Тетмайер Казимеж - Легенда Татр

го.

   - Не ложитесь, пан, - сказала Марина. - Кто знает, что может случиться?

   - Будь что будет! Может быть, тем временем подоспеет Собек или Чепец с Савкой...

   И он бросился на постель Платенберга.

   Между тем пушки епископа и старосты любовльского гремели без перерыва и крушили стены замка. Полковник Яроцкий брал замок с лихорадочной поспешностью, потому что боялся, что подойдет помощь. Он имел верное известие, что подгаляне уже выступили и идут напрямик через горы. Ведет их Собек Топор. Должно быть, что-нибудь задержало их в пути, но они могут прийти с минуты на минуту.

   Осажденные об этом не знали и потеряли всякую надежду на подкрепление. Ни пехота, ни драгуны на штурм не ходили. Яроцкий берег их на случай атаки с тылу. Только пушки крушили да крушили стены, убивая людей, укрывавшихся за ними. В погребе, чтобы укрыться от пуль и подкрепиться вином, сидели оба Новобильских, Курос и еще четыре горца.

   - Что могло случиться? Отчего никто не приходит? - сказал Юзек Новобильский.

   - Не сумею тебе сказать, брат, - отвечал Мацек. - Собек Христом-богом клялся, что придет с людьми еще ко вчерашнему вечеру. Да ведь он и тогда не знал, что с нами будет, не знает и теперь, когда пушки так гремят среди гор, что Озвена [Озвеной древние славяне называли эхо] оглохла. Никого ниоткуда не видно.

   - Ну, так что же будет, крестный? - спросил Курос. - Неужели нам всем погибать, как погибла моя Антоська несчастная?

   - А ведь правда, - сказал Кулах из Людзимежа.

   - Повесят нас, либо на кол посадят, либо четвертуют, - сказал Баганцар из Кликушовой.

   - Велят палачу поясов из нашей кожи нарезать, - сказал мужик из Леска.

   - Искромсают нас на кусочки...

   - Даже и похоронить на освященной земле не позволят.

   Мужики повесили головы.

   - Баб с детьми оставим сиротами...

   - Добра своего, земли-матушки лишимся...

   - На пытку пойдем...

   - А ничего не добьемся...

   - Был мужик мужиком, - мужиком и останется...

   - Был пан паном, - им и останется...

   - Такой уж, должно быть, порядок на свете и воля божья...

   - Что тут станешь делать?

   - Мы своей смертью мира не спасем...

   - Да и никого...

   - Пан Костка нам, пожалуй, добра хотел...

   - Да и Лентовский...

   - Но уж коли нельзя - так нельзя...

   - А что кому от нашей смерти прибудет? Ничего.

   - Или от мук наших?

   - Коли чему перемениться - оно и так переменится, а нет - так нет.

   - И если даже удержим этот замок, нам лучше не будете.

   - Правда, что не будет.

   - Кто нами верховодит, тот пускай и вывозит. Погибать никому неохота.

   - Еще бы! Кому головы своей не жалко?

   В эту минуту в дверях погреба появился Лентовский. Высокий, седобородый.

   - Эй, мужики! - закричал он, - Там, на стенах, только пятеро здоровых осталось, а вы здесь?

   - Здесь, - ответили ему мрачно.

   - О чем толкуете?

   С минуту помолчали, потом Юзек Новобильский сказал:

   - Даром погибать никому неохота.

   Лентовский понял и побледнел.

   - Так чего же вы хотите? - тихо спросил он.

   - Где полковник? - сказал, избегая прямого ответа, Мацек Новобильский.

   - Пошел рану перевязать.

   Наступило молчание. Вдруг загремел пушечный выстрел, и от удара ядра за спиной Лентовского посыпались из стены камни.

   - Сам видишь, - сказал Юзек Новобильский.

   - У нас только человек десять еще цело, - а их тысячи.

   Вдруг Щепан Курос вскочил со скамьи.

   - Что долго разговаривать? - закричал он, - Сдать замок - и все тут!

   Мужики только этого и ждали.

   - Замок надо сдать! Он правильно говорит! - закричали, вскочив с места, оба Новобильских, Кулах и трое остальных.

   - Ребята! Побойтесь бога! - крикнул Лентовский. - И замок отдать и под нож идти? Уж лучше погибнуть в этих стенах!

   - Уж я-то знаю, что делать, - воскликнул Мацек Новобильский. - Меня учить нечего! Я в войске бывал.

   И он собрался бежать.

   - Куда тебя несет? - остановил его в дверях Лентовский.

   - На стену! Замок сдавать!

   - Без пана полковника нельзя!

   - Это ты сам его спрашивай!

   - Не пойдешь!

   - Пойду!

   - Маршал, пустите нас! - закричали мужики, которым Лентовский, стоя в дверях погреба, загораживал дорогу.

   - Без пана полковника - нельзя!

   - Поговори еще! - дерзко крикнул Курос и обхватил старика, чтобы оттащить его в сторону.

   Осмелели и остальные. Они схватили Лентовского, а Юзек Новобильский сказал:

   - Пока что мы тебя здесь запрем.

   И, втолкнув Лентовского в подземелье, они захлопнули дверь.

   А Мацек Новобильский взбежал на стену и стал высоко махать белым платком.

   Полковник Яроцкий заметил платок и приблизился к стене.

   - Чего вы хотите? - крикнул он.

   - За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?

   Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:

   - Отпустим!

   - Поклянетесь?

   - Поклянемся!

   - И подпишетесь?

   - И подпишемся!

   - Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!

   - Ладно!

   Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из-под груды перин и заставил его писать условия сдачи.

   Пушки замолчали.

   Мужики не стали разыскивать Костку. Не хотели смотреть ему в глаза. От Марины они узнали, что он спит.

   А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.

   Она потрясла его за плечо.

   Костка вскочил:

   - Что? Собек с Топорами?

   - Нет, - ответила Марина, - мужики сдали замок.

   - Как? Что? - закричал Костка, вскакивая на ноги.

   - То, что говорю. Жалко мне вас.

   - Кто сдал? Где Лентовский? Убит?

   - Нет, заперт в погребе.

   - Правду говоришь?

   - Правду.

   Костка упал на постель.

   - Прислушайтесь, если не верите, - сказала Марина. - Пушки перестали стрелять.

   Костка прислушался.

   - Правда, - сказал он.

   - Жалко мне вас, - повторила Марина.

   Страшным показалось Костке молчание пушек.

   "Как смерть", - сказал он про себя.

   Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать... Продержаться еще час, два... помощь придет!

   Он бросился к двери, хотел выбежать на двор замка, но тяжелая дубовая дверь, ведущая на лестницу, была заперта снаружи. По-видимому, она была чем-то приперта. Он повернулся к окну, но из окон покоев Платенберга двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними - широкая равнина. Под окном - отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.

   - Заперли меня, собаки! - крикнул он беспощадно.

   - Заперли, - сказала Марина. И прибавила в третий раз: - Мне вас жалко.

   В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка, - явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.

   Он сел на кровать и опустил голову на руки.

   - Жаль вам своей молодой жизни? - спросила Марина.

   Костка молчал.

   Вдруг что-то загремело.

   - Стреляют! - радостно крикнул он, поднимая голову.

   - Нет, это где-нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.

   Костка внимательно прислушался, - но опять наступила тишина.

   - Жаль вам жизни? - повторила Марина.

   Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:

   - Эх, Марысь... Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело... Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям... Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я... Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий...

   - Вы и королем хотели быть? - спросила изумленная Марина.

   Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:

   - Пройдут века... Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!

   Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.

   - Зачем мужики не пришли? - воскликнул он, - Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне - только смерть... О, Беата, Беата, Беата!

   - Вы призываете святую Беату?

   - Святую, самую святую для меня на земле! Я любил ее, - так любил, что таяло сердце мое. Я любил девушку, похожую на ангела, - и она любила меня. Я думал, что буду счастлив и разделю с нею власть над обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!

   Страшная скорбь и горе звучали в голосе Костки.

   Марина подошла к нему и сказала:

   - Пан, мне больно за вас.

   Костка взглянул на нее.

   - Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.

   - Чем могу я утешиться? - горько ответил Костка.

   - Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни... Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг...

   - Как?

   - Утешьтесь со мной.

   - Как? - повторил Костка, не понимая.

   - Я лягу сюда для вас, - сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.

  

   Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов... В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие - с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.

   Старый Ясица Топор выпрямился, так что казался на голову выше, чем всегда, взял еловую ветвь и, сотворив крестное знамение над головами собравшихся, сказал громким голосом:

   - Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво-Дивное с кошачьей головой и Дьявол-палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!

   После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:

   - Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!

   - С нами бог! - закричали мужики. - Счастливо оставаться!

   - Идите с богом!

   Собек пошел впереди всех. Рядом с ним - Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.

   Собек хотел позвать с собой Яносика Нендзу Литмановского и послал к нему Кшися с Мардулой. Они пришли к нему в прекрасный жаркий полдень.

   - Ишь, ишь где лежит! - указал Кшись Мардуле на Яносика, лежавшего под кленом. Они смотрели на него с восхищением, хотя давно его знали, и восхищение Мардулы было так велико, что он даже не испытывал зависти.

   Двенадцатилетний мальчик-слуга сидел на пне позади Яносика и играл ему на гуслях.

   Литмановский смотрел на отвесные склоны Красных Вершин, которые среди темных лесов казались голубыми. Белые и розоватые облачка то появлялись, то исчезали снова.

   Кшись сделал серьезную и торжественную мину. Мардула шел мелкими шажками. Они подошли не замеченные со стороны лесочка, затенявшего дом с восточной стороны. Кшись снял шляпу и сказал:

   - Слава господу богу нашему Иисусу Христу! Что это вы туда смотрите?

   - Во веки веков! Здравствуйте! - ответил Яносик, поднимаясь с травы при виде гостей. - Смотрю, потому что, кажется, я там кое-что вижу.

   - А что?

   - А вы приглядитесь хорошенько. Страсть как у нас в Полянах дети с чего-то мрут. У сестры моей умерло двое, а третий тоже, того и гляди, помрет! Да вы хорошенько глядите! На вид это тучка. Вон там, за лесом, пониже вершины. Видите?

   - Ну, вижу, - ответил Мардула. - Облачко.

   - Облачко, как же! Вглядись-ка в него да заслони глаза, а то солнце мешает. Это ходит в белой одежде Тихая, богиня детской смерти. На голове у нее венок из красного полевого мака, волосы повязаны окровавленным платком. Давно уже я понял, что она вокруг ходит: цветы засыхают и местами словно кто траву выжег. Это она там!

   - Ну? - воскликнул Мардула. Он и боялся и не верил.

   - Она и есть, - подтвердил Кшись. Он, во-первых, верил во все сверхъестественное, а во-вторых, если это говорил сам Яносик, значит, так и должно было быть.

   - Так, значит, видите, - сказал Литмановский. - Она уже давно там мелькает. Верно, ждет Каню, которая приманивает детей, ускользнувших от Тихой, хватает их и уносит на облаке.

   - Какая же она? - спросил мальчик, державший гусли.

   - У Тихой лицо черное, глаза навыкате, как у совы, и холодные, как лед. Воздух вокруг нее - как в могиле: холодный, сырой и затхлый. Белая на ней одежда вроде плаща, покрытая плесенью, а в руке она держит черную ветку. И как встретит ребенка, тотчас дотронется до него веткой - и ребенок умирает.

   - Посинеет весь, словно задушенный, - сказал Кшись. - Я это видел. Будет тому уже лет тридцать.

   - Да. А тех детей, которые убегут от нее, преследует страшная богиня несчастия, Каня. Встретит она ребенка - и обернется его матерью, поманит к себе. Дети глупы, - ну и идут. А она сажает их на облако, садится с ними сама и летит.

   - Куда? - спросил мальчик.

   - А кто ее знает? Тихая служит Смерти, Мажанне, а Каня помогает Тихой.

   - Еще слыхивал я от старых людей о Смертнице и о Чуме, - сказал Кшись.

   - Ну, эти больше старых людей берут, - сказал Яносик. - Мне про них Саблик рассказывал. Обе они тут были, когда татары в Косцелицкой долине дрались с поляками.

   - Чума всего хуже, - сказал Мардула.

   - Всех тогда Черный бог и Дьявол выпустили из ада. Летела Смерть, свистела крыльями и мужиков с бабами побивала, а за нею с косами шла Моровая Язва и Чума.

   - Да. Тут одна Чума ничего не поделала бы, - сказал Мардула.

   - Много им было тогда работы, - заметил Кшись.

   - Еще бы! Саблику прадед говорил, что люди падали, как мухи.

   - Как тут не свалиться, коли этакая до тебя пальцем дотронется? - сказал Кшись.

   - Видите ее, Тихую? Вон она, наверху: выйдет из леса - и снова спрячется. Я на нее смотрю с самого утра. Ждет под скалами Каню, - говорил Литмановский.

   - Ждет, - убежденно подтвердил Кшись.

   - Говорят, умирает Смерть Мажанна первого апреля, когда топят в воде соломенное чучело и поют: "Ходит Смерть дозором от избы к избе..." - сказал мальчик, державший гусли.

   - Станет тебе Смерть умирать! Не говори глупостей! - ответил Литмановский, а Кшись сказал, почтительно на него глядя:

   - Это ты, Яносик, хорошо сказал! Ты - голова!

   И взглянул на Мардулу, одобрительно покачивая головой.

   - Ну, а зачем вы пришли ко мне? - спросил Литмановский. - Мацек, скажи матери, что гости пришли. Пусть молока принесет, сала, пирога.

   Высокая, красивая хозяйка вынесла угощение. Лежа под кленом, принялись они есть и пить. А мальчик играл им на гуслях, время от времени поглядывая испуганными глазами на бледно-розовую тучку над Красными Вершинами.

   Когда они поели и попили и Мардула с Кшисем рассказали, зачем их послал Собек Топор, Литмановский ответил им, воздав, как надлежало, должную честь Собеку:

   - Собек Топор - парень настоящий, и, если бы на то пошло, мы бы вдвоем весь мир разнесли. Я даже не знаю, кто лучше, - только Собек немножко мямля. Но у меня своей войны довольно в Венгрии, за Татрами. И какое мне дело до всего этого? Ко мне сюда никто не ходит: ни пан, ни ксендз, ни жид, ни королевские, ни каштеляновы, ни старостины слуги. А коли кто придет, я его так обухом угощу, что он зубы домой в платке понесет. Мне здесь хорошо. Кому плохо, пусть тот и воюет. А если мне будет плохо, я никого просить не пойду, сам за себя постою. Мои дела там, - он указал рукою на Татры, - а не в долинах, где живут одни нищие. Да и времени у меня нет. Саблик выследил богатых купцов, которые поедут через Липтов, - завтра пойду на них с тремя моими мужиками.

   - Все польские крестьяне собираются восстать, - сказал Мардула.

   - И те, что под Краковом и под Сончем?

   - Да.

   - Хорошо, что ты мне это сказал. Неужто я стану с ляхами возиться? Я, Нендза Литмановский, крылатый подгалянин? Как бы не так! Если бы встали одни горцы да шли бы на какую-нибудь усадьбу, - может быть, я бы и пошел! А с ляхами если бы мне довелось сойтись, - так разве только затем, чтобы их скирдами в поле наставить!

   - Дело идет обо всей Польше, - сказал Мардула. - Так мне велел передать Собек.

   - Да что такое Польша? Где она? Здесь, потому что поляки - мы, а там, за границей, - оравцы да липтовцы, а дальше - мадьяры. И под Краковом - не поляки, а ляхи. Так чего же мне за них хлопотать? Пусть им хоть щепки вбивают под ногти. Мне все равно.

   - Король-то у нас один...

   - И господь бог у всех один: что у тебя, что у немца. А пойдешь ты немца защищать? Сам еще его, бестию, двинешь, коли он сюда сунется!

   Такой аргумент заставил Мардулу и Кшися призадуматься.

   - Вы Собеку скажите так, - прибавил Литмановский. - Я в долины не пойду, - я тамошней водой отравлюсь, да и вонючий там воздух. Ну, а если кто пойдет войной на горцев, так я ему дорогу заступлю! Пусть тогда присылают за мной. А впрочем, внизу тоже есть хорошие разбойники: Чепец, Савка. Пусть эти делают, что нужно. Мне бы не пристало туда идти, отбивать у них разбойничью честь. Саблик-старик говорит, что не пойдет горный медведь в долины у других медведей отбивать волов. Я - здесь, а они - там разбойничьи гетманы. И хоть они передо мной, что орех перед буком, - я им туда мешать не пойду.

   - Да ведь тут дело не о разбое идет, - сказал Мардула.

   - Сапожник только и знает сапоги шить, а кузнец - лошадей ковать, - отвечал Литмановский.

   Кшись с Мардулой снова опустили головы и призадумались. Видя, что ничего не добьются, они стали собираться в обратный путь. Но Литмановский встал, пошел в избу и вскоре вернулся оттуда с подарками.

   Кшись получил пять золотых венгерских дукатов, сверкавших на солнце, а Мардула - липтовский нож прекрасной работы с рукояткой из тисового дерева, украшенной серебром и медью. Нож был освящен в розенбергском костеле епископом для того, чтобы им можно было пропороть сразу тридцать человек. Раньше он принадлежал знаменитому разбойнику Сливе из Кубина. Для Собека Литмановский дал золотую пряжку, тоже как бы священную и считавшуюся талисманом, потому что знаменитый Станик из Старого Быстра, по преданию, выковал ее из дароносицы, украденной в Кизмарке. Для Марины он дал на корсаж кусок золотой парчи, украденный у купца в Кошицах, а для старого Ясицы Топора - четыре бутылки вина, собственноручно выбранного знатоком Сабликом в погребе графа Тиши, близ Токая. В вине этом был огонь жизни.

   Вручая каждый подарок, Яносик Нендза сказал о нем подобающие слова. Он щедро расточал золото белыми руками, никогда не знавшими грубой работы.

   А мать его, гордая хозяйка, обладательница сотни коров, прибавила для Марины кусок прекрасного домотканого полотна. Стоя на пороге, с самодовольством взирал на богатство своей семьи и на почтительно удивлявшихся гостей старик Нендза Литмановский, отец Яносика, владелец четырехсот овец и огромных лугов. По знаку его принесен был жбан водки, и все напились вволю. После этого гости простились и двинулись в обратный путь.

   - Эх, - говорил Кшись, покачиваясь на коротких согнутых ногах, - эх! Вот это, скажу я тебе, - богатство!

   - Богатство, - повторил Мардула, стараясь сохранить равновесие.

   И оба они, занятые одной мыслью, затянули среди густого леса:

   Скоро ты, Яносик, белыми руками

   Сундуки купецкие станешь отпирать...

   Собек, получив неблагоприятный ответ Яносика, не стал медлить и решил идти к Чорштыну. Однако не прямым путем, который был всех короче, а низом, по берегу Дунайца, через большие деревни, где он надеялся еще набрать людей.

   Но краковский епископ Гембицкий рассылал, куда мог, письма, а Сенявский, рука которого почти уже зажила, оставив в Сеняве отряд для охраны замка, нашел возможность сверх значительных полков, отправленных королю, двинуть еще по призыву епископа под Чорштын двести семьдесят всадников с шестью легкими пушками. Каждый солдат был вооружен ружьем и пистолетами.

   Войско это в полдень, на равнине перед Новым Таргом, сошлось с мужиками Собека, к которым присоединились весьма немногие, так как в Шафлярах ксендз задержал всех мужиков. Солдаты Сенявского внезапно, словно по волшебству, выскочили из темного леса.

   Силы были почти равные, но далеко не равны были их вооружение и боевая опытность. Драгуны в одну минуту окружили мужиков и, не спешиваясь, дали по ним залп, а шесть пушек плюнули картечью в самую толпу.

   Раздались стоны. Горцев охватил ужас.

   Встреча была так неожиданна, атака так стремительна, что мужики сразу смешались, и боевой порядок был нарушен. Напрасно Собек с чупагой и с ножом, подарком Яносика, бросился на ближайших драгун; напрасно грянули десятка два мужицких ружей и десятки стрел просвистели в воздухе. Несколько драгун покачнулись в седле и упали с лошадей, но ружейные залпы и пушки, которые быстро заряжались и наводились хорошо обученными артиллеристами Сенявского, валили мужиков, как буря - деревья. Мужики побежали.

   Сенявский запретил подбирать раненых мужиков, чтобы они начали гнить заживо, и для наблюдения за этим оставил несколько драгун, а сам во весь опор поскакал к Чорштыну, чтобы прибыть туда раньше, чем замок будет взят.

  

   Запертый в комнате Платенберга, Костка уже целых два часа лежал на постели, устремив глаза в потолок. Марина молча сидела рядом.

   Они ждали.

   Вдруг двери в прихожей отворились, и вошло несколько людей; дверь в спальню Платенберга они нашли запертой и стали громко стучать.

   - Кто там? - спросил Костка.

   - Мы.

   Он узнал голос Мацека Новобильского.

   - Негодяи, трусы и изменники! - крикнул Костка.

   - Отоприте, пан. А потом будем разговаривать.

   Костка вскочил и повернул ключ в замке.

   Вошли оба Новобильских, Курос и еще три мужика.

   - Вы сдали замок!

   Эти здоровенные мужики смешались и словно робели перед щуплым Косткой. Один лишь Курос дерзко сказал:

   - Мы вашими головами купили себе жизнь и свободу.

   - Чьими?

   - Вашей и Лентовского.

   Тогда Костка рассмеялся. Смеялся широко, весело и долго, долго, от всего сердца. А потом протянул руки и сказал:

   - Вяжите!

   - Этого не надо, если вы пойдете добровольно, - ответил Мацек Новобильский, не глядя Костке в глаза.

   - Пойду добровольно: добровольно я шел умирать ради вас и добровольно умру из-за вас. Идемте.

   И Костка шагнул к двери.

   - Ребята... - несмело заговорил Юзек Новобильский.

   Но Мацек сказал:

   - Побожились, подписались - значит, кончено.

   - Где Лентовский? - спросил Костка.

   - В погребе заперт. Сейчас его выведем.

   - Друзья, - кротко сказал Костка, - убивая его и меня, вы убиваете самих себя.

   - Если бы пришла подмога, если бы Собек подоспел из Грубого... Лучше уж пускай две головы упадут, чем всем нам головы сложить, - оправдывался Юзек Новобильский.

   - Неужто нам сиротами оставлять баб да детей? - говорил Баганцаж.

   - Лентовский - старик, вы не женаты, - добавил Кулах.

   - Сами же вы нас до этого довели! - воскликнул Курос. - По вашему делу мы пришли сюда, по вашему приказу защищали замок. Вы обещали десять тысяч мужиков, - а где они?

   - Кабы они пришли...

   - Пан, скажите сами, что нам было делать? - сказал Мацек Новобильский. - Два дня мы дрались, как львы, - эти самые слова вы нам много раз говорили. И все прахом пошло! У нас ничего не выйдет. Если погибать, так за что-нибудь. А ни за что погибать не хотим.

   - Так, так! - подтвердили мужики.

   Новобильские отперли дверь погреба, и оттуда вышел Лентовский. Костка взглянул на него со страхом, но старик был спокоен. В глазах его не было ни упрека, ни печали.

   Он подошел к Костке и, протянув ему жесткую, морщинистую рабочую руку, сказал без всякого волнения:

   - Ну, мы уже на том свете!

   Все уцелевшие и легко раненные мужики, оба Новобильские, Ганка, евреи, с которых сняли веревки, окружили Костку и Лентовского. Марина шла сзади, как безумная.

   Ужасы, которые она слышала о возлюбленном своем, Сенявском, не выходили у нее из головы; штурм замка, во время которого она лила смолу на солдат, бросала камни и вилами сталкивала вниз тех, кто взбирался по лестницам на стену; час, проведенный с Косткой в комнате Платенберга; неприбытие брата, сдача замка, выдача Костки и его спокойствие, похожее на спокойствие дерева, увлеченного вниз обвалом, - все это ошеломило и словно заморозило кровь в жилах.

   Молчали и мужики. Даже дерзкий и озлобленный Курос отвернулся и опустил глаза в землю.

   Так стояли они, выдавая людей на смерть.

   Вдруг раздался хриплый, сдавленный голос:

   - Кланяюсь ясновельможному пану старосте и полковнику, низко кланяюсь!..

   Это Иозель Зборазский перестал бояться Костки и мужиков. Тем более перестал бояться, что в эту минуту в открытые ворота замка въезжал на белом испанском жеребце полковник Яроцкий, а рядом с ним, на рослом золотисто-гнедом турецком коне, с золотою булавой в руке, - сын воеводы, Иероним Сенявский. За ними - драгуны. Прибежали также чорштынские крестьяне и, тотчас приметив, что счастье переменилось, захотели угодить солдатам: они стали дергать Костку за длинные волосы и всячески издеваться над ним. Он застонал от ужаса и горя. Но Яроцкий велел драгунам отогнать всех.

   Тогда Сенявский подъехал ближе и насмешливо крикнул:

   - Так вот где мы встретились, пан Костка!

   Но в этот миг взгляд его упал на лицо Марины.

   - Всякое дыхание да хвалит господа! - воскликнул он, крестясь золотой булавой. - Марина? Ты что здесь делаешь?

   Марине что-то сдавило горло. Она узнала Сенявского и остолбенела.

   Ни на Яроцкого, ни на офицеров и шляхту Сенявский не обращал никакого внимания: он был пан, и они кланялись ему чуть ли не в ноги, чтобы снискать его высокую милость. Слишком легкое взятие Чорштына тоже его не занимало.

   Он пришпорил коня и подъехал к Марине.

   - Марина, ты здесь, с этим бродягой? - сказал он сурово, указывая булавой на Костку, которого вместе с Лентовским окружили уже драгуны Яроцкого.

   Марина молчала. Горе, боль, возмущение и гнев мешали ей говорить.

   - Ты с этой собакой? - повторил Сенявский.

   К Марине вернулся голос. Она выпрямилась и прямо в лицо бросила Сенявскому первое, что ей пришло на ум:

   - То, чего целых два года ты не мог у меня ни выпросить, ни купить, он час тому назад получил по доброй моей воле! Понял теперь?

   Кровь бросилась в лицо Сенявскому. Он багрово покраснел. Все с любопытством устремили на него глаза. Он не мог выговорить ни слова, но поднял вдруг золотую булаву и, сидя на лошади, сверху ударил Марину по голове. Брызнула кровь, и Марина, крикнув: "Господи!" - с раскинутыми руками упала навзничь. А он вонзил золотые шпоры в бока своего бахмата и так хлестнул его поводьями, что жеребец поднялся на дыбы и повернул на месте. Сенявский махнул булавой и сквозь ряды своих солдат, как безумный, помчался к воротам. Его кавалеристы поскакали за ним.

   Около Марины засуетились. Новобильские и Ганка подняли ее с земли. Жена Мацека приложила руку к ее груди. Видя, что она еще жива, ее отнесли к колодцу и стали приводить в чувство.

   Солдаты разграбили замок дочиста. Яроцкий, оставив в нем гарнизон из епископской пехоты с пушками, посадил Костку и Лентовского на свободных лошадей и во весь опор поскакал с драгунами к Новому Таргу: он боялся крестьян, которые могли прийти от Черного Дунайца или с Белой горы.

   Яроцкий спешил и под вечер следующего дня, миновав Любонь, Мысленицы и Могиляны, достиг Кракова. Когда туда дошла весть о том, что везут мятежника Костку, навстречу им выехали к Казимежу второй отряд драгун и паны северские со знаменами. Там его поставили на телегу, привязав к ее решеткам, и связали ему руки. Так он и ехал стоя, и всякий мог его видеть. Он весело, смело, непринужденно смотрел на огромную толпу, вышедшую к Казимежу. Лентовский сидел в телеге позади него, со связанными за спиной руками, в венгерской шапке и грязной рубахе. Через городские ворота, мимо вала, и дальше, через весь город, привезли их к дворцу епископа, а оттуда отвезли в крепость и заперли: Костку - в дворянской тюрьме, а Лентовского - в той, где содержались разбойники.

   Между тем в Шафлярах мужики передали уже местному ксендзу воззвание Хмельницкого - одно из тех, которые даны были Косткой Чепцу и Савке, а ими и их посланцами распространялись среди народа. Это воззвание шафлярский ксендз переслал епископу Гембицкому, сообщив "под присягой", откуда он его получил. Подобную же бумагу при обыске в тюрьме нашли в одном из карманов Костки.

   Экстренно созван был краковский суд, экстренно судебный пристав представил суду протокол, акты, письма и воззвания Костки, донесения о вербовке немецких войск, упомянутое послание Хмельницкого и настаивал на обвинительном приговоре. Суд спешил, так как ходили слухи, что горцы идут отбивать Костку.

   Краковские власти, а особенно епископ Гембицкий, никак не допускали, чтобы какой-то молодой человек, Костка или не Костка, один, не имея ни состояния, ни власти, ни влияния, как бы он ни был смел, мог восстать против шляхты, да еще так нагло и дерзко, не имея при этом никого за спиной. В нем подозревали чьего-то агента.

   Притом предполагалось, что Костка рассчитывал не на одно лишь соглашение с Хмельницким, против которого как-никак было двинуто большое войско Речи Посполитой. Одни говорили, что за Косткой стоит Ракоци, другие - что германский император, третьи - что там замешан сам король, которого большинство шляхты ненавидело. Он, дескать, мог тайно добиваться подавления шляхты. Некоторые хотели видеть здесь сведение личных счетов. Известно было, что Костка бывал у вельмож. Может быть, здесь сыграла роль чья-нибудь оскорбленная гордость, желание отомстить, честолюбивые замыслы?.. Костка мог быть подставным лицом какого-нибудь магната, добивавшегося разорения и гибели соперников, свержения вымирающей династии Вазов и короны, которую он завоюет при помощи крестьянства. Епископ Гембицкий обратил свое подозрение на последователя Франциска Ассизского, тынецкого аббата, который давно уже был у него на плохом счету. Известно было, что аббат в последнее время не только принимал у себя Костку, но и получил от него охранную грамоту, приобщенную к делу.

   Епископ не мог понять, чего добивался аббат, вступая и союз с бунтовщиками-крестьянами, что он мог этим выиграть. Но факт был налицо: в то время как всех крестьянское восстание пугало, он его не боялся. Недаром же, не ради добродетелей аббата выдал ему Костка охранную грамоту! "Рука руку моет, - думал ксендз Гембицкий, - ворон ворону глаз не выклюет: наверное, аббат обещал Костке убежище, в случае надобности обещал помочь ему и деньгами... Кто знает, что замышлял этот аббат, расхаживая по своему саду?"

   Костка должен был сказать правду, сознаться во всем! Решено было при допросе арестованных прибегнуть к пытке.

   Костка смотрел из башенного окна шляхетской тюрьмы на Вислу, в сторону Тыньца. Было раннее утро, светало. Солнце всходило, победно заливая все небо золотым светом. На Висле зеленели и серебрились волны.

   Куда ни глянь, - поля да луга, фруктовые сады, осыпанные белым цветом, а вокруг - леса. Вот зеленая гора святой Брониславы, вот две башни камельдульского монастыря, белые с черными крышами, словно склонились над Вислой. А там - широкие, зеленые дали городских пастбищ, на которые выгонялись стада лошадей и коров.

   Под стенами замка и вокруг него - тишина. Тишина на всем пространстве, до голубых холмов Бескид, до далеких Татр, ярким блеском мерцающих средь утреннего тумана.

   Проходили казавшиеся сверху крошечными краковские женщины в пестрых платках и красных сапожках, с корзинами в руках и на плечах. Они шли на рынок в Краков по две, по три, иногда небольшими группами, маленькие, пестрые, похожие на фигурки детского театра.

   На склоне горы под стенами замка пело множество весенних птиц, и от их веселого щебета, казалось, звенел воздух.

   Весь мир пробудился от сна и раскрыл яркие, лучистые, прекрасные глаза.

   В эти часы епископ Пстроконский ходил обычно по своему тынецкому парку и читал утренние молитвы.

   Цвели вокруг яблони и черешни, зеленел виноградник бенедиктинцев, распускались старательно взлелеянные розы, лилии, нарциссы, фуксии, пионы, тюльпаны...

   Благоухал сад в мирной неге и молитвенной тишине утра.

   И казалось аббату, что бог слышит его молитву и молитву монастырского сада; что вековые дубы, липы и клены, среди которых бродит он в строгой своей монашеской одежде, молятся вместе с ним и что верхушки их куполом высятся над незримым алтарем, в котором он совершает службу...

   О отче, отче Пстроконский!..

   Зачем не захотел ты взять в руки крест и выйти из стен своего монастыря, из ворот Тыньца, чтобы научить мужиков польской, мужицкой вере, чтобы показать им крест, обвитый колосьями, васильками и луговыми травами?..

&nbs