Тетмайер Казимеж - Легенда Татр, Страница 15 - Книги

align="justify"> Она решила убить обоих новобрачных, когда они лягут на это ложе любви.

- Как, ты будешь с ним спать? - шептали ее до крови искусанные губы. - Ты будешь его? Ты? Погоди же! Я здесь!..

Долго глухая тишина царила в замке. Наконец за полуоткрытыми окнами услыхала Марина щелканье бичей, пальбу из мортир и клики - это все возвращались из костела.

Долго-долго, до поздней ночи замок дрожал от пальбы из пушек, от песен и веселого говора, и яркие отсветы огней проникали в темную спальню молодых. Когда вечер сменился ночью, в комнату вошли два гайдука с зажженными канделябрами, а за ними воеводич Сенявский с женою, родители молодой и все гости: новобрачных провожали на ложе.

Марина слышала, как мальчики в нарядных белых одеждах забросали розами весь ковер и при звуках невидимой лютни хором запели:

Для сладких стрел Амура злого

На ложе нежное взойди,

Чтобы супруга молодого

Прижать к трепещущей груди.

Мы целый день с улыбкой ясной

Срывали пышные цветы,

Чтобы на ложе неги страстной

Дорогой роз вступила ты.

Пусть Венус, властная царица,

Тебе свой пояс подарит,

Чтобы казалась ты, девица,

Подругой сладостных Харит.

Когда настанет миг счастливый,

Откинь девичий нежный страх,

Своих красот не крой стыдливо

И не кричи: спасите!.. ах!..

Нет, мы спасать тебя не станем,

Счастливой не спугнем четы,

Когда же завтра утром встанем -

Глаза, смеясь, опустишь ты.

Не жаль нам твоего испуга,

Твоей тревоги показной,

Сама хотела ты супруга,-

Так вот бери его, он твой!

После этого мать, бабка, тетки, родственницы, дружки и подруги стали прощаться с плачущей невестой, гайдуки с канделябрами вышли, вышли все гости, и Сенявский с панной Жешовской остались одни.

- Моя! - вскричал воеводич, схватывая ее в объятия.

- Мой!..

Ад кипел в сердце Марины. Затаив дыхание и сжимая нож, прильнула она к стене за пологом кровати.

Огонь жег ей мозг и сердце. Ей казалось, что чувство, имени которому она не знала, разорвет ее на части. Она прислушивалась, и ей казалось, что она подобна одной из пушек, бомбардировавших Чорштын: чем больше в эту пушку насыпали пороху, тем с большей силой вылетало из нее ядро.

И вдруг раздался стон.

Вырвавшись из любовных объятий, Сенявский соскочил с ложа. С криком ужаса вскочила за ним и молодая.

- Что это? - крикнул воеводич. - Может, мне почудилось?

- О нет, нет! - воскликнула молодая. - Слушай! Там кто-то есть! Боже мой! А вдруг это бес!

И с громким, отчаянным криком она хотела в одном белье выбежать за дверь, но Сенявский удержал ее за руку:

- Стой! Подожди!

И, надев шаровары и сапоги, он выхватил из ножен лежавшую возле ложа саблю и подошел к занавеси.

Держа в правой руке наготове саблю, Сенявский левой рукой раздвинул складки.

Яркая полная луна глядела в окно и озаряла комнату. Сенявский увидел фигуру женщины.

Пораженный этим неожиданным зрелищем, он отшатнулся.

- Всякое дыхание да хвалит господа! Кто здесь? Привидение? Рассыпься!

Но, сунув руку между складками, он нащупал живое тело. Тогда он схватил женщину за руку ниже локтя и сильно рванул к себе. При свете месяца он узнал Марину.

В левой стороне ее груди торчал нож.

- Иисусе! - воскликнул Сенявский. - Что это?

- Я, - глухо сказала Марина.

- Марина? Ты? Ранена?

Молодая тоже узнала ее и подбежала, крича:

- Марина?

- Ты ее знаешь? - спросил муж.

- Знаю. Она служила у нас.

- Она? Марина здесь? Каким образом?

- А ты ее знаешь? - с удивлением спросила Агнешка, уже пани Сенявская.

- Давно! Марина! Ранена?

- Да.

- Почему?

- Я пришла убить тебя, - сказала Марина.

- Меня?

- И ее! - Она указала головой на молодую.

- Ты с ума сошла? - с ужасом воскликнул Сенявский.

- Нет! Я только любила.

- Почему же этот нож в твоей груди? Боже мой!

- Я сама воткнула его.

Она пошатнулась. Сенявский подхватил ее и усадил и кресло у кровати недалеко от окна.

- Агнусь! - воскликнул он. - Надень что-нибудь на себя. Беги, вели позвать моего лекаря Франкони!

Но Марина удержала Сенявскую, говоря:

- Погодите, пани. Не надо мне никаких Франконей. Никаких лекарей. Мне один лекарь: смерть.

- Боже! Маринка! - воскликнула пани Сенявская. - Маринка! Что ты наделала? Что ты хотела сделать?

- Убила себя. Так что ж?

Сенявские умолкли, какое-то непонятное чувство стыда мучило их. Наконец пани Сенявская сказала:

- Маринка, бедная, подожди, с тобой ничего не случится. Мы позовем лекаря!

- Пани, - перебила ее Марина. - Не мешайте мне умереть. Смерть уже идет, ее не отгонишь. Подходит.

Оба Сенявские вздрогнули.

- Не мешайте моей смерти, никого не зовите... Дайте мне только воды.

Сенявская налила из хрустального кувшина воды в стакан и подала Марине.

- Маринка! - простонала она. - Этот нож!.. В твоей груди!..

- Выйдите, пани, из комнаты, - отвечала Марина, - не смотрите на кровь. Выйди и ты, если хочешь. Я умру одна. Я - простая девка с гор, мне в смертный час никого не нужно... Сделайте мне только такую милость - не зовите лекарей. Я не хочу жить, да уж больше и не могу, я это чувствую... Еще одна минута.

Сенявский упал на колени перед Мариной, обнял ее ноги и простонал:

- Марысь! Прости меня! Прости!

- Нечего мне прощать. Ты пан...

- Ты любил ее? - прошептала Сенявская, закрывая глаза рукой.

- Я его любила, - сказала Марина.

- А ты ее обольстил? - с ужасом спросила Сенявская.

- Я сама ему отдалась. Я тогда уже была не девушка. Пан Костка снял мой девичий венок в Чорштыне.

- Там, где я тебя булавой ударил, - отозвался Сенявский.

- Там.

Сенявская разрыдалась.

- Что я слышу! Что узнаю! - повторяла она рыдая.

- Не плачьте, пани... Он вам это когда-нибудь расскажет... вечерком... Когда вдвоем будете. Расскажет, как мы сходились и как все было... Потом пан Костка пришел... мужиков спасать. Твой муж перебил горцев, которых Собек, мой брат, вел на помощь пану Костке... Потом он меня украсть хотел, солдат своих послал... Потом мы от его слуги, от Томека, узнали, что он в Заборне. Я пошла туда, чтобы задержать его, не пускать в Грубое... А Томека мой брат убил.

- А ты говорила, что его медведица разорвала!

- Мы с братом были эти медведи. Потом я с Яносиком Нендзой Литмановским пошла панов бить... тебя охранять.

- Как так?

- Я бы не дала волосу упасть с твоей головы.

Сенявский стал целовать колени Марины.

- Потом, как узнала я, что ты женишься, - приехала...

- Чтобы меня убить? - спросил Сенявский, оторвав губы от ног Марины.

- И жену твою. Ну что же? Вот она - я. А у тебя сабля. Убей меня либо палачу отдай: пусть домучает.

С громким, пронзительным криком упала Сенявская на турецкий диван и завыла в приступе судорожных рыданий.

- Тише! Замолчи! - унимал ее Сенявский. - Видишь, ей плохо...

Дыхание Марины становилось все отрывистее, все тяжелее, голова упала на плечо.

- Вот она, моя жизнь, - заговорила она вполголоса, словно уже в бреду. - Луга и зимы, леса, Черное озеро... Брат мой взял меня за плечо, когда я в него загляделась... Велел мне уйти, потому что там пропасть... Мне пятнадцати лет еще не было... Я загляделась - и упала... в пучину...

- Чего ж ты хотела? Скажи! - прошептал Сенявский.

- Я хотела убить вас обоих, потому что слишком любила тебя. Сколько я муки приняла, стоя за этой занавеской... Не высказать, не понять никому... Но когда увидела любовь вашу, не вас, а сердце свое я пробила этим ножом, который торчит у меня в груди...

Она бессильно поникла.

- Больно?

- Не очень, только в глазах... темно... Сейчас... кончусь...

- Беги за ксендзом! - крикнул жене Сенявский.

- Не успеет, да и на что он мне? Душе ваш ксендз не нужен, ветер ее унесет...

Сенявский вздрогнул.

- Марина! Ты кощунствуешь - может быть, в час смерти!

- Эх, - прошептала Марина, - пойди сюда, я хочу обнять твою голову, почувствовать, что ты возле меня... Знаешь, как в песне поется?

Загудели горы,

Зашумели воды...

Смерть - жених мой милый,

Я - его невеста...

Сенявский схватил ее за руку.

- Смотрела я раз в воду... в темную... В Черное озеро... Загляделась в него... Тянуло оно меня к себе... Чуял это брат мой Собек, когда взял меня за плечо и увел... Он боялся, что я упаду туда... А я и упала...

Вдруг она тяжело вздохнула, подняла руки и крикнула почти громко:

- Озеро! Озеро! Черное озеро!..

И голова ее упала на грудь.

- Господи! Она умирает! - воскликнул Сенявский. Он коснулся рукою лица Марины. Она уже была мертва.

В одном белье, с криком "люди! люди!" выбежала молодая из комнаты.

Сенявский остался один с Мариной. Он положил руку на ее холодеющий лоб, наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал обе руки ее, и ему показалось, что Марина шепнула: "Прощай!" Но он понял, что это ему только казалось. И, держа руку на лбу Марины, он вполголоса заговорил:

- Клянусь тебе, что, покуда я жив, ни один мой мужик не будет наказан ни мечом, ни колом, ни четвертованием. Это в память смерти твоей, Марина! Бог и святой крест мне свидетели!

Потом он осторожно вынул нож из мертвой уже груди, отер с него кровь и положил его на колени умершей, говоря:

- А этот нож будет священной реликвией, я повешу его над алтарем в бжежанском костеле. Спи!

В эту минуту вбежали со светильниками гости (те, которые были еще не окончательно пьяны) и перепуганные слуги.

- Пан каштелян! - сказал Сенявский каштеляну Жешовскому, отцу Агнешки. - Прикажите принести из часовни громницу [Освященная восковая свеча, которую зажигают над умершим] и позвать ксендзов, чтобы заупокойные молитвы читали. А для тела этой служанки, этой мужички, Марины из Грубого, прикажите сколотить четыре дубовых доски, я отвезу её в Бжежаны и велю похоронить в золоченом гробу. На похороны приглашаю всех вас, господа!

В это самое время в горах разнесся слух, что чья-то грешная душа или какая-то зачарованная панна бродит повсюду. С некоторых пор по горным лугам ходила молодая девушка, совершенно голая, прикрытая лишь травами, листьями, цветами и ветками, с длинными золотистыми волосами, покрывавшими ее, точно плащ; она подходила к шалашам, и собаки почему-то не кидались на нее, они только лаяли и выли, завидев ее, лаяли и после ее ухода; она ела и пила все, что ей давали, и ничего не говорила, только улыбалась. Одежду, которую на нее пытались надеть, она сбрасывала.

С самой весны бродила она в Татрах по лесам и склонам, взбиралась на полонины. Знали ее под Гавранем, у Зеленого озера под Кезмарской вершиной, в долине Холодной реки и у Старолесной, в Большой долине, в Батыжовецкой, на всей южной стороне. Сперва пастухи ее боялись и убегали при ее приближении, потом страх перед нею испытывали уже только женщины. Она не причиняла никакого вреда, улыбалась каждому, как дитя.

Ее считали существом не от мира сего, и потому никто не смел ее тронуть, поведение злых, бросавшихся на всякого другого собак еще укрепляло веру в это.

Но когда она однажды забрела далеко на север, с венгерского склона Татр на польский, узнали ее там Франек Мардула, который пас баранов, и Терезя из Грубого, пасшая коров пониже.

Франек и Терезя разговаривали. Вдруг появилась эта девушка, и они в смертельном страхе спрятались за выступ скалы, когда же она подошла ближе, Терезя шепнула:

- Франек! А ведь это видение похоже на ту панну, которая у Топоров жила. Помнишь, - та, которую выгнали и камнями хотели убить? Еще она со старым Кротом ушла!

- Верно! И мне тоже сдается!

- Да, да! Это она! Та самая! Панна, которую Галайда в снегу нашел!

- Это небось только душа ее! - осторожно сказал Мардула.

- Какая там душа, коли у нее пятки стерты! Нешто душа сотрет пятки о камни?

Мардула быстро взглянул на ноги девушки.

- Правда, - сказал он не совсем уверенно.

- Я ее окликну, - решила Терезя и крикнула: - Панна!

Девушка остановилась. Оглянулась.

- По имени ее окликну. Ее Людмилой зовут. Панна Людмила!

Девушка прислушалась.

- Ишь слушает. Только помешалась она, видно. Несчастная! Я ее не боюсь, я подойду к ней.

Терезя вышла из-за камня; Мардуле тоже стыдно стало трусить, коли не трусит девка. Однако он еще ни в чем не был уверен, и стертые пятки недостаточно убедили его в материальности этого видения.

Терезя смело приблизилась к девушке.

- Панна Людмила, - сказала она, - это вы?

"Видение" улыбнулось.

- Это вас Галайда нашел? Это вы жили у Топоров, у Собека с Мариной? В Грубом? Это вас хотели побить камнями?

Какой-то отблеск мысли мелькнул в лице женщины, одетой листьями, ветками и травой. Она наморщила лоб, умственное напряжение отразилось в ее глазах, и вдруг, схватившись руками за голову, она с визгливым криком обиженного ребенка, втянув голову в плечи и словно спасаясь от ударов, бросилась бежать. Терезка пустилась за нею, не отставал и Мардула, все время крича: "Не бойся! стой!" Но когда они догнали ее, она упала и, как куропатка, когда налетит на нее ястреб, припала к земле головой, закрывая лицо руками.

- Панна Людмила, - ласково заговорила Терезя, - панна, это вы? Не пугайтесь! Пойдемте с нами в шалаш! Мы вам дадим молока, сыру.

Но когда она хотела взять ее за руку, полуголая женщина издала крик отчаяния.

- Сумасшедшая, - сказал Мардула. - Рехнулась. Оставь ее.

- Нельзя нам ее оставить. Волки ее съедят, либо замерзнет, либо умрет с голоду. Гляди, как исхудала-то, бедная! Кожа до кости! Франек, отойди, - может, она со мной пойдет.

Мардула отошел и спрятался за большим деревом. Терезя села рядом с лежащей девушкой, но вся ее нежность и уговоры не помогли; когда же она хотела взять бедную сумасшедшую на руки, та завизжала так громко и с таким отчаянием, что у Терезки сжалось сердце.

Мардула вздрогнул и закричал:

- Оставь ее! Пусть делает, что хочет! Значит, так ей суждено! Это воля смерти.

Терезя в страхе отступила, а голое существо вскочило с земли и стало поспешно удаляться.

- Пропадет, - печально сказала Терезя.

Безумная уходила. Она быстро направлялась к скалам, нависшим над Каспровой долиной.

- Уйдем, - сказал Мардула. - Это воля духа. У меня даже волосы дыбом встали. Уйдем!

Они торопливо отошли. Беата скрылась среди валунов.

- Мне ее страсть как жалко, - сказала Терезя.

- Тсс! Не говори ничего. Над духом человек не властен.

- А почему ты знаешь, что это воля духа?

- Да холод меня пробрал сразу, никогда я еще такого ледяного холода не чувствовал. Мне отец рассказывал: когда старому Яжомбеку на охоте суждено было сорваться с горы, у всех у них вдруг мороз по коже пробежал и пальцы словно примерзли к лукам. Не успели две молитвы прочитать, как Яжомбек сорвался и грохнулся и пропасть, - там он и поныне лежит. Это воля смерти.

- А они не могли его удержать?

- Могли бы. Мой отец шел перед ним, а сын Яжомбека - за ним и даже руки к нему протянул. Но уже прилетел дух. Дух гонит перед собой человека, как мать - ребенка в хату. Дед Яжомбека говорил потом моему отцу: "Я уже за два года перед тем чуял, что вокруг сына моего дух ходит. Я знал".

Терезя содрогнулась.

- Раны Христовы! - прошептала она, - Иисусе, Мария, смилуйтесь над ней и над нами тоже! Крот уже наверное помер, вот она и бродит одна... Страшно... я бы с гор этих ушла...

- Э, везде одинаково, - возразил Мардула, - Не хватило у бога счастья для человека. Дал он счастье воде, земле, солнцу, дал звездам и месяцу... Горя человеческого не знает ни дерево, ни трава, ни корова, ни овца. А человека бог сотворил последним, и для него не хватило счастья, божьего дара. Так-то...

- Ей уже, может, конец пришел...

- И то может быть... Сядем подальше.

Внезапно ужасный крик прорезал воздух. Франек и Терезя припали лицами к земле.

- Помилуйте нас, все боги! - твердил Франек. - Ей уже не было спасения... Помилуйте нас, все боги, небесные, земные и боги ада. Аминь!..

Всего недели две после троицына дня в горах было спокойно. Потом над озерами в Новотаргской долине стали кружиться громадные стаи белых чаек с длинными, узкими крыльями. Они прилетали всегда перед весенним разливом в Подгорье, но в таком множестве их еще не видывали. Мужики из этого заключали, что разлив будет сильный, сильнее, чем обыкновенно, потому что эти птицы чуют воду. И дрогнула Новотаргская равнина.

За неделю до праздника Ивана Купалы два дня шел сильный дождь, а на третий день, в три часа пополудни, все небо со стороны Оравских Татр покрылось черными тучами. Несколько раз прогремел гром, и туча разразилась дождем. Дождь не хлынул, а прямо-таки обрушился на землю. В одну минуту реки стали вздуваться, точно нажравшиеся змеи. В Людзимеже разлились оба рукава Дунайца: и тот, который проходит возле костела, и тот, на берегу которого живут Гапка и Ветряный Куба, рыбак.

Между этими руслами, боковым и главным (под костелом), простирается широкая, в значительной своей части травянистая равнина, называемая Каменцем, она служит общим выгоном, по ней же скот возвращается с более отдаленных пастбищ, из Зардзавицы и других мест, и у самой деревни переходит реку вброд. Отсюда видны с одной стороны Марушинские и Рогожницкие горы и цепь Татр, а с другой - Горцы, Ключики, Бабья гора и Оравская возвышенность.

Скот пасли в Людзимеже дети; реку они знали хорошо, а волков летом бояться не приходилось, тем более что леса поблизости не было. Дожди их не смущали, но когда быстрые извилистые ручьи, текущие из Краушова, Длугополья и Черного Дунайца, из Косцелецкой и Хохоловской долин, стали вдруг прибывать и подниматься на глазах, заливая окрестную равнину, - дети всполошились и погнали скот к реке, пока еще можно было перейти ее вброд.

Однако прилив был так силен, что животные не могли бороться с ним, и первые же коровы из тех, что послабее, были опрокинуты волнами и понеслись по течению. При виде этого остальные бросились прочь от воды и от берега, пастушата кричали и плакали, а собравшиеся на другом берегу бабы вторили им.

Жители деревни стали сбегаться на берег. Мужики из ближайших домов побежали за лошадьми, - а лошади у них были рослые, издавна ездившие в Венгрию за вином и в Величку за солью, - и верхом въехали в реку, спеша на помощь. Но хотя несколько смельчаков на самых лучших лошадях добрались до противоположного берега, все же они не смогли взять на лошадей и спасти всех ребятишек. Оставшиеся в отчаянии хватались за штаны мужиков, за хвосты лошадей; несколько детей, со страху ли, или оттого, что некому было их взять, остались на острове. Мужики плетьми загоняли коров в реку, рассчитывая, что если окружить их лошадьми, то можно будет перегнать на другую сторону. Но коровы не слушались, а вода все прибывала. И мужики, захватив лишь детей, бросились назад; маленький Ясь Чайка, висевший на хвосте Бырнасова серого жеребца, упал, и его унесло течением.

Таким образом, мать его Ганка почти в один и тот же миг лишилась трех коров, которые утонули, первыми войдя в Дунаец, и сына; она каталась по земле, рвала на себе полосы и выла:

- Лучше бы у меня все дети потонули, только бы коровы остались. Лучше бы у меня все дети потонули, только бы коровы остались!

Ибо от детей один убыток, а от коров - польза.

У Ганки было еще трое детей, они с плачем бегали вокруг обезумевшей от отчаяния матери.

Скоро река выступила из берегов: с двух сторон хлынули бурные потоки, а остров, на котором осталось два-три десятка коров и несколько пастушат, стало заливать. Шум волн уже заглушал мычание коров и вопли детей.

Вдруг прибежал Ендрек Фит и громко закричал:

- Где Зося? Где моя сестра Зося?

Он рубил в ближнем лесу дрова и, бросив топор, помчался на помощь, потому что знал, что Зося с коровами ушла за реку, а паводок ожидается грозный.

- Там она! - И войт Сопяж указал ему рукой за Дунаец, потому что Зосю некому было взять на лошадь.

Ендрек бросился в воду. Сильный, молодой парень спиной и руками боролся с течением до середины реки, но больше не хватило сил. Он поднял руку, согнулся, кинулся вперед, однако против волны не устоял, покачнулся, упал, и его унесло течением.

Увидав это, мать Зоси и Ендрека, вдова Михала Фита, помощника войта, стоявшая на берегу, безмолвно упала навзничь. Никто даже не поглядел, жива ли она, умерла ли. Не до того было людям.

Настала такая тьма, как будто затмилось солнце. Вода в реке уже не разливалась, но сильно поднялась; людям пришлось с берега уйти. Закат едва можно было различить за громадой туч, они лишь немного посветлели на западе. Дунаец хлынул на дорогу; мутный и грязный, он залил огороды Бартоломея Фита, Кружлей, Шимчиков, органиста. Мужики бросились в ближайшие к берегу хаты - спасать домашний скарб, грудных детей, стариков и больных. На волнах уже качались бревна из плотин и деревья, вывороченные из земли.

Тьма сгущалась, не унимался и ливень. За рекой во мраке можно было различить лишь маленький островок, где стояли коровы и несколько зажатых между ними детей. Люди, спасаясь от наводнения, уходили все дальше от берегов. Под вечер вода на большой дороге доходила уже лошадям до брюха. Стоя на крышах, хозяева звали коров и пастухов, словно это могло им помочь.

Лодки в деревне не было, потому что вода в реке обычно была здесь неглубока. Ни о каком плоте нечего было и думать: волны его разбили бы, раскидали по бревнам и унесли. Плавать в этой деревне, стоявшей над мелководной горной рекой, никто не умел.

Мужики, жившие на берегу, перебирались в поля, к лесу; тех, чьи хаты стояли подальше, почитали счастливцами. Но таких было немного, - ведь с другой стороны неслась Лепетница, в которой тоже вода сильно поднялась в Бескидах.

Когда наступил вечер, всякий, у кого за рекой оставался ребенок, повторял: "Увижу ли я его завтра утром?" Матери и сестры голосили.

Эта ночь, ночь разнузданных стихий, наводнения, дождя, урагана и непроглядной тьмы, увеличивала отчаяние, а когда занялся бледный день, перед глазами горцев пенилось ревущее море и по бешеным, рыжим от глины волнам его неслись дома, разрушенные водой выше по течению; это море на глазах у них разбивало их собственные дома и бесследно поглотило детей их и скот. Не было видно ничего - одна лишь пучина, ревущая, безбрежная.

Матери сходили с ума, думая о том, как вода ночью подходила все ближе и ближе, поднималась все выше, как дети барахтались в ней, как она дошла им до колен, до пояса, как она повалила их, подхватила и понесла вместе с коровами куда-то вдаль на глубокие места, под Сыпкую, к новотаргскому берегу, где их схватили утопленники; там их не спасет уже ничто, никто никогда не увидит. При мысли о том, как дети, перед тем как утонули, плакали, должно быть, и звали на помощь, Катажина Валесова, у которой утонул двенадцатилетний сын, схватила топор, прямо по воде побежала к костелу и стала рубить стену, крича как одержимая:

- Люди тебе костел построили, чтобы ты в нем жил, а ты? Где ты был, когда наши дети тонули? Где ты был? Куда из костела ушел?

И она рубила стену костела, пока четверо мужиков, опасаясь гнева божия, который повлечет за собой еще худшие бедствия, не связали ее перевяслами и заткнули рот тряпкой, чтобы она не могла кощунствовать и не испытывала долготерпения божия.

Вся Новотаргская долина утонула в разливе; даже в высоко расположенных подгалянских деревнях, откуда ручьи обычно с шумом падали вниз, теперь погибали люди и рушились дома. Все вокруг стоном стонало. Три дня со всеразрушающей силой хозяйничала вода, всесильная и непреоборимая стихия.

С Нендзового Гроника в Косцельцах, с надводных высот, глядел на все это Яносик и слушал рассказы, постукивая чупагой о лежавшие перед домом камни.

- Знали чайки, зачем летели сюда от самого моря, - говорили дунаецкие мужики, глядя, как чайки, когда вода уже спала, клевали рыб, оставшихся на отмелях, и красных, припеченных солнцем раков. - Знает эта дрянь все... Она человека умнее...

Вздохнул с облегчением выносливый горец после страшных бедствий зимы и весны - и тут уж дал полную волю жадности, скупости и зависти. Вода поглотила много всякого добра, уничтожила посевы, во многих местах были смыты большие участки земли. Дети стали в тягость родителям, родители - детям. Старик Сюта, зажиточный людзимежский крестьянин, надел суму, взял в руки палку и ушел из сыновней хаты: пошел побираться, потому что боялся, что сын его убьет. Так же поступила слепая Куласка из Островска и столетний Ганзель из Ваксмунда. У Копинского из Кликушовой было четырнадцать человек детей; вода разрушила его дом и занесла илом весь посев. Он оставил дома только жену да двоих младших детей, остальных же прогнал, а когда они не хотели уходить, он бил их плетью.

Не высохли еще слезы у женщин в Новотаргской долине после катастрофы в день Ивана Купалы, а у мужиков не разгладились еще морщины на лицах, как приключилось новое горе: после успения собрали они попорченную непрестанными дождями рожь, свезли ее в амбары, скосили овес, связали его в снопы, уставили луга скирдами, - и вдруг напал на них враг, неведомый нижним новотаргским селениям: налетел горный ветер.

Там, в Татрах, природа не дремала.

Сначала перед заходом солнца слышен был гул в горах, а потом из-за Горычковой, из-за Гевонта, из-за Красных вершин стали выбегать легкие перистые облачка; затем громада серых туч повисла над горами и стояла неподвижно до тех пор, пока сильный ветер не начал ее стаскивать по отвесным склонам вниз, в ущелья, замкнутые между вершинами Татр и лесами. Точно гигантский водопад, клубилась сплошная лавина туч по отвесным стенам. Дул сильный, порывистый ветер, по временам затихая.

После багряного заката ветер все крепчал. Ломались ветви, и неглубоко укоренившиеся в земле одинокие сосны с треском падали на землю. Всю ночь стоял шум, а под утро, еще до рассвета, налетел ураган.

Все закипело, забурлило. Рев, гул, вой неслись отовсюду, точно целая стая демонов на чудовищных крыльях неслась над морем. Ветер то затихал, точно волнами разливаясь по земле, то снова усиливался и взвивался ввысь, как неистовый орел. Казалось, какой-то безумный гигант то припадает грудью к земле, то поднимается и, схватившись руками за вершины гор, потрясает ими с чудовищной силой, пригибает к земле. Казалось, все вокруг трепещет, и мелкие камни взлетали с земли, как пыль. Вой ветра напоминал раскаты грома. Во все стороны раскидывал вихрь снопы, а еще не скошенный овес прибило к земле. В воздухе кружились листья, сучья, солома и птицы, подхваченные вихрем. Телеги опрокидывались, падали лошади и люди, срывались доски с крыш и целые крыши, дома сдвигались со своих мест.

Так неистовствовал ветер день и ночь, загромождая дороги поваленными деревьями, вырывая в лесу целые просеки. От овса ничего не осталось: ветер раскидал его и вымолотил. Осталась мужикам одна нужда да отчаяние.

Так поражал господь людей бедствиями; все Подгорье стонало от этих бедствий, продолжавшихся и зиму, и весну, и лето, и осень.

Бывали и раньше трудные времена. При короле Сигизмунде Старом одиннадцать лет земля ничего не родила и люди мерли от голода, как мухи: сотни отравились ядовитыми грибами и травами, которые ели без разбора. При короле Стефане наводнение три года сряду опустошало Новотаргскую долину. Но чтобы и зиму, и весну, и лето, и осень правил миром Злобог, Чернобог, чтобы женщины не осушали глаз, чтобы морщины не разглаживались на лицах мужчин, чтобы целый год всей татрской округе приходилось самым отчаянным образом бороться за свое существование, - нет, это было что-то неслыханное и довело народ до изнеможения.

Глядел на это Яносик, постукивал чупагой о камни, сидя перед избой и вытянув ноги.

А старые хозяева в Новотаргской долине, на Скалистом Подгалье, близ Спижа и Оравы, говорили:

- Видно, придется уходить куда-нибудь... Все беды на нас... Ежели и дальше так пойдет, все с голоду перемрем...

И взоры тысяч мужчин, женщин и детей устремлялись за Татры, к Липтову, к солнечной, хлебной, покрытой виноградниками земле Нижних Татр.

Целыми толпами стали ходить горцы на разбой за Польские Татры, но не одному круто пришлось: ничего, кроме дыр в башке, не приносили, а то и вовсе не возвращались.

За Татрами умели защищаться от разбойников, и в конце концов набеги эти вызвали взаимную ненависть, а со стороны венгров - жажду мести. В Польшу идти было незачем, но когда ловили кого-нибудь из поляков, с ним расправлялись. Били, пытали, казнили, вешали на виселицах и на деревьях; погреба липтовских и оравских замков наполнились узниками. Многих, уличенных в грабежах или намерении ограбить, убивали на месте или в имениях и замках знати. Если даже кое-кто из мужиков и поправлял свои дела разбойничьим ремеслом и на время избавлялся от нищеты, принеся домой муки либо сала, все это его не спасало. Кое-кому случалось награбить и денег, но на телеге с деревянными осями далеко ехать за хлебом было трудно, ездили верхом. Да и купить-то было тоже нелегко: нельзя было быть спокойным ни за деньги свои, ни за купленный товар, ни за собственную жизнь, потому что даже свои мужики с долин нападали и грабили. Вокруг только и говорили об убийствах.

С севера Польских Татр надвигался голод, он принимал страшные размеры и вел за собой смерть, а та трудилась до седьмого пота.

Яносик Нендза Литмановский раздавал все, что у него было. Имуществом отца и матери он распоряжаться не мог, но свои собственные сбережения выкапывал в заговоренных местах из-под буков, яблонь и камней и раздавал людям. Он считал это своим долгом, к этому обязывали его гордость и сознание своего превосходства. Он наделял людей щедро, по-королевски, потому что хотел, чтобы люди помнили его и его благодеяния. Он раздавал богатства с видом знатного вельможи, которому не страшно разорение, который ничего не боится и ни от чего не зависит. Но, хотя было у него всего много, все же это была капля в море нищеты; и в конце концов иссякли и его запасы.

Тогда Яносик стал раскидывать умом. Он все чаще и глубже задумывался о том, что мелькало у него в голове еще зимой.

И вот однажды он направился к соседней избе, где жили его двоюродные сестры Кристка и Ядвига с младшим братом своим Войтеком.

Он застал их на "черной" половине, за ткацким станком. А Войтек у окна вырезал ножом полочку.

- Слава Иисусу! Что у вас слышно, девки? - спросил Яносик.

- Да ничего особенного, брат. А у тебя? - отвечали девушки.

- Холст ткете?

- Да.

- А Войтусь все строгает? - сказал Яносик, садясь на лавку у стены.

- Строгает.

- А что это ты строгаешь, хлопец?

- Полочку для ложек.

- Покажи. А ведь хороша! И не надоест тебе это дело?

- Ну, сам знаешь, - отвечала Ядвига, - он готов день и ночь строгать. Погляди, какого святого Мартина он для бабушки вырезал из кедрового дерева.

- Ну-ну! А откуда ж вы знаете, что это святой Мартин?

- Нам-то невдомек, да зашел к нам позавчера Куба Мражничар. Он в этих делах толк знает, сам любых святых может вырезать. Так он сразу признал, что это святой Мартин.

- А ты, Войтек, знал, кого мастерил? - спросил Яносик.

- Нет. Только когда мне Куба сказал...

- Ну, умник, видно, ваш Куба, - заметил Яносик. - Я бы три дня на этого святого глядел, а не догадался, кто он. Ну, оно и не диво, каждый свое дело знает. А кабы завести этого Кубу в лес, так он бы меня на помощь стал звать.

Помолчали; только станок жужжал.

Ядвига, Кристка и Войтек Нендзы жили одни, потому что родители их умерли.

Большой черный кот с сверкающими глазами, сидевший около кадки, встал, выгнул спину, зевнул, задрал хвост, вытянул сперва левую заднюю ногу, потом правую, а потом, подойдя к Яносику, стал тереться о его штаны и мурлыкать.

- Кис! - сказал ему Яносик. - Что же я тебе дам? Ничего у меня нет.

- Да ему есть не хочется, шельме, - сказала Кристка. - Птиц в лесу ловит, недавно зайца задушил. Ему горя мало.

- А людям много, - отозвался Яносик.

- Да, много.

- Такой плач стоит, не приведи господи! - сказала Ядвига. - Люди говорят, что все вымрем. Конец приходит гуралям.

Девки печально вздохнули.

- Я вчера ходила к Флореку, хотела, чтоб он станок поправил, он это дело знает. А он умер.

- Умер Флорек?! - спросил Яносик взволнованно.

- Да, отравился грибом. Пришла я туда, да не знала, как и уйти. У жены ребенок грудной, а грудь высохла, как тряпка. Флорек мертвый лежит на холстине. Трое ребят по избе бродят, ищут, чего бы поесть. Девочка лет семи со ступки соль слизывала. Сука у них ощенилась, пять щенят у нее, и все пищат от голода. Целую ночь мне это снилось. Как вспомню, сердце сжимается. Отнесла им, что могла.

- И хорошо сделала. Страх как бедствуют люди...

- Бедствуют, брат, бедствуют, - поддакнула Кристка.

- Ох, горе!.. - вздохнула Ядвига.

- Девушки! - немного погодя сказал Яносик. - Спойте-ка про разбойника Яносика.

- Эх, брат, не поется, - отнекивалась Кристка.

- А ты тихонько!..

Войтусь поднял глаза на Яносика. Он слышал не раз (об этом говорили все), что когда его двоюродный брат Яносик, разбойничий гетман, обдумывает что-нибудь, он просит петь ему песню о каком-то разбойнике Яносике, который жил в горах много лет назад. И под эту песню всегда надумает такое, что "Земля дрожит".

Девушки тоже знали это и тихо начали одна за другой:

На черных волах пашет Ганка,

И полполя вспахать не успела,

А уж мать зовет: "Возвращайся!

Я хочу тебя выдать замуж,

Хочу тебя выдать за Яна,

За грозного разбойника Яна!.."

Тихо звучала песня, а Яносик уставился в потолок и слушал... Когда же запели о виселице, о которой говорит в песне разбойник:

Кабы знал я об этом прежде,

Что на ней я буду болтаться,

Велел бы ее покрасить,

Серебром и золотом разукрасить: