкого], где-то в степях, шляхта разбила русских мужиков! И теперь паны слетелись обратно в Польшу мстить, как воронье на больного зайца! Только и слышно: виселицы, колы, батоги, пытки, огонь да меч! Паны карают мужиков за то, что они захотели воли! Кровь льется, стоны, плач, скрежет зубовный! Крестьянская воля обратилась в пепел и дым! Во имя Христа, во имя божией матери паны идут на мужиков, - что же нам делать? Бог сам против себя не пойдет, - что ему простой народ? Против бога нужны такие же боги, как он!

   - Да ведь христианский бог всех сильнее!

   - Да, он силен! Он развалил каменные жертвенники, священные храмы. Он истребил священные рощи и алтари, и священных быков, - и они давно забыты. А спроси-ка у старых людей, как бывало при прежних богах? Мужик был свободен, от мужика шел королевский род, - вот хоть бы от нас, Топоров. Не был Пяст из Крушвицы [Пяст из Крушвицы - легендарный основатель первой правящей династии в Польше] выше нашего подгалянского Топора! Он был мужик! При старых богах была воля, а при нынешней вере - барщина, цепи, пытки да смерть! Только и всего, - ничего больше!

   - Так чего же ты хочешь?

   - Зову древних наших богов! Пусть защитят и поддержат нас! Стонут крестьяне по всей Польше! Паны вернулись с войны и карают за мятеж пана Костки! Это ты слышала?

   Когда кровь в медном горшке перестала уже дымиться, а огонь пожрал мясо, Марина сорвала с шеи крупные красные кораллы, стоившие сотен талеров, и бросила их в костер, восклицая:

   - Что есть у меня самого дорогого, отдаю вам!

   Оглядела себя - на ней не было больше ничего ценного; тогда она сорвала с себя корсаж, расшитый золотыми цветами, и бросила его в огонь со словами:

   - И это!.. Хоть это жалкий дар!

   Вдруг взор ее упал на золотой медальон, освященный в Кракове. Он висел на красной ленточке на груди Терези, под расстегнутой рубашкой. Марина подбежала и сорвала его с ленты.

   - Марина! - в ужасе закричала Терезя. - Что ты делаешь?

   - Приношу его в жертву Ние, богине милосердия, царице ада!

   Терезя с ужасом закрыла лицо руками и бросилась бежать к дому, а Марина, как бы сама пораженная тем, что сделала, стояла перед огнем безмолвно и неподвижно.

   Очутившись совсем одна, среди молчаливых елей, сосен и буков, она упала на колени и, вскинув руки над головой, начала причитать, плача и всхлипывая:

   - Дедилия, богиня любви в миртовом венке, переплетенном розами! Вырви из сердца моего несчастную, проклятую эту любовь! В чем провинилась я, что ты велела мне полюбить воплощенного дьявола? Он перебил мужиков наших, что шли с братом Собеком, из-за него пан Костка, мессия крестьянский, предан был на пытку и смерть, он пробил мне голову золотой булавой, он пьет мужицкую кровь, он - крестьянский палач! За что же тону я в этой любви и сохну от нее, - а избавиться не могу? О владычица единая, будь благосклонна к моей молитве! Вырви из сердца моего молодого, из души моей Сенявского, пана Сенявы!

   Она склонилась лицом к земле, а ее темные волосы, заплетенные в две косы, перевесились через плечи на лесной мох.

   Поднимался ветер и шумел в лесу.

  

   В этот час старый Ясица Топор со старым Кшисем сидели перед избой Топора и разговаривали. Жена Топора уехала в Людзимеж на храмовой праздник. Разоделась богатая хозяйка, чтобы не ударить лицом в грязь перед новотаргскими мещанками, богатыми женами длугопольских солтысов и Гонсерками, известными своими богатыми угодьями. На голову надела пестрый чепец, расшитый шелками, на шею - три нитки крупных кораллов, застегнутые огромным дукатом; надела тулуп, крытый красным сукном, подбитый мехом молодых белых барашков, на груди расшитый золотым галуном, с выпушкой на поясе и сзади. Надела много юбок, а сверху - пеструю, темно-синюю с белыми разводами, и желтые высокие сапоги; на плечи накинула тончайший белый платок. Разрядившись таким образом, она поехала с работниками на скрипучей телеге с деревянными осями, запряженной парой крепких гнедых лошадей, которыми правил немой мальчик.

   Дома осталась только пожилая и некрасивая служанка Эва, родом из соседней Пардулувки, да теленок, живший в избе, как водится у крестьян.

   Дул теплый ветерок.

   - Знаешь, Шимек, что я тебе скажу? - говорил старый Топор, - Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу.

   - Тепло. Ветер - как гретое пиво, - ответил Кшись.

   - Ей-богу, тепло. Точь-в-точь такой день, как тогда, когда Собек с мужиками к Чорштыну шел.

   - Верно, такой самый.

   - Не привел господь... - сказал старый Топор и пригорюнился.

   Но Кшись, во-первых, не любил огорчаться, во-вторых, не понес никакой утраты, в-третьих, заботился о хорошем настроении и здоровье богатого Топора, своего щедрого приятеля, - и потому сказал:

   - Горевать не надо. Ни к чему это. Кабы земля печалилась, - не росли бы из нее ни цветы, ни ягоды.

   Топор подумал немного.

   - Потому что не могли бы расти, - сказал он.

   - Ничего бы не росло, один хрен.

   - Да горчица.

   - Это вы, Ян, хорошо сказали. Вы - голова! А то еще можжевельник.

   - Хе-хе-хе! - засмеялся Топор. - Дроздам бы раздолье было. Да только, Шимек, дитятко, что бы тогда пастушки в лесу собирали?

   - И чем бы алтари украшали?

   - Ну, знаешь ли, это ее дело, богородицыно. Она себе всегда к весне цветов припасает.

   - Потому что знает, что будет ее праздник.

   - Хороший праздник, да нынешний лучше.

   - Это верно. Нет праздника лучше успенья.

   Тут ветер подул сильнее и, сорвав сдвинутую набекрень шапку Кшися, бросил ее в нескольких шагах на траву.

   - Эге-ге! Не давал, а отнимает! - сказал старый Топор.

   - Это не порядок! - прибавил Кшись, поднимая шапку. - Давай, а не отнимай!

   - Гм... а привезет нам что-нибудь моя баба с праздника? - спросил Топор.

   - Гм... - с сомнением протянул Кшись, поглядывая на Топора.

   - Да разве она когда привозит что-нибудь? - откликнулась Эва, высовывая голову из двери. - Жадна, как собака, а скупа - страсть!

   Старый Топор засмеялся.

   - Верно она говорит!

   А Эва прибавила:

   - Обедать ступайте!

   - Пойдем, - сказал Топор Кшисю.

   - Зачем же? - церемонно отвечал Кшись, хотя ждал обеда с нетерпением.

   - Да пойдем, пойдем!

   - Зачем же! - повторил Кшись, и они вошли в избу. Дом у Топора был полная чаша.

   Эва поставила перед ними кашу и дымящееся баранье мясо: прекрасный обед по случаю большого праздника.

   Она поставила перед Топором баранину, а перед Кшисем кашу, но Кшись сказал:

   - Ты мне рот кашей не затыкай, а давай кусок мяса! Мне мясо не вредно!

   Услышав это, Топор расхохотался и сам подвинул гостю миску с бараниной, говоря:

   - Эвця эта - такая же скупая чертовка, как моя баба!

   Принялись за еду. Кшись, чавкая, глотал да глотал.

   Был он прожорлив при всей своей тщедушности. Эва не вытерпела и, видя, как быстро убавляется содержимое миски, ядовито сказала:

   - А может, уже довольно?

   Но Кшись ответил:

   - Лучше пусть живот лопнет, чем чтобы это осталось!

   И продолжал есть.

   Когда они наелись и утерли губы, старый Топор выпил молока и обратился к Кшисю:

   - Успение пресвятой богородицы... гм... А слыхал ты, Шимек, что люди говорят?

   - А что?

   - Насчет богородицы на оравских Сухих горах?

   - Знаю.

   - Будто она живая.

   - Это та, которая откуда-то из Венгрии на Сухие горы и костел прибежала?

   - Та самая. Ксендз не поверил, хотел убедиться и поскреб ей ножом мизинец. Кровь пошла.

   - Знаю. Потом этот ксендз себя живьем замуровать велел.

   - Сам себя покарал за неверие. Костел деревянный, а при нем теперь каменная пристройка.

   - Да. А все же нет другой такой божьей матери, как Людзимежская.

   - Верно! Она ведь тоже живая. Перенесли ее в Новый Тарг в приходскую церковь, а она ночью в Людзимеж вернулась.

   - Да! Ночью. Мужики, которые лошадей пасли, свет видели, когда она шла полем.

   - Любит она свой костел.

   - Да ведь и хорошо ей в нем: теплый, сухой и расписан, говорят, на диво. Сам-то я в нем не бывал. Чего ж ей там не сидеть?

   Помолчали.

   - Все святые перед богородицей ничто, - сказал Кшись. - Она владычица.

   - Это верно. Сила у нее большая.

   - И добрая.

   - Да.

   - Слышал я от одного странника, какой случай был где-то в Польше. Пришел в алтарь вор и хотел у божьей матери снять с шеи ожерелье. Только он подошел, как она ручку свою с образа протянула - и хвать его за руку.

   - Батюшки! За самую руку?

   - Ну да. И он никак не мог вырваться.

   - Еще бы!

   - Ну, сбежались люди. Думают: что с ним делать? Один говорит - отрубить ему руку! Другой - отрубить голову. Третий советует его в тюрьму посадить. Не тут-то было: держит. Наконец говорит один человек: "Давайте его простим!" И тогда божья матерь этого вора отпустила.

   - Отпустила?! Батюшки, Шимек, неужто отпустила?..

   - Да. Вот какая добрая!

   - Да, скажу я тебе! Добрая!

   - Как будто и не бабьего сословия!

   - Да, и не похоже, что баба. Я баб знаю!

   - То она тебя нежит, как пухом обернет...

   - А то как примется грызть, все нутро вытянет.

   - Хе-хе-хе! - рассмеялся Топор, гордый своей опытностью.

   Кшись скоро попрощался и отправился восвояси. Он побаивался колкостей скупой Топорихи, когда она вернется: очень уж он много всего съел.

   Эва, убрав со стола, тоже ушла в Пардулувку к сестре, которая жила там с мужем. И старик Топор остался один.

   Он ходил взад и вперед по избе, а голодный теленок мычал. Топор сжалился над ним и стал его кормить, приговаривая:

   - Э, кто же это видел: плакать? Ну, что ты меня лижешь, бедный? А? Вовремя тебя не покормили. Хозяйка-то когда еще вернется с праздника! На, маленький, на тебе сенца... Кушай да не плачь!..

   Он из рук кормил теленка, а тот хватал то сено, то пальцы; старый Топор умиленно посмеивался.

   Вдруг кто-то с силой постучал в дверь, так смело и громко, что старый Топор подумал: уж не Яносик ли Литмановский? Он крикнул:

   - Не заперто!

   Дверь распахнулась, и придворный Сенявского, Сульницкий, переступил порог, наклонив голову, чтобы не задеть за низкую притолоку; за ним шли несколько казаков Сенявского.

   - Слава господу Иисусу Христу! - сказал Сульницкий.

   - Аминь. Здравствуйте, пан, - ответил Топор. - Что вам угодно?

   - Мы к вам по дороге заехали, - сказал Сульницкий, садясь на скамью. - Молока попить. Угостишь нас?

   - Хозяйки нет, - растерянно ответил Топор, - поехала с работниками в Людзимеж на праздник. И Эвка тоже куда-то...

   - Ну, это ничего, - отозвался Сульницкий. - Внучка ваша Марина нам подаст.

   - Да и Марины нет: с утра куда-то ушла. А откуда вы, пан, знаете Марину? - простодушно спросил Топор.

   - По Чорштыну! - нагло засмеялся Сульницкий.

   Подозрение и гнев блеснули в узких, мутных глазах Топора.

   - По Чорштыну? - сказал он. - Это где ее рыцарь ударил булавой по голове?

   - Вот, вот! - тем же тоном сказал Сульницкий. Но, что-то вдруг сообразив, переменил тон и вежливо добавил - Господин мой пожалел Марину и хочет ее наградить. Он шлет ей сто золотых червонцев.

   При виде золота, со звоном высыпанного из кошелька на стол, узкие, мутные глаза Топора засверкали жадностью, а пальцы задрожали.

   - И не так еще он ее наградит, - продолжал Сульницкий. - Только скажите нам, отец, где Марина.

   - Да я и сам не знаю. Что тут делать? - почтительно ответил старый Топор.

   - Ну, так мы ее здесь подождем, - сказал Сульницкий. - Хлопцы! Подайте меду. А лошади чтобы были наготове! - приказал он казакам.

   В старом Топоре опять проснулось подозрение.

   - Солдаты? - спросил он, указывая на казаков.

   - Моего пана.

   - Много их здесь?

   - Тридцать.

   - Тридцать? Разве война?

   - Может случиться и война, - дерзко усмехнулся Сульницкий. - В лесу волки ходят.

   Старый Топор почесал за ухом и направился к дверям, говоря:

   - Я сейчас вернусь...

   - Куда собрались, отец? - спросил Сульницкий, загораживая ему дорогу.

   - А что же, мне из своей избы выйти нельзя? - рассердился старик.

   - У вас гости.

   - Да, гости... - сказал Топор весьма недоверчиво.

   В эту минуту Сульницкий увидел в окно Терезю. Она выходила из лесу.

   - Держи! - крикнул он ближайшим казакам, окружавшим избу.

   Терезя, увидев перед избой солдат, бросилась назад и скрылась в чаще; десятка два всадников галопом помчались к лесу.

   - Кого же это вы, пан, приказали схватить? - с любопытством, но и решительно спросил старый Топор.

   - Внучку твою, Марину! - самоуверенно ответил Сульницкий. - Мы затем и приехали.

   Старый Топор вскипел; он выпрямился, как тогда, когда благословлял отправлявшихся в поход мужиков, отступил на шаг и угрожающе крикнул:

   - Внучку мою, честную девку из хозяйского дома, - вы? А какое вам до нее дело?

   - Будет стлать постель моему пану и спать с ним! - ответил Сульницкий.

   - Она? Будет панской любовницей? Марина?

   - Лучше быть подстилкой у сына воеводы, чем у нищего изменника Костки!

   - Пан Костка был святой! - возмущенно воскликнул Топор. - Из рода, где были святые, и королевский полковник! Ради господа и короля такому человеку нельзя отказать ни в чем! А вы, собаки окаянные, вон отсюда! Марш!

   - А это? - крикнул Сульницкий, указывая на дукаты, лежавшие на столе.

   Поколебался старый Топор, глянув на золото, - но лишь на миг; он сгреб дукаты и бросил их на пол, крича:

   - Бери их! Съешь!

   Сульницкий рассмеялся и крикнул:

   - Сам сожрешь, старая свинья, когда мы за волосы потащим отсюда Марину!

   Засверкали узкие, мутные глаза старого Топора; он нагнулся, схватил табуретку и ударил ею по голове Сульницкого, тот упал лицом на стол; тогда Топор, подняв табуретку, обернулся к казакам и закричал:

   - Я здесь хозяин! Я вас всех искрошу, собаки проклятые! Вон!

   Но слуга, бывший при Сульницком, быстро вынул из ножен кинжал и ударил им Топора в грудь под самое сердце. Раскинув руки и простонав: "Господи Иисусе!" - старик свалился на пол. Тогда его стали колотить и пинать ногами, пока не убили.

   Видя, что Сульницкий лежит без чувств, лицом на столе, казаки, слышавшие, что у крестьян-горцев водится всякое добро, подобрали валявшиеся дукаты и принялись грабить дом. Тем временем погнавшиеся за Терезей один за другим вернулись обратно.

   - Не поймали?

   - Нет. Как в воду канула. Померещилось, видно, папу.

   - Нечистый попутал...

   - Ну, да это дьявола работа - он хотел, чтобы душа старика без покаяния в пекло пошла...

   Переворошив все, что было, изрубив сундуки, развалив печи, разрушив погреба, стойла, хлева, казаки посадили еще не пришедшего в себя Сульницкого на лошадь, окружили его и рысью поскакали тою же дорогой, которой приехали, унося с собой награбленную добычу.

   Терезя, увидев, что изба Топора окружена казаками Сенявского, которых приняла она за солдат, в ужасе бросилась обратно в лес и, слыша за собою погоню, спряталась в старое, покинутое подземелье. Говорили, что живший здесь когда-то в изгнании шляхтич Плаз хранил в нем бочки с вином. Подземелье скрыто было в чаще между двумя деревьями, вывороченными горным ветром. Казаки его не заметили. Их так поразило внезапное исчезновение Терези, что они не стали ее разыскивать, тотчас предположив, что это дьявольское наваждение.

   Терезя долго сидела в подземелье, прежде чем решилась оттуда выглянуть. Наконец, осторожно подойдя к опушке и убедившись, что кругом нет никого, она побежала к дому Топора. Увидела на пороге труп старика, завопила от ужаса и, дрожа как в лихорадке, побежала в лесное урочище, к Марине.

   Вскоре после этого старая жена Топора, позволившая челяди остаться в Людзимеже, с одним только немым мальчиком-возницей въехала в свой двор. Въехала важно, по-хозяйски.

   Увидев труп мужа и разгром в доме, старуха обомлела; ноги у нее подкосились, и она упала в сенях навзничь на твердый глиняный пол; перепуганный мальчик сунул ей под голову подушку и, не помня себя от страха, убежал, бросив лошадей.

   Эва, не застав сестры дома, возвращалась в Грубое. Аппетит Кшися все еще не давал ей покоя.

   - Вот жрет, окаянный, как лошадь! - ворчала она. - Кажись, миску бы проглотил! Ей-богу! Волчья глотка!

   Вдруг голос ее замер: через порог открытой двери, ведущей в сени, метнулась в полумраке ласка.

   - Это что же такое? - изумилась Эва. - Разве нет никого, что тут ласки хозяйничают? И лошади с телегой на дворе...

   Она вошла в сени и чуть не споткнулась о жену Топора, у которой отнялся язык и все тело было разбито параличом.

   Потом бросился ей в глаза убитый Топор; потом она изумленными глазами обвела изрубленные сундуки, сорванные половицы, перевернутые постели, сброшенные со стен полки, - всю картину разгрома.

   - Разбойники были, - решила она, - либо паны-каратели.

   Она присела на скамью; вдруг взгляд ее упал на что-то блестящее в углу, у самой стены. Она подбежала.

   - Дукат!..

   Значит, были они у старого!

   С отвращением глянула она на старого Топора.

   - Были!

   Она принялась искать, шарить, бегать по дому, как ласка. Ясно было, что кто-то уже искал здесь раньше, никаких денег она не нашла, так как они спрятаны были хорошо: за домом, под явором зарыты.

   Казаки чего не украли, то изрезали, изрубили, разодрали во время поисков. Немногое осталось в целости.

   Эва, не раздумывая, никого не пожалев, тотчас решила идти служить к другим хозяевам.

   Правда, несмотря на разгром, оставшиеся в живых Топоры, Собек и Марина, не стали еще нищими, но они ее не любили: молодые еще, ветер в головах!..

   Эва решила перебраться из Грубого куда-нибудь подальше, забрав, что возможно. Она разостлала посреди комнаты большой платок и принялась укладывать в него разную рухлядь, ворча: "Годится... Не годится..."

   Не считая одежды, единственной почти неиспорченной вещью, которую легко было взвалить на плечи и унести, была подушка, на которой лежала жена Топора.

   Лежа без сил, но в полном сознании на глиняном полу сеней, жена Топора, с отнявшимся языком и окостеневшими членами, страшным взглядом следила за грабившей дом Эвой.

   Ворует!..

   И глаза ее под неподвижными веками пылали адским огнем: старые, полные бессильной ярости глаза!

   Ворует! Эта нищенка, эта дрянь, эта батрачка!

   Обкрадывает ее, первую хозяйку в деревне, крадет ее добро!.. Последнее добро!..

   - Эге, подушка! - с жадностью буркнула Эва, глядя на подушку под головой старухи. - Подушка красивая, добротная!

   Прекрасная подушка!..

   Она нагнулась над женой Топора и схватила подушку за два угла. Вдруг в волосы ей, как крючья, вцепились сухие, костлявые пальцы хозяйки - и застыли, сведенные судорогой.

   - Пусти! - прохрипела Эва. - Пусти, а то задушу!

   Но глаза старухи так страшно смотрели ей в лицо, что она не смела протянуть руки к ее горлу, чтобы задушить.

   - Хозяйка, пусти! - взмолилась она.

   Паралич, на миг побежденный неистовой злобой, снова обессилил старуху. Эва хотела разжать ее пальцы, но не могла.

   Кричать было бесполезно. Голос терялся в сенях, а дом к тому же стоял на отлете, далеко от других изб деревни.

   Медленно спускались сумерки.

  

   Великан Галайда вдвоем с Собеком перенесли найденное странное существо в шалаш; сбежались все пастухи и подпаски и с удивлением разглядывали его.

   Оно было мокрое, и Галайда сушил его около огня, осторожно держа на руках.

   Это была молодая девушка, одетая как-то чудно, в белую суконную одежду, а поверх нее в черный суконный же плащ. На ногах были деревянные, подвязанные ремешками сандалии на высоких каблуках. Их-то следы и видел на снегу Собек.

   Дивились Собек, Мардула, Бырнас, даже старый Крот никогда не видел ничего подобного.

   Девушка была крещеная: на шее у нее висел золотой крестик на золотой цепочке.

   Она промокла насквозь. Все еще не открывала глаз, но была жива.

   - Надо бы ее раздеть, пускай одежда просохнет, - сказал старый Крот.

   И так как девушек не было, то Галайда держал ее на руках, а старый Крот и Бырнас раздевали; молодежь вышла из шалаша. Женской одежды у них не было, поэтому девушку, у которой промокла даже рубашка, раздели догола и, завернув в сухие сермяги и продымленные тулупы, положили у самого костра, на низкой скамье, так, чтобы дым не шел ей в лицо.

   - Вскипяти молока, - сказал старый Крот Собеку.

   Собек выполоскал горшок и стал кипятить молоко последнего удоя. Все гадали, кто могла быть эта девушка и откуда взялась, но никто ничего не понимал.

   - Пришла...

   Вдруг девушка вздохнула и открыла голубые глаза.

   - Глядит! - сказал мальчик-подпасок.

   Но Собек погрозил ему пальцем, приказывая молчать.

   Галайда сушил над огнем рубашку и платье, поглядывая, чтобы они не загорелись.

   - Где я? - послышался тихий, слабый голос.

   - В шалаше, у Озер, - ответил Собек.

   - Дайте ей молока, - сказал Крот.

   Собек налил в чистый ковш горячего молока и обеими руками поднес его к губам девушки.

   Она стала пить, - и живые краски понемногу возвращались на её лицо.

   Напившись, она посмотрела на себя и почти закричала:

   - Я голая! Где моя рубашка?!

   - Сушится, - отвечал Галайда, развешивая перед огнем рубашку, словно парус.

   - Отдайте мне рубашку, платье, плащ! - кричала девушка, прикрываясь сермягой. - Вы разбойники?

   - Мы пастухи, - ответил Собек. - Не бойтесь ничего!

   - Вы добрые люди?

   - С добрыми - добрые.

   - Я... - начала она и замолчала.

   - Мы не спрашиваем, кто вы, - сказал Собек. - Будете еще пить?

   Девушка не хотела высунуть из-под сермяги обнаженных рук, и Собек, как раньше, став на колени, поил ее из ковша.

   Она напилась, закрыла глаза и склонила голову.

   - Может, уснет, - шепнул Крот.

   - Вы добрые люди? - снова тихо спросила она, видимо борясь с утомлением и сном.

   - Спите, как у ангела на руках, - отвечал Собек.

   Через минуту девушка заснула.

   - Молодая, ничего с ней не будет, - тихо говорил Крот. - Просто чудо, что даже ног не отморозила. Галайда, где же это ты ее нашел?

   - Да в кустах нашел: свернулась в клубок и сидела на ветках, - медленно рассказывал Галайда, развешивая высушенную рубашку на жерди.

   - Должно быть, ноги под себя подвернула, а руки засунула за пазуху, - ну, и не отморозила, - предположил Крот. - Слава богу, что совсем не замерзла. Поглядывайте, чтобы искры на нее не летели.

   Все ходили на цыпочках, сушили дрова, прежде чем класть их в огонь - чтобы не дымили, кипятили молоко, накрывали ее теплой одеждой.

   - Хорошая девка! - шепнул Бырнас, когда девушка сомкнула глаза.

   - Как лилия, - тихо сказал Собек.

   - Красавица, - прошептал Мардула.

   Девушка лежала под тулупами, на постели, наскоро сделанной из еловых ветвей, покрытых платками.

   - Пусть отоспится, - прошептал Крот. - Молода еще, живо поправится.

   Никто не ложился спать. Девушка лежала уже в рубашке, которую надели на нее Крот с Бырнасом.

   Пастух Войтек шепотом сказал Собеку:

   - На том же месте лежит, где стелили пану Костке.

   Им показалось, что девушка вздрогнула; посмотрели - она была бледна как полотно, и голова ее закинулась назад. Все очень испугались, но старый Крот привел девушку в чувство. Он умел ходить за больными.

   Все опасливо следили, чтобы она снова не лишилась сознания. Так прошла ночь.

   Не спали и другую, и третью, и четвертую ночь; глубокая тишина стояла в шалаше. Все оберегали девушку.

   В разговорах все жалели, что нет баб, чтобы кое в чем помочь, присмотреть, но в душе были рады, что они одни.

   Все делал старый Крот с помощью Бырнаса.

   Думали, что она не выживет, но все же не теряли надежды. И старались, как могли, удержать душу в этом хрупком теле.

   И не удивительно, что смерть таилась за углом шалаша: сколько должна была вынести эта девушка, перед тем как нашел ее Галайда!

   - Натерпелась-таки она, да...

   Но старый Крот знал чудодейственные травы; их усердно собирали молодые на склоне горы, соперничая друг с другом, и приносили в шалаш, а Мардула помчался через леса, за Польский Хребет, мимо Белых Вод, мимо Высокой - к самому Литвору, за литворовым корнем. Ушел на рассвете, а когда вернулся, солнце стояло еще высоко на небе. Только изодрал новые лапти.

   Старый Крот варил травы; он знал, как их надо смешивать, и умел заговаривать болезни.

   Девушка ничего не сознавала, бредила, кричала что-то, чего никто не понимал.

   Можно было иногда разобрать только одно слово: глаза.

   - Сглазил ее кто-нибудь, - говорил старый Крот.

   На шестой день утром девушке стало легче, глаза ее смотрели уже сознательно.

   В шалаше наступил великий праздник.

   Вероятно, она привыкла к легкой пище: поэтому давали ей молоко с медом, которого девки нанесли Мардуле из самого Ратулова.

   Девушку никто ни о чем не спрашивал, ничего не старался о ней узнать.

   Время шло.

   Настали прекрасные, теплые дни. Она стала выходить из шалаша.

   Как-то выдалась ночь облачная и туманная. Мардула не выдержал. Тихонько выбрался из шалаша и, крестным знамением отогнав нечистую силу, затем бросив перед собой три камешка, пустился бегом к Лилейному перевалу, оттуда слетел вниз, словно летучая мышь, к шалашу липтовских пастухов. Остановился неподалеку за скалой, насыпал пороху на жесткую ладонь, высек огонь, зажег. Теперь он был уверен, что ни один пес его не учует и не залает, и крался к стаду бесшумно, как дикая кошка, и стремительно, как рысь. Он знал, где находится загон.

   Говорят про меня, что краду я ягнят,

   Я краду и овец - пусть-ка мне запретят! -

   напевал он сквозь зубы. Он не веселился при мысли о своей дерзкой затее - согнувшись, шел сосредоточенный, медленно скользя по склону и соблюдая величайшую осторожность. Добравшись до загона, он из-за ограды схватил овцу одной рукой за шерсть, другой за морду, чтобы не блеяла, перенес ее через ограду и, вскинув на плечи, мигом взбежал на гору. Собаки и не пошевелились. Довольный собственной смелостью и ловкостью, он с трудом удержался, чтобы не запеть просившуюся на язык песенку: