Тетмайер Казимеж - Легенда Татр

и глазами, что Бафия побелел. Одно слово прогремело из уст Яносика:

   - Ступай!

   Бафия повернулся и, съежившись, пошел прочь.

   - Что он говорил? - спросил Яносик.

   - Да то же, что тебе! - ответил Гадея. - Ночью пришло войско, окружило замок, наши защищались. Их не застали врасплох: Саблик караульных поставил. Да у солдат пушки были, много пушек, и мужики бросились бежать. Бафия тоже убежал и попал сюда.

   - Саблик погиб?

   - Нет. Вывел мужиков.

   - Много погибло?

   Гадея ничего не ответил.

   - Саблик сразу увидел, что песня наша спета. Он бежал, а мужики за ним, - сказал Матея.

   - Примерно половина, - вставил Гадея.

   - Эх, если бы ты был там! - сказал Яносику Моцарный.

   - Слава богу, что его там не было, - возразил Гадея. - И сам бы погиб, и другим бы не дал убежать.

   - Там ничего нельзя было сделать! - сказал Матея. - Солдат было тысячи две, и с пушками.

   - Так и Бафия говорил: "И слава богу, что Яносика не было! Он бы нас всех погубил. Там надо было не биться, а бежать". Говорил он еще, что с деньгами некоторые мужики убежали. Одни успели бежать, другие - нет. Бафия нам тут все рассказал до твоего прихода. Долго, долго тебя не было!

   - Прямо скажу - людям тебя проклинать не за что, - сказал Гадея. - Всякий знает, что ты людям добра хотел. А если не вышло, так что же. Ты ведь не господь бог! Правда, тьма народу не вернется домой. Но они же знали, что не на свадьбу идут. Никто их силой за Татры не тащил!

   - Правда, - сказал и Моцарный. - Знали, что либо пан, либо пропал.

   - Бог тебя хранил, что ты в лесной сторожке замешкался, - сказал Матея, - сам знаешь, каков ты! Тебе море по колено, смел ты больно. И ты бы сгинул, и мы бы все трое сгинули, и ни единого свидетеля не осталось бы. Не удался поход, что ж тут поделаешь!

   - Бог тебя уберег! - повторили Гадея и Моцарный.

   - Точно нарочно тебя услал, - сказал Матея.

   - Пути господни неисповедимы, - начал, помолчав, Гадея. - Кто ж знает, чего ему еще от тебя надо. Может, он тебя к тому ведет, чтобы ты на добытые разбоем деньги костел построил, как когда-то разбойники в Новом Тарге поставили костел святой Анне. Пути господни неисповедимы, и постигнуть их не пытайся.

   Так говорили они, глядя на Яносика, а у него в лице краска сменялась бледностью, глаза то сверкали, то меркли.

   Он слушал, но как будто не слышал ничего. И только после долгого молчания шепнул куда-то в пространство: "Ты меня с пути сбила, дивчина. Ты одна в сердце у меня. Всему конец. И мне и жизни моей". Потом сказал громко и уверенно:

   - Пойдемте, поднимемся выше. Там есть полянка в лесу.

   - А зачем туда идти? Надо удирать за Татры. К Кончистой горе, через Железные Ворота, - сказал Моцарный.

   Яносик рассмеялся.

   - Через Железные Ворота? Где мы проходили, когда с золотом и серебром возвращались с Дуная в Польшу?

   - Да ведь так ближе всего, - заметил Моцарный.

   - У тебя времени хватит бежать, не бойся!

   - А оно бы пора. Ведь нас искать будут! - сказал Матея.

   - Убежишь, убежишь и ты! Еще есть время!

   - Яносик... - начал Гадея и не договорил.

   Они поднимались по той горе, по которой сбежал Яносик. Прошли лес и вышли на поляну, окруженную густым кустарником в рост человека.

   - Ребята! - сказал Яносик, - Дайте мне мое оружие.

   Он взял у них ружье, пистолеты и разбойничьи ножи.

   - А теперь делайте, что я скажу.

   - Что ты затеял? - спросил Гадея.

   - Подожгите кусты с трех сторон.

   - Зачем?

   - Увидите. Живо!

   - Хочешь дымом дать знак, что мы здесь? Кому? Солдатам, что ли?

   - Покуда придут, успеете убежать.

   - А ты?

   - Увидите. Живей поджигайте! Кругом!

   Три товарища Яносика высекли огонь и подожгли можжевеловые кусты, а Яносик стал посередине.

   - Беги! Огонь тебя охватит! - крикнул Гадея.

   Но Яносик сказал:

   - Еще есть время! Идите сюда! Подайте руки!

   Они пожали ему руки и, удивленные, стояли, ничего не понимая. Наконец Гадея, глядя Яносику в лицо, медленно проговорил:

   - Господи Иисусе Христе! Яносик! Что ты задумал? Заживо сгореть хочешь?

   - Спасайтесь от огня, уходите с поляны, - сказал Яносик.

   Они отошли, и он продолжал:

   - Вы должны меня слушаться до конца! Вы присягнули. Покуда я жив, я атаман, а вы только мои товарищи. Ступайте!

   - Яносик! - взмолился Гадея с острой болью в сердце.

   А Яносик говорил:

   - Ребята! Не может того быть, чтобы я дал одолеть себя. Покорюсь лишь одной смерти, а больше никому во всем мире. Ни князю, ни графу, ни епископу, ни королю. Мне домой вернуться опозоренным!.. Чтоб бабы кричали мне прямо в глаза: "А когда же мы в Липтов переселяться будем? Только мужиков наших ни за что сгубил!" Чтобы враг хвастать мог, что я от него сбежал? Я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, о котором слава на сто миль кругом идет? Мне жить, коли я не сделал того, за что брался? Коли я дал перебить столько добрых людей и не погиб с ними вместе? У меня слово - как гром. Коли уж гремит - так гремит! Прощайте! Жалко, Саблика нет. Сыграл бы он мне напоследок! Умирать мне не жаль, я там не один буду. Высоко у озера сын мой лежит в могиле.

   Онемев, глядели товарищи Яносика на то, что происходило. Из глаз их по суровым лицам катились слезы, но противиться Яносику они не смели. Он был всех выше, он всем повелевал и делал, что хотел.

   Огонь и дым поднимались и охватывали Яносика. Страшная боль и ужас сжимали сердца его товарищей, но вытащить его из огня они не смели: такую смерть он выбрал себе сам. Дым уже почти закрывал его от них. А он стоял спокойно, опершись на чупагу.

   - Яносик, сгоришь! - крикнул Гадея, в отчаянии ломая руки.

   Вдруг Матея и Моцарный рванулись, словно желая прыгнуть в огонь, но Яносик крикнул:

   - Я должен умереть, иначе быть не может! Убью всякого, кто подойдет! Храни вас бог, братья дорогие!

   - Эй, Томек! - закричал он еще Гадее. - Как будет время, сходи в старый домик лесника. Расскажи там панне, Веронкой ее звать, почему я к ней не вернулся! И отцу с матерью скажи! Эй! Руки у них поцелуй! Прощайте, товарищи!

   Остолбенев, стояли поодаль три друга Яносика; пламя поднималось все выше, дым застилал Яносика. Они тряслись от ужаса и плакали, но не могли двинуться с места. А когда услышали стон среди треска огня, который вдруг вспыхнул огромным столбом, они с криками упали лицами на землю, потом в леденящем страхе побежали, как козлы, обезумевшие от грома. Долго бежали, пока не очутились в незнакомом лесу и настолько успокоились, что могли заговорить.

   - Так он и должен был умереть, - сказал Гадея. - Я это понял.

   - Никогда.

   - Чупага при нем и все оружие.

   - Хорошо!

   - А пепел разнесут ветры.

   - Страшную себе смерть выбрал. Не мог стерпеть...

   - Не хотел позора. Тисом печь топить не будешь, потому что не стащишь его с вершины.

   - Не будешь.

   - Нет.

   - Помолиться надо!

   Они стали на колени среди черных елей и валунов лесных, помолились, как умели, потом Гадея, самый старший их них, сказал:

   - Пойдемте, ребята, в Польшу. Что нам еще тут делать? Яносика нет больше.

   - Погиб.

   - Кончился.

   - Аминь.

   Они двинулись вперед, ища просвета в лесу. А когда вышли из леса, уже ночью, в каких-то незнакомых местах и увидели отвесные скалы и звезды над ними, они вздохнули свободно и, с тоской и восторгом думая об Яносике, запели:

   Скоро ты, Яносик, белыми руками

   Сундуки купецкие станешь отпирать!

   Золото купецкое, деньги королевские

   Белыми руками станешь ты считать!..

   Они шли в горы без хлеба и воды, блуждая во мраке среди грозящих смертью отвесных каменных стен и обрывов, под которыми царила черная ночь, закрывая от их испуганных глаз мертвую пустыню бездонной глубины Татр.

  

   Туман застилал окрестность. Осенний, непроницаемый, унылый туман, в котором нельзя было разглядеть ближайших деревьев, ближайших домов. Горы и долины потонули в сумраке; казалось, что солнце скрылось в нем навсегда.

   Ворота скрипнули, собаки подняли лай, но сразу утихли.

   - Какой-нибудь знакомый мужик идет, - сказал старик Нендза жене, которая тонкой иглой искусно вышивала мужскую рубаху.

   Три товарища Яносика, Гадея, Матея и Моцарный, лица которых потемнели от тягостей пути, остановились на пороге сеней, в дверях, полуоткрытых, как водится у хозяев, у которых много работников и то один, то другой приходят по какому-нибудь делу.

   - Иди вперед, - сказали Матея и Моцарный Гадее, которого Яносик любил и ценил больше всех и старики Нендзы тоже всех больше жаловали.

   Гадея, пригнув голову, чтобы не задеть о притолоку, переступил высокий порог и, отворив дверь, вошел в комнату со словами:

   - Слава Иисусу Христу.

   - Аминь. Здравствуй! - отвечали старики Нендзы.

   Три мужика вошли и стали рядом, закрыв за собою дверь.

   Нендзы поглядели на них.

   - Трое вас, - сказал старик Нендза.

   - Трое.

   У друзей Яносика слова застряли в горле. Наступило молчание.

   Все четверо мужчин опустили головы, только старуха Нендзова не переставала тонкой иглой вышивать узор на рубахе.

   - Где Яносик? - спросила она у Гадеи.

   - Остался.

   - Где?

   - В Батыжовецкой долине.

   - Когда придет?

   - Не придет.

   Замолчала старуха, а через минуту промолвила:

   - Принесите его.

   - Пепел.

   Она вскочила со скамьи, бросила рубаху на стол и вскрикнула:

   - Как?

   А старик Нендза сказал глухим голосом:

   - Я знал. Юро Смелый недаром приходил. Рассказывайте.

   Но все три друга Яносика заплакали, заплакал и старик, хотя ничего еще не знал о несчастье. А старуха стояла, опираясь на стол, положив руку на рубаху. И сказала, как будто про себя:

   - Я ее вышивала ему живому, я ее вышила мертвому... Пепел... пепел... пепел...

   Тихонько, осторожно скользнули в комнату девушки, Кристка и Ядвига, а за ними Войтек. Они увидели из своей хаты, как шли три друга Яносика. Войдя, они тоже заплакали.

   Плакали долго и молча. Наконец старик Нендза сказал:

   - Говорите, как было.

   Гадея ответил:

   - Он погиб, как орел, когда в него ударяет молния. Высоко в Татрах.

   - Стрелой убил его господь бог? - спросил Нендза.

   - Нет.

   И Гадея рассказал о смерти Яносика, о разгроме его отрядов, свидетели которого не возвратились еще, видно, по домам.

   Слушали старики мрачную повесть геройских подвигов Яносика, - так, бывало, рассказывал он им все, вернувшись из разбойничьего похода. Золотилось тогда в кубках вино, сверкали на столе дукаты, уютно, тепло было беседующим в комнате за наглухо запертыми дверями. Гадея кончил и закрыл лицо рукой.

   Старуха, у которой глаза были сухи, разорвала пополам вышитую рубаху, вышла из комнаты и села на скамью перед домом.

   - Отсюда Яносик в путь отправлялся... Отсюда пошел он в последний раз... Пепел... пепел... пепел...

   Старый Нендза долго рыдал, обхватив голову руками, но потом овладел собой и сказал:

   - Много было настоящих людей на Подгалье, много было их и в нашем роду: Валигора был, Вырвидуб, Пентожек, Водопуст, Ломискала и Валилес - Топоры из Грубого... Были в нашем роду Ян из Гроня, который у ментусян семьсот коров угнал и до нищеты их довел, и Юро Смелый, мой прадед, и другие, и дед мой, и отец, и братья их, и мои братья, и сам я, - все мы были мужики что надо, не какие-нибудь, но такого, как мое дитя, еще не было.

   - И не будет, - сказал Матея.

   - Все лучшее забирают у нас боги - так когда-то в старину говорили люди... исчезает человек, как тьма, когда утром солнце всходит.

   - Века пройдут, - сказал Гадея, - покуда найдется такой человек, который расскажет про него всему миру...

   - Расскажет, каков был Яносик, - добавил Матея.

   - И как он жизнь кончил, - сказал Моцарный.

   - Эх-эх-эх! - вздохнул старик Нендза. - Бог дал, бог и взял. Что поделаешь? Один пепел остался... В Батыжовецкой долине... Далеко... Высоко в Татрах... Может, и ветер не принесет его через горы... Никогда... В пепел мой сын обратился, такой сын, такой береженый... Только и всего...

   Когда девушки вышли из хаты к тетке, они застали ее неподвижно сидящей на скамье; прислонившись к стене головой и плечами, застывшим взглядом смотрела она в туман, за которым виднелись Красные вершины. На них любил в теплые дни смотреть Яносик, лежа на траве под лиственницами либо сидя на скамье с пальцами, засунутыми в карманы штанов, и с вытянутыми вперед ногами.

   Не посмели они подойти к ней и ушли.

   Встретился им Мацек, шедший из конюшни.

   - Знаешь, брат Яносик велел себя сжечь в Батыжовецкой долине, - сказала ему Кристка.

   Мацек побледнел.

   - Господи Иисусе Христе! Правду ты говоришь?

   - Правду. Товарищи пришли.

   - Зачем же я не пошел с ними! Хоть один бы раз еще!

   - Мацек, - сказала Кристка, - возьми скрипку, сыграй дяде с тетей песню Яносика.

   И Мацек тихонько пошел на чердак, принес скрипку, сел за домом и в непроглядном тумане заиграл любимую песню Яносика:

   Эх, Яносик польский, ничего не бойся;

   Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,

   Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,-

   Эх, Яносик польский, ветер удалой!..

   Он играл долго, до самого обеда, на который остались друзья Яносика. Все слушали молча. Душа Яносика, казалось, говорила с ними.

   Она пришла из-за гор, из-за Татр, и слушала этот веселый плясовой мотив. Казалось, еще мгновение - и все услышат его голос:

   Эх, Яносик польский, ничего не бойся:

   Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой!..

   "Он тут, с нами, - думали все, - пришел поглядеть на дом, на хозяйство свое, на отца с матерью, на сестер и брата двоюродного, расспросить их, все разузнать... Эх, господи!"

   А когда пообедали, старики Нендзы легли, утомленные скорбью своей и старостью, а трое друзей Яносика отправились по домам. Войтек остался в избе и что-то строгал из березы, а Кристка и Ядвига вышли вместе с Мацеком и направились к своему дому.

   Кристка шла впереди, а Ядвига прильнула прекрасным, юным лицом к плечу Мацека и зашептала:

   - Знаешь, Мацусь, так меня разобрало, что не могу ни идти, ни думать. Милый ты мой! Сама не знаю, что сильнее: жалею Яносика или люблю тебя?

   Он обнял ее за талию, а она откинулась на обнимавшую ее руку, грудь ее поднялась из-за корсажа и белой сорочки, и алые губки раскрылись, обнажая мелкие белые зубы.

   Девушки вошли в дом. Ядвига села за станок, на котором ткала прекрасное тонкое полотно, а Кристка растянула на чисто вымытом полу разглаженную деревянным валиком темно-синюю праздничную юбку, затканную белым узором. Мацек сел на низенькую трехногую табуретку и перебирал пальцами струны.

   - Больше не будем мы петь Яносику, - сказала Кристка.

   - Нет.

   - Кончились его песни.

   - Навек.

   - Ничего уж он не задумает.

   - И даже ветер не прошумит ему песню о разбойнике Яне, - сказал Мацек.

   Кристка и Ядвига оставили работу, станок перестал стучать. Кристка, разложив юбку на столе, села на скамью рядом с Ядвигой и, обняв ее одной рукой за шею, запела, а сестра тотчас подхватила любимую песню Яносика:

  

   На черных волах пашет Ганка,

   И полполя еще не вспахала,

   А уж мать зовет: "Возвращайся,

   Я хочу тебя выдать замуж,

   Хочу выдать за Яна,

   За грозного разбойника Яна..."

  

   Прошло три недели с тех пор, как Мардула и Кшись возвратились в Ольчу. Убежав из Градка, они скитались по лесам, томясь от голода и жажды, и наконец пришли к какому-то женскому монастырю. Там монахини приютили их, накормили, но не выпускали даже за ворота.

   - Ни за что на свете не хотели нас отпускать, - рассказывал потом Кшись. - Разбойники вы, мол, да разбойники. Хотели, чтобы мы покаялись и от грехов очистились.

   - Толкуй, - возражал Мардула. - Тебя-то очистили потому, что стар! А я там окреп маленько, отъелся, ну и того, значит...

   - А хуже всего, - говорил Кшись, - что нас прясть заставляли. Шерсть. Я-то еще туда-сюда, прял, а уж Мардулу они поедом ели: не умел он.

   - Ходили за нами славно, - говорил Мардула, - есть, пить - всего вволю, только вот с прялкой этой никак я не мог справиться. Это, чай, не коса, не цеп, я к ней с малолетства не приучен. Много я из-за этого с ними спорил. "Ай, нитку упустил! Ай, упустил!" Эх, чтоб тебя!.. Все вокруг меня толкутся да понукают: поскорей! поскорей!

   - Настоятельница у них была здоровенная, - говорил Кшись. - Чтобы такую тушу носить, бедра надо иметь крепкие. Баба - как копна!

   - Да, знатная была баба! Крепкая. Чтоб ей лопнуть! Шла, бывало, так земля под ней гудела! И сколько раз пройдет мимо меня, непременно что-нибудь шепнет, - рассказывал Мардула.

   - А меня ключница полюбила, - говорил Кшись. - Столько вина мне давала, что я боялся отсыреть, как на дожде капуста. Мне там хорошо было. Сноровка у меня была, - шерсть эту самую я быстро научился прясть. Хвалили меня. На Мардулу то одна, то другая шипит, а на меня никогда.

   - Э, гречневая каша сама себя хвалит! - обрезал его Мардула.

   - Ничего у них не пропадет! Крошку хлеба - и ту подыми да на стол положи. А нет - живо палкой треснут. Над Мардулой, если не напрядет, сколько надо, страх как измывались. Молока ему не давали в наказание - или только снятое.

   - Я зато кое-что другое получал, - возразил обиженный Мардула. - Даже больше, чем нужно. Все, бывало, мне говорят: "Вот на это ты мужик способный. Кабы ты так шерсть прял!" Да. Столько из-за меня свар было, не дай бог!

   - Одно было плохо, - продолжал Кшись, - ни разу я там не выспался. Каждый день к заутрене вставай. Разве только одни черти так господу богу надоедают, как эти монашки! А ксендз ихний все спасти нас хотел, да мы удрали. Спасайся сам, коли это тебе так нужно!.. Не спи! Лучше синица в руках, чем журавель в небе. Спасения-то я что-то не видел, а спать мне хотелось.

   Так они рассказывали. И дивились вместе с другими людьми, как далеко шла про Яносика молва, хоть и не завоевал он Липтова. По всем городам и деревням, по самым глухим углам и безлюдным степям шла о нем слава. Ваг и Орава, Попрад и Дунаец разносили его имя. Вся его жизнь смолоду и до смертного часа была как жизнь орла в Татрах.

   "Эх, кабы ты такой был! - говорили матери сыновьям, сестры братьям, любовницы любовникам, молодые жены мужьям. - Кабы ты был такой, как Яносик, разбойничий атаман!.."

  

   В горах сильно порошил снег, и Саблик думал, что дикие козы уже сходят с высот в долины; стоял ноябрь - время, когда козлы гоняются за козами и яростно дерутся между собой, а тогда к ним можно подойти на ружейный выстрел. И в один прекрасный день Саблик, как обыкновенно, насыпал в мешочек немного муки, положил бутылку водки в свою охотничью сумку, повесил через плечо и лук, запрятал гусли в рукав чухи и, надев теплые бахилы белого сукна, взял чупагу и двинулся в Татры.

   Он вышел один. Все лучшие его товарищи - братья Ендрек и Юзек, знаменитые охотники - Мацек Сечка, Самек, Собчак, Татар - либо умерли, либо уже сидели дома, старые и дряхлые. Скучно было Саблику. Без Яносика Нендзы постыл ему белый свет. Словно солнца не стало на небе. Так люди повесили головы и затосковали, когда последний зубр, последний лось и последний бобр, загнанные в горы из вырубленных лесов, пропали, и здесь на Подгалье осталась только память о них - названия мест: Бобровец, Зуберец, Лосевка... Память о чудесах природы... И такого человека, как Яносик, тоже не было больше.

   Саблик знал, что юрговяне, буковяне, бялчане и поронинские охотники будут охотиться на Широкой, в Яворовых Садах, под Высокой, на Волошине, на Кошистой, в Пятиозёрье, в Закопане, на Козьем Верхе и на ближайших горах. Знал, что, хотя повсюду считают его отцом охоты, все же не может он тягаться с молодыми. И потому он решил пройти через Ваксмундскую, под Волошин, к Ростоке и мимо Рыбьего через ущелье выбраться к Гинчову озеру. Там было безлюдье: липтовские охотники отправлялись в Кривань или в Цваловскую долину: нога человеческая не ступала на эти широкие просторы вдали от жилья, поросшие дремучим лесом. Да и не любил Саблик охотиться близко от дома: там, по ту сторону Татр, он вступал в другой мир, широко раскинувшийся перед глазами, а когда он играл, стоя где-нибудь на вершине скалы, ему казалось, что его слышно всюду в долинах Венгрии.

   Он вошел в бор, и душу его охватило желание повиснуть где-нибудь на уже шаткой скале над темной, глубокой пропастью, чтобы овеял его ветер гор, который никогда грудью не касался земли.

   Он вошел в громадный лес и пошел тропкой над теплым ключом, где водятся удивительные ящерицы и жабы, зловещие змеи; потом он стал подниматься вверх, где над головой видно только небо, - сюда выгоняли весной мужики из Дембна и Островска рогатый скот и овец; миновал потоки и сухие болота и по склонам Волошина подошел к лесу карликовых деревьев под Опаленным и увидал вокруг себя и над собой горы.

  

   Спрашивают горы,

   Реки и леса:

   Куда вы девались,

   Былые времена?

  

   Белый снег покрывал уже вершины и склоны Медной горы, искрился на солнце, как расплавленное серебро и золото.

  

   Холодные ветры

   Подули с Оравы...

   Снежок закружился,

   Побелели Татры...

  

   Остро пахло снегом, влажный воздух проникал в рот и легкие.

   Саблик остановился и крикнул:

   - Э-ге-ге-ге!..

   - Э-ге-ге!.. - ответило эхо в ущельях, где сверкали покрытые инеем карликовые сосны.

   Саблик был один. Как король.

   Он был один среди громадных гор, среди подоблачных вершин, среди черных шумящих лесов и вод, журчащих или тихих и глубоких, как сон великой души, души храбреца и охотника на медведей.

   Саблик был один в горах, среди горной зимы, всей грудью вбирал он в себя могучее дыхание гор, ни с кем не делясь. Свет солнца, игравший на снегу, сиял только ему. Саблик точно крепкого токайского вина выпил, - казалось, у него выросли крылья.

   Он не боялся идти один. Он был охотник.

   И он бодро шагал под вечер к Рыбьему озеру.

   Оно лежало за цепью скал, уединенное и большое.

   Саблик шел пастушьими тропами среди мелколесья. Вот он поднялся на вершины и поглядел вниз.

   Там, под темными, отвесными, покрытыми снегом стенами Менгушовского Верха, в котловине, в венке темнозеленых кустов, черных елей и зеленых пихт, лежало безмолвное Рыбье озеро, наполовину кроваво-красное от заходящего солнца, наполовину темно-синее, с металлическим блеском - там, где прибрежные скалы отражались в нем.

  

   Гонялись за Сабликом

   В зеленых лесах,

   Да не страшно Саблику

   С чупагой в руках!

  

   Поглядел на мир Саблик с горы у озера, достал из рукава гусли и заиграл. Не присел, не поел, а заиграл озеру.

   Играл. И казалось ему, что вода отражает звуки его гуслей и разносит их по лесу. Резкие, стальные, веские. Отраженная водой музыка проникала в лес. Словно пчелы из улья, стоящего на солнце, летели в темную лесную чащу.

   Играл Саблик и смотрел на озеро: не вызовет ли он своей музыкой из глубин таинственных громадных рыб, не зачарует ли их звуками так, что они, подняв большие белые глаза вверх, встанут среди озера? Так в далеком сказочном мире, который видится каждому как бы сквозь туман, колдуны зачаровывают змей... Но из безмолвного таинственного озера не поднялось ничего.

   Поиграв, Саблик развел костер, посидел около него задумавшись и незаметно уснул.

   Он проснулся от утреннего мороза; звезды еще искрились на небе, и было темно. Саблик выпил водки и отправился в путь, чтобы согреться ходьбой. День обещал быть хорошим, снег не сыпал, только утренний ветер шумел, гуляя по озеру и по сосновому лесу, набегая откуда-то с высоты, с востока. В озере, лежавшем под ногами у Саблика, блестели звезды.

   "Он" проходил ночью над озером: на мокрой овечьей тропинке виднелись следы огромных когтистых лап. Видимо, "он" почуял огонь и человека и ушел в лес, под Высокую гору, - медведь настоящий, старый и большой.

   Саблик быстро пошел по левой стороне озера, все еще высматривая в нем крупную рыбу, и стал подниматься по скользкой траве к Менгушовскому Верху.

   В воздухе парил огромный коршун, последний из своего поколения, обитавший на самой верхушке Криваня. Он виден был далеко, одинокий над пропастью. Когда Саблик остановился на скале, из-за Семи Гранатов взвились ракеты солнечных лучей и повисли над темными водами двух озер внизу: одно, спокойное, лежало в раме деревьев и кустов, другое - среди литых черных скал, в котловине. Оно словно спрашивало: "Что ты знаешь?"

   Светало. Окрестности понемногу выступали из сумрака. Вершины уже озарились светом, лучистым и серебряно-розовым, и на воды, где недавно дрожали звезды, сходил голубой день.

   Вода стала светлеть, сумрак сползал с нее. Светало.

   Саблик стоял и смотрел. С юго-востока медленно ползли тучи, предвещавшие снег. Вдруг раздался крик дикого козла. В Саблике заиграла кровь. Он напряг зрение. Неподалеку стоял на скале большой черный козел. Он смотрел вниз и Саблика еще не увидел.

   Саблик быстро сбросил тулуп, вывернул его наизнанку, черной шерстью вверх, и, накинув его на себя, опустился на четвереньки и стал изображать козу, которая пасется в горах, переходя с места на место, а лук он держал наготове под мышкой.

   Козел заметил его и сделал скачок вперед, потом другой, третий, наконец остановился на утесе, прямо над Сабликом.

   - Далеко ты, а все же придешь сюда, - прошептал Саблик, сжимая лук.

   Козел стоял на краю и смотрел вниз, порой он бил передними ногами, нетерпеливо и сильно, и кивал головой с кривыми, расходящимися рогами. Но, почуяв человека или увидев его, он пронзительно свистнул и бросился в горы, делая огромные прыжки.

   Потом опять остановился на скале и зафыркал протяжно, глядя на Саблика.

   - Узнал, шельмец! - прошептал Саблик, одеваясь. - Не дал себя провести.

   Саблик выпрямился. Тогда козел отчаянными прыжками стал подниматься вверх и скоро зачернел на снегу. Потом опять остановился, повернул голову назад и стал смотреть на Саблика.

   - Любопытный, бестия!.. Время у него есть, вот и глазеет.

   Козел долго смотрел, потом, как мышь, побежал по отвесной скале и скрылся где-то в расселине, невидной издали.

   Вскоре Саблик увидел слева козу, высоко в горах над собой. Он всмотрелся пристальнее. Там стадо из семи голов мчалось вправо, к вершинам.

   "Посчастливилось мне, - по привычке сказал он сам себе. - Чувствую, что бог меня сегодня наградит".

   Однако над пропастями идти за козами было невозможно.

   Саблик надеялся, что они сойдут вниз над Гинчовым озером, в южную, более теплую долину, среди громадных скал и котловин.

   Между тем он заметил, что со скал и утесов точно сползают белые потоки муки, а местами распускались над ними белые павлиньи хвосты из сверкающей пыли: это снег сыпался вниз или взлетал на воздух, когда его поднимал ветер.

   - Ну и ладно, - прошептал Саблик и стал карабкаться дальше, порой пробираясь над самой пропастью у отвесной горы. Вышел наконец к перевалу и посмотрел вдаль, на ту сторону Татр.

   Долина над Гинчовым озером была окутана мглою. Внизу лежало недвижное темно-серое море густого, непроницаемого тумана.

   Вокруг него громоздились мрачные горы, неуловимые, жестокие и страшные, головокружительно высокие, как чудовищный котел, наполненный туманом.

   Весь край липтовский застилали светло-синие непроницаемые тучи. Ветер дул с юго-востока. Этого Саблик не ожидал.

   Он поколебался: не спуститься ли вниз, к Липтову, или вернуться в Польшу и не искушать судьбу? Все предвещало метель.

   "Ну, да не погибну же я из-за метели! - подумал он, - Только придется пониже сойти, как сошли козы".

   Вдруг ветер подул с такой силой, что Саблик пошатнулся. Нарастал шум. Всколыхнулась мгла над долиной и стала рассеиваться.

   Тогда глазам Саблика под сводом туч открылась черная бездна, среди которой, точно под чудовищным балдахином, виднелось Гинчово озеро и окружающие его обрывы.

   Саблик смотрел и колебался. Не хотелось ему возвращаться. Он привык к непогодам. Может быть, ветер развеет мглу? И это бывало. А ветер с бешеной быстротой разгонял туман над Липтовской долиной. Он гнал тучи и раскрывал все более широкие, все более далекие горизонты, города и деревни, лежащие в бесконечной дали, под нависшей мглой.

   Вдруг с Высокой горы из-за скал, откуда-то со стороны Герляха, поднялось темное облако, завыл ветер, и пошел снег. Все скрылось из глаз.

   Саблик посмотрел в сторону Польши.

   Там было светло, и Рыбье озеро сверкало на солнце; казалось, горы, золотисто-синие от бури, разрезали мир на две части.

   Саблик постоял над скалой, укрываясь от метели, но вдруг повернулся и стал спускаться вниз. Резкий холод пронизывал его.

   А туча бежала за ним, догнала и засыпала снегом, закрыв все перед его глазами почти черною пеленой.

   Где-то вдали сверкало сквозь вьюгу солнце, появлялись и исчезали большие пятна режущего глаза света.

   - Все заволокло! Рассердился бог... Ишь беснуется!

   Все было ему знакомо: дожди, ливни, бури, грозы, вихри, вьюги, метели, непроглядные туманы. Все это он переносил тысячи раз, - больше полувека ходил он по Татрам, борясь с божьими напастями. И не боялся их. Человек все выдержит, на то ум у него есть.

   А снег сыпал большими хлопьями, залепляя глаза и рот, ветер с воем носил его среди высоких черных стен горной пустыни. Саблик погружался в ночь.

   Невыразимо зловещая тьма заполнила все пространство. Казалось, будто лавины снега завалили землю от края и до края, точно какая-то чуждая, враждебная стихия победила мир и всякая надежда исчезает в ней, всякое упование.

   Тяжесть валится на плечи и давит голову, глаза гневно напрягаются, встревоженные и бессильные, как застигнутые бурей ласточки во время перелета над морем.

   "Будь я орел, - думал Саблик, - я бы поднялся высоко над снегом..."

   Вдруг он заметил у себя под ногами отвесную скалу. Он не узнавал места.

   Повернул налево - и увидел пропасть, справа - то же самое.

   "Что за черт, куда я забрался?"

   Он отступил назад, но вокруг были только обрывы.

   - Сбился я! - пробормотал он. - В плохие места забрел.

   Он остановился и попробовал припомнить дорогу, но, должно быть, он плутал уже некоторое время.

   "А повернуть обратно слишком трудно..."

   "Да и тут остаться духу не хватит..."

   "Здорово снегом все замело... скользко... как бы не съехать..."

   Его охватило беспокойство.

   Он ухватился руками за выступ над собой и, едва найдя место, где можно поставить ногу, стал забираться под навес скалы, откуда старался его столкнуть ветер.

   Тогда Саблик скрипнул зубами, напрягся весь, широко раскрыл глаза, несмотря на снег, и, втянув голову в плечи, стал бороться с вихрем.

   - Валяй, валяй! - шептал он, жуя губами мокрый снег. - Валяй! Думаешь, я старик? Хочется тебе меня сбросить?

   А ветер отталкивал его от скалы, отрывал, тащил вниз, бил его широкой грудью своей.

   Вдруг Саблик повернулся немного в сторону, обхватил руками выступ над головой, поднялся и повис в воздухе.

   Ветер качал его, швырял вправо и влево. Но Саблик, стиснув зубы, поднимался на руках над пропастью и взобрался-таки на выступ.

   Он хотел подняться еще выше, на самый перевал, на седло, там переждать метель или спуститься в долину по пологому южному склону.

   Лежа животом на граните, он полез наверх, грудью, коленями и подбородком прижимаясь к скале. Он извивался, как змея, и полз, цепляясь за наполовину висевшие в воздухе выступы и щели, полз по наклонным скалам, держась только на руках и ногами болтая в воздухе над страшной пропастью. Он боролся.

   Боролся за жизнь не из страха. Великий охотник не знал страха. Но ветер - стихия природы - вступил с ним в единоборство, загородил ему дорогу снегом, мглою и всеми силами ада. Ветер налетел на него, как орел на горного козла. Тот, надеясь на свои силы, подставляет рога свои под орлиную грудь. И Саблик злой силе ветра противопоставлял свое упорство, его ярости - свою смелость. Он его не испугался. Он часто боролся с этим владыкой Татр, никогда не уступал ему, никогда не отступал перед ним, всегда побеждал его и смотрел с высоты гор, как он налетал тучами на долины, ломал леса и рушил дома. Саблик шел охотиться и не знал страха. Ветер ли, медведь ли - все это больше полувека склонялось к его ногам. Саблик бросался на медведя, как дикий кабан, на ветер - как лосось, прыгающий через каменные пороги.

   Ветер хлестал сухое, увядшее тело охотника, точно хотел разрушить его, но твердые, железные мускулы и кости сопротивлялись с неутомимой силой.

   Татры выли, гудели, свистели. В мире бушевал ураган... Ветер как будто не знал, куда ему деваться, шумел по скалам, то взлетал вверх, то падал вниз, как волна, которая с грохотом катит вниз камни. Но Саблик не трепетал в этом снежном аду. Он боролся.

   И выбрался на перевал.

   - Ишь ты, дьявол! - сказал он ветру. - Не поддался я тебе. Я еще не твой!

   Ветер с юга был слабее, дорога легкая. Саблик среди метели спускался вниз. Он добрался до кустарников, но чувствовал, что сильно ослабел.

   "Совсем замучился, думал, придется зубами хвататься за скалы..."

   Он лег на ветвях: сил у него не было, он не мог шевельнуться.

   Он спал.

   Наступил уже второй день, когда он увидал над собой ясное, чистое, чудесное, лучистое, синее небо и высоко стоящее солнце. Неподалеку, несколько ниже, сверкало огромное зеленое Гинчово озеро. За ним высились горы, светлые и спокойные.

   А кругом лежал снег. Мягкий, пушистый, блестящий, такой обильный снег, что скалы, кусты, деревья тонули в нем; если бы кустарник, на котором улегся Саблик, не рос на утесе - этот снег занес бы и Саблика... Но отсюда сметал его ветер.

   Кругом стояли спокойные, молчаливые, резко очерченные, сверкающие, как серебро, горы.

   Искрился