Тетмайер Казимеж - Легенда Татр

ет, пьет, как тот колдун, что за речкой у Собанка жил и всех донимал, да еще потом деревню затопить хотел.

   - Но у нас здесь колдуна никакого нет, ни к кому из хозяев не приходил.

   - Это-то я знаю. А что Галайда нашел? У озера-то?

   - Эге! Панну эту?

   - Он мне сам рассказывал, а я ему сколько раз говорила: кто знает, хорошо ли ты сделал, что ее принес?

   - Может быть, и правда. Гм...

   - Сами посудите: все кругом к земле клонится, а она на глазах расцветает!

   - Да, да, это вы правду говорите.

   - Я ни на кого клепать не стану. Да ведь это в глаза бросается.

   - Да, да, верно, просто глаза режет.

   - Топора старого убили, жена его колодой лежит, Марина пропала, Собек одурел, - а ей хорошо.

   - Так, так!

   - Я пустяков болтать не люблю, но как тут не задуматься: кого это Галайда в шалаш принес?

   - Вот, вот, кто знает?

   - Может, нечисть какая, дьявольское наваждение...

   Бабы с минуту молчали под впечатлением услышанного.

   - Ну, так что же делать? - сказала Лесная.

   - Что делать? А что сделали с колдуньей за Белой рекой?

   - С Беджаной? Которую сожгли?

   - Да!

   Опять молчали, чувствуя, что высказали что-то страшное, словно раскаленный камень бросили в чью-то голову.

   - Когда стало у коров молоко пропадать? Когда стал умирать дети? Как раз тогда, когда она откуда-то пришла.

   - Пришла она, кажись, из города.

   - Толкуй там! Кто знает, откуда?

   - Может, и с Лысой горы?

   - Я это от людей слыхала. В Испании сами ксендзы велели еретиков и разных колдунов жечь. И считалось это святым делом!

   - Да и немцы Гуса какого-то сожгли.

   - Ну да, который детей еще в животе материнском портил, так что они мертвые рождались.

   - Да, да, и я это в Шафлярах слышала: ксендз говорил с амвона богомольцам.

   - Спаси, господи!

   - Надо людей спасать...

   - Да и род наш: Собек ведь - Топор.

   - Может, тогда и Марина найдется. Почем знать?

   - А что, ежели мы ее начнем бить? До тех пор, пока Марину не вернет либо скажет, где она. А если уж померла Марина, так узнаем хоть, где ее тело.

   - Пойдем к мужикам.

   Пошли. Мужики выслушали их внимательно. Были это мудрые и в делах человеческих опытные старики, и говорить им разные пустяки было не к чему. Они позвали самого старшего Топора, Мурского, и его жену.

   На сожжение они не соглашались: не видели на то причины. Но поверили, что Марину Беата выжила из дому какими-то чарами для того, чтобы можно было больше есть, и что Собека она же испортила, чтобы он умер и она могла бы присвоить себе все хозяйство. Такие дела уж не раз случались. Наскучит какому-нибудь черту сидеть в пекле, и вздумает он зажить на земле своим домком. Ну, и купит у мужика землю или выслужит чем-нибудь - где мужику с чертом тягаться? А иной раз черт его либо застращает, либо разными хитростями доведет до разорения, а хозяйство возьмет себе. Иной раз и обманом выманит. И женились такие черти, что жили в деревне. После одного нечистого духа остались под Черным Дунайцем его дети, Духи. Да и Покусы [Покуса - искушение (пол.)], большой род, расселившийся от Людзимежа до самых Полян, тоже от нечистого пошли. Кто знает, может быть, эта панна подослана дьяволом, и может, она его любовница?

   - Да ведь никто не видел, чтобы кто-нибудь к ней ходил...

   - Во-первых, они на время могли расстаться, а во-вторых, - дьяволу ни дверей искать не надо, ни в окошко стучаться. Он во всякую щель пролезет, в замочную скважину или под дверью и людей усыпит.

   - Еще бы! На то он и дьявол.

   Старый Топор из Мура долго молчал. Наконец он заговорил:

   - В чем тут дело, я не знаю, а что она хочет Собеково да Маринино добро к рукам прибрать - это может быть. Слышал я от старых людей про карлу, который нанялся к мужику в работники, и мужик при нем до такой нужды дошел, что хотел повеситься. Не знали, чем ему помочь. Наконец нашелся умный человек и посоветовал карлу выгнать. Ну, собралась вся округа и выгнала карлу вон, за границу. А мужик опять разбогател, как прежде. Было это где-то на Ораве.

   - Вот, вот видите? - затараторила Железная.

   - Так и тут будет, - подхватила Лесная.

   А Собек между тем ходил как помешанный. Посягнуть на Беату он не решался, не научился даже свободно говорить с ней, да и не пробовал.

   Сколько раз подходил он ночью к ее двери - и всякий раз отступал, не смея открыть ее. Он так одичал, что рад был исчезновению Марины: при ней нельзя было бы лежать на чердаке, над просверленной в полу дырой, или по ночам подслушивать в сенях у дверей Беаты. А он прислушивался к каждому ее движению, к каждому вздоху, к дыханию.

   Когда она ворочалась на постели, его пронизывала горячая дрожь, словно он выпил расплавленного железа. Иногда ему приходила мысль вырыть из-под явора позади дома медный котелок с дукатами и высыпать золото к ногам панны, но тотчас же он смеялся над этой мыслью: и не столько золота видела она в отцовском замке. Может быть, в детстве давали ей больше золота, чтобы она им забавлялась!

   Не раз Собек в конюшне бился головой о стену, а иногда, ошалев от муки, дергал лошадей за уздечки, пинал их ногами, без всякой причины бил кулаком по мордам, так что они уже дрожали, как только он входил в конюшню. А раньше они дружелюбно поворачивали к нему головы. Работник удивлялся, но когда однажды вздумал что-то сказать, Собек захватил в кулак его рубаху у самого горла, рванул его к себе и взглянул на парня такими глазами, что тот решил молчать, даже если Собек станет живьем драть с лошади шкуру.

   Беата ходила тихая, ничего не зная, ни о чем не догадываясь, в тревоге и беспокойстве за Марину и в страхе перед Сенявским. Тем не менее воздух, здоровая пища и работа сделали то, что она слегка пополнела и порозовела. Любовь и страшная судьба Костки, угрызения совести и горе сделали эту кроткую и спокойную девушку печальной и задумчивой. Постоянная меланхолия омрачала ее лицо и глаза. Она жила, как человек не от мира сего, и трепетала перед действительностью.

   В Собеке она не замечала ничего. Ей и в голову не приходили никакие подозрения. То, что он похудел и опустился, приписывала она отчаянию, которое имело так много оснований; заброшенное Им хозяйство она, насколько могла, старалась наладить своим трудом. Что могло случиться с Мариной? Беата терялась в догадках.

   Много хлопот и возни было со старой бабкой, которая не жила и не умирала. Она была в полном сознании: глаза ее разумно смотрели на людей. Видно было, что в ней про исходит мучительная борьба жизни и смерти, но она не могла умереть. Лежала в своей комнатке, похожая на скелет, беспомощная и неподвижная. Но глаза ее, широко раскрытые, страшные глаза полутрупа, открывались каждое утро! Она жила.

   Однажды около полудня Собек, возвращаясь с чупагой в руке из лесу, где отмечал деревья, которые надлежало вырубить, увидел с удивлением большую группу людей, во главе которой шли Топоры, Железный, Лесной и Мурский со своими женами. Толпа направлялась к его дому, и многие - особенно бабы - были вооружены вилами, цепами и кнутами. Он прибавил шагу и, забежав вперед, спросил:

   - Куда это вы такой толпой идете? На волков?

   - К тебе, - отвечал Топор из Мура, старший в роду.

   - Ко мне?

   - Ну да.

   - А что случилось?

   - Нечисть идем выгонять из твоего дома.

   - Нечисть? Из моего дома? Какую нечисть? Я ничего не знаю!

   - Не знаешь, потому что испортили тебя, - сказала Топориха Железная.

   - Меня испортили? Да вы что, тетка, одурели? Что вы такое говорите?

   - Тетка правильно говорит, - сказал Топор из Мура. - Мы тебя пришли спасать.

   - Что за черт? - крикнул Собек, потеряв терпение. - Или вы все сумасшедшие, или я рехнулся? Что такое вы говорите?

   И стукнул чупагой о землю.

   Тогда Топор из Мура выступил на шаг вперед и заговорил:

   - Послушай, Собусь, дитя мое. Поступил в одной деревне на Ораве карла к мужику в работники. Пропадал при нем мужик, вот как ты теперь. Во всем ему не везло, коровы падали, овцы и кобылы яловые стали, баба его умерла, сам истаял, - вот как ты теперь. А тут еще мор напал на людей. Ну, собралась родня этого мужика и вся деревня - и выгнали карлу.

   - Ну, так что ж? Я-то тут при чем?

   - А ты умом пораскинь! Деда убили, бабка в параличе, Марина пропала, - бог весть, жива ли еще, - сам ты похудел, извелся так, что глядеть жалко, за хозяйством не смотришь, а в деревне люди кругом от горячки помирают...

   - Ну, так что ж? - тревожно прервал его Собек, словно ужаленный недобрым предчувствием.

   - Мы и от тебя выгонять пришли.

   - Кого?

   - Панну.

   - Панну?!

   - Мы так порешили, что все это несчастье она в ваш дом принесла.

   - Она?

   - Да.

   - Да вы, дядя, белены объелись или меня с ума свести хотите?

   - Помни, с кем говоришь! - строго сказал Топор Железный.

   - Господи боже мой! Не вводите меня в искушение, потому что, хоть вы и старше и дядя мне...

   - За нами вся деревня, - сказал Топор Лесной.

   - Да хоть тысяча деревень! Я здесь хозяин! Я в своем дому; и кто у меня в доме, тот мне свой! Ступайте ко всем чертям, пока я не осерчал!

   - Мы тебя не боимся, - сказал Топор из Мура.

   - Мы сюда по святому делу пришли. Где панна?

   - Да с чего это вам взбрело в голову? С чего?

   - От ума, - ответил дядя из Мура. - Не первый день на свете живем, да и бабы наши тоже. А ты молод, глуп. Ничего не смыслишь. Да еще испортили тебя.

   - Чистое наказание! Заладили - порченый да порченый! Чтоб вам пусто было! Вот как брызнет кровь из-под обуха, так узнаете, порченый я или нет.

   - Помни, с кем говоришь! - снова грозно остановил его Железный.

   - Да хоть бы и с вами, крестный! - загремел Собек. - Вы ее у меня не отымете! Разве только вместе с душой вырвете!

   Мужики переглянулись. Переглянулись и бабы. Покивали головами.

   - Ну, Собек, - сказал Топор из Мура, - где же панна?

   Собек посинел, лицо его стало почти черным; обеими руками схватил он чупагу и как бешеный стал рубить вокруг себя камни, кусты можжевельника, землю. Пена выступила у него на губах, глаза остановились, он бегал и рубил сплеча, описывая чупагой страшные круги.

   Люди в страхе отступали, крича:

   - Бес в него вселился! Бес в него вселился!

   Но двое Топоров, Железный и Лесной, и еще два мужика подобрались к Собеку, ослепленному яростью, и схватили его за руки. Трое отлетели, как от взбесившегося быка, но Железный, силач, повис на правой его руке. Подскочило еще несколько мужиков, они обезоружили Собека, повалили на траву и подмяли под себя. Тогда из горла его вырвался крик, точно из горла оленя, которого душат волки.

   Крик этот услышала работавшая в погребе Беата и, в подоткнутой до колен юбке, выбежала на улицу.

   - Вот она! Вот она! - завопили бабы.

   - Господи, что случилось? - воскликнула Беата.

   И вдруг увидела, что ее окружила толпа и наступает на нее с вилами, цепами и бичами. Вокруг раздавались дикие крики: "Вон! Убирайся отсюда! Проваливай! Удирай! Колдунья! Собака! Ведьма! Сволочь! Убирайся отсюда..."

   Свистнул кнут и хлестнул ее по спине.

   - Иисусе! Что это? - кричала Беата. - За что вы меня бьете? За что меня гоните?

   - Вон! Вон! - ревела толпа. - Вон из деревни! Пропаливай! Убирайся! Колдунья! Ведьма!

   Колотушка одного из цепов ударила ее по голове. Она схватилась за голову руками, заслоняясь от ударов.

   - Камнями ее побить! - взвизгнула какая-то баба.

   Другие услышали, наклонились к земле и стали подбирать камни. Первым кинул двенадцатилетний мальчишка с засверкавшими глазами. Он попал Беате в спину.

   В эту минуту сквозь толпу протиснулся древний столетний Крот; он заслонил Беату полой своей сермяги и сказал ей:

   - Пойдем, дитятко! Беги, а то тебя убьют! Я с тобой! Пойдем!

   Глазами испуганной птицы, полными смертельного испуга, глянула Беата на Крота и спрятала голову под старую, потертую сермягу.

   Крот обнял ее и повел к лесу, а за ними шла толпа, выкрикивая бранные слова; но Беату уже не били и не швыряли в нее камнями: таково было суровое спокойствие и величие этого старика, в котором тряслась уже каждая косточка, что нападавшие оробели. Они шли сзади целой толпой, многие, особенно дети, с камнями в руках, с визгом и криками, но все уже были смущены присутствием Крота.

   В конце концов толпа начала отставать, а те двое шли и шли, пока не достигли леса и не скрылись в нем.

   Три Топора - Мурский, Железный и Лесной - посмотрели друг на друга.

   - Глаза отвел, - сказал Железный. - Я давно это за ним примечаю.

   Пока всей деревней прогоняли Беату, а Собек с посиневшим лицом лежал без сознания на траве, три Топорихи, Железная, Лесная и Мурская, вошли в дом и стали над постелью старой Топорихи.

   - Умереть не может, старуха несчастная, - сказала Лесная.

   - И жить тоже, - сказала Железная.

   - Ни то ни другое, - сказала Мурская.

   В широко раскрытых глазах старухи отразился смертельный, отчаянный ужас.

   - Понимает, бедная, о чем говорим, - сказала Железная.

   - Помнит, чай, как ее отец никак помереть не мог.

   - А старый Глацан! Сто тридцать лет ему было, а все жил, слепой, глухой, как пень.

   - Да, да! - закивала Топориха из Мура.

   - И на что держать полумертвую? Воздух только портит в избе. Толку уж от нее никакого не будет.

   - Никакого!

   - Куда там.

   - А ведь какая была хозяйка!

   - А баба какая!

   - А какая, должно быть, девка была! Говорят старики, что людям свет божий милее казался, когда она пасла у Озер.

   - Очень может быть!

   - Семь парней за нее убить друг друга хотели.

   - А теперь лежит полуживая.

   - Эх!

   - И не на половину, а на четверть только живая.

   Глаза Топорихи с невыразимой тревогой бродили по лицам стоявших над нею женщин.

   - Несчастная старуха, - промолвила Лесная.

   - Горемыка! - вздохнула Железная.

   - Надо с ней поступить по обычаю: так же, как с нами когда-нибудь поступят молодые, коли заживемся на свете. Ведь душить ее не станешь... - сказала Мурская.

   - Да, да, надо по обычаю...

   - Чего ее держать? - сказала Лесная.

   - Надо Собеку в избе порядок сделать. Кабы стариков в лес не вывозили, молодым бы тесно было. Так уж повелось на свете.

   - Так, так...

   - Может, там скорее помрет...

   - Или дикий зверь найдет ее. Зачем ей долго мучиться?

   - Да, да! Так уж свет устроен.

   - Испокон веков старики говорили: если с кем смерть вовремя справиться не может, ей надо помочь. Берись, кумушка, - сказала Топориха из Мура.

   - Постели жалко.

   - Да там на дворе доски есть. Нечего и телегу закладывать, - лес близко.

   - Полежи еще здесь, горемычная, полежи пока что.

   Глаза старухи полны были страшного отчаяния.

   Три Топорихи взяли со двора несколько досок, отыскали гвозди и топор, сколотили носилки и вернулись в комнату.

   - Ну, пойдем! - сказала Лесная.

   Каменная покорность судьбе светилась в глазах полумертвой старухи.

   Топорихи подняли ее неподвижное тело с постели, вынесли из избы, положили на доски. Они стояли во дворе, между жилым домом, стойлами и хлевом, держа Топориху на носилках.

   - Ну, погляди еще раз на свое хозяйство, несчастная, - сказала Железная.

   - В последний!..

   В этот миг в стойле протяжно и грустно замычала корова.

   Дрожь исказила неподвижное, окостенелое лицо старухи, и что-то похожее на слезы заблестело в углах ее сухих глаз.

   - Вишь, плачет, - сказала Мурская. - Слезы в глазах.

   - Коров ей жалко...

   - И коровы ее жалеют.

   Топориха Железная утерла слезы рукавом рубахи; по увядшему, изрезанному морщинами лицу Топорихи из Мура струйками потекли слезы.

   - Ну, пойдемте, - печально вздыхая, сказала Лесная.

   В воротах встретили Собека; он шел с почерневшимлицом, шатаясь и опираясь на чупагу.

   - Бабка никак помереть не может. Хотим у тебя в избе полный порядок сделать.

   - Надо тебе жениться, - сказала Топориха из Мура.

   - Верно, - подтвердила Лесная.

   - Мы тебе все сделаем. Хоть полагается это детям или внукам делать, сами они отцов да дедов в лес вывозят, - да ты стал какой-то хворый: хотим тебя выручить.

   Собек посмотрел на бабку бессознательно, блуждающим взглядом.

   - Ладно, - сказал он, думая о другом.

   Три Топорихи, неся старуху на носилках, вышли на улицу; там никого не было: все пошли за Беатой. Перед избами стояли только три Топора. Поглядели и даже ничего не спросили: они это видели не раз.

   - Порядок делаем у Собека, - сказала Лесная. - Марины нет, дьявола этого мы выгнали, теперь надо Собеку жениться.

   Три Топора в знак одобрения молча кивнули головами.

   А женщины той самой дорогой, которой гоняли от Топоров овец к Озерам, подошли к лесу и углубились в чащу.

   - Где же мы ее оставим? - спросила Железная.

   - У Плазова погреба, - отвечала Топориха из Мура.

   Они отнесли свою ношу подальше и положили ее на мох.

   - Здесь тебя смерть прикончит, - сказала Лесная.

   - Ангелы и здесь тебя найдут, коли ты не грешница, - добавила Железная.

   - Оставайся с богом! - сказала Мурская.

   С минуту они глядели на старуху; спокойная, каменная покорность мертвым огнем светилась в глазах старой гуральки.

   - Доски-то возьмем? - спросила Лесная.

   - Да ведь это не телега, - ответила Мурская.

   - А все-таки жалко, - сказала Железная. - Доски хорошие.

   - Ясень...

   - На мху ей еще лучше будет...

   - Легче помереть.

   - Да.

   - Доски эти можно Собеку и не отдавать. У него их довольно.

   - Возьмем себе каждая по одной.

   - Ладно.

   - Дома пригодится...

   - Еще бы! Конечно, пригодится...

   - Не все ли равно этой горемычной, на чем лежать?

   - Да хоть бы и обидно ей было, - не скажет...

   - Где уж!..

   Они сняли неподвижное тело старухи с носилок и положили на мох.

   - Ну, лежи себе здесь, лежи, - сказала Железная.

   Потом разломали носилки, взяли каждая по доске под мышку и пошли в деревню.

   После некоторого молчания Лесная сказала:

   - Конца нет этому лесу...

   - Верно. Страсть какой большой.

   - И дремучий. Может, в нем сейчас не один такой старый человек лежит...

   - А то и бродит... Когда Косля отца своего, Петра, в лес отвез, Петр еще хорошо ходил...

   - Да, не мог Косля дождаться, когда помрет отец... Отчаянный мужик, злой, как собака...

   - Мне Каська Мровцова как-то рассказывала, что кости старого Михала Мровца, деда ее мужа, пастухи весной нашли где-то под Кошистой. В этакую даль зашел! А Мацек, сын, отвез его в лес перед рождеством.

   - Силы еще были, ну и шел, а домой возвращаться нечего было.

   - Знаете, - сказала Лесная, - если так подумать, страшный же этот лес... Сколько таких в нем: одни полумертвые лежат, другие еще ходят... А кто и на четвереньках и на животе ползет...

   - Вот, вот... Словно ящерицы...

   - И стонут-то и вздыхают...

   - Не дай бог зажиться на свете!..

   - Подумать страшно! - говорила Лесная. - Лес глухой, идешь это по нему, - а тут вздохнет кто-то под кустами.

   - Либо застонет.

   - Ой, господи! Я бы со страху обомлела.

   - Либо из темноты на карачках выползет прямо тебе под ноги.

   - Глаза на тебя вытаращит...

   - Из-за зубов-то, коли еще целы, язык вывалится...

   - Поперек дороги ляжет да глянет снизу...

   - Я бы так без памяти и грохнулась, - сказала Лесная.

   - Я бы убежала, - сказала Железная.

   - Я бы его ногой отпихнула: будь что будет! - сказала Мурская.

   - Подумать страшно: этакий лес...

   - Страшно...

   Они вернулись к Собеку; три Топора сидели на земле перед домом.

   - Где ж Собек? - спросила Железная.

   - В избе, - ответил ее муж.

   - Ну, пойдемте к нему.

   Мужики поднялись и вместе с женами вошли в сени; Собек лежал на постели в курной избе.

   - Собек, - сказал Топор из Мура, - я тут старший, и вот что я тебе скажу: остался ты один, добра у тебя довольно, - надо тебе жениться.

   - Да на ком? - заметил Лесной.

   - Девок на свете довольно. И после Лентовского дочка осталась, Ганка, девка хорошая и богатая.

   - Есть у Станислава Новобильского две дочки. Золотые девки, - сказала Топориха из Мура.

   - А под Копой, у Шимця Татара - Марыся, - сказала Лесная.

   - Девок на свете довольно. Захочет - сам выберет, а захочет на нас положиться - мы ему выберем. Дело нетрудное...

   В эту минуту услышали Топоры гнусавый голос Кшися, который пел:

   Коли пить что - так уж водку.

   Коль облапить - так красотку.

   - Кшись из Ольчи, - сказал Топор Железный.

   - Выпил, кажись.

   Действительно, подвыпивший Кшись появился в дверях на своих коротких, кривых ногах, в шапке набекрень, с залихватским видом.

   Прищурив глаза, он заглядывал в сени, а Топор из Мура заметил:

   - Да, выпил, видно: ишь как пыжится!

   - Есть здесь кто? - важно спросил Кшись, не здороваясь.

   - Есть, - отвечали ему.

   - Собек?

   - Есть и Собек.

   - Есть? А где он?

   - Здесь. На постели.

   - Ну, так пускай встанет! Яносик Нендза Литмановский на панов идет!

   - Что? Что?

   - А вот то, что слышите! Я с ним иду, захвачу только скрипку.

   - Куда идет? Зачем?

   - На панов! Народ защищать!

   - Нендза? Разбойничий гетман?

   - Он самый.

   Собек сел на постели, потом вскочил, схватил чупагу и с непокрытой головой выбежал в сени, толкнув в дверях Кшися так, что тот покачнулся.

   - Шапку возьми, пистолеты! - кричали ему вслед Топоры.

   Но он выскочил на двор, влетел в конюшню, вывел за узду лошадь, вскочил на нее и помчался во весь опор.

   - Пропадет! - сказал Топор из Мура, глядя ему вслед.

   - Жалко его, - сказал Топор Лесной.

   - Марины нет, Собек куда-то убежал без памяти, пропадет, наверно, - надо его хозяйство делить, - поспешно сказала Топориха Железная.

   Но Топор из Мура сурово взглянул на нее.

   - О Собеке рано загадывать, а о Марине ничего не известно. Покуда я жив, никто здесь ни одного горшка не тронет!

   Жадная Топориха умолкла.

   - Расскажите же, Кшись, что и как, - торопил Лесной.

   Но Кшись, который, возвращаясь от Нендзы, заходил по дороге в каждую корчму, поглядел на него с невыразимым презрением и ответил:

   - Коли тебе так любопытно, - беги туда!

   - Да куда?

   - К Яносику. Там нынче ночью сбор.

   - Нынче?!

   - Я иду за скрипкой и за Мардулой, - объявил Кшись и вышел, покачиваясь на коротких ногах. Завернув за дом, он тотчас затянул в нос:

   Как пойдем мы по долине -

   Девки выбегут глядеть...

   А древний, столетний Крот вел Беату Гербурт дремучим лесом к Спижу, бормоча ей:

   - Как выйдем на дорогу, надо сломать две крепких дубины: от волков ли, от злого ли человека, от собак. Ты на людей не дивись, что они тебя прогнали. Люди глупы. Чудо господне, если когда сыщется среди них умный. А я тебя не брошу, потому что не для того горячим молоком отпаивал, чтобы дать тебе пропасть. Я потихоньку шел за людьми. Не знал, куда идут, зачем. Так плелся, потому что стар. Да вот в нужную минуту и пришел. Бабы эти, может, тебя камнями побили бы. А за что? Ведьмы окаянные! Мне тут ничего не жаль. Избенка моя - словно конура собачья. Только вот когда по весне в горы пойдут, - жалко мне станет. Ох, будет мне скучно без овец! Ох, будет...

   - Добрый вы, дедушка! - прошептала Беата.

   - Э, дитятко, - отвечал Крот, - семьдесят лет уже никто со мной таким голосом не говорил... А где ж твои отец с матерью? Выйдем из лесу, станем расспрашивать. Я тебя отведу. Может, мне там овец дадут пасти. Сюда я уж не вернусь. Камнями тебя побить хотели, сукины дети! За что? Но весной без овец скучно мне будет! Ой, скучно! Я их в горах восемьдесят лет пас.

  

   Кшись не знал о том, что случилось у Топоров. Он шел в другую сторону звать удалого храбреца Мардулу к Яносику Нендзе. Мардулу застал он сидящим на пороге избы, где он жил со старухой матерью, у которой был незаконным сыном.

   Мардула был мрачен; у него были две пары штанов: одни новые, другие старые. Но случилось так, что, когда он пропил в корчмах все деньги, следом за деньгами пошли и новые штаны.

   Кшись дорогою напился воды из речки и тем в значительной степени восстановил свое умственное равновесие. Он заметил Мардулину мрачность и осторожно спросил:

   - О чем ты так задумался?

   - Да вот хочется мне на крестины сходить.

   - Это у кого? - с любопытством спросил Кшись.

   - У Войдилы.

   - А чем господь наградил? Мальчик или девочка?

   - Ребенка нет.

   Кшись удивился.

   - Как так?

   - Мертвый родился. Да крестины-то будут, потому что все было приготовлено.

   - Правильно, - сказал Кшись, - кто ж его знал, какой он родится? Никто у него не спрашивал. Водка есть?

   - И пиво и вино, все. Войдила - богач!

   - Звали тебя?

   - Как же! И они звали, и вчера вечером прибегала Кларка Уступская, просила, чтобы я пришел! Да и дочки Войдиловы, Марця и Мильця, страсть как просили. Кто ж там плясать будет, коли я не приду?

   И Мардула принял гордый вид.

   - Ну, так и сбегай ненадолго, - сказал Кшись, - Чего ж не идешь?

   - Да как же я пойду? В таких портках идти не годится.

   И, вытянув перед Кшисем длинные ноги, он с грустью поглядел на свои заплатанные штаны.

   Кшись подумал и сказал:

   - Знаешь что? Есть у меня новые портки, немножко они мне длинны, да и широки, а тебе будут как раз. Беги но весь дух к Бырке, - они там на жерди висят в горнице, - да захвати кстати мою скрипку. Не звали меня на эти крестины, - ну, да со скрипкой примут.

   - Идет! - крикнул Мардула и, свистнув собаке, пустился по своему обыкновению бегом, - собака впереди, он за ней, не отставая ни на шаг: казалось, что он ее за хвост держит.

   - Ишь, словно за ксендзом бежит, - проворчал Кшись, занимая место Мардулы на пороге. - На одну минутку зайдем на крестины, а оттуда напрямик к Нендзе.

   Старая мать Мардулы услышала чье-то бормотанье и вышла из избы в сени.

   - Это вы, зять? - спросила она радостно.

   - Я! Как живете?

   - Да помаленьку. А где же Франек?

   - Ко мне побежал, за портками. Для крестин. Поплясать охота ему.

   - Вот хорошо, что вы пришли! Дадите ему свои портки? Он страх как горевал, что не в чем идти.

   - Только с этих крестин он уже домой не вернется.

   - А куда же пойдете-то?

   Кшись принялся рассказывать, а та, выслушав его, сказала:

   - Это хорошо. Может, там Франек с Нендзой свяжется и станет порядочным, настоящим разбойником, как другие. Я и сама знаю, что из него мог бы выйти вор редкостный, кабы не девки! Я ему всегда говорю: Франек, брось, посиди ты на месте! С девками этими ничего не заработаешь, а еще свое потеряешь! Мог бы ты быть разбойником, как Новобильский из Бялки либо Матея из Полян, - а ты что? Из разбойничьего ты рода, для этого дела годишься, но кто хочет разбоем богатство нажить, тот не должен о глупостях да о любовницах думать, а одно только помнить: красть!

   - Это вы, Мардулушка, хорошо сказали, - заметил Кшись. - Вы - голова.

   - А Франек все свое! Что правой рукой принесет, то тремя левыми девкам раздаст. Мужик он настоящий, а в шайку его боятся звать, потому что нельзя на того положиться, у кого в голове только девки. Иной раз и наплачешься: ведь я же, когда его растила, думала - разбойником будет.

   - При Яносике приучится. Тот для разбойников что папа римский! - благоговейно сказал Кшись.

   Так они беседовали, а тем временем скороход Мардула вернулся со штанами и скрипкой Кшися, удивив и ветер такой быстротой. Он даже свою собаку обогнал.

   - Ну, и прыткий же ты! - сказал Кшись с уважением.

   А мать Мардулы многозначительно взглянула на Кшися, словно говоря: эх, что бы из Франека могло выйти!..

   Мардула мигом переоделся; штаны были узковаты и коротки, но он обмотал икры холщовыми онучами и обкрутил ремнями. Сойдет!

   Тем временем Кшись рассказал, зачем он к нему пришел. Мардула просиял и тотчас взял из угла чупагу, а с полки ножи и пистолеты.

   Когда он на прощанье поцеловал у матери руку, она сказала:

   - Иди туда, как в школу. Господь дал тебе талант, так ты его в землю не зарывай.

   - А портки-то мои тогда отдашь? - предусмотрительно спросил Кшись, отправляясь с Мардулой в путь.

   - Отдам. Я там не то что портки, а и сапоги с голенищами раздобуду!

   - Очень просто, - сказал Кшись. И стал рассчитывать, что, погулявши часок, они еще вовремя поспеют к Нендзе, а нет - так догонят его. О том, что он должен был позвать к Яносику и других мужиков, он уже забыл.

   У Войдилов гремела музыка. Хозяева радушно встречали гостей, а когда появился Кшись, его бурно приветствовали. Ибо это был музыкант из музыкантов.

   Молодая жена Войдилы, которая три дня тому назад родила, перестала плясать и тихо сказала мужу:

   - Ты окажи Кшисю почет, тогда он сыграет.

   Но Кшись, снова угостившись, предпочел сперва поплясать. Мужики стояли рядами у стен вокруг всей комнаты и, по обычаю, один за другим выходили плясать перед музыкантами. Но для Кшися, из уважения к его летам и таланту, тотчас очистили место.

   Он важно стал перед музыкантами (двумя скрипками и басом), вынул из платка, лежавшего в кармане сермяги, какую-то монетку и, бросив ее басу, запел:

  

   Нравятся мне

   У зайца уши,

   У оленя - рога,

   У девушки - ноги.

  

   Потом он отчаянно застучал ногами по половицам и пошел плясать. А Мардула подскочил к Цапкуле, бабе рослой и на диво объемистой, ловко ей поклонился, взмахнув шляпой, обхватил ее за талию и закружил так, что у бабы юбки взлетели до колен. Потом завертел ее волчком, так что юбки поднялись уже выше колен и из-под них показалась белая мужская сермяга, которой она для пущей красы опоясала бедра.

   - Ну, и собака же этот Франек! - радостно крикнул тесть Войдилы.

   А Цапнула, кокетливо подбоченившись правой рукой, сжатой в кулак, выпрямилась, сколько могла, и на цыпочках заходила вокруг Кшися. Кшись носился по кругу, то и дело останавливался перед музыкантами и запевал.

   - Чего ногами не оправдает, то горлом доделает! - одобряли его мужики.

   Он то склонял голову набок, то откидывал ее назад и стучал ногами в половицы, бил себя ладонями по пяткам, подпрыгивая и ударяя по обеим сразу, - а то вдруг, остановившись, медленно колотил одной ногой об пол.

   Вдруг он выпрямился и, растопырив руки с вытянутыми указательными пальцами, описал ими в воздухе круг, а потом пустился вприсядку, припевая:

  

   Помнишь ли, чего просил я,

   Как под явором стояли?

   Помнишь ли, что ты дала мне,

   Когда липа зацветала?

  

   - Эй, старый! - крикнул, развеселившись, тесть Войдилы, грозя Кшисю пальцем.