Главная » Книги

Тетмайер Казимеж - Легенда Татр, Страница 16

Тетмайер Казимеж - Легенда Татр


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21

ота и сказал:
   - Ну, будьте здоровы! Покойной ночи.
   - Покойной ночи, брат!
   Яносик пошел к своей избе, а когда очутился около нее, сунул два пальца в рот и свистнул.
   Свист разорвал воздух, кое-где залаяли встревоженные собаки.
   Вскоре из ближнего леса, где вился в воздухе дымок - должно быть, над чьей-то избенкой, вышел высокий мужик и направился к дому Яносика.
   Потом пришли еще двое. Были это Гадея, Матея и Моцарный, неразлучные товарищи Яносика.
   Они стояли молча, ожидая, что он скажет.
   - Ребята, - сказал Яносик, - когда-то я уж вам говорил, что мы на войну пойдем.
   - Ну, говорил, - отозвался Гадея.
   - Помним! - подтвердили другие.
   - Так вот... Страшные беды свалились на гуралей. Люди мерли с голоду зимой, гибли от наводнения весной, мрут и теперь, осенью, и так, видно, будет и дальше. Обойдите, ребята, всех, кто хочет со мной идти на войну, за хлебом, мясом, вином и золотом, - пусть соберутся сюда! За три дня все должны прийти сюда, в Нендзов Гроник.
   - И куда пойдем? - спросил Моцарный.
   - За хлебом, мясом, вином и золотом.
   - В Польшу?
   - За хлебом, мясом, вином и золотом, - повторил Яносик.
   Гадея и Матея мигнули Моцарному: значит, гетман не хочет больше ничего говорить. И ушли.
   Яносик же подозвал своего работника, Мацюся, и сказал ему:
   - Играй!
   А сам сел перед избой на скамью, вытянув вперед ноги, засунув руки в карманы.
   Мацек вернулся из избы со скрипкой и заиграл. Иногда Яносик тихонько насвистывал или запевал:
  
   Эх, Яносик польский, ничего не бойся:
   Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,
   Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,
   Эх, Яносик польский, ветер удалой!
  
   Наступала ночь, и заблестели звезды на темном небе. Легкий ночной ветерок веял от Красных вершин.
  
   - Знаешь, старая, - сказал Кшись, поймав на шее блоху, своей жене Бырке, которая хлопотала по хозяйству, - был Войтек Матея у Галайды, звал его к Яносику - на войну идти, за хлебом, мясом, вином и золотом.
   - Эх, - вздохнула тяжело Бырка, - оно бы не худо, не худо! Голод...
   - Что и говорить! - согласился Кшись.
   - Петриков Франек одурел от голоду: по лесу бегает голый и кричит. И Агнешка Капустяжева тоже.
   - И еще больше таких будет, - сказал Кшись, катая блоху между пальцами.
   Вдруг шумно вбежала ближайшая их соседка, Когутова, и закричала:
   - Господи Иисусе! Знаете, что случилось? Железного Топора сын детей своих зарубил! Идите, говорит, землю божию грызть, коли бог хлеба не дал!
   Бырка была ошеломлена этим известием, а Кшись бросил раздавленную блоху на пол и пробормотал:
   - Пошла ты, проклятая! - Потом громко и взволнованно спросил: - Топора Железного сын? Ясек?
   - Ну да, Ясек, - ответила Когутова. - А слышали, Яносик Нендза на какую-то войну зовет: за хлебом, за мясом, за вином, за золотом?
   - Так и вы слышали? Мне только сейчас мой хозяин сказывал, - отвечала Бырка.
   - Мой идет, - сказала Когутова.
   - Идет?
   - Пойду и я, - объявил Кшись. - Мне при Яносике, когда в Польше воевали, хорошо было. Дрался-то я мало, все только играл да пиво пил. Пойду.
   - Шимек! Опомнись, ты старик! - воскликнула Бырка.
   - А ты молодая? - насмешливо спросил Кшись. - Песню знаешь?
   Не гляди, что голова седая,-
   У старого бука корень тверд бывает.
   - Он у меня такой, - печально сказала Бырка соседке. - Хоть сто бед свалится на людей, а он все смеяться будет!
   - За то его люди и любят, - ответила Когутова, дружелюбно глядя на Кшися.
   А Кшись, увидев в окно великана Галайду, крикнул:
   - Галайда! Идешь на войну? С Яносиком?
   - Иду! И Франек Мардула тоже!
   - Погодите! И я с вами! Сейчас соберусь!
   Мигом собрался Кшись. Хлебнул ложки две холодной похлебки, потому что больше ничего в доме не было, взял под мышку скрипку, в руки - чупагу, чмокнул в обе щеки Бырку, которая его обхватила за шею, и, простясь с Когутовой, вышел из хаты. Под оконцем остановился и, сунув в него голову, пропел:
   Ты, старуха, не задумай помирать!
   Кто же будет мне портки тогда стирать?..
   - Баловник! - воскликнула Когутова и рассмеялась, а за ней и Бырка, утиравшая слезы.
   Кшись весело пел уже другое:
  
   Девушка, девушка, чего же ты хочешь?
   Что посеяла, то и пожнешь,-
  
   и, маленький, кривоногий, поспешно заковылял к ожидавшему его в полном вооружении великану Галайде. В руках у Галайды была чупага, обухом которой можно было раскалывать огромные камни, чупага, доходившая Кшисю чуть не до плеча и такая тяжелая, что другому больше часа ее не протаскать; кроме того, за поясом был у негр длинный нож и праща, из которой Галайда метал камни величиною с детскую голову.
   Мардула встретил их разряженный, как на свадьбу. На нем была шляпа с тетеревиными перьями, новая сермяга и штаны, расшитые красным.
   На одном плече у него висело ружье, а на другом - лук, за поясом торчали пистолеты и ножи, а в руке держал он чупагу с бренчавшими на ней кольцами.
   - Эге, вон ты какой страшный! - сказал Кшись.
   - А я бы тебя все равно не испугался, - медленно сказал Галайда, глядя на Мардулу.
   - Не испугался бы? А я, думаешь, тебя испугался бы? - крикнул Мардула.
   - Хе-хе-хе! - низким басом засмеялся Галайда.
   - Когда будет время, давай поборемся, - предложил Мардула.
   - Ну, идти так идти, - отвечал Галайда, и они тронулись в путь: впереди Мардула, за ним Кшись, а позади всех Галайда.
   - Знаешь, Бартек, - обратился Мардула к Галайде, - страсть как я рад идти на эту войну. Что-нибудь да перепадет!
   - Пожалуй, - согласился Галайда. - Заработаем.
   А легкомысленный и веселый Кшись все пел:
  
   Я работник удалой,
   Ты работник удалой.
   Косы с граблями в руках,
   Бабе выкосим овраг!..
  
   - Ишь ты! - заметил Галайда.
   А Мардула, обладавший прекрасным голосом и любивший выставлять напоказ свое геройство, увидев невдалеке нескольких баб, заорал по-разбойничьи, во всю глотку, чтобы знали, кто идет:
  
   На стенах тюрьмы оравской
   Вбиты крепких три крюка,-
   Эти стены, парень славный,
   Обходи издалека!
  
   Но Кшись, игриво подмигнув женщинам, пронзительно запел в нос:
  
   Едет бричка, громыхает,-
   Девка парня поджидает...
   Зацелует, замилует,
   Он у ней переночует!
  
   - Ишь ты! - снова заметил Галайда, а бабы, широко ухмыляясь, грозили Кшисю кулаками.
   Так шли они, полные бодрости, надежды и веры, к Яносику Нендзе Литмановскому на Нендзов Гроник, встречая по дороге других вооруженных мужиков, спешивших туда же. Их сопровождали, неся еду и оружие, говорливые бабы. Таков уж обычай: покуда можно, бабы мужиков выручают.
   Придя к Яносику, они застали там уже довольно много народу.
   Яносик заранее разослал людей сзывать мужиков из дальних деревень, чтобы ближайшим, которые придут раньше, не пришлось ждать; хозяева и батраки сходились издалека, от самых Бескид. Шли Клищи и Загужане из Порембы, шли из Охотницы, с Бабьей горы, от Струж, со Скомельной, из-под Чорштына, из Нового Тарга; и гурьбой шли из ближайших деревень: из Людзимежа, из Нивы, из Рогожника, из Черного и Белого Дунайца, из Лесницы, из Трибсца, с Черной горы, из Юргова, из Остурни, из Поронина, из Закопане, из Витова и Хохолова, из Марушины, Врублевки, Конёвки, из Подчервонного, из Межчервонного, из Рдзавки, из Моравщины, из Лопушной, из Островска, из Ваксмунда, Дембна, Шафляр, из Зубсуха и Бустрыка, из Дзяниша, Дяла, Тихого, из Бжегов, из Мура, из Гаркловой, из Кнурова, - словом, из нескольких десятков окружных деревень собралось до тысячи вооруженных людей. Их могло бы быть значительно больше, но одним помешали прийти бабы, другим - заячья трусость. Да и многие из тех, кто пришел из нижних деревень, с Новотаргской равнины, увидев высоких, диких подгалян, диких бескидских пастухов и самого Яносика Нендзу, жалели, что пришли: ибо какова же будет эта война, коли на атамана и на его товарищей даже глядеть страшно!
   Яносик стоял перед хатой, одетый уже по-походному, сверкая снаряжением, бляхами и пряжками, а мужики и бабы, видевшие его в первый раз, шептали:
   - Вот он какой, разбойничий гетман!
   Несмотря на войну и голод, бабы и девки млели, глядя на него.
   Стояла здесь красавица, молоденькая Зося Гахутова из Тихого, та самая, которую мать хотела когда-то отдать Яносику, чтобы он пошел с мужиками против шляхты; тогда, еще девушкой, кинулась она ему на шею, а он ласково отстранил ее и сказал:
   - Ты не для орла. Ты для павлина.
   Теперь Зося привела мужа, а сама вздыхала, и что-то ее томило.
   Возле Яносика стоял его штаб: Матея, Гадея, Моцарный да старый Саблик с гуслями в рукаве, а подле них выстроились: Кшись со своей скрипкой под мышкой, Мардула, разряженный и увешанный оружием, бросавший на девушек убийственные взгляды, и великан Галайда, которому самые высокие мужики доходили до плеча.
   Дальше, у дверей дома, стояли родители Яносика, отец с матерью, старые, степенные и важные, которых богатство охраняло от всеобщих бед и напастей, за ними - работник Мацюсь и двоюродные сестры Яносика, урожденные Нендзы, Ядвига и Кристка, и брат их Войтек, тот самый, что умел вырезывать ножичком всякие вещи.
   Мужики и бабы разбились на кучки, говор не прекращался. Вдруг Яносик вытащил из-за пояса два пистолета и выстрелил в воздух.
   Все затихло, а он встал на окаменелую колоду, на которой рубили дрова, обвел глазами толпу и громко воскликнул:
   - Люди! Беды на вас валятся, нужда не дает вздохнуть, что же, вы все пропадать хотите? Голод, поветрия, наводнения, неурожай; всякие несчастия... Того и гляди, останутся от вас одни клочья. Мне-то ничего: я один. Хозяйство мое и не такие времена выдержит, а сам я, хоть и роздал бедным людям все серебро и золото, коли захочу, принесу еще столько, что не поднимет и великан Галайда, хотя он лошадь на спину взваливает.
   Мы с Матеей, Гадеей да Войтеком Моцарным приносили дукаты от Железных Ворот на Дунае и, если понадобится, принесем еще. А вам, люди, - беда! Хоть кое-кто и ходит разбойничать, да без толку. Один срам! Разбойником может быть не всякий, так же как не быть вороне орлом. Самому мне ничего не надо, но вас всех мне жалко.
   Деды наши и прадеды глядели за Татры. Потому что там хлеб, там вино, там золото и тепло. Долины чудесные, реки рыбные, зверья в горах много, не то что у нас: у нас здесь только заяц либо серна изредка попадаются, все больше волки да рыси. И птиц там сколько хочешь, а у нас в небе один орел. Придет весна - у нас дрозд в диковинку, а там, кажется, деревья сами поют, из лесу уходить не хочется, словно ноги тебе певчие птицы золотыми опутали нитями. Там - жизнь! Что посеешь, созреет, ни дождем его не зальет, ни ветром не побьет. Там - радость! Солнце светит и греет, веселый край. Ели да сосны с самого низу покрыты ветвями, не то что здешние, ветром обломанные. А яблоки, груши, сливы, вишня сами, как поспеют, наземь валятся. Свиней держать можно, потому что дубовых и буковых желудей столько, что свиньи сами за лето в лесу откормятся, их и кормить не надо. Там корова трех наших стоит, волы белые, огромные, лошади - как серебро! Вот это земля!
   Деды и прадеды наши за Татры поглядывали, а бабки и прабабки пели:
  
   Яничек, Яничек,
   Был бы ты разбойник,
   Кабы знал, сердешный,
   К Липтову дорожку!..
  
   А почему деды и прадеды наши глядели за Татры, а бабки такие песни пели? Потому что в этой нашей суровой, холодной и бедной горной стране спали и видели ту богатую землю. День и ночь говорили о ней, а в годы поветрий, голода и наводнений плакались: "Зачем же мы, гурали, не живем там, за Татрами, коли мы, сказывают, пришли в польскую землю издалека?" Так говорили они между собой, совет держали. Там земля богатая! Мужики! Я хочу вести вас в Венгрию, в Липтов, за Татры, - я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, тот, что разбойничал по всей Венгрии, мстил польской шляхте за мужиков и по шведским трупам провел польского короля на родину! Идете со мной?
   Долгое молчание воцарилось среди присутствующих; наконец увлеченный Мардула и сияющий Кшись грянули во все горло:
  
   Скоро ты, Яносик, белыми руками
   Сундуки купецкие станешь отпирать!
   Золото купецкое, деньги королевские
   Белыми руками станешь ты считать!..
   И мужики и бабы тысячей голосов подхватили:
   Золото купецкое, деньги королевские
   Белыми руками станешь ты считать!..
  
   Загудел лес, загудели горы. Саблик выхватил из рукава гусли, Кшись из-за пазухи скрипку. Мацусь, работник Яносиков, тоже помчался за скрипкой на чердак. А так как и кое-кто из мужиков, чтобы веселей было идти, захватил из дому на войну дудки, гусельки, кобзы, то весь лес зазвенел от музыки, зазвенели над Полянами горы.
   Но Яносик хотел говорить еще и выстрелил из двух других пистолетов, потому что у него за поясом было четыре.
   Все затихло, а он обвел народ глазами и громко заговорил:
   - Если хотите идти, я поведу вас! Панов липтовских, графов и баронов на сучьях повесим, замки разграбим, гайдуков господских и епископских, солдат мадьярских убьем, войско перережем! Я один с товарищами, с этими вот тремя: Гадеей, Матеей да Войтеком Моцарным, - целого полка стоим!
   - Идем! - закричали мужики.
   Заиграли гусли, скрипки, дудки, кобзы, свирели так, что небо дрогнуло.
   Яносик поцеловал у отца с матерью сморщенные руки, а они расцеловали его в обе щеки. Двоюродные сестры, Кристка с Ядвигой, повисли у него на шее, работник Мацусь поцеловал в рукав, и Яносик, став впереди толпы, выстрелом дал знак к выступлению.
   С плачем, криками и причитаниями прощались бабы с мужьями, отцами, братьями, любовниками, сыновьями. Л Собеку Топору из Грубого, стоявшему в толпе с луком на плече, с пистолетами и чупагой, припомнился тот весенний день, когда он, баца, в последний раз вел овец к Черному озеру и пришли к нему в шалаш пан Костка с Лентовским, а потом он повел мужиков под Чорштын на выручку пану Костке и был разбит драгунами Сенявского за Новым Таргом; вспомнилась ему любовь к Беате Гербурт, война со шляхтой, сестра Марина, пропавшая без вести... Эх, господи!
   Собек вздохнул, сплюнул и сжал в руке чупагу.
   А Кшись все играл, бормоча что-то себе под нос и повесив на руку свой топорик.
   Яносик повел мужиков в Косцелецкую долину, а бабы огромной шумной толпой провожали их.
   День был сырой и туманный. Они вошли в огромный лес, начинавшийся тотчас за Нендзовым Гроником. Яносик хотел провести мужиков через Каменный перевал под Быструю. Он разделил их на отряды, которыми предводительствовали его три товарища-разбойника, Собек Топор, двое Новобильских из Бялки и два солтыса из-под Нового Тарга.
   В бессонные ночи надумал Яносик завоевать Липтов для польских горцев. Много ночей провел он без сна, обдумывая свой замысел, и много раз приказывал петь про разбойника Яносика. Наконец в его голове созрел смелый план. Земли в Липтове, на южном Спиже и дальше к Кошицам было довольно, - нашлось бы место и словацким и польским горцам, а словаки с распростертыми объятиями встретят тех, кто освободит их от страшного гнета мадьярских панов.
   В бессонные ночи грезил Яносик о великом и дивном будущем. Грезилась ему страна счастья и всеобщего благополучия, а чтобы не дать людям остыть, он придумывал дальнейшие походы, уже не за Татры, а за Нитру, за Нижние Татры, за Фатру, на Мораву, в Силезию, в Австрию, на венгерские равнины, под Комарно и Буду. Так мечтал Яносик и видел себя в будущем мужицким гетманом, еще более знаменитым, чем сейчас. И грезилась ему благодарность народа, слава, любовь!..
   А за спиной у него Кшись рассказывал:
   - ...Уж еда была готова, да только мать говорит дураку: "Беги за уксусом!" - и дала ему грош. Пошел дурак, через год вернулся, да на пороге споткнулся, уронил бутылку и разбил ее. "Ишь, говорит, вот что бывает, когда торопишься".
   Шедшие за Яносиком мужики слушали и смеялись.
   Они вошли в Косцелецкое ущелье, миновали ворота над Дунайцем. На лугу, где ментусянские мужики косили сено, Яносик велел бабам вернуться домой. Они прощались с мужиками хоть и в слезах, но и радуясь, что те идут завоевывать богатую землю. По всему лесу гремело:
  
   Скоро ты, Яносик, белыми руками
   Сундуки купецкие станешь отпирать!..
  
   Они шли старой дорогой рудокопов, добывавших когда-то железную руду в горах, к ручью, который разделялся на два рукава и шумел таинственно, сочась из скалы. Шли старым дремучим бором к той страшной, бездонной расщелине, где жили драконы и всякие чудища, и никто без ужаса не решался вступить на скользкие камни под отвесной стеной известняка.
   - Там, - рассказывал Саблик, - водяной живет, и перед наводнением он оттуда выходит с факелом в руке. Он девушек крадет, пастушек или тех, которые ходят по ягоды. Там пропала Салька из Ментусова, Кася из Черного Дунайца. И русалки сидят там и драконы страшные о трех головах: одна баранья, другая волчья, а третья человечья либо совиная. Да! Тела у них волчьи, покрыты рыбьей чешуей. Они выглядывают из ям, а кого схватят, тот уж их. И медведю не вырваться. Был когда-то смелый охотник Мардула, он нашему Франеку Мардуле, кажись, прапрадедом приходится. Тот, бывало, схватит быка за один рог и на землю повалит. На медведя ходил с пращой, а убьет - сам на спине домой тушу принесет. И не выпотрошит даже, так со всеми потрохами и притащит. А ведь есть медведи и в двадцать пудов весом. Так-то!
   Случилось раз, что он потерял из виду медведя, который от него убегал через перевал из Хохоловской долины. Но медведь от него недалеко ушел. Ночь была темная. Мардула хоть мужик храбрый, но не мог же идти за медведем впотьмах. Разложил он костер на лужайке и сел. И что около него творилось, не дай бог! Всю ночь блеяли овцы, выли волки, кричали совы и слышались человеческие голоса. Мардула так и не спал всю ночь, даже не ложился, а сидел и держал в руке чупагу. И показалась ему эта ночь, как пять ночей. Чуть только рассвело, Мардула встал, зажал в руке чупагу, взял пращу в руки и пошел. Нашел он только кости от медведя. И думается мне, что его не волки съели и не лисицы. Мардула этого не говорил людям, он рассказывал только, что по следам на земле незаметно было, чтобы медведь сопротивлялся. Вот такое-то чудище о трех головах, должно быть, и напало на него - и сразу прикончило. Потом много их слетелось, стали они спорить из-за мяса, а может, и драться. Оттого такой шум и был! Но следов они не оставляют, потому что духи. До самой своей смерти Мардула про это рассказывал.
   - А вы слышали? - спросил какой-то насмешник из дальней деревни, с низин, где такие вещи были в диковинку.
   - Слышал: поросенок хрюкнул, - ответил Саблик, поднимая на смельчака свои мутные стальные глаза коршуна.
   - А, что, попало? То-то! Помалкивай! - раздались голоса, и слышно было, как кто-то ударил смельчака по шляпе. Мужики знали, кто такой Саблик.
   Тут заговорил Кшись:
   - В одной деревне жила баба, мудрая-премудрая! Все знала и людям предсказывала, что с кем будет, кто когда умрет...
   А жил там мужик, который сильно смерти боялся, он и пошел к этой гадалке. Заплатил ей хорошо - двух кур дал, чтобы она сказала ему, когда он помрет.
   Вот она ему и сказала, что когда он пойдет на мельницу и упадет на дороге - тут ему и крышка. Сразу помрет.
   Он поверил. Пошел раз на мельницу, - а гололедица была страшная, - он поскользнулся и упал.
   Лежит и дожидается, когда же придет смерть и возьмет его.
   Прибежала свинья и стала тормошить у него за спиной мешок с овсом. Тормошит, тормошит, а он хоть бы что. Лежит.
   А когда свинья принялась уже вовсю овес жрать, мужик давай кричать на нее, да так жалобно: "Пошла в хлев... ах ты, паршивая! Если б я жив был, я бы тебе задал!"
   Рассказ Кшися заглушил громкий хохот. Мужики смеялись так, что долина гудела. Только слышны были слова Кшися:
   - Баба у него была большая и здоровая, такая и с мужиком справится... Намочила она веревку. Три дня веревка мокла...
   ...Страсть, что было!
   Мужику если баб слушаться, так с ним всегда какое-нибудь несчастье приключится.
   Одна тебе наврет чепухи, а другая зато потом уму-разуму научит...
   - Ох, научит! - глубоко вздохнул один из слушателей.
   - А что, видно, тебя учили, Щепан? - спросил его сосед.
   - То-то у него и голова облысела!
   - Да, да! С чего бы это?
   Кшись оглянулся, лукаво подмигнул этому Щепану из Ляска, а может из Нивы, и пропел:
   Что за воз такой проклятый?
   Мажь не мажь его - скрипит!
   Лес дрогнул от взрыва дружного смеха.
   У одного толстого парня из Длугополья, видно, затосковало молодое сердце по какой-то Бронке или Марысе, оставшейся дома, и он затянул протяжную, унылую песню:
  
   Мне было казалось,
   Что зоренька взошла,
   А это подружка
   Ко мне пришла!..
  
   Но старый шутник Кшись на этот же мотив запел другую, циничную песенку:
  
   У моей подружки
   В пятницу сговор,
   В воскресенье свадьба,
   Во вторник - крестины! -
  
   да так жалобно, заунывно, совсем по-длугопольски.
   Вот как весело, с песнями шли суровые, закаленные, но беспечные горцы на войну за хлебом и мясом, за вином, за золотом.
   Один только Шимон Бафия из Дзяла, мужик лет пятидесяти, которого жестокая нищета выгнала из дому, высокий, всегда худой, а теперь от голода высохший, как щепка, с птичьим профилем и глазами, горящими, как гнилушки, мрачно глядел на черные вековые ели, которые свешивали свои ветви над идущими мимо людьми.
   Ему было безразлично, умереть ли с голоду дома или погибнуть за Татрами. Тут, по крайней мере, он не видел жены и детей, которые стали похожи на скелеты. Он шел с косой на плече, но так ослабел, что еле передвигал ногами. В душе он сам смеялся над собой: любой крепкий ребенок мог свалить его. Нищета, которая не оставляла его всю жизнь ни на день, ни на час, ни на минуту, убила в нем всякую способность верить в лучшее.
   "Яносик погибнет, и мы все погибнем, - думал он, - но не все ли равно, тут ли, там ли погибать? Смерть одна что в Венгрии, что в Польше. А дома и при мне все мои померли бы..."
   Шимон предвидел страшную судьбу, страшный конец, который ждал их всех, но все-таки шел. Он уже видел Яносика повешенным за среднее ребро, а вкруг него, куда ни глянь, - все виселицы да виселицы, и на них висят мужики.
   Миновали заброшенные рудники, где во времена королей Сигизмундов добывали серебро и железо, и пришли к тому месту, где, по преданию, стоял когда-то костел, провалившийся под землю. Провалился он потому, что уж очень грешили рудокопы, продававшие душу дьяволу для того, чтобы он указывал им богатые залежи.
   - Вот господь бог наконец осерчал, - рассказывал Саблик, - и в зареве вышел из костела. И только это он вышел, как прилетел черт и вдавил костел в землю. Три дня он его зарывал и три ночи, потому что костел, хотя уже и бога в нем не было, крепко держался крестами на крыше и башнях. Ну, кое-как вдавил. Но под землей колокола звонят, костел там стоит, как был, целехонек. Его было откопать хотели мужики из Тихого, - там остались серебряная и золотая утварь, чаши, дарохранительницы и ризы, - да не смогли докопаться, он только еще глубже в землю ушел. Но стоит он там, как был, и колокола звонят каждый вечер. Так-то.
   Мужики шли, чудилось им, что под землею звучало: динь-дон, динь-дон, - и священный ужас охватывал их.
   Набожный Шимчик из Людзимежа стал на колени и хотел помолиться, но шагавший рядом с ним Петр Кулах тронул его за плечо:
   - Вставайте, кум! Чего молиться, коли в этом костеле бога нет? Нешто вы не слышали, как тот старый подгалянин сказывал, что он оттуда заревом вышел?
   Тем не менее многие осеняли себя крестным знамением, а Кшись заметил:
   - Вот где черту можно учиться играть на органе, не придется ему у входа святой водой себя кропить.
   Когда они подошли к Еловому озеру, Саблик сказал:
   - Там, на поляне под Томановой, есть окаменевшие овцы, пастухи и собаки. Случилась раз летом страшная метель, и потом люди нашли их здесь замерзшими. Они были льдом покрыты да инеем и словно каменные. Овцы сбились в кучу, пастухи при них сидят рядышком. Они были откуда-то издалека, из-под Обидовой. Случилось это давно. Тогда в Подгалье еще люди не жили, а только приходили отовсюду и пасли здесь своих овец. А у одного бацы была любовница, и страсть как она была ему верна. Когда он той осенью не вернулся с гор, она стала беспокоиться и пошла его искать. Шла, шла, пришла сюда и увидала этих окаменевших пастухов, а меж ними и бацу своего. С горя и тоски бросилась она в это вот Еловое озеро.
   И когда бывает очень темная ночь - в новолуние, или когда месяц на ущербе, или в непогоду, - выходит эта утопленница из воды и идет к нему на поляну. Тогда окаменевшие собаки начинают жалобно выть, а один пастух, у которого была с собой кобза, бренчит на ней так, точно в ней что-то рыдает. А женщина ходит по лесу и плачет - какого ни на есть смельчака испугает! Так-то вот проходят годы, века, а она все поднимается сюда из озера и плачет по своем милом.
   Горцам, которые не знали Косцелец, эта долина казалась заколдованной. Отвесные, подоблачные горы с пылающими на закате вершинами, склоны их, одетые лесом, который местами словно плыл, поднимаясь вверх; причудливой формы утесы, напоминающие то великанов, то монаха, то окаменевшую сову; непрерывная однообразная музыка вод - все вселяло в сердца мужиков тревогу и благоговение.
   Так они шли, разговаривая о своей нужде, о голоде, о несчастиях, которые погнали их за Татры за хлебом, мясом, вином и золотом - за всем тем, чего не было в Польше.
   По узкой лесной тропинке среди огромных, обросших мхом деревьев дошли они до затерянной среди леса полонины горы Пышной, откуда виднелся Каменный перевал. Здесь Яносик велел им расположиться на ночлег.
   Заискрились об оселки кремни, принесенные в мешках, и загорелось множество костров. Развели их не для того, чтобы варить еду (еды почти не было), а для того, чтобы согреться, так как дул восточный ветер и было очень холодно.
   Среди множества облачков всех цветов - голубых, синих, золотых, зеленых, бронзовых и серебристо-желтых - летел стремительно блестящий серп луны на лазурном небе, усеянном звездами, которые быстро исчезали и вновь появлялись из-за туч, рубиново-красные и золотые. Все небо словно звучало музыкой красоты, как высоко настроенные скрипки, у которых нет ни одной низкой ноты, звуки которых плывут, как мерцающие, блестящие волны под быстрой и гибкой рукой искусного музыканта. Казалось, вся ширь неба звенела звездами и месяцем над горами, где залегла вековая тишина.
   Яносик, лежа у костра, смотрел вверх и медленно тянул старую песню, которую любил петь, когда бывал высоко в горах:
  
   Яно пас двух волов,
   Яно пас двух волов,
         двух волов,
   У зеленой горы,
   У зеленой горы.
   Вдруг приходят из лесу,
   Вдруг приходят из лесу,
           из лесу,
   Дюжих два разбойника,
   Дюжих два разбойника.
   Дай нам, Яно, твой тулуп,
   Дай нам, Яно, твой тулуп,
          твой тулуп,-
   Ты нам поле потравил,
   Ты нам поле потравил.
   Я тулупа вам не дам,
   Я тулупа вам не дам,
           вам не дам,-
   Лучше с вами сам пойду.
   Лучше с вами сам пойду.
   И пошел за ними Ян,
   И пошел за ними Ян,
          за ними Ян,-
   И убили Яника,
   И убили Яника.
   Лежит Яник убитый,
   Лежит Яник убитый,
             убитый,
   Овчиною покрытый,
   Овчиною покрытый.
   Кто ж по нем кручинится,
   Кто ж по нем кручинится,
               кручинится?
   Мать, отец да девушка,
   Мать, отец да девушка.
   Горько плачут мать с отцом,
   Горько плачут мать с отцом,
               мать с отцом.
   А подружка голосит,
   А подружка голосит.
   Отец с матерью жалобно,
                жалобно,
   А подружка - фальшиво,
              ой, фальшиво!
  
   Далеко разносился по всему лесу могучий голос гетмана, и никто не смел ему вторить. Неслась песня из груди Яносика, рвалась из души, откликавшейся на музыку неба. А когда отзвучали ее последние отголоски, седовласый Саблик после некоторого молчания вынул из рукава гусли, забренчал на них и запел:
  
   Было у Сечки,
   Было у Сечки
   Трое детей.
   Каждому надо,
   Каждому надо
   Доли своей.
   Первый бежит,
   Первый бежит
   К темной горе.
   А другой бежит,
   А другой бежит
   К быстрой реке.
   Третий бежит,
   Третий бежит
   К чужой стороне.
   Ищет бедняга,
   Ищет бедняга,
   Чем бы прожить.
   Я, горемычный,
   Я, горемычный,
   Годами стар.
   Нечем мне их,
   Нечем мне их
   Всех прокормить.
   Крылья мои,
   Крылья мои
   Надломились,
   Ручки мои,
   Ручки мои
   Опустились.
  
   - Так певал покойный Мацек Сечка, когда уже не мог на охоту ходить, - заговорил Саблик. - За козами лучше его не было охотника. Украсть ли, застрелить ли из ружья, из пращи - он везде первый. Он живого козленка за ноги поймал. Дело было так: лег он в горах на выступе, а мы с братом Юзеком коз на него погнали. Проход был узкий, вот козы и стали через Сечку прыгать. А козленка, который не перепрыгнул, он поймал за ноги. Слава богу, что не упал, - там пропасть страшная. Принес козленка домой в деревню, и его кормила домашняя коза, только он скоро издох. Низко ему, должно быть, было в долине: дышать нечем. Или молоко было не по нем. Издох.
   Сечка редко бывал дома. Не любил он этого, он любил горы, как орел. Да только несчастье с ним случилось: заболел одышкой, шагу не мог сделать в гору. Сыновья разбрелись на заработки, куда-то в Венгрию ушли, а он, бедный, сидел перед избой, поглядывал вверх и все тосковал. Вот однажды проходила через их деревню смерть, услыхала, сжалилась над ним и унесла с собой...
   Медленно наступала ночь. Небо темнело и превращалось из светло-голубого в темно-синее, почти черное. Ветер рассеял туман, и среди неба в бездне, недосягаемой для гор и тумана, повис серебристо-белый блестящий месяц с резко очерченным розовым ободком. Орлы и ястребы, пробужденные светом костров, кричали на вершине; лес постепенно наполнялся ревом, блеянием и словно бы пронзительными звуками огромных флейт: это на лесных полянах гонялись друг за другом олени, справляя свои свадьбы.
   В мелколесье пониже и на лугах гудел ветер. И, словно вырвавшись из одной груди, загремела в горной пустыне короткая песня - разбойничий вздох:
  
   Ты свети мне, месяц,
   Высоко, не низко.
   На разбой иду я
   Далеко, не близко!..
   Боже, в Польше нашей
   Пошли нам здоровья,-
   В стороне венгерской
   Пошли нам удачи!..
  
   Говор понемногу стихал. Одни засыпали, другие думали о том, куда идут и вернутся ли. Горе-злосчастье погнало их на войну, добывать землю...
   Вокруг Яносика спали товарищи, заснул даже Саблик, бормотавший что-то сквозь сон, а между тем старик, бывало, бодрствовал целую ночь, подбрасывая в костер шишки и ветки и шепча что-то про себя.
   Один только Кшись сидел еще и, закрыв один глаз, напевал, старый проказник, себе под нос:
  
   Коли пить что - так уж водку,
   Коль облапить - так красотку...
  
   Но потом и он захрапел.
   Только Яносик не спал. Он вспоминал ту ночь, когда сошелся с дочерью лесника Веронкой, которая спросила его: "Вернешься?", которой он отвечал: "Вернусь". Веронка говорила ему: "Ты - как этот лес", - а он ей сказал: "Я с тебя собираю мед, как пчела собирает с сирени..."
   Яносик размечтался. А над ним шумел вековечный Пышнянский лес...
   Пришли ему на память предки: Валигора, Вырвидуб, Пентожек и Водопуст, Ломискала и Валилес, великаны Топоры, которые выкорчевывали лес и на его месте построили Грубое. Вспомнился могучий предок Яно из Гро-ня, который один напал в горах на ментусянские стада, перебил всех пастухов и увел семьсот овец, пустив по миру всех ментусянских хозяев, так что потом они кричали: "Беда! Беда!" Отсюда и пошло его прозвище - "Нендза" [Нензда - по-польски значит "беда", "нищета"].
   Огромный вековой лес шумел и качался над ним, и в его шуме возникали образы, полные бессмертной славы: Валигора, Вырвидуб, Пентожек, что покорял реки, строя из бревен мощные плотины. Он, говорят, повернул в другую сторону русло Дунайца в Людзимеже, отвел его к новотаргскому берегу, и от прежней реки остались только бол

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 530 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа