Тетмайер Казимеж - Легенда Татр

ота, поросшие тростником, где много водится диких уток. Он, говорят, задержал своей грудью поток, который хлынул на избу мельника в Ратулове. Грудь у него, видно, широка была! А у мельника дочь была красавица.

   Водопуст - тот выпустил ручей из-под валунов в Калатовке, потому что ему стало жалко, что вода стонет под камнями и не может вырваться наружу. Буковинцы просили его, чтобы он открыл источники в их голых, безводных горах, и он сделал бы это, если бы они не были ему так противны. От постоянного ветра волосы у буковинских мужиков стояли дыбом на голове, а на каждом волосе сидела вошь, - так рассказывал Кшись. Водопуста рассердил их неопрятный вид, и до сих пор приходится им ездить по воду в долины: летом возят бочки с водой в телегах, а зимой - на санях.

   Однажды Пентожек и Водопуст побились об заклад. Водопуст говорил, что пустит в Косцелисках новый ручей, а Пентожек говорил, что он его задержит. И когда он задержал один ручей своей грудью, Водопуст повернул ручей в другую сторону, и Пентожек не мог задержать воду сразу в двух руслах. Он проиграл и отдал все золото, которое лежит в Криване.

   Зато Пентожек завалил воду, которая грелась на солнце, такими огромными камнями, что Водопуст не мог ее откопать, и пришлось ему делать в скале проход, только уже у самых Косцелиск выпустил он ее из-под скалы; а проход этот рыл на Красной вершине целых тридцать лет. От подземного шума и грохота скалы трескались, и оттого в горах вокруг Косцелиского ущелья теперь такие страшные расселины и пропасти.

   Когда звездный дождь упал на Каменную долину, под Красной вершиной, опять заспорили между собой Пентожек и Водопуст. Первый из звезд сделал сверкающее озеро, купал в нем диких коз, и они блестели как золото, - ночью казалось, будто огни прыгают по горам. Но завистливый овечий пастух, Водопуст, рассек скалы, чтобы озеро провалилось в расщелину, и засыпал его песком. С тех пор и существует Косцелиское ущелье, в котором водятся разные чудовища.

   Водопуст пас овец, а Пентожек - коз. Были они пастухи на славу. Когда Водопуст стал спускать на нижние луга речки из озер для своих овец, Пентожек для своих коз стал устраивать огромные озера в Татрах на такой высоте, куда овцы не смели заходить. Зато орлы крыльями нанесли лед на самое высокое озеро, Терянское, и завалили его совсем.

   Слава предков Яносика гремела в горах и долинах. А потом было множество других великанов и силачей, хоть и не таких, как они. Саблик знал песни о них: о великих разбойниках Новобильских, о Войтеке Мальце, тоже из Бялки, который столетним стариком плясал вприсядку и ходил красть волов под Мурань на Спиж; о великих охотниках, которые в лесу связывали медведям ремнями лапы и на плечах приносили их с гор в долины; о смелых мужиках, которые победоносно сражались с царем змей и его полчищами, с татарами и закованными в латы рыцарями, похищавшими девушек.

   Огромный, вековой Пышнянский лес баюкал Яносика, шепча ему о славе предков.

   Но он, Яносик, мог прославиться еще больше, если выведет весь народ из нищеты, убожества в страну благоденствия. Он мог бы сделаться как бы королем народа, перед которым откроет новый мир. Он хотел создать для своих горцев новую, счастливую жизнь. И тогда все леса татрские будут шуметь о нем, до далеких потомков дойдет его имя, имя разбойника над разбойниками, храбреца над храбрецами, гетмана над гетманами. Благословение поляков и ужас венгров увенчают имя его, как зеленые ели венчают островерхую скалу под Гевонтом.

   Яносика сморил сон.

   А когда он проснулся и взглянул вверх, на бледнеющем небе мерцали уже только редкие звезды. Приближался рассвет.

   Яносик поднялся и засвистал.

   Этот свист, точно тысячи стрел, брызнул вокруг и наполнил собою лес. Кшись поднял голову с земли и проворчал:

   - Эх, чтоб тебя!..

   Гадея, Матея и Моцарный вскочили по знаку гетмана; старый Саблик сел, провел рукою по влажной траве и росою умыл лицо и глаза. Проснулись и остальные. Мардула, чтобы размяться, три раза высоко подпрыгнул и три раза обеими руками сильно хлопнул себя по кожаным подошвам керпцев.

   И сейчас же, перекусив чем у кого нашлось, тронулись дальше, на Каменный перевал. Светало, когда мужики по красноватому песку и поблекшей осенней траве, покрытой инеем, взбирались по склону горы, а когда последний из них взошел на вершину, все вокруг уже сверкало в лучах утренней зари.

   Небо за Криванем сияло бледно-розовым светом, и отблеск его падал на темно-зеленые Нижние Липтовские Татры, а долина у подножия их лежала еще во мраке. Когда же свет понемногу рассеял тьму, над землей показалась серая неподвижная пелена тумана. Но понемногу он начал редеть и рассеиваться, открывая глазам белые усадьбы, деревни и города. Засеребрился вдали быстрый Ваг.

   Теперь горцы видели вдали Прибилину, Королевскую Лехоту, Порембу, Градек, Микулаш - липтовские деревни, поместья, города с богатыми лавками, край, где родятся пшеница и виноград, где землю пашут на белых волах...

   При виде всего этого Гадея, Матея и Моцарный, друзья Яносика, затянули песню, которую пели всегда, когда переходили с гетманом через Татры:

  

   Вышел я, разбойничек,

   В сторону чужую,

   Виселиц наставили -

   Выбирай любую!

  

   Они смотрели вниз, в длинное, глубокое ущелье Каменной долины, пустынное, дикое и мрачное, поросшее можжевельником и карликовыми соснами, и дальше, на Липтовскую долину, которая простиралась до высокой горы Дзюмбира. Внизу перед их глазами что-то мелькнуло - казалось, кто-то взмахнул огромным серпом. То рысь, обитательница этих мест, гигантскими прыжками промчалась с западного на восточный край горы и скрылась в зарослях.

   Потом приблизилась к ним странная фигура: человек в черной одежде, с седой бородой и с седыми волосами, падавшими до плеч. За спиной у него висел мешок необычной формы. Человек зорко вглядывался в траву.

   Они тотчас поняли, что это лекарь. Он искал чудесный дягилевый корень и целебные травы.

   Этот малорослый и тучный старик подошел к Яносику и, сняв шляпу, сказал:

   - Клад ищут... там... Пусть идут... гетман...

   - Дурачок! - зашептались мужики, а Яносик спросил:

   - Кто ищет?

   - Трое... из Кракова... немцы... там, у Рачкового Плеса... под Кончистой... иди... убей... возьми... великий гетман... разбойничий...

   - Откуда ты меня знаешь? - спросил Яносик.

   Старик поднял вверх обе руки.

   - Что? - благоговейно воскликнул он гортанным голосом.

   Яносик вынул из пояса дукат и дал ему: лекарь поклонился в ноги, потом сказал:

   - Саблик!

   - Так это ты? - отозвался Саблик.

   - Гы-гы-гы! - засмеялся старик. - Пан лесничий лежал в лощине... фук! фук! фук! - Он делал руками знаки, показывая, как горит огонь.

   - Поджег ты, что ли, крестный? - спросил Яносик у Саблика, а тот отвечал:

   - Поджег шалаш, когда спал он, а двери запер.

   - Где?

   - Под Остервой. Я видел. Ходит. С тех пор три года прошло.

   - Рысь от тебя убежала, - сказал Яносик лекарю.

   - Сало съела... в кустах... каналья!..

   - Откуда ты, дедушка?

   - Из Варшавы... с Краковского предместья... Я у панов Казановских служил.

   - И давно за травами ходишь?

   - Тридцать лет... Идите к Кракову... Они клад ищут... немцы... купцы краковские... у них книги... черные... Духов заклинают...

   - А ты искал?

   - Искал.

   - И что же нашел?

   - Дух камень в меня швырнул... - И, приподняв шляпу, он показал на голове рубец.

   - Потому ты, должно быть, и одурел, - сказал Кшись. - А где искал-то?

   - У Жабьего Плеса... под Ледовым... в Кленовых рощах...

   - Вон сколько гор исходил! - заметил Гадея.

   - Прощай, мы уходим! - сказал Яносик, отстраняя старика рукой.

   - Уходи, не то мешок отнимем! - пугнул его и Кшись, делая вид, что хочет схватить мешок с травами.

   Лекарь притворился испуганным и с низкими поклонами ушел в сторону, где скоро скрылся среди зарослей.

   Яносик смотрел на лежавшую перед ним долину, и его мужественное сердце ширилось в груди. Он чувствовал себя орлом, парящим над землею. Земля, погруженная в утренний сон, лежала глубоко внизу, а он поднимался над нею, как горный ветер, как туман, встающий из-за скалистых вершин, чтобы ринуться на нее и завладеть ею.

   - Гей! Гей! - закричал он; так, прежде чем налететь, гудит ветер в горах, давая о себе знать.

   На этом перевале решалась судьба тысяч людей и его судьба. Он стоял на рубеже: правой ногой - на польской, а левой - уже на венгерской стороне.

   - Гей! Гей! - повторил он, и эхо понеслось среди скал. Затем Яносик пошел вперед, а за ним тронулись мужики.

   Когда углубились в лес, Юзек Татар, молодой, семнадцатилетний парень из Копы, отошедший было в сторону, в испуге прибежал обратно, крича:

   - Труп! Труп!

   - Где? Где? - спрашивали все.

   - Там! Между соснами! - Он указал рукой.

   Несколько человек побежало туда. Саблик с ними.

   Они увидели голого человека, лежавшего на спине.

   - Что с ним приключилось? - недоумевали мужики. - Ран на теле у него нет, запекшейся крови тоже не видно.

   - Хе-хе-хе! - засмеялся Саблик. - Горы его съели!

   - Что это значит? - спрашивали мужики из долин у подгалян.

   - А кто его знает, что он хотел сказать, - отвечали им подгаляне.

   - Съели его горы, ой съели! - повторил Саблик. - А воры одежу унесли. Нешто он первый?

   - Горы съели человека, - повторяли жители долин, со страхом глядя на пустынные, желто-зеленые осенние склоны.

   - Вот смотрите! - сказал Саблик. - Здесь знак есть на дереве. - И он указал концом топорища на крест, вырезанный на коре. - Он либо предал, либо хотел предать товарищей. Нельзя общие деньги красть, не то товарищи тебе так отплатят, что в ушах зазвенит. Поглядите-ка ему в ухо, ребята! Есть там колышек?

   - Колышек? Какой колышек?

   - Да уж вы поглядите!

   - А ведь правда! Колышек в ухо вбит! В левое! - воскликнул Питонь из Полян.

   Саблик победоносно обвел окружающих своими серыми ястребиными глазами. Мужики смотрели на него с восхищением.

   - Меня, старика, не проведешь! - сказал он с гордостью, - Походил я по горам немало лет. Знаю их, как свои пять пальцев. Если тебе дороту [Дорота - толстая и короткая свиная кишка] вобьют...

   - ...Так о ядвиге [Ядвига - еловый корень, согнутый на конце крючком, которым его зацепляют за шест, а на другой конец вешают над очагом котелок с молоком в пастушеском шалаше] позабудешь, - ввернул озорник Кшись.

   Саблик свистнул раза два сквозь зубы и забормотал еле слышно старую-престарую горскую песню:

  

   Рудокопы идут, рудокопы идут

   На гору из долин.

   Будут скалы пробивать,

   Злато, серебро добывать.

  

   Пораженные мужики теснились около убитого.

   - Удивительные дела творятся в этих Татрах, - прошептал один из "чужаков", отходя к перевалу.

   Никто не мог бы описать того, что видели мужики. Казалось, радуги змеились в долине; казалось, тихие пруды, и озера, и сверкающие синим золотом ручьи загорались в тумане; по горным лугам и склонам тянулись вереницы синих туманов, словно двигались огромные синие задумчивые призраки. Иногда в голубом сумраке проплывало что-то белое, крылатое; иногда из золотистого озера поднималось откуда-то снизу словно серебряно-розовое облако.

   Казалось, что огромные стаи чудовищных рыб со светящейся чешуей кидаются в серое море туманов, а иногда с долины словно летел к небу ангел с гремящими крыльями.

   А вдали все спокойнее, все светлее раскрывалась главам равнина липтовская. Казалось, в этот час над нею витали золотисто-розовые сны. Спокойно дышала грудь ее.

   Вдруг Яносик Нендза Литмановский пронзительно свистнул и зазвенел над долиной поднятой высоко, выше орлиного пера на его шляпе, чупагой с медными кольцами.

  

   Тяжело, пусто было в доме стариков Нендз после ухода Яносика, единственного сына.

   Но так нужно было - и он пошел.

   Пошел, как некогда шел мстить шляхте за мужиков и удержать ее карающую руку после битвы под Берестечком.

   Пошел, как некогда шел для того, чтобы провести польского короля по шведским трупам на родину, в его королевство.

   Теперь шел Яносик в третий раз за Татры, чтобы победить нищету, добыть землю для польских мужиков, своих земляков, голодающих гуралей.

   Молча смотрели друг на друга старики, родители Яносика, сидя в большой белой избе, под толстыми, резными столбами, подпиравшими потолок.

   Так нужно было, сын должен был идти. Это было его дело.

   На то он был мужчина, на то и родился.

   И с гордостью смотрели друг на друга родители Яносика.

   Ведь не черт его создал, не колдунья подарила ему рубаху, пояс и чупагу, - рубаху, в которой заключено упорство, пояс, в котором - сила, и чупагу, которая сама девять дверей прорубит.

   Это они, Ясек Нендза из Гроня, старший сын Ясека Нендзы Литмановского и Марины, Чайковой дочери, и она, Каська, единственная дочь Вальчака из Скибувки, зачали его в июньскую благоуханную ночь.

   Полный гордости, смотрел старик Нендза на жену; полная гордости, смотрела старуха на мужа.

   Так уж всегда бывало, что матери были красивее дочерей, а отцы сильнее сыновей.

   Но с тех пор, как люди помнят род Нендз из Гроня, еще с тех пор, как жили они на Заскалье, между Людзимежем, Шафлярами и Рогожником, не бывало такого Нендзы, как Яносик.

   И не будет.

   Ни Яно, который побил ментусян, ни Юро не были лучше его.

   Нет...

   И он должен был идти.

   Потому что если бы не он, то кто ж бы пошел?

   На него, как на солнце, обращены были взоры горцев.

   Несмотря на свою молодость, он был как бы королем Подгалья.

   И не только Подгалья, но и всех Татр.

   Вот каким сыном благословил их господь!

   Без него шляхта перебила бы всех мужиков, без него король не вернулся бы в свою столицу. Он нужде загородил дорогу в Подгалье, широкой грудью своей преградил ей путь, он вырвет людей у нее из глотки, как ягненка из волчьей пасти.

   А когда сделает это, когда вернется со славой и с новым богатством, тогда он женится на девушке богатой, из Почтенного дома и будет хозяйничать на своей земле. Справят свадьбу, да еще попышнее, чем когда-то у его родителей, хотя и о той свадьбе молва шла на шесть миль кругом.

   Над дверями, напротив искусно сплетенной из тонких стебельков огромной подвижной паутины, средства против дурного глаза, висел на гвозде венок, который надевала старуха Нендзова в день своей свадьбы, венок, успевший давно засохнуть. В нем она перед свадьбой, в июне, гуляла по зеленому лугу и пела:

  

   Зачем ты мне нужен,

   Розовый цветочек?

   Я себе сплетаю

   Последний веночек...

  

   А за иконой, написанной на стекле, торчал свадебный букет старика Нендзы, отца Яносика, сухой и пыльный.

   Старики улыбнулись друг другу.

   У нее еще сохранилась та рубашка, в которой ездила она к венцу в Шафляры, рубашка была спрятана в сундуке, тонкая, как паутина, с широким кружевом вокруг шеи, вышитая чудесным узором из еловых веток и горных лилий. Там же хранился и голубой корсаж с шитыми золотом розами, белый прозрачный головной платок с богатым шитьем, красные сафьяновые сапоги... В сундуке из кедрового дерева лежали наволочки, искусно вышитые, и тонкие полотняные простыни, а на самом дне пять ниток кораллов, которым не было цены, - их старуха надевала по праздникам и берегла для будущей невестки.

   Но это должна быть девушка, каких мало!

   Из хозяйского роду, как дочь Топора из Грубого или солтыса Новобильского, богатая, работящая, послушная, здоровая и красивая. Много таких невест в томлении поглядывало на Нендзов Гроник, но Яносик еще не хотел жениться.

   - Знаете, мама, - говорил он, - ветру легче лететь, когда он ничего не несет. Хоть бы только ольховую ветвь или птичье перо нес, и то уж ему мешает! А я - как ветер!

   Улыбалась старуха, слушая его. Ведь благодаря такому характеру сына росла его слава, богатство и значение.

   Но печально глядели сейчас из резного киота лики святых, писанные яркими красками на стекле, и меж темно-зеленых кедровых сундуков, богато разрисованных цветочками, полных всякого добра, бродила грусть... и грустью веяло от цифры тысяча пятьсот пятьдесят на потолке, под которой была надпись: "Ян Нендза Литмановский построил этот дом".

   А вдруг сын не вернется!..

   А вдруг он погибнет!..

   Ни слова не сказали старики друг другу - только посмотрели одновременно друг на друга.

   Больше ста лет стоит дом и ведется хозяйство в Тропике.

   Господь благословил их, и богатство росло.

   Неужто все это осиротеет?

   Вздохнули старики.

   Но сын должен был идти...

   Они его для этого растили.

   Мать сама дала ему чупагу в руки.

   Они учили его гордо держать голову и заставлять людей уважать себя.

   Они не находили ему равного даже среди солтысов, хотя, например, Новобильские в Бялке или Зыхи в Витове были шляхетского рода.

   Сами они ему твердили, что нет ему равного.

   Сами учили соседских детей победнее слушаться Яносика, когда он был еще мальчиком.

   Они первые ставили его выше всех других.

   В холодных, надменных глазах старухи Нендзовой засверкали крупные слезы.

   - И зачем только я родила на свет такого молодца? - сказала она. - Такого гетмана!..

   Но она тотчас же смахнула пальцами слезы, и на ее лицо вернулось суровое, гордое спокойствие.

   - Что же делать? - сказал старый Нендза. - От орла сова не родится, а только орел. Мы - Нендзы Литмановские.

   - Да! - ответила старуха. - Надо мириться.

   Коровы уже возвращались с пастбищ, позвякивая колокольчиками; и хозяйка, встав, вышла на порог, чтобы поглядеть на них. Стадо брело, сбившись в кучу, за ним шли с длинными кнутами и чупагами в руках два взрослых пастуха, которые могли защитить его от волков и злых людей, а третий, подросток с палкой в руке, издали уже орал во все горло:

  

   Солнышко заходит, за лесом садится...

   Начала хозяйка с ужином возиться,

   Варит, эх, готовит не кому иному,

   Пастуху, что лугом стадо гонит к дому.

  

   Медленной поступью, отдельно от коров, шли длиннорогие волы с пастбища, за ними - два волопаса с дудками и длинными чупагами. Среди волов были пегие оравские, рыжие и черные польские.

   Побрякивая сотней медных колокольчиков, бежали овцы, которых подгоняли белые собаки и пастухи, бежали вместе с козами, громадным стадом.

   Сыновнее богатство возвращалось домой. Вышел и старик Нендза на порог, поджидая его.

   - Что-то с Пеструхой неладно, хозяин, - доложил старший пастух.

   - Отведи ее в хлев, - сказал Нендза, - сними с себя рубаху, выверни ее наизнанку и покрой корову, а потом укуси ее три раза в шею, ей сейчас же и полегчает.

   Старики вернулись в дом. Полдник был готов, хозяйка сварила его вовремя, а кухарка подала. Она поставила на стол громадную миску в черной избе, и скоро Нендза с женой, работники и служанки сели на лавках вокруг. Ели горячие гречневые клецки с салом. Нендза, как хозяин, прочел молитву и перекрестил кушанье. Набирали клецки большими деревянными ложками с красивой резьбой на черенках, а хозяйка подливала в миску горячее молоко из горшка, стоящего рядом, и каждый набирал его ложкою вместе с клецками.

   После полудня, когда пастухи опять погнали стадо на пастбище, пришли проведать дядю и тетку Кристка, Ядвига и Войтек, который вырезал из дерева всякие вещи.

   Они уселись перед избой, так как было тепло, а в поле к это время никакой работы не было, и стали разговаривать.

   Войтек нашел кусок мягкого липового дерева и принялся что-то вырезывать.

   Долго смотрел на него старик Нендза, не вмешиваясь в разговор женщин, говоривших о свирепствовавшей среди детей лихорадке, которую можно вылечить так: три раза натереть горло ребенка листьями вербы, растущей над рекою, а потом отнести листья обратно туда, где они были взяты. Наконец Нендза спросил:

   - Войтек, что ты делаешь?

   - Матерь божью.

   - Матерь божью? Скажи ты мне, хлопец, чего это тебя тянет к таким забавам?

   - Сам не знаю, откуда это у меня берется, - ответил Войтек.

   - Ну, вот говоришь, что сейчас вырезаешь матерь божью. С чего это тебе на ум пришло? Почему ты делаешь ее, а не что-нибудь другое?

   - Я, дядя, смотрел на землю и нашел кусок мягкого липового дерева. Подержал его в руке, поглядел, а потом начал резать.

   - Да ведь матерь божья тебе не являлась? - улыбнулся дядя.

   - Она мне не являлась, я ее видел в алтаре костела в Шафлярах, когда мы с покойной матерью там были. Вот она мне и вспомнилась. Хотел бы я сделать такой алтарь! Если б мягкого дерева было вдоволь, я бы сделал. В середине поставил бы матерь божью с младенцем на руках и с тоненьким обручиком над головой. Вокруг бы звезды сделал, а под ногами шар, а на нем змея и яблоко - все, как я видел в Шафлярах. Змей, кажется, яблоко в пасти держал. Эх, какой был бы алтарь!

   - Так, так... - задумчиво протянул старик Нендза.

   - А потом мне хотелось бы вырезать еще что-нибудь, - продолжал Войтек. - Я бы сделал горы высокие-высокие, а по ним козы прыгают, над ними орел летает, а крестный, Саблик, медведя иль кабана убивает.

   - Да, хорошо бы... - ответил старик.

   - Вот так бы оно и было, дядя, правду говорю.

   - Господь бог каждое свое творение каким-нибудь даром наделил. У кабана клыки есть, а мужик на всякую работу способен. Был у меня когда-то замечательный нож, пастушеский, и не мог я на него надивиться. Ручка была украшена кольцами из меди, кости, рога, даже серебра, а сверху медная заклепка... Да все так затейливо сделано, что я, когда пас овец, не раз себе голову ломал, какой же это человек его смастерить мог... А еще видел я где-то чупагу. С одной стороны на ней был сделан костер, а вокруг него люди на коленях огню молятся. А с другой стороны - солнце, месяц и звезды, а на обухе - как будто человек, молния в одной руке, в другой - шар. Старые люди сказывали - мы ведь не раз в шалаше этой чупаге дивились, - что это бог и что он держит землю. А хозяин чупаги, Сташек Вирдзинник, говорил, что нашел ее где-то в болоте в Марушине. Да-а...

   - Эх, как бы я хотел ее увидеть, дядя! - сказал Войтек.

   - Нож-то, может, воткнули в какую-нибудь щель в стене, он там и сто лет проторчит, пока его найдут. А чупага - не знаю где. Она была Станислава Вирдзинника. Может, положили ее к нему в гроб, а может, потерялась. Вирдзинник-то уж лет сорок тому как умер.

   - О чем это вы говорите с дядей? - спросила старуха Нендзова.

   - Я ему рассказывал про тот пастушеский нож, который ты у меня видела, да про Вирдзинникову чупагу.

   Осенний день быстро клонился к закату. Вдали на луг вышел пастись олень. Его хорошо было видно.

   - Где-то теперь Яносик? - вздохнула Кристка.

   - Правда, где он теперь? - подхватила Ядвига.

   - Боюсь я за него! - сказала старуха Нендзова, но старик ответил:

   - Яносик разбойничье ремесло знает. Нечего такими мыслями себя растравлять, ни к чему это.

   - Знаете, дядя, - сказала Ядвига, - я никак не пойму, зачем это он с такой уймой народа за Татры пошел?

   - А ты знаешь ли, девушка, зачем у оленя рога выросли? Пути господни неисповедимы, я его благодарить должен, что такого сына дал. Да, я его за это не корить буду, а благодарить! С господом богом спорить не приходится... Эге, никак дождь будет.

   - С юго-запада тянет, с Оравы, - заметила старуха.

   - Яносику удача должна быть, - добавил старик как бы про себя, - он хочет людей сравнять и не тут, не к Польше, грабить, а далеко. Такого разбойника и бог хранит и люди благословляют. Пойдем, старуха, в избу, холодно! Да и ужин готовить пора. Скоро пастухи придут.

   Старики ушли, вместо них пришел работник Мацек со скрипкой и сел около Ядвиги, в которую был влюблен, но на которую и смотреть не смел, так как она была богата, а он был батрак да еще очень молод.

   - Мацек, о чем ты думаешь, когда играешь? - спросил Войтек, повторяя вопрос дяди.

   - А о чем мне думать? Играю, да и все тут! - ответил Мацек.

   - А крестный, Саблик, наверно, когда играет, о прежних временах думает.

   - А Кшись о корчме, - засмеялась Кристка.

   - Я играю так, как слышал от людей, - сказал Мацек. - Только больше люблю играть вечером, днем не то...

   - Ведь и лес вечером лучше шумит, - отозвалась Ядвига.

   - Правда, когда такая тишина, как сегодня, тогда, скажу тебе, Войтек, скрипка словно сама играет. Как будто кто-то за тебя водит смычком.

   - А ведь кто-нибудь, наверно, песни придумывал? Ведь не сами же они родились, - заметил Войтек.

   - Это верно. Наверное, был такой человек.

   - И не один! - сказала Кристка. - Ведь есть песни пастушеские, есть разбойничьи, есть охотничьи, есть свадебные, похоронные, солдатские, всякие.

   - Разве один человек мог бы столько песен придумать? Никак невозможно, - добавила Ядвига.

   - То-то и есть, - согласился Мацек.

   - Вот и ты бы мог какую-нибудь песню сложить, - сказал Войтек Мацеку. - Тетка говорит, что на ее памяти три или четыре песни прибавилось.

   - Может, и сложу, - ответил Мацек, - песня в сердце родится. Когда тебе грустно или весело, сердце подскажет, что играть или петь.

   - Правда, - сказала Ядвига, - когда Бронця Кубова как сумасшедшая бежала навстречу Ендреку Куле, узнав, что оравцы Кулей побили, потому что они панские буки рубить хотели, - Ендрек ей еще издали запел:

  

   Течет из Оравы

   Ручеек кровавый...

   Не плачь, девушка,

   Не из моей это раны.

  

   Этой песне его никто не учил, ведь никто не знал, что он пойдет рубить лес на Ораве и что там его братьев оравцы убьют. Он хотел свою милую порадовать и тут же сложил песню.

   - Да, оно само приходит, - повторил Мацек, - жизнь учит. Одну песню от людей услышишь, другая в сердце родится, и потом играешь одну людям, а другую - сердцу своему.

   - А то и не всем людям... - сказала Кристка.

   Ядвига же опустила голову на высокую грудь.

   Увидев это, Мацек провел смычком по струнам.

   - Слышишь? Играет! - сказал жене старик Нендза, лежавший в избе на кровати. - У нас в Польше, говорят, народ простоват, да ко всему способен. Один из дерева матерь божью вырезал, другой играет так, что и послушать не грех.

   - А мне все боязно за Яносика! Как бы он там здоровья или, упаси боже, и жизни не лишился.

   - Знаешь, старуха, - сказал Нендза, - ласточка из грязи гнездо лепит, а дрозд в лесу свистит, да обоим им далеко до орла. Он по небу летает, диких коз бьет и над всеми птицами царь.

   - Так-то так, - кивнула головой старуха, - да ведь родное дитя...

   Наступила тихая ночь, и над всем хутором Нендзы воцарился покой. Войтек пошел спать в избу к дяде, а Мацек еще долго играл девушкам, потом вежливо попрощался с ними, взмахнув шляпой, - он боялся, что они не уходят и слушают его только из любезности, - и сказал:

   - Ну, спокойной ночи. Пойду на сеновал.

   - Спокойной ночи, - ответили девушки, но не тронулись с места.

   - Знаешь, - немного погодя сказала Ядвига сестре, - я бы пошла полежать с Мацеком, он меня любит!

   - Ну и иди, - ответила Кристка. - Потешь его и себя.

   Ядвига опять опустила голову на грудь: она была моложе и еще девушка.

   - А может, не пристало мне самой к нему идти? Лучше бы его к себе пустить.

   - Да он и подойти к нашей избе не смеет. Дяди боится.

   - А ты сегодня пустишь к себе Вавжека?

   - Пущу.

   - Вавжек-то пойдет смело - он хозяйский сын.

   - Да, а тебе Мацек приглянулся?

   Ядвига начала наматывать кончик платка на палец и сказала:

   - Знаешь, когда он играет, так у меня даже мурашки но всему телу бегают.

   - Ну, значит, и твое время пришло! Шестнадцать лет тебе исполнилось в троицын день. В твои годы я уже спала с хлопцами. Иди!

   - Так я пойду... Ты придержи дверь на сеновал, чтобы не заскрипела.

   - Не бойся! Ты знаешь, как открыть?

   - Разве один раз я дяде сено укладывала?.. Да только...

   - Что?

   - Что мне ему сказать?

   - Мацеку?

   - Да!

   - А что ему говорить? Окликни его, он проснется, коль уже заснул. А потом уж он у тебя ничего спрашивать не будет.

   Ядвига засмеялась.

   - Ну, ступай, ступай, - сказала Кристка. - Вижу, что тебе невтерпеж.

   - А что, девушки наши пошли спать? - спросила старуха Нендзова у мужа, лежа в постели.

   - Должно быть, пошли, чего им сидеть? Не знаю, кто к ним ходит? А было бы жаль, кабы такие молодые да красивые одни ночевали.

   - Да, грешно такой божий дар губить, - сказала старуха.

   - Знаешь, мне иной раз жаль, - снова заговорил старик, - что нет у нас дочки. Мы бы ей чистую половину уступили, чтобы она могла на ночь милого к себе пускать.

   - Нашей дочке не всякий подошел бы, - сказала старуха. - Он должен бы быть под пару Яносику.

   - Да что толковать, коли дочки нет, - сонно пробормотал старик.

   - Только одно дитя у нас... Сокол...

  

   Яносик привел мужиков в лес под Кривань и посмотрел на гору. Как золото, сверкало в лучах солнца ее каменное чело.

   Кривань с высоты своей смотрел на Липтов.

   Кривань, как коршун с распростертыми крыльями, обернулся к Польше, грозя ей своим кривым клювом: казалось, он хотел загородить собою Липтов и Ораву от Польши. Каменная его грудь отвесно поднималась над долиной. Грубым Верхом ограждался он, как стеной.

   Грозно глядела на Яносика золотая глава, видная из-за леса и озаренная солнцем.

   И казалось Яносику Нендзе Литмановскому из Нендзового Гроника в Косцелисках, что он вызвал на борьбу самого Криваня, отца Липтова.

   - Видите? - указал он Саблику на мрачную вершину.

   - Высок, - отвечал Саблик.

   - Высок... Словно Липтов собой загородил...

   - Ничего... Он и коз, и медведей, и белок от меня защищал, - а мало ли я их там убил?

   - А что, кабы человек такой был?

   - Весь мир покорил бы! Все было бы ему нипочем! Даже моря не испугался бы.

   - Да!

   - Все мне чудится, будто он глядит на нас.

   - Он и глядит. Только он о нас не думает. Он думает о том, что было тысячу лет тому назад, а то и раньше. Он вспоминает то время, когда весь свет покрывали снега и льды. И была вечная зима. Кругом, насколько хватает глаз, - все лед да лед! И тихо. Не шелохнется ничто. Как играли здесь ветры, - стоило послушать! Как солнце сверкало на снегах! Даже птиц не было, что им тут делать: ничего, одни скалы да лед. Я бы хотел тогда жить. Выпалить бы из ружья, так на сто миль кругом слышно было бы! Умирать - и то не обидно бы! Ломница, Ледовые, Герляховская высота, Липтовская высота, Кривань... есть у них о чем потолковать между собой. Слышалось мне не раз, как они переговариваются через другие горы. Ведь они все равно что хозяева здесь. Кривань у Татр Липтовских - за солтыса, а Ломница - у Спижских. Толкуют они о лесах, о водах, о ненастье, о вёдре, о том, что кругом додается за долинами, в Венгрии, в Польше. И вспоминают минувшие времена. Кто знает, что здесь было, когда вода из моря через Пенины бежала? Какой, должно быть, шум стоял! Им есть о чем потолковать между собой.

   - Да и мне иногда по ночам казалось, что вершины говорят между собой, - сказал Яносик. - Только не придумаю, о чем они могут говорить?

   - Эх, Яносик, есть у них о чем потолковать. Кривань на людей и глядеть-то не станет. Не все ли ему равно, кто мы, откуда! Так-то!

   - Так вы думаете, крестный, что они ничего о людях не говорят? - спросил Яносик.

   - Станешь ты о муравьях да о клопах толковать? А ведь муравей-то, коли его с нами сравнить, больше, чем мы против гор!

   - Э, - вмешался Кшись, слушавший их разговор, - о клопах иной раз можно больше сказать, чем обо всех солтысах, войтах и каштелянах! Клоп, он - епископ! Как залезет он тебе за рубаху, так и ксендз на исповеди не заставит тебя так каяться! Так из-за него ночью напляшешься, что, кажись, бабу и ту ко всем чертям вышвырнул бы!

   - Хе-хе-хе! - засмеялся Саблик.

   Яносик перед дальнейшим походом дал людям отдохнуть в лесу под Криванем. Отдыхать решили до вечера. Из луков настреляли всякой дичи, так что еды хватало, но приходилось довольствоваться сырым мясом с солью, потому что Яносик запретил разводить огонь: он боялся, что дым выдаст их, хотя кругом был сплошной лес.

   Известно, что дьявол не спит никогда, и ежели ему нечего делать, так он когти о копыта точит.

   Мардула сказал Кшисю и Галайде, с которыми водил дружбу:

   - Знаете что, ребята? Неохота мне целый день в лесу без дела валяться.

   - А куда же идти хочешь? - спросил Галайда.

   - Пошел бы выпить чего-нибудь, - отвечал Мардула. - А удастся по пути украсть что-нибудь - и то ладно. Жалко терять день понапрасну.

   - И то правда... Это ты хорошо сказал. Ты - голова! А куда же пойдем? - спросил Кшись.

   - Да куда-нибудь, нам везде дорога.

   - Выходная близко, - сказал Галайда.

   - Королевская Лехота, Кокава...

   - Прибилина, - добавил Кшись. - Любовница у меня была оттуда, когда я на работу в Буду ходил.

   - Может, она еще тебя узнает, - пошутил Мардула.

   - Верно! Она коли меня увидит, так разом все бросит - детей, мужа, дом - и пойдет со мной! - ничуть не смущаясь, ответил Кшись.

   Галайда посмотрел на него с недоверием.

   - Бывает, - сказал он.

   - Ну, значит, идем? - спросил Мардула.

   - Идем! - не задумываясь, объявил Галайда.

   - Яносик не велел уходить, - сказал Кши