Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

аток на его лицо. Глаза его горели и искрились, вся невзрачная фигура вдруг выросла и приняла выражение смелости и гордой решимости. Он не трепетал перед этой тысячной аудиторией, не ждал ее одобрения, не боялся ее свистков. Он решился принять на себя все последствия смелой речи и говорил, потому что ему уже давно необходимо было высказаться, потому что он верил в истину каждого своего слова.

   "Ваше требование,- говорил он,- и воля народа!" - Я понимаю, что вы можете требовать, чего вам угодно; но причем тут воля народа - этого я не понимаю! Докажите мне, что вы уполномочены народом, что вы, действительно, воплощаете в себе выражение его желаний, его воли - и тогда если я буду спорить, то уже с народом, а не с вами... Но дело в том, что народ вовсе никогда не думал уполномочивать вас и не может уполномочить на тот способ действий, какой вы избрали теперь!..

   "Вы давно позабыли о народе, да, вероятно, никогда о нем и не думали, вам он не нужен, вам нужно только его имя как благовидный предлог, как ширма, за которою вы прячетесь, когда вам нечего ответить, нечем оправдать сделанную вами несправедливость! "Воля народа! Такова воля народа!" - кричите вы и думаете этим зажать всем рты и одурачить. Но ведь вы сами же хорошо понимаете, что только клевещете на народ и что он хочет вовсе не того, чего вы хотите и добиваетесь!.. Прикрываясь волей нации, вы творите только свою волю!..

   Проклиная прежнюю и теперь уже бессильную тиранию, вы создаете тиранию новую, деспотизм неслыханный, которому подобного еще никогда не бывало. Ваша цель - заставить всех следовать за вами, но не в силу убеждений, не в силу правоты вашей, а просто из страха перед вами - вы хотите запугать всех, навести на всех ужас... Позвольте же сказать вам, что правое дело во всяком случае не нуждается в таких средствах!..

   Крича о свободе и равенстве, вы требуете свободы только для себя и для тех, кто поддакивает вам во всем, что бы вы ни говорили и ни делали. Всякого же человека, осмелившегося иметь свое собственное мнение, как бы искренне и как бы даже справедливо оно ни было, вы немедленно же лишаете человеческого достоинства, вы тотчас же хотите закабалить его, превратить в вашего раба - и вы называете это свободой и равенством?! Нет, у вас другой девиз, другое знамя: "трепещи, умирай или думай, как я!" - вот слова, начертанные на вашем замени! Вы считаете себя обновителями, спасителями Франции - жестокое заблуждение! - не вы ее спасете, вы можете только удесятерить ее беды, только погубить ее!.."

   Рено почти задыхался от волнения. Он замолчал, отер дрожащей рукой холодный пот, выступивший на лбу, и обвел залу сверкающим, негодующим взглядом.

   Его слова были так неожиданны, они были произнесены так вдохновенно, с такой силой, наконец, в них было столько правды, невольно сознаваемой каждым из слушателей, что вся зала будто замерла. Все эти люди, для большинства которых не существовало никаких приличий, которых самым любимым их ораторам не удавалось заставить себя выслушивать до конца спокойно и в молчании, теперь сидели будто окаменев, с изумлением и почти со страхом глядя на смелого и вдохновенного Рено.

   Но он замолчал - и обаяние его горячей речи исчезло.

   Вся зала точно вдруг проснулась. Со всех сторон поднялось волнение.

  

  

   Заняв место на скамье недалеко от трибуны, Сергей машинально оглядывал залу и скоро стал изумляться, зачем это он пришел сюда. Он чувствовал, что ему нет равно никакого дела до того, что здесь происходит. Он безучастно всматривался в окружавшие его лица, ловил раздававшиеся кругом фразы, и в то же время сердце его безумно ныло, хотелось ему бежать куда-нибудь дальше, все равно куда, только бы как-нибудь скрыться от настигавших и томивших его мучительных мыслей. Но он хорошо знал, что ему идти некуда, что нигде не будет лучше - и впадал в какое-то тихое отчаянье и сидел неподвижно.

   Заметя, как Рено стремительно пробирается к трибуне, он изумился, глядя на его взволнованное и озабоченное лицо.

   - Ну, чего он, зачем? - подумалось ему. Что он будет говорить такое? Неужели он может интересоваться этим?! Ведь все равно, что бы он ни сказал, он ничем не поможет - глупость и подлость останутся неизменны...

   Но едва Рено заговорил, как Сергей вышел из своего равнодушия.

   Если нежданная, горячая речь Рено производила сильное впечатление на всех слушателей, то на Сергея она произвела еще сильнейшее впечатление. Внезапно позабыв себя, он всем сердцем отозвался на слова своего воспитателя; он радостно ловил их. Ему так тяжело было лишиться Рено - и вот Рено опять найден, опять вернулся, неизменный, такой же точно, какого Сергей знал, любил и уважал.

   Снова пахнуло на него обаяние старых дней, горячих, задушевных разговоров, во время которых Рено воодушевлялся так же, как и теперь, и весь кипел возмущенным чувством, благородным негодованием. Он умел тогда передать это чувство, это негодование воспитаннику, и Сергей сам проникался ими. То же самое случилось и теперь.

   Когда Рено замолчал и прошла первая минута,

   Сергей прежде всех крикнул ему "браво!" и громко захлопал в ладоши. Такие же крики поднялись и в разных местах залы, но скоро они были заглушены дружным шиканьем огромного большинства.

   Началась всеобщая сумятица. Несколько десятков людей, толкаясь и перескакивая через скамьи, устремились к трибуне, на которой еще виднелась фигура Рено, очевидно, утомленного волнением и растерянного.

   Едва наступило мгновение сравнительной тишины, как снова прорывались рукоплескания и тотчас же их заглушали неистовые свистки и шиканье.

   Рено пробовал сойти с кафедры, но это оказалось невозможно - толпа обступила его со всех сторон и не пропускала.

   - Браво, гражданин Рено! - раздавалось то там, то здесь.

   - Рено, прочь с кафедры! Нам не нужно проповедников! Не нужно изменников! - тотчас же подхватывали десятки голосов.

   - Рено, спасибо! - горячо пожимая руки, шептали пробравшиеся к нему друзья и единомышленники.- Пора было давно все это им высказать, к тому же, если эти средства, которые теперь практикуются, были мыслимы в виде ожидавшегося сопротивления и насилий с той стороны, то теперь, когда сопротивления ниоткуда не предвидится, когда все соединяется и возможна дружная и честная работа, такие средства - только подлость и ничего больше!

   - Вы правы - это не сторонники и не представители народа, это первые и смертельные враги его!..

   Так шептали друзья Рено, но их шепот был слышен только ему одному, не нашлось ни одного человека, который решился бы громко повторить только что им сказанное.

   Между тем волнение в зале все усиливалось. Несколько крикунов, не скупившихся давать Рено наименования "изменника" и "отступника", подзадоривали более спокойных. Теперь уже ясно слышались угрозы.

   - Кто не с нами, тот против нас! Что он такое толкует о мягких средствах, об убеждениях - не время воспитывать людей, убеждать, уговаривать и упрашивать! Если человек не понимает, тем хуже для него, с дураками какие разговоры... Их бить надо, и будем бить всех, кто станет говорить и действовать против нас!.. Да о чем толковать, чего ждать? Вот уже в нашем клубе появляется измена. Этого Рено нужно наказать, пусть его пример послужит и для других уроком.

   - Да, проучим его хорошенько, авось тогда перестанет храбриться и смущать своей болтовней. Смотрите, не упускайте его из виду!..

   Ни Рено, ни Сергей не слышали, однако, этих угроз. Рено, наконец, удалось сойти с кафедры, и он поместился рядом с Сергеем, который в волнении жал его руки.

   Они решились уйти из клуба, но пока для этого не представлялось никакой возможности - такая была давка. К тому же на кафедру взошел уже новый оратор, один из растрепанных и разгоряченных молодых людей, на которых Рено раньше еще указывал Сергею.

   Появление такого оратора где-нибудь на улице, среди пьяной бессмысленной черни было еще понятно. Чернь могла аплодировать пьяному голосу, дерзкой брани, энергичному жесту. Но в этой обширной монастырской библиотеке собралась все же не чернь, а люди, считавшие себя способными руководить общественным мнением. И странно было видеть, что пьяный оратор, несмотря даже на волнение, вызванное речью Рено, успел собрать вокруг кафедры достаточное число слушателей, прерывавших его знаками одобрения и восторженным "браво".

   А между тем что такое говорил он?! Выкатив глаза, то и дело стуча кулаками о пюпитр, он разражался одними лишь отрывистыми фразами, в которых заключались только ругательства и ничего больше. Это был какой-то безумный призыв ко всеобщему разрушению, за которым должен был последовать безобразнейший хаос.

   Если полупьяная, раздраженная толпа черни, кинувшаяся в Версаль, производила на Сергея впечатление звериного стада, то теперь ему казалось, что он находится в доме умалишенных. И он ясно видел, что умалишенные эти безнадежны, что нет никакой силы, способной заставить их очнуться.

   Но помешанных в этой зале было, во всяком случае, несравненно меньше, чем людей, пользующихся их помешательством для достижения ясно поставленных целей.

   Недалеко от трибуны, у стены, почти совсем скрытый за книжными шкафами сидел неподвижно, не обращая на себя ничьего внимания, скромно, но прилично одетый человек средних лет. Он был, по-видимому, довольно равнодушным зрителем и слушателем. Когда после речи Рено вся зала волновалась, аплодировала и шикала, он оставался все таким же безучастным и даже почти ни разу не изменил позы. Но вглядевшись в его сухое лицо с резкими чертами и быстрым острым взглядом, легко было догадаться, что это спокойствие и равнодушие - только маска. Спокойный и как будто даже уставший, человек этот не проронил ни одного слова из того, что говорилось, он отлично заметил всех, кто отнесся сочувственно к речи Рено. Теперь он сидел так же неподвижно, время от времени закрывая глаза, и с едва заметной, презрительной усмешкой слушал безумные фразы, раздававшиеся с кафедры.

   Вдруг он заметил, что у входной двери, остававшейся запертой во все время заседания, показался новый посетитель. Человек этот не снял своей шляпы, как, впрочем, и большинство находившихся в зале, при этом он был закутан плащом, который скрывал всю нижнюю часть лица его. Таким образом, различить можно было только его глаза, и он смело мог встретиться со знакомыми с ним людьми и не быть ими узнанным, если бы только захотел этого. Но неподвижно сидевший за книжными шкафами человек, очевидно, все же узнал его. Он с некоторой досадой покачал головой и прошептал:

   "Ну зачем он является сюда, да еще в таком виде? Недостает только, чтобы он надел маску и этим еще больше обратил на себя внимание... Хорошо ведь знает, что и без него все будет сделано, так нет, не терпится... Интересно... Порисоваться нужно!.. И он сам себя уверяет, что без него никто ничего не сумеет сделать, что он - все... Ну, да, впрочем, пускай себе забавляется, как придет время, и ему будет указано его настоящее место!.."

   Между тем закутанный человек был уже близко. Он, в свою очередь, заметил узнавшего его и, сделав ему легкий знак рукой, стал к нему пробираться. Тот встал, уступив ему свое место, и они заговорили.

   Закутанный человек был владелец Пале-Рояля, герцог Филипп Орлеанский, а молчаливый наблюдатель со спокойным лицом и быстрыми глазами - его доверенный, его фактотум Лакло.

   Кто не знал близко Лакло, а близко знали его очень немногие, тому и в голову не могло прийти, каким могуществом обладает этот человек, какая сила сосредоточивается в руках его. По-видимому, он играл очень незначительную роль и не обладал качествами, с помощью которых люди пробиваются вперед и занимают видные места. Он держал себя всегда очень скромно, не отличался красноречием и всегда молчал, когда говорили другие. Единственный видимый талант его был красивый почерк, и вот этот-то почерк дал ему первые занятия при герцоге Орлеанском.

   Прошло немного времени, и Лакло самым незаметным образом вкрался в доверие герцога и мало-помалу сделался нужным для него человеком, без которого он не мог уже ступить шагу.

   Оставаясь все тем же скромным и молчаливым переписчиком, Лакло забрал в руки и герцога и весь Пале-Рояль. Он вставал рано и поздно ложился, весь день был на ногах; молчаливый, постоянно стушевываясь, являлся то там, то здесь, во всех углах Парижа и неустанно работал. Над чем? Над всякой интригой, какова бы ни была она. Интрига была его стихией, и в этом деле он оказывался истинным, даже великим артистом. Он ненавидел всех и все и ко всему роду человеческому относился с величайшим презрением. Способствовать несчастью как можно большего числа людей, вызывать всюду борьбу, сеять раздор, доставлять торжество одному, с тем чтобы вслед за этим и его одурачить, ставить людей то в смешное, то в трагическое положение, а самому оставаться в стороне и любоваться делом рук своих - такова была цель его жизни.

   В прежние годы, до революционного движения, он был неизменным пособником Филиппа Орлеанского в разнообразных его любовных похождениях. Но, ценя его услуги и щедро их награждая, герцог не подозревал, что он обязан Лакло далеко не одними удовольствиями, а также и всевозможными неприятностями и часто большими затруднениями, в которых он оказывался. Теперь, в последние годы, когда властолюбие герцога и все его дурные инстинкты увлекли его в революционную деятельность, Лакло опять оказался его ближайшим пособником. Но и тут он работал вовсе не ради выгод своего доверителя - он готовил ему неизбежную гибель и, между прочим, вел его к быстрому разорению. В его руках оказались все денежные средства Филиппа Орлеанского, и, уже не говоря о том, что Лакло прежде всего обогащал себя самого, он расточал деньги герцога часто именно тем людям, которые были и оставались его врагами. Одну только услугу оказал Лакло своему герцогу: скрываясь за ним и выставляя его имя во главе целого ряда хитросплетенных интриг и всевозможных махинаций, он поставил его на некий пьедестал, и образ Филиппа "Eqalite" долгое время являлся окруженным каким-то мрачным и таинственным ореолом, ореолом злого гения Франции в революционную эпоху. Но туман все больше и больше рассеивался, и "Eqalite" начинает представляться довольно жалкой фигурой легкомысленного и одураченного честолюбца, заплатившего дорогой ценою, ценою тревожной, лихорадочно мучительной жизни и позорной смерти за свои пороки и легкомыслие. Из-за выставленной напоказ статуи ясно выглядывают живые люди, приводившие ее в движение, и на первом месте между ними является Лакло, которому бесспорно должна принадлежать печальная известность одного из самых деятельных и способных воротил французской революции...

   - Что за шум такой сегодня? - вполголоса спрашивал герцог Орлеанский, усаживаясь и картинно драпируясь своим плащом,- я вообще замечаю, что здешние собрания становятся все более и более шумными. Сначала все было так согласно... Неужели являются серьезные разногласия?

   - Никаких разногласий нет и быть не может, ваше королевское высочество,- отвечал Лакло,- все как нельзя лучше: наши агенты вербуют достаточное количество подходящих людей, наши денежные средства дают нам возможность раскинуть якобинскую сеть по всей Франции, и недалеко то время, когда вся рыба попадет в наши руки. А шум... это хорошо, видите ли, один из прежних членов, Рено, вздумал читать мораль и объявлять действия наших произволом и насилием... Ну вот и поднялся крик!..

   - И что же, у этого Рено много оказалось сторонников? - озабоченно спросил Орлеанский.

   - Почти никого, но все же я некоторых отметил и готов принести гражданину Рено мою сердечную благодарность. Поистине мы ему очень обязаны; если б он молчал, ему, пожалуй, бы дали какое-нибудь поручение, отправили бы в провинцию, и там он, хоть и не особенно, конечно, но все же мог бы повредить делу. Теперь же никакой ошибки быть не может.

   - Но мне помнится, этот Рено имел некоторое влияние, он хорошо говорит, а главное, он много знает и может, пожалуй, повредить делу - подумали ли вы об этом, Лакло?

   - Насчет этого не беспокойтесь - немедленно же будут сделаны необходимые распоряжения, и как он, так и все те, кто показал сочувствие словам его, окажутся запертыми. Я поручу надежным людям следить за каждым их шагом, и в случае чего, пусть уж себя винят, мы так или иначе обрежем им когти.

   - Да, конечно,- раздумчиво проговорил Орлеанский,- с такими людьми нечего церемониться, только все же нужно действовать осторожнее в подобных случаях. Знаете ли, Лакло, что в Париже уже начинают поговаривать об исчезающих людях? Не далее еще как сегодня я слышал подобную историю о каком-то Дешане, который будто бы исчез при очень странных обстоятельствах... Я прежде никогда не слыхал этого имени. Не знаете ли вы чего об этом деле?

   - Немного знаю,- спокойно, с легкой улыбкой проговорил Лакло.- Дешан был поопаснее Рено, и от него необходимо было как можно скорее избавиться... Впрочем, это самая обыкновенная история, в которой нет ровно ничего таинственного: он, кажется, встретился поздно ночью за городом, на берегу Сены, с каким-то человеком, с которым крупно поспорил. Кончилось дракой. Дешан ведь мог сам поколотить этого человека: но, оказалось, что он был хоть и ловкий парень, а тут-то сплоховал - и выкупался в Сене с камнем на шее... Вольно же гулять поздно ночью...

   - Однако ведь я чуть было его не выпустил,- оживленно прибавил он, заметив, что Рено, в сопровождении Сергея, быстро пробирается к выходу из залы.

   Лакло в свою очередь, оставив герцога, устремился по тому же направлению и, подойдя к одному, а потом к другому из своих агентов, шепнул им, чтобы они следили за Рено.

   - Не выпускайте из виду также и спутника, вот этого красивого молодого человека, - сказал он. - Я не знаю, кто он, я вижу его в первый раз - он никогда прежде здесь не бывал. Узнайте о нем все подробнее и завтра же мне сообщите.

   Распорядившись таким образом, Лакло спокойно вернулся на свое прежнее место.

   Рено с Сергеем быстро выходили из якобинского монастыря. Был уже глухой час ночи, и хотя фонари, расставленные довольно редко в этой части города, горели тускло, но взошедшая полная луна обливала все предметы ярким светом.

   - До свиданья, мой друг,- сказал Рено, крепко сжимая руку Сергею,- не унывайте, не падайте духом. Теперь уже поздно, поспешите домой - маленькая фея, верно, не спит и дожидается вас, и тревожится. Завтра утром я буду у вас непременно... и, не знаю, об этом нужно хорошенько подумать... быть может, я так устрою со своими делами, что совсем, по-старому, переселюсь к вам. Я и теперь бы отправился вместе с вами, да никак нельзя - хоть и поздно, но мне необходимо видеть одного человека.

   - Так смотрите же, завтра я жду вас! - проговорил Сергей, но таким странным, глухим голосом, что Рено тревожно всмотрелся в лицо его.

   Они расстались. Каждый пошел своей дорогой, и ни тот, ни другой не заметили, что следом за каждым из них, в нескольких шагах, прячась в тени, движется по темной фигуре.

  

  

   Расставшись с Рено, Сергей направился домой. Временное оживление, которое он испытал было в якобинском клубе, теперь исчезло. Он вдруг позабыл все, что видел сейчас и слышал, позабыл Рено и снова стал думать о своей герцогине, и снова тоска и отчаянье наполнили его.

   "Рено говорит, что вся жизнь впереди, что время все излечит! Он видит даже благополучие для меня в моем несчастье... Да ведь так всегда успокаивают люди, но разве когда-нибудь этим можно успокоить? Пусть вся жизнь впереди, пусть излечит время, да ведь сегодня-то, сейчас... все это не сон, все это наяву случилось!.. Ведь это она говорила, ведь это она так невыносимо глядела на меня!.. Она ждала итальянца и, может быть, теперь он с нею!.."

   При этой мысли вся кровь бросилась в голову Сергея. Он остановился, огляделся во все стороны, все же не замечая следовавшего за ним человека, который, увидя его движение, тоже остановился и притаился в тени у крыльца высокого дома.

   "Домой, теперь домой идти?! - подумал Сергей,- разве это возможно?.. Что я там буду делать?!"

   Он сообразил дорогу и спешным шагом направился к отелю д'Ориньи. Темная фигура последовала за ним, не приближаясь, но и не отставая.

   Во все время довольно долгого пути до Сен-Жерменского предместья Сергей находился в состоянии, близком к помешательству. Он уже бессильно поддавался охватившему его чувству жгучей ревности. Ему так невыносимо было сознание, что герцогиня его уже не любит, что она ему изменила, ему было так страшно признать ее совсем не такой, какою она ему до сих пор представлялась,- он невольно ухватился за итальянца и на него одного взвалил вину случившегося, и его одного ненавидел.

   Теперь он должен был добыть его во что бы то ни стало, сорвать с него маску и уничтожить его или быть им уничтоженным. Это был единственный выход из того невыносимого состояния, в котором он находился.

   И он спешил к отелю герцогини в тяжелом предчувствии, говорившем ему, что там, у этих знакомых стен, он будет ближе к этому ненавистному итальянцу, чем где-либо.

   Вот и отель д'Ориньи. На улице ни звука, ни души. Луна освещает громады мрачных и величественных зданий. Сергей внимательно оглядел весь фасад, все окна, но ничего подозрительного не мог заметить, нигде не было видно света - казалось, все спят в отеле.

   - Он здесь, он здесь!..- чуть громко не крикнул Сергей.- Я чувствую, что он здесь!..

   Но ему не хотелось идти к привратнику и стараться у него выведать, был ли кто-нибудь после него у герцогини. Конечно, этот привратник должен все знать, мимо него невозможно проникнуть в отель. Привратник - хитрый, жадный старик. Сергей немало переплатил ему денег и своей щедростью, по-видимому, заслужил его расположение - он, конечно, от него ничего не скроет.

   Было даже мгновение, когда Сергей уже направился к воротам, но тотчас же и отошел - ему стало неловко, стыдно, невыносимо.

   - Все же я не уйду отсюда,- безумно шептал он,- и ведь в таком случае он меня, наверное, увидит - так светло...

   Однако привратник, вероятно, только хвастался ревностным исполнением своей должности, он преспокойно спал в каморке у ворот во дворе, и Сергей мог быть на этот счет спокоен.

   - Но ведь я могу войти в отель, привратник меня впустит, а там я знаю все ходы - мне никого не нужно... я могу легко проникнуть до галереи, до комнат Мари... и если только...

   Ему представилась возможность застигнуть итальянца в самом отеле и уничтожить его без всяких рассуждений.

   Но, по счастью, он недолго останавливался на этой мысли, в нем заговорило чувство оскорбленного достоинства.

   - Я не переступлю больше порога этого дома, если не смогу убедиться, что его здесь нет.

   Ни над чем больше не задумываясь, он остановился на противоположной стороне улицы, против отеля, увидел широкие ступени крыльца и, поднявшись по этим ступеням, сел на камни, не замечая сырости и холода. Здесь он был в тени, и весь отель д'Ориньи, освещенный луной, был перед ним как на ладони. Если кто-нибудь выйдет оттуда, то, откуда бы он ни вышел, Сергей тотчас же заметит.

   И сидя на холодных каменных ступенях старинного широкого крыльца, Сергей весь превратился в слух и зрение, боясь пропустить малейший шорох.

   Но так как все его внимание было сосредоточено на отеле д'Ориньи, то он и не мог заметить, что всякое движение его повторяется, будто в зеркале, другим человеком... Теперь этот человек, точно так же как и он, сидел на ступенях крыльца одного из соседних домов, и, не спуская глаз, глядел на Сергея.

   - Тут что-то странное! - думал он. - Ну что ему здесь надо и неужто он проторчит так всю ночь? Ведь так, пожалуй, он меня совсем заморозит! Да делать-то нечего, если уж взялся выследить, то и выслежу наверное!

   Прошло около часа, а Сергей все сидел неподвижно. И так же неподвижно сидел следящий за ним человек, положение которого в настоящем случае было, пожалуй, еще хуже, чем положение Сергея. Тот, в своем волнении, по крайней мере, не замечал ни времени, ни холода, а этот оставался спокойным, считал каждую минуту, продрог совершенно и проклинал Сергея на чем свет стоит.

   - Ну, уж, любезнейший, удружу же я тебе за это - будешь другой раз людей морозить! - думал он, начиная серьезно ненавидеть Сергея и искренне считать его причиной своих страданий.

   Однако именно в ту минуту, когда терпение его начинало окончательно истощаться, небольшая калитка у отеля д'Ориньи приотворилась и пропустила мужскую фигуру. Сергей внимательно всмотрелся и чуть не крикнул от муки, бешенства и отчаянья. Никаких сомнений не оставалось - это был он, итальянец, граф Монтелупо. Он выходил из отеля в поздний час ночи, почти под утро!..

   - Я знал, что он там... Я знал! - стуча зубами, подумал Сергей.

   Но нет, видно, несмотря на всю свою уверенность, у него оставалась надежда, он все же считал возможным обмануться, потому что теперь появление Монтелупо поразило его как громовой удар, и он несколько мгновений не мог собраться с силами.

   Наконец он очнулся, тихо сошел с крыльца и направился следом за Монтелупо.

   И опять его движение было в точности повторено следившим за ним человеком, лицо которого выражало теперь большое изумление.

   Три фигуры, в некотором расстоянии друг от друга, двигались по улице Сен-Жерменского предместья. Монтелупо шел бодро и даже начал насвистывать какую-то песню, не ожидая ничего для себя неприятного и не рассчитывая ни на какую встречу.

   А между тем Сергей был уже в нескольких шагах от него.

   - Убить его? - бешено думал он. - Он стоит того, чтобы его убить как собаку!

   Но, несмотря на все свое бешенство и отчаянье, Сергей, конечно, не был способен привести в исполнение подобную угрозу. Он решился не выпустить этого ненавистного ему человека, но прежде всего необходимо было сорвать с него маску, убедиться, что Сильвия не ошиблась, что он действительно тот самый негодяй и шулер, которого он знал в Болонье. Сергей нашел в себе силу сдержать свои чувства, и, подойдя близко к итальянцу, он почти спокойным голосом крикнул:

   - Синьор Бринчини!

   Этот возглас был до такой степени неожидан, что тот мгновенно остановился и, обернувшись, с изумлением воскликнул:

   - А? Что такое? Кто зовет меня?

   Но это было только одно мгновение. Луна все еще светила, и он узнал Сергея.

   - Что вам угодно, милостивый государь? - спросил он, быстро оправляясь от своего смущения,- и зачем обратились вы ко мне, называя меня не моим именем? Если не ошибаюсь, я имел удовольствие встретиться с вами в салоне герцогини д'Ориньи, и нас познакомили. Меня зовут граф Монтелупо.

   - Вас зовут Бринчини,- глухим голосом перебил его Сергей,- и вы сами признались в этом, спросив кто вас окликнул. Но если бы вы и не отозвались на действительное ваше имя, это было бы решительно все равно - как видите, я вас знаю, и предо мною вам нечего играть комедию.

   Итальянец опять смутился, но полумрак все же скрывал яркую краску, выступившую на его лице, и к тому же он, очевидно, привык уже к разным неприятным приключениям и не терял присутствия духа.

   - Вы меня не знаете,- становясь перед Сергеем в вызывающую позу сказал он, - конечно, вы принимаете меня за другого, и я буду просить вас скорее объясниться.

   - Я принимаю вас именно за того, кто вы есть! - уже теряя всякое спокойствие, крикнул Сергей. - Вы Бринчини из Болоньи!!

   - Повторяю: вы обмануты каким-нибудь ложным свидетелем. Но слова ваши, во всяком случае, крайне оскорбительны, и я вовсе не намерен пропустить их мимо ушей.

   - Да это было бы для вас довольно трудно. Я повторяю вам, что знаю вас - вы самозванец и шарлатан... Слышите ли? Вы употребляете самые низкие способы, чтобы одурачить людей и втереться в такое общество, которое может быть вам полезно. Вы обманываете легкомысленных женщин и старых дураков, но напрасно вы думаете, что не найдете людей, которые легко поймут ваше шарлатанство и ваш наглый обман...

   По мере того как Сергей все больше и больше терял власть над собой, итальянец, наоборот, делался все смелее и смелее. При последних словах Сергея он уже стал улыбаться и самым вызывающим тоном проговорил:

   - Ах, теперь я вас понимаю, вы придираетесь ко мне и оскорбляете меня из зависти к моим успехам в том обществе, в котором, вероятно, до моего появления вас лучше принимали. Ну что ж, это очень понятно, молодой человек, и, делать нечего, мне придется переговорить с вами... Я бы с большим удовольствием исполнил это теперь же, не сходя с места, но только видите - при мне нет оружия. Приходится пожалеть о старой моде, при которой человеку дана была возможность когда угодно отвечать на оскорбления. К тому же, вероятно, вы пожелаете обставить поединок всякой торжественностью, секундантами...

   - Да, я буду драться с вами! - задыхаясь проговорил Сергей.- Вот мой адрес, и завтра я пришлю вам моего секунданта. Я вам делаю эту честь, хотя вы ее не стоите...

   - Вы бы хорошо сделали, милостивый государь, если бы удержались от дальнейших оскорблений,- внушительно перебил его итальянец.- Вы должны знать, что раз поединок решен, противники обязаны вежливо относиться один к другому. Я, как видите, не отступаю от этого правила... Вот мой адрес, я до полудня буду ждать вашего секунданта.

   Он учтиво поклонился, и так как они находились на перекрестке двух улиц, повернул в одну из них и пошел скорым шагом.

   Сергей оставался совсем измученный, растерянный и обессиленный. Он горячо желал такого исхода, желал или убить этого человека, или быть убитым. Но в то же время ко всем его терзаниям примешивалось еще какое-то противное чувство неловкости, большого недовольства самим собою. Только, конечно, он не стал отдавать себе отчета в этом чувстве и, увидев проезжавшую извозчичью коляску, сел в нее и поехал к церкви Магдалины.

   Положение якобинского агента, следившего за ним до последней минуты, по-видимому, становилось теперь затруднительным - он поневоле должен был потерять его из виду, так как другого экипажа на улице не оказалось. Но агент нисколько не смутился, он оставил Сергея в покое и устремился вслед за итальянцем. Догнав его, он без церемонии хлопнул его по плечу и назвал именем Бринчини.

   Итальянец оглянулся, всмотрелся и совсем успокоился.

   - А, это вы, Ранси? - сказал он. - Каким образом вы сюда попали?

   - А вот по поручению наших, выслеживаю того молодчика, с которым вы сейчас говорили. Право, я очень рад, что попал на вас. Он чуть меня не заморозил, так, видно, судьба, наконец, сжалилась надо мною... Ну, что если бы не вы? Надеюсь, вы его хорошо знаете и можете сообщить о нем достаточно сведений, и если мне не хотите рассказать, так все равно, сами наведайтесь к гражданину Лакло - он будет вам очень благодарен за доставленные вами подробности...

   - Так он нашим нужен! - проговорил итальянец.- Я знаю его очень мало, но все, что о нем знаю, вы сейчас узнаете - мне вовсе нет необходимости от вас скрывать. Это богач, русский князь, которого я встретил в том доме, откуда теперь иду.

   - Чей же это дом?

   - Помилуйте, вы еще спрашиваете! - весь Париж знает, что это отель герцога д'Ориньи.

   - Так вы теперь от герцога?

   - Нет, не от герцога - я с ним еще не знаком, а от герцогини,- хвастливо ответил итальянец.

   - Вот как! Впрочем, я ведь и позабыл, что вы теперь с разными герцогинями и маркизами дела обделываете... Молодец!.. Ну, да большому кораблю большое и плавание - нам за вами не угнаться... Так как же насчет молодчика?

   - А насчет молодчика, это завтра решено будет... Если вы следили за ним, то должны были слышать разговор наш...

   - То-то и есть, что не расслышал: близко подойти я боялся - я мог помешать вам.

   - Я завтра буду с ним драться и, если желаете, можете быть моим секундантом.

   - Дуэль! - проговорил Ранси, - еще бы! Ну, совсем вы, значит, в аристократы записались!.. Что ж, пожалуй, буду вашим секундантом, только не знаю вот, как это нашим понравится. Ведь Лакло нужно пока только узнать о нем, а если он иностранец, да еще и богач в придачу, так он, пожалуй, мог бы и пригодиться, сами знаете - от иностранцев, от этих богатых дураков, немало денег нам перепадает...

   - Нет, это вряд ли... Не из таких, кажется... От него не наживешься. Мои маркизы и герцогини в этом отношении гораздо полезнее, а секунданта, такого как вы, мне очень надо... Ведь кто его знает, как он справляется со шпагой?! Не пропадать же в самом деле из-за него! Если б можно было это устроить здесь, на улице, с глазу на глаз, тогда мне не нужно было бы никакого свидетеля, а завтра... Вы ловкий человек, Ранси, и сами понимаете, может ведь и я пригожусь вам!.. Так уж потрудитесь занять его секунданта, чтобы он не путался, да не очень пристально следил за мною. И не бойтесь взять грех на душу, я вовсе не намерен убивать его - хорошая царапина, в другой раз будет осмотрительнее, а там... если он может вам на что-нибудь пригодиться, тем лучше.

   - В таком случае я охотно соглашаюсь, - сказал Ранси, - а так как теперь уже поздно, то не позволите ли мне пойти с вами... До дому-то еще очень далеко, а у вас, верно, найдется местечко, где бы я мог прикорнуть. Тогда, как бы рано он ни прислал к вам своего секунданта, я буду к вашим услугам.

   - Прекрасно, любезный друг, идемте!

   Итальянец пожал ему руку, и они скрылись во мгле пустой улицы.

  

  

   Сергей вернулся домой на себя не похожий, и Моська, который с тоской и волнением дожидался его, взглянув на него, не мог даже и слова вымолвить. Он провел его в спальню и суетился, помогая ему раздеваться. Сергей как бы совсем даже не замечал его присутствия, но в то же время казался ему как-то особенно кротким и жалким.

   Наконец, Моська не выдержал.

   - Батюшка,- сказал он,- али беда какая случилась - на тебе лица нету!.. Не томи, родимый, силушки не хватает глядеть на тебя, такого!

   Услышав этот ласковый, знакомый голос, Сергей как бы очнулся, но ему уже не надо было теперь Моськи, ему никого не было нужно.

   - Не спрашивай, Степаныч, - если есть горе, то ему ты не поможешь! Устал я очень, потуши свечи и уходи.

   - Да как я тебя оставлю?! Болен ты, что ли? - так скажи, не таись!

   - Говорю тебе, что устал,- досадливо перебил его Сергей,- я здоров и ничего не случилось... Ну, и оставь меня - дай заснуть!

   Но у Моськи слишком накипело сердце за весь этот вечер, за всю эту ночь.

   - Да убей ты меня,- завизжал он,- право, лучше будет, вот возьми и убей - и вся недолга. - А такого видеть я, воля твоя, не могу! Ну, где это ты, сударь мой, был, где пропадал? Ведь пойми ты, Сергей Борисыч, не я тебя спрашиваю, я-то, коли сам мне ты не скажешь, спросить тебя не посмею. Так тут не я - а княжна Татьяна Владимировна, с нею-то ты что делаешь?! Ведь ты вот ушел - и нет тебя, а я-то, чай, тут остался и нагляделся на нее, сердечную... Хорошо так, что ли? Хоть бы сказался!..

   Недоставало еще этого! Конечно, Моське трудно было понять душевное состояние Сергея, иначе он не стал бы говорить с ним теперь в таком тоне.

   - Моська, убирайся вон! - вдруг раздражительно крикнул Сергей.- Давно ли я не имею право сделать шагу?

   - А! Коли так, то, конечно, уберусь! - проворчал карлик и с глубоким вздохом вышел из комнаты.

   Сергей бросился на кровать. Его мысли путались, усталость, слабость какая-то охватила его, и он вдруг заснул тяжелым сном, во время которого ему грезились самые невероятные, самые ужасные сновидения.

   Но он все же спал и этим сном хоть несколько освежил свои потрясенные силы. Уснул и карлик, всплакнув и помолясь Богу. Не спала одна Таня. Заметив, что Сергей скрылся из дому и долго не возвращается, и видя при этом смущение и озабоченное выражение в лице Моськи, она поняла в чем дело. Проходили часы - Сергей не возвращался, ждать его не оставалось никакой возможности, она и так уже поджидала его далеко за полночь. Она прошла к себе в спальню, разделась, легла и стала думать.

   "Конечно, он там... С той!.. Напрасно уверял Степаныч, что с моим приездом все это будет кончено!.. Да и как я могла поддаться словам его?! Я должна была знать, что в таком деле возврата нет... Зачем были эти дни? Что я здесь делаю? Как смею оставаться в его доме?! Ведь теперь он имеет полное право презирать меня; он достаточно показал мне, что между нами все кончено... Он знает, что я все поняла - и вот я осталась у него, стесняю его, ради приличий он должен оказывать мне внимание... А сам между тем рвется туда, к той женщине, которую любит! И вот вырвался! Не сказался, не простился, исчез тихомолком!.. А я все здесь!.. Пора же, наконец, кончать с этим; нельзя ждать ни дня, ни часу... Завтра же утром, а он пусть будет счастлив!.."

   Она тихонько заплакала.

   "Милый, милый!" - шептала она, вспоминая прежнее время, те дни, когда она жила уверенностью в любви его и знала, что он будет принадлежать ей на всю жизнь.

   "Милый, милый!" Она не винила его, она все ему прощала точно так же, как и он не винил и прощал герцогиню. Но все же в их чувствах была большая разница. Сергей, вспоминая свою любовь с Мари, доходил до безумия, он забывал все и неудержимо, страстно желал только снова ее ласки, обладания ею. Таня плакала и тосковала, вспоминая "милого"; но, если бы он сейчас явился перед нею, она твердо сказала бы ему, что между ними все кончено, что прошлое не вернется, что ей нужна только прежняя любовь его, которую он дать ей уже не может. Малейшая же ласка его была бы для нее теперь оскорблением; окончательно убедясь в его любви к другой, она могла только думать о том, чтобы скорее бежать дальше и оставить его на свободе.

   Эта разница в их чувствах была понятна - в Сергее говорила страсть, переживавшая свою знойную пору, говорила уже изведанная жажда блаженства и муки, влекшая его к соблазнительной женщине; Таня не знала еще ничего подобного: она горячо любила Сергея, но все же мечтательной, девической любовью, и потому-то, несмотря на всю горечь тяжелого сознания, на тоску и чувство обиды, могла рассуждать и принимать твердые решения.

   И она решила во что бы то ни стало завтра же выехать если не из Парижа, то, по крайней мере, из дома Сергея. Ей предстояло мучительное и горькое объяснение с матерью; но она не думала об этом объяснении - она хоронила свои девичьи грезы и обливала их горючими слезами.

   Наконец наступило утро - такое печальное и бледное. Таня измученная бессонной ночью, забылась легким сном и не знала, что в это время под одной кровлей с нею был человек, который искренне любил ее и страстно желал ее видеть. Рено исполнил обещание, данное Сергею, и спозаранку постучался в двери его спальни.

   Сергей отпер ему уже одетый и, по-видимому, готовый выйти из дому.

   Рено взглянул на него - при свете дня его изможденное, бледное лицо производило еще более тяжелое впечатление.

   - Как это хорошо, что вы пришли так рано, мой друг,- проговорил Сергей глухим голосом,- еще несколько минут - и вы бы меня не застали... А вы мне нужны теперь более, чем когда-либо!.. Вы не сказали мне, где живете, и я не мог рассчитывать, что найду вас... Рено, с тех пор как мы с вами расстались, ночью сегодня, случилось новое обстоятельство, при котором вы можете очень помочь мне.

   - Что такое, Serge'у? Говорите скорее!..

   - У меня сегодня поединок... До полудня мой противник ждет моего секунданта, а теперь уже восемь часов. Как только я решил драться, я подумал о вас; я знаю, уверен, что вы мне не откажете; но я не знал, наверное, придете ли вы, когда придете, боялся, что какое-нибудь дело, какая-нибудь случайность задержат вас. И вот, чтобы не пропустить времени, решился обратиться к одному моему знакомому молодому человеку, на внимание и благородство которого я могу рассчитывать. Я собрался теперь к нему, а вам хотел оставить вот эту записку. Но вы здесь - и это лучшее, что могло случиться... Ведь да? Ведь правда? Вы не откажете мне, будете моим секундантом?!

   Рено стоял грустный и серьезный. Известие, сообщенное Сергеем, произвело на него самое тяжелое впечатление.

   "Еще этого недоставало!- думал он,- дуэль... Он будет убит, пожалуй! Наверное, это из-за той, из-за его герцогини... И, конечно, предотвратить эту дуэль вряд ли возможно, с ним, по крайней мере, об этом нечего и заговаривать!.. Все дело теперь в том, какой человек его противник - может быть, с той стороны можно будет что-нибудь сделать..."

   - С кем же вы деретесь? - спросил он.

   - С человеком, которого ненавижу всеми силами! - мрачно проговорил Сергей и в волнении стал ходить по комнате, вдруг даже совсем забыв о присутствии Рено и только прислушиваясь к буре, клокотавшей в его сердце.

   Рено выждал несколько мгновений.

   - Однако, ведь это не ответ, Serge! Я уверен, что вы не можете любить вашего противника и должны его ненавидеть теперь, за несколько часов перед поединком, но мне нужно знать его имя.

   - Его имя?! - рассеянно отозвался Сергей. - Он называет себя графом Монтелупо.

   - Я никогда не слыхал о нем.

   - Немудрено, потому что никакого графа Монтелупо и нет на свете - это подложное имя, а в действительности этого человека зовут Бринчини.

   - Что такое? Как вы сказали? Бринчини, итальянец Бринчини?.. Красивый брюнет средних лет? И он выдает себя за графа Монтелупо... И вы наверное знаете, что его зовут Бринчини?!

   - Да, потому что он сам отозвался на это имя.

   Рено оживился.

   - Serge, пожалу