Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

   А Таня между тем быстро вырастала и не по летам развивалась; ей еще не минуло и пятнадцати лет, а она была уже совсем сформировавшейся девушкой.

   В последние годы в ее характере стала замечаться большая перемена. Она часто являлась в Горбатовское задумчивая и печальная. Ее спрашивали, что с ней, не случилось ли чего неприятного, но она никогда ни в чем не признавалась, старалась развеселиться, что ей почти всегда и удавалось очень скоро. В Горбатовском все было так хорошо, ее все так любили!

   Никому не признавалась в своем горе Таня, а горе у нее было немалое.

   То, что в детские годы казалось ей странным и непонятным, теперь открылось перед нею. Не будь Горбатовых, доброй и безобидной Марьи Никитишны, строгого, но всегда сдержанного Бориса Григорьевича, пламенного оратора за права человека Рено, может быть, у Тани не было бы горя, может быть, она не разглядела бы так рано очень многого. Но теперь вот разглядела.

   Видя Таню смущенной и печальной и отчасти понимая причину этого, ее нередко упрашивали остаться на несколько дней в Горбатовском, но в таких случаях она никогда не соглашалась и скорее возвращалась домой: там у нее было дело, там ждала ее многочисленная дворня, которая находила в ней единственную свою заступницу.

   Княгиня иногда вставала в дурном расположении духа, и тогда ей никто не мог угодить, и с раннего утра до позднего вечера происходила ее собственноручная расправа с провинившимися.

   В такие дни ей будто доставляло особенное наслаждение исколотить, оттрепать за косу какое-нибудь беззащитное создание, приказать выпороть на конюшне верного слугу.

   Без Тани ее истязаниям и конца бы не было, но Таня всегда умела сдерживать бешеные порывы своей матери. На дочь у княгини рука не поднималась. Она смущалась и смирялась перед взглядом и тихим голосом Тани. Несмотря на свою порочность, она сохранила в себе все же некоторое чувство и некоторую совесть. Она понимала доброту и благородство Тани, считала ее почти святою и сознавала свою вину перед нею.

   Благодаря заступничеству княжны, очень часто дворовые избавлялись от жестоких наказаний. Княгиня мало-помалу утихала и делалась особенно нежной с Таней, не отпускала ее от себя, ходила за нею как тень, а если являлся Петр Фомич, то относилась к нему очень холодно и просила его удалиться.

   Он молча уходил, бросая исподтишка злой взгляд на Таню, которую почему-то называл "Лисой Патрикеевной" и издавна ненавидел.

   Таня же всегда глядела на него даже и тогда, когда еще совсем не понимала его настоящего значения в доме, с чувством гадливого ужаса...

   Он с первых дней своего появления представлялся ей противным чудовищем, его присутствие всегда отравляло ей жизнь; но, странное дело, она никогда и ни с кем, начиная с матери, не говорила о нем. Она молча раз и навсегда признала неизбежность существования этого зла и молча его переносила.

   В последнее время, когда мысли ее прояснились, когда она отгадала, что такое Петр Фомич - никто, конечно, не говорил ей об этом - она часто плакала втихомолку, иногда невольно избегала матери, была не в состоянии глядеть ей в глаза.

   В дни бешенства, нападавшего на княгиню, Тане приходилось высказывать матери много неприятной для нее правды, а та ее почти всегда выслушивала, но ни разу не было между ними разговора о Петре Фомиче, ни разу Таня не произнесла даже его имени.

   Страдая от его присутствия больше, чем когда-либо, Таня делала вид, что не замечает его, что он совсем для нее не существует, и княгиня видела это и понимала, и молчала.

   Как-то Петр Фомич вздумал неодобрительно заговорить с ней о дочери, но сейчас же должен был убедиться, что начал это совсем напрасно.

   Княгиня вспыхнула, вскочила и подбежала к нему с сжатыми кулаками.

   - Молчать!- закричала она,- раз и навсегда знай, что нам с тобою говорить о ней негоже!

   Петр Фомич замолчал и еще больше стал ненавидеть Таню.

   По счастью, его ненависть была совсем бессильна, а то зло, которое мог он ей сделать, он уже давно сделал...

   Предсказания Рено стали сбываться, и он первый, конечно, заметил новое чувство, возникшее в Сергее и Тане.

   Едва сдерживая добродушную улыбку, Рено следил за румянцем, быстро вспыхивавшем на щеках Сергея при каждом разговоре о молодой соседке, за новым выражением в глазах Тани при каждом свидании с Сергеем.

   Дети выросли, и так все обстоятельства сложились, что они должны были полюбить друг друга. У них не было иного выбора.

   "Будет хорошая парочка,- повторял себе Рено.- Только чересчур рано. Боже избави, если они теперь же вздумают вить себе гнездо!.. Это было бы большим несчастьем для Serge'а, да и для нее тоже, они должны еще много пожить, прежде чем сойтись окончательно, должны увидеть, узнать свет".

   Теперь Рено все меры начал употреблять, чтобы отдалить сближение между молодыми людьми. Он старался осторожно, незаметно отвлекать Сергея от Тани, расстраивать их продолжительные разговоры, устремлять в другую сторону мысли Сергея. Он заинтересовал его общественными и политическими вопросами, тревожными событиями, происходившими во Франции, откуда он получал время от времени письма.

   Сергей интересовался всем, но это нисколько не мешало ему в то же самое время интересоваться и Таней, хотя он еще и не понимал своего нового чувства. Однако скоро кончилось тем, что молодые люди, не сговариваясь, сошлись в беседке у Знаменского озера и обнаружили друг перед другом свою тайну.

  

  

   Бориса Григорьевича похоронили. Сергей, возбуждаемый словами Рено и постоянно им ободряемый, сумел сдержать свое горе и ужас: на похоронах он вел себя с большим достоинством, так что оставил очень хорошее впечатление во всех съехавшихся знакомых.

   Потом мало-помалу все стало успокаиваться в Горбатовском; даже Марья Никитишна не предавалась уже порывам отчаяния, ее горе выражалось теперь тихими слезами и ежедневными долгими молитвами на могиле мужа.

   Елена, тринадцатилетняя девочка, совсем уже возвратилась к своей прежней жизни.

   У Сергея было много занятий; он стал ездить с Рено в Тамбов, устраивать дела по отцовскому наследству, вел переписку с управляющими дальних деревень, писал письма к многочисленным московским и петербургским родственникам.

   Таня по-прежнему часто бывала у Горбатовых, но ей все не удавалось говорить наедине с Сергеем, и они оба даже избегали подобного разговора. Им казалось страшным вернуться к минутам в голубой беседке, будто это почему-то было запрещено в первое время семейного горя. Проходили дни, недели, а они все встречались только при посторонних. Вот уже и снег повалил, зима настала, время идет так быстро. На имя Сергея Горбатова пришло письмо из Петербурга.

   Старый приятель и родственник Бориса Григорьевича, Лев Александрович Нарышкин, писал Сергею:

   "Любезный племянник. Письмо ваше с горькою вестью о внезапной кончине дорогого моего друга, а твоего отца, Бориса Григорьевича, я получил и о чем вы писали мне, о ваших пензенских вотчинах, велел навести справку и на сих днях отвечу вам в точности. Также и матушке вашей, Марье Никитишне, со следующей почтой письмо посылаю. Теперь спешу отписать тебе, любезный племянник, о некоем обстоятельстве, до тебя касающемся: вчерашнего числа вечером был я у Государыни на эрмитажном собрании, и Ее Императорское Величество подошла ко мне, спросить изволила: "Правда ли, что Борис Григорьевич скончался?" И когда я ответствовал, что правда, то Государыня поинтересовалась узнать, какова его фамилия, справилась, сколько тебе лет и, узнав, изволила покачать головою и улыбнуться: "Странно молодому Горбатову сидеть в деревне - ничего там не высидит. Отпишите ему с предложением приехать в Петербург и представьте его мне - я желаю с ним познакомиться". Таковы подлинные слова Монархини, и из тона их видно все оной к тебе доброжелательство. Еще в бытность мою у вас в Горбатовском, четыре года тому назад, упрашивал я покойного отца твоего и о том же писал ему многократно, чтобы он прислал тебя в Петербург, где ты можешь и на службе Ее Императорского Величества и в обществе занять подобающее твоему происхождению и состоянию место, но покойник имел на сию материю свой взгляд. Ныне ты уже в таком возрасте и по обстоятельствам можешь располагать сам собою. Вряд ли твоя почтенная матушка захочет тебя отговаривать. Если есть какие дела в деревне, то обделай их скорее и отпиши мне немедленно. Пребываю в полной благонадежности, что благоразумие твое не дозволит тебе отказаться от милостей государыни, которая есть истинная мать всем нам.

   Ожидая скорого вашего ответа, остаюсь тебя любящий Лев Нарышкин".

   Сергей внимательно прочел и перечел это письмо; кровь бросилась ему в голову, сердце шибко забилось.

   Часто в это последнее время новые мысли рожались в голове его. И без доказательств Рено, который время от времени обращался к этому предмету, Сергей и сам чувствовал, что для него начинается теперь совсем иная жизнь, что он свободен, что явилась возможность познакомиться, наконец, с настоящей жизнью. О Петербурге, о Дворе он не думал, но он думал о Париже, он неудержимо стремился туда, подзадориваемый красноречием Рено.

   Но ведь и Петербург, и Двор - все это может быть по дороге к Парижу! И вот это письмо!.. Новая, широкая, прекрасная будущность сама спешит к нему навстречу...

   Он отыскал Рено, перевел ему письмо, так как француз упорно продолжал не понимать ни одного слова по-русски. Рено заволновался.

   - Ах, как это кстати, как это хорошо складывается!.. Конечно, друг мой, сейчас же садитесь и отвечайте!.. Постойте, сообразим все ваши дела... сколько еще времени будет требоваться ваше присутствие в Тамбове и здесь?..

   При обсуждении настоящего положения оказалось, что недели в три можно будет окончательно освободиться.

   Состояние Горбатовых было громадное: более чем в пятнадцати местах России у них были вотчины с тысячами душ крестьян.

   Борис Григорьевич оставил после себя богатейшую коллекцию драгоценных камней, до которых был охотник и которые скупал в течение всей своей жизни через посредство родных и знакомых. Крупные суммы хранились в Горбатовском.

   Ни тяжб особенных, ни других запутанных дел не было...

   Приказчики и управители, по большей части из своих же крепостных, высылали из дальних вотчин доходы, высылали аккуратно, и если при управлении себя не обижали, то это было уже их дело.

   Хозяйство в Горбатовском велось Марьей Никитишной и велось превосходно, так что молодой Горбатов не был ничем связан, мог жить, где ему угодно, и не заботиться о деньгах. Разве что вздумает он за окошко бросить их, а то, как бы роскошно ни стал жить, богатства его и девать будет некуда.

   В тот же вечер Сергей говорил с матерью.

   Она внимательно выслушала чтение письма Нарышкина, перекрестилась и тихонько вздохнула.

   - Ну что же, Сережечка? Что же, голубчик? Я так ведь это и знала, к тому теперь и готовилась... одна останусь... что же! Кабы и в моей было воле, так не стала бы тебя удерживать, я и покойнику не раз говаривала, что негоже тебе долго в деревне оставаться... только он приказал мне молчать об этом - сам ведь знаешь, голубчик-то наш хоть и большого ума был человек, а как заговоришь с ним о Петербурге да об государыне, так на него ровно что находило: "Никакой нет, говорит, государыни, государь был Петр Федорович!", а Петербург он Вавилоном величал: "Не пущу, говорит, сына в Вавилон на погибель, сам больше двадцати пяти лет живу в Горбатовском, пусть и он здесь всю жизнь проживет!.." Ну, а теперь у тебя самого воля, делай как знаешь, может, там тебя и счастье ожидает... Ох, горька мне будет разлука с тобою, Сереженька!..

   - Да ведь я не навсегда,- перебил Сергей,- я, матушка, буду сюда возвращаться, да и сама-то, может, с сестрою в Петербург приедешь.

   Марья Никитишна покачала головою и пригорюнилась.

   - Нет, Сереженька, мне этого не говори, сам поезжай, куда знаешь, а я-то уж тут, в Горбатовском, останусь до самой смерти, я-то уж не тронусь... Всю ведь жизнь тут прожила - другой-то жизни, почитай, и не помню,- а главное: он так хотел!.. да он бы не простил мне одной мысли уехать из Горбатовского!.. Я против его воли никогда не пойду... Тут и могилка его - около нее теперь и вся жизнь моя...

   Сергей взглянул на добродушное, жалкое лицо матери, увидел тихие слезы, стоявшие в глазах ее, у него защемило сердце - он кинулся к ней, крепко ее обнял, целовал ее руки.

   - Бог с тобою, мой голубчик,- тихо говорила она,- живи, будь счастлив, не забывай мать... Коли сама государыня о тебе справлялась да пожелала тебя видеть, само собою, можно ли тебе не ехать!.. ну, и поезжай с Рено. Отвечай Льву-то Александрычу немедля, и сама я ему писать буду, поблагодарю его за ласку да за родственную память...

  

  

   Проходя от матери в свою комнату, где Рено с нетерпением дожидался результата объяснений с Марьей Никитишной, Сергей остановился в длинной, парадной зале.

   Был вечерний час; обширная комната слабо освещалась несколькими зажженными кенкетами, а из окон полосами ложился лунный свет; тишина невозмутимая стояла вокруг Сергея.

   Со стен глядели на него портреты Горбатовых, начиная с темного иконописного лика его знаменитого прапрадеда и кончая недавно еще списанным изображением Бориса Григорьевича.

   Вдруг жутко стало Сергею, но он не пошел к Рено, а стал в глубокой задумчивости бродить по зале. Он давно уже был недоволен собою, а теперь, после разговора с матерью, после неизменно принятого решения переселиться в Петербург, после волнения и радости, которые вызывала в нем мысль о предстоящей поездке, он уже ясно понимал, почему недоволен собою.

   "Таня! Что же это такое? Ведь не сон был то утро!.." Вот как сейчас перед ним ярко-голубая беседка, и Таня в розовом платье, и разговор их, поцелуи, то счастье, которое тогда его охватило. Где же теперь это счастье? Ведь ничего не изменилось. Таня все та же, он видел ее не дальше как сегодня утром. Она так ему улыбнулась, так крепко сжала ему руку, и он сам ответил ей на пожатие... Он ее любит, любит, может быть, больше всего на свете, но все же это уже как-будто не та любовь, она не приносит такого блаженства... Да и любит ли?.. Если бы любил, так только о ней бы и думал и не хотел бы уезжать отсюда, не радовался бы предстоящей разлуке с нею... А если не любит, так, значит, он обманул ее, значит, низко насмеялся над ее чистым, детским чувством... Нет, он ее любит, но только они так еще молоды, перед ними вся жизнь, да теперь вряд ли бы и отдали ее за него замуж... и во всяком случае надо ждать год после кончины отца. Он имеет право теперь ехать, не огорчая этим Таню. Им будет грустно друг без друга, но тем счастливее будет свидание!

   Этим он себя успокаивал и все же никак не мог успокоить, потому что чувствовал, что если бы ждал сильной грусти в разлуке с Таней, то не уехал бы.

   Вот он вызвал перед собой в мельчайших подробностях ее прелестный образ, он возобновил в своих ощущениях обаяние ее близости, ее откровенной полудетской ласки.

   "О! Как она мила, как я люблю ее!" - чуть громко не крикнул он, и в то же время ему вдруг неудержимо захотелось скорее отсюда, дальше, дальше, туда, в новый город, в новую жизнь, которая казалась заманчивой и волшебной.

   Он не заметил как вошел Рено и как долго и внимательно в него вглядывался.

   - Мой друг, что с вами? - изумленно спросил француз.- Vous me faites l'effet d'un somnambule... Madame votre mère... или она не согласна?! Я, признаться, не ждал этого...

   Сергей очнулся.

   - Нет, она согласна, и мне даже не нужно было ее уговаривать. Она находит, что и речи быть не может, что я должен ехать...

   Рено с удовольствием потер себе руки, но затем еще с большим изумлением взглянул на Сергея.

   - Так что же, я не понимаю... значит, другое вас смущает?!. Милый Serge, говорите со мной откровенно.

   - Да, я должен поговорить с вами, Рено! Мне нечего от вас таиться, вы знаете, с какой радостью я еду, а между тем... я совсем не должен был бы радоваться, не должен был бы уезжать отсюда, потому что здесь я слишком многое покидаю...

   - Что такое?

   - Рено, я покидаю Таню...- едва слышно выговорил Сергей, опуская глаза перед своим воспитателем.

   - Comment... ma petite fee!..

   Он широко раскрыл глаза, расставил руки и представил из себя такую смешную фигуру, что если бы Сергей глядел на него, то и он, несмотря на все свое волнение, едва ли бы удержался от улыбки.

   Затем Рено, наконец, сообразил в чем дело и тихонько назвал себя "imbécile".

   "О! У них, наверно, уже что-нибудь было, а я ничего не видел, я проглядел... где были глаза мои!.."

   Он обнял Сергея за талию и мерными шагами стал ходить с ним по зале.

   - La petite fee... la petite princesse! Так мы ее любим... Отчего же вы до сих пор мне ничего не сказали? И она-то, она знает про это?

   - Знает.

   - И, конечно, любит вас?

   - Да.

   Сергей рассказал Рено все подробности того утра, когда невидимая сила в один и тот же час привлекла и его, и Таню в голубую беседку.

   Рено внимательно слушал, и ему очень понравилась эта наивная и поэтическая страничка из молодой жизни. С ним самим никогда не бывало ничего подобного, а он так любил, так безумно любил!.. О! Он с ума бы сошел от счастья, если бы тогда, в те страшные годы, ему удалось пережить подобную минуту!

   - И вас смущает, что вы радуетесь поездке? Вам кажется, что вы обманули маленькую фею, что отрекаетесь от любви к ней? Пустое все это, милый Serge, вы ее истинно любите - ручаюсь вам головою,- но вы очень молоды, вот в чем дело; вы еще слишком молоды для такой страсти, в которую ушла бы вся жизнь, в которой бы все забылось, да и хорошо, что еще молоды и что не испытали этой страсти. Дай Бег, чтобы и впредь она вас миновала. Я уверен, что вы нисколько не обманули княжну, но вы сами еще не знаете хорошенько своих чувств, и именно для того, чтобы потом не раскаиваться, чтобы не обмануть ее впоследствии, вы и должны убедиться в ваших чувствах, а для этого наша предполагаемая поездка - самое лучшее средство. Вы слишком часто видаетесь, при этом старинная привычка друг к другу... Имея всегда друг друга на глазах, действительно, можно ошибиться. В разлуке и вы, и она гораздо лучше уясните себе взаимное ваше чувство, узнаете всю его силу. Видите сами, что все обстоятельства так сложились, что вам нужно ехать; но если бы этого даже и не было, то, любя вас, любя ее, я непременно бы настаивал на вашей временной разлуке. Ваши отношения к маленькой фее не могут быть мимолетными, вы ведь должны будете сойтись с нею на всю жизнь, а для того, чтобы решиться на такой шаг без страха за будущее, необходимо вам испытать друг друга. Не смущайтесь, я душевно радуюсь за вас: все складывается самым лучшим образом, судьба вам благоприятствует...

   О, этот волшебник Рено - он всегда отлично умел все разъяснить и успокоить.

   Тяжесть, преследовавшая Сергея, чувство виновности перед Таней исчезли, и теперь, когда, убежденный Рено, он уже не считал себя обманщиком и изменником, он почувствовал страстную нежность к Тане.

   - Я поеду в Знаменское, - сказал он, - ведь она еще ничего не знает.

   - Хорошо, поедем вместе,- отозвался Рено,- ночь превосходная, и я могу оказать услугу, я постараюсь занять злую княгиню в то время, как вы будете объясняться с маленькой феей. Только смотрите, будьте благоразумны!

   Сергей велел заложить сани, и менее чем через час они были в Знаменском.

  

  

   - Вот так нежданные гости! - своим певучим голосом, которому она резко изменяла, встретила княгиня Сергея и Рено, - ты совсем позабыл меня, голубчик Сережа, а я все дни собираюсь проведать сестрицу, да все что-то неможется, а на дворе мороз. Впрочем, Таня сказала мне, что сегодня у сестрицы вид хороший... Ну, Бог даст, успокоится... Что делать-то, всем горе!.. Да где это Таня?.. Сейчас была тут... Поди, Марфушка, позови княжну.

   Марфушка, безобразная и злая карлица, так называемая невеста горбатовского карлика Моськи, пискнула совсем даже нечеловеческим голосом: "слушаю-с" и выкатилась, как кубарь, исполнять приказание княгини.

   - Ну что, голубчик, скоро ли все дела-то устроишь? - продолжала княгиня. - Ничего, хорошо, приучайся быть хозяином, я вот женщина слабая - при муже-то ни о чем не имела понятия, а как осталась одна, так поневоле ко всем мужским делам приучилась. Теперь провести меня трудно, подавай мне каких хочешь законников - не испугаюсь... Что же, батюшка, из Петербурга-то тебе пишет кто, что ли?

   - Пишут, тетенька...

   В это время вошла Таня, такая обрадованная и сияющая.

   - Как это мило, Сережа, что заехали, а у меня кстати для Лены маленький подарочек есть, вышила ей новым узором платочек; в утру-то не поспела кончить, завтра чуть свет послать думала, а теперь вот вы ей и свезете. Что, хорошо на дворе?

   - Чудо какая ночь! - сказал Рено. - Холодно немножко, нос пощипывает; я прежде боялся такого мороза, а теперь привык и люблю, и если мне придется покинуть Россию, я буду очень грустить о русских зимних ночах... Мы в маленьких санках, Serge сам правил, а дорога у вас какая - не качнет!.. Скажите ему, княжна, чтобы он прокатил вас; лошадь смирная, а мчит как стрела.

   - Вы на какой... на Орлике? - живо спросила Таня.

   - Да, на Орлике,- отвечал Сергей, благодарно взглядывая на Рено.

   - Ну так, конечно, прокатимся... маменька?

   - Да катайся, коли охота, мне-то что, не с чужим ведь человеком.

   - Я сейчас!.. И велю подать сани! -говорила Таня, подбегая к окну и видя, что Орлика уже нет у подъезда.

   - Вот вы спрашивали, тетушка, - сказал Сергей, когда Таня выбежала, - получаю ли я из Петербурга письма... Сегодня еще получил от Дьва Александровича, да письмо-то какое! Пока мы с Таней будем кататься, вам Рено многое расскажет.

   - Хорошо, буду слушать, только с условием, чтобы он не трещал, а то ведь я французский-то язык знаю не по-вашему... Ну, как тихо говорит человек, так все понимаю, а начнет трещать - и ни слова.

   Сергей с улыбкой передал Рено слова княгини.

   - Soyez tranquille, princesse, я буду говорить тихо, тише вашего... когда я захочу, так меня понимает даже Петр Фомич.

   Из двух слов "Петр Фомич" Рено нарочно сделал что-то совсем невообразимое. Он выговорил их так, что Сергей, не удержавшись, громко засмеялся. А княгиня закусила губы и не особенно дружелюбно взглянула на француза.

   Таня появилась в собольей шубке, только что выписанной из Москвы, в собольей красивой шапочке.

   Хорошенькое лицо ее горело от предвкушения удовольствия этой прогулки в морозную лунную ночку, вдвоем с Сергеем, на быстром Орлике...

   Крепко захлопнулась медвежья полость санок, Таня прижалась плечом к своему спутнику, и они помчались по гладкой, сверкающей дороге, с одной стороны которой расстилались снежные поля, а с другой - стояли заледеневшие хрустальные деревья.

   И вот опять, после трех месяцев, они вдвоем, и опять то горячее, молодое чувство наполняет их.

   - Таня, милая Таня!..

   - Ты меня любишь?.. А мне казалось... я боялась... ты будто избегал меня... Впрочем, нет, не слушай, что я говорю, я понимаю, какое это было время, но вот теперь легче... и ты опять со мною.

   - Да, Таня, и я люблю тебя и верю, что придет время, когда я всегда буду с тобою; но теперь, знаешь ли, ведь нам нужно скоро проститься...

   - Как? Что ты говоришь? - испуганно спросила она, наклоняясь и засматривая ему в лицо.- Проститься? Зачем? Куда ты едешь?

   - В Петербург, Таня.

   Он рассказал ей о полученном письме и о том, что невозможно отказываться от милостей императрицы.

   - Да, я это понимаю, повторяла она и сидела задумчивая и грустная. - Я понимаю.

   Она давно знала, как неудержимо рвался Сергей из деревни, и много раз они говорили об этом, и она всегда жалела его, изумлялась упрямству Бориса Григорьевича. Но вот Бориса Григорьевича нет на свете, Сергей свободен, конечно, он должен ехать, иначе и быть не может. Ах, как тоскливо вдруг стало у ней на сердце!

   И она слушала о том, что разлука ненадолго, что летом он, наверное, приедет в Горбатовское, о том, что все равно им теперь еще нельзя думать о свадьбе. Он обещал часто писать и просил от нее длинных, подробных писем. Да и, наконец, княгиня же живала по целым зимам в Петербурге, ведь она не давала обета всю жизнь оставаться в Знаменском.

   - Только как я буду тосковать там без тебя, Таня!

   Говоря это, Сергей был уверен в истине слов своих - он теперь так ужасно любил Таню.

   - Тосковать! Да у тебя там не будет времени, там не деревня. Я хоть и маленькая была, а помню Петербург, толкотня вечная, все новые люди, а ты вон к самой императрице... Не тосковать, а забудешь меня, вот что!

   - Таня!

   - Ну прости, не буду... пошутила... если бы я думала, что ты меня забудешь, то что же мне тогда, умирать бы только и осталось. Поезжай, веселись, а я...

   Она отвернулась, чтобы он не заметил, как из глаз ее закапали слезы.

   - Таня, не мучь меня, я знаю, что тебе будет скучно без меня, знаю что и вообще невеселая жизнь твоя...

   - Нет, ты многого не знаешь, Сережа, и ты не знаешь, конечно, что мне будет грустно, но скучно не будет. У меня есть дело, большое дело, и им-то я займусь без тебя, а теперь крепче, крепче поцелуй меня и пожелай мне успеха.

   Он горячо обнял ее и, целуя, спрашивал:

   - Какое дело, Таня? Скажи мне! Но она качала головой.

   - Не скажу теперь... потом... потом все узнаешь, не стану от тебя таиться, а теперь лучше и не спрашивай - ни за что не скажу... Мое дело тебя не касается.

   Орлик уже мчал их обратно, скоро они въехали в ворота.

   Входя в сени, они столкнулись с Петром Фомичем. Он почтительно поклонился Сергею и еще почтительнее отступил, чтобы пропустить Таню.

   - Если бы я был суеверен, то ничего хорошего не ожидал бы после этой встречи,- сказал по-французски Сергей.

   Таня не отвечала, и ему стало досадно за слова свои, у него в первый раз еще при ней вырвался намек, которого он никак не должен был себе позволить...

   Они застали Рено в беседе с княгиней, окруженных карлицей, двумя собачками и полудюжиной приживалок, которые составляли постоянный штат Софьи Семеновны.

   - Что же, тетушка, вы его поняли? - спросил Сергей, указывая на Рено.

   - Поняла, батюшка, поняла, в Петербург уезжаешь! И дело, друг мой! Давно пора, нечего Горбатову засиживаться в деревне, благо государыня наша милостива - старых счетов не помнит. Только ух как тебе там ухо востро держать нужно, я вот и говорю об этом с Рено. Заезжай, дружок, на днях, я кое-что порасскажу тебе о петербургской жизни, сама уже четыре года не была там, а знаю многое, какие там люди в силе и к кому за каким делом обращаться нужно - обо всем этом я поговорю с тобой.

   - Спасибо, тетушка.

   - А теперь нам и домой пора,- сказал Рено,- уехали, никому не сказавши, и на сегодняшний вечер еще дела много...

   На обратном пути Рено спросил Сергея:

   - Ну что, милый Serge, что сказала маленькая фея? Поплакала?

   - Нет, она была почти спокойна, и точно так же, как и матушка, нашла, что так и надо.

   - Конечно, так и надо, о, умная маленькая фея!.. Какой вы счастливый человек, Serge! Смотрите только - будьте благоразумны и не упускайте счастья, оно бывает капризно...

  

  

   Сергей не стал откладывать своего отъезда. Вместе с благодарственным письмом к Льву Александровичу были отправлены из Горбатовского в Петербург всякие мастеровые люди, повара и во главе их старик Иван Иваныч.

   Этот Иван Иваныч, бедный беспоместный тамбовский дворянин, издавна жил у Бориса Григорьевича и вошел к нему в милость. Он был человек смышленный, расторопный; его обыкновенно Горбатов посылал и в Москву, и в Петербург, когда в том случалась необходимость.

   В Петербурге у Бориса Григорьевича был свой дом на Мойке, каменный и довольно обширный. В этом доме не раз происходили в конце Елизаветинского царствования веселые пирования, на которых присутствовал великий князь Петр Федорович.

   Наложив на себя добровольную опалу и навсегда запершись в деревне Борис Григорьевич не продал, однако, своего петербургского дома. При доме оставались сторожами две семьи дворовых горбатовских людей, которым посылались кормы и которые два раза в год должны были извещать о состоянии вверенного им дома. В течение двадцати пяти лет несколько раз даже назначались изрядные суммы для ремонта.

   Иван Иваныч, возвращаясь из своих посылок в Петербург, постоянно докладывал Борису Григорьевичу, что дом следует продать; что на него находятся покупщики и предлагают очень выгодную цену. Эти покупщики всячески задабривали Ивана Иваныча и обещали ему немало на устройство дела. Но Борис Григорьевич каждый раз неизменно ответствовал:

   "С какой стати я продавать буду - пускай себе стоит. Видно, кому ни на есть, а мозолят глаза хоромы Бориса Горбатова! - ну и пусть мозолят. Никто не может у меня отнять мою собственность... еще покойный родитель тот дом построил. И лучще ты, Иваныч, и не говори мне об этом деле..." Иван Иваныч умолкал, грустно вздыхая, и отписывал в Петербург, что никакими мерами хозяина уговорить невозможно.

   Вот теперь дом и пригодился. Иван Иваныч ехал с тем, чтобы приготовить его для нового молодого владельца.

   Сергей, решил отправиться в путь на святках. Он ездил в Тамбов, простился там со знакомыми, объездил соседей. Все провожали его любезными пожеланиями, сулили ему всякие почести, более или менее искусно скрывая свою зависть. Впрочем, завистников было не особенно много, большинство хорошо понимало, что такому богачу и вельможе, как Горбатов, завидовать нечего - все равно с ним не тягаться. А коли войдет он в силу да в чины большие, то, может, не забудет старых знакомых и им еще пригодится.

   Княгиня Пересветова исполнила свое обещанье посвятить Сергея в тайны петербургской придворной жизни. Она передала ему все, что знала о влиятельных лицах, окружавших государыню: насказала кучу анекдотов, ходивших по городу в последнее ее пребывание в Петербурге. Она в первый раз взглянула на Сергея как на взрослого человека и говорила с ним не стесняясь.

   Из ее рассказов перед ним открылся новый мир интриг и любовных приключений, героями которых являлись самые важные сановники государства. Сергей не раз краснел во время этого разговора. Он не совсем доверял княгине; но, во всяком случае, она его очень заинтересовала, и ему хотелось скорей, как можно скорей, увидеть самому всю эту жизнь, самому в ней разобраться.

   Он едва мог дождаться дня отъезда, а пока метался от матери к Тане, и наоборот.

   Хотя ни он, ни Таня никому не поверяли того, что произошло с ними, и хотя единственный поверенный, Рено, молчал, конечно, но в эти последние дни все же у многих, начиная с Марьи Никитишны, открылись глаза на отношения молодых людей. Марья Никитишна во время одного разговора с сыном даже прямо заговорила про Таню.

   - Сереженька, ты смотри, не пленись там... кто их знает какие они - петербургские-то!.. А тут, дома, тебя настоящая невеста будет дожидаться... Да не красней, дружочек, ведь сердце матери вещун... и доброе то дело! Танюша наша молода еще, а через годик, другой - ух какая станет... И по всему она тебе пара - родство между нами не близкое - греха нету... А покойник любил Таню, не раз мне говаривал: "Славная девка вырастет, вот и жена Сергею готова, искать не надо"...

   Сергей молчал, не то изумленный, не то обрадованный словами матери; все лицо его рдело румянцем.

   Марья Никитишна ласково улыбнулась, что с нею редко случалось в это время. Она нагнула к себе голову сына, поцеловала его.

   - Да, не красней ты, говорю! Ну, ну, хорошо, больше я ни слова... как придет время, тогда и поговорим, а теперь и взаправду нечего.

   За два дня до отъезда Сергей поздно вечером вошел в свою опочивальню и очень изумился, увидев на одном из сундуков, в которых были уложены его вещи, маленькую фигуру карлика Моськи.

   Сергей с Моськой был в большой дружбе и не только любил, но и уважал его, несмотря на то, что, подобно всем домашним, забавлялся им как игрушкой. Он знал, что Моисей Степаныч (таково было действительное имя карлика) и добр, и умен, и искренне предан их семейству. Он помнил его в Горбатовском с первых лет своего детства, помнил его за все это время ничуть не изменившегося, будто время не существовало для Моськи. Сколько ему было лет - это невозможно было определить. По лицу он всегда был тем же новорожденным ребенком и старым старичком. Между горбатовской прислугой ходили толки о том, что Моське уже двести лет и что он проживет по крайней мере еще столько же. Двести не двести, однако, ему было около пятидесяти, хотя он и отличался крепким здоровьем и замечательной бодростью и подвижностью.

   Первоначально, еще маленьким мальчиком, он был куплен у кого-то Иваном Ивановичем Шуваловым и подарен им императрице Елизавете. Во дворце Моська прожил недолго: каким-то неловким ответом навлек он на себя немилость императрицы, которая была в тот день не в духе. Великий князь Петр Федорович выпросил Моську себе и сейчас же подарил его своему приятелю, Борису Горбатову. С тех пор карлик не разлучался с Борисом Григорьевичем. И в первое время, когда бывший веселый царедворец, запершись в Горбатовском, метался в горе и злобе по пустым хоромам своего обширного дома, один только Моська умел угождать ему.

   К Сергею карлик был трогательно привязан; он измышлял всевозможные способы забавлять его; мастерил ему всякие диковинные игрушки, рассказывал интересные сказки. Когда Сергей подрос, Моське уже нечем было развлекать его, Сергей уже в нем не нуждался, как прежде. Но воспоминания детства, Моськиных игрушек и сказок не изгладились из памяти Сергея, и он всегда относился к карлику ласково и деликатно, делал ему подарки и никогда не называл его "Моськой", как почти все в доме, а называл его "Степанычем". В последние годы явилось, однако, одно обстоятельство, которое чуть не встало между Сергеем и карликом - это был приезд Рено.

   Француз и карлик скоро сделались врагами. Оба они горячо любили Сергея и ревновали его друг к другу. Рено относился к этому "отклонению от законов природы" с большим презрением, говорил, что все эти монстры бывают всегда монстрами и в нравственном отношении и не признавал в Моське никаких достоинств.

   Моська в разговорах с Сергеем сначала называл Рено "французской трещоткой и басурманской крысой", но потом, скоро убедясь, что француз совсем заполонил барчонка, он перестал в глаза Сергею бранить его. Он только зорко следил за ним, будто шпионил. Рено часто подмечал на себе его быстрые, недружелюбные взгляды, но отделаться от него и совершенно удалить от него Сергея он все же не мог. Моська был хитер и терпелив и кончил тем, что победил француза, изменил его дурное о себе мнение.

   Часто, забравшись в уголок классной комнаты, он присутствовал при уроках Рено, постоянно вслушивался в его разговоры с Сергеем, Еленой и Таней и кончил тем, что усвоил себе много французских слов, начал понимать французскую речь. Достигнув этого, он уже прямо обратился к Рено на французском языке, чем крайне поразил воспитателя, и просил поучить его.

   Рено долго хохотал как сумасшедший, но был польщен, заинтересован и согласился на эти смешные уроки. Новый ученик оказал большое прилежание и понятливость, и хотя не мог выучиться правильному французскому произношению, но все же с языком совсем освоился. Этого только ему и было надо. Теперь уже от него не могло быть тайн, теперь он мог не выпускать из виду Сергея, следил за "французской трещоткой"; теперь, может быть, ему удастся кое в чем подставить ногу "басурманской крысе".

   - Что ты здесь делаешь, Степаныч? - спросил Сергей, увидев Моську на сундуке в опочивальне.

   Карлик, как и всегда, расфранченный, напудренный и сияющий позументами, слез с сундука на пол, подошел к Сергею, взял его руку своими крошечными детскими руками и запищал:

   - Сергей Борисович, золотой мой соколик, не откажи мне в великой милости. Давно я собираюсь просить тебя, да все оторопь брала, потому знаю, коли откажешь, мне горе такое будет - не расхлебать того горя... Батюшка ты мой, возьми меня с собой в Питер!

   Сергей задумался. Марья Никитишна отпускала с ним и так уж самых надежных и верных слуг отца его. Она так привыкла к Моське, он иной раз и теперь, после кончины Бориса Григорьевича, умел развлекать и забавлять ее. Среди волнений последнего времени Сергей совсем забыл про Моську, но теперь почувствовал свою неизменную к нему привязанность.

   - И рад бы взять тебя, Степаныч, не хочется расставаться с тобой. Да как же матушка?!

   - Думал я и об этом, - тихо и серьезно проговорил карлик, - и первым делом о всем доложил барыне. Она-то меня отпускает - даже порадовалась, что я вызвался. Где же тебе одному-то там - мусье Рено не углядит за всем. Человек он несведущий, по-нашему ни слова не смыслит, а у меня-то весь Питер как на ладони. Уж что другое, а Питер я знаю и порядки все тамошние, и во дворце как и что. Нет, Сереженька, без меня не обойтись тебе, то же и матушка говорит - сам спроси. Ну, дело другое, коли сам меня не хочешь - я в твоей воле!..

   - А если так, то о чем же и толковать тут! - весело перебил его Сергей.- Едем, старина! Покажи мне твой Питер, поучи там меня уму-разуму.

   Карлик взвизгнул и так и прильнул губами к руке Сергея.

   - Голубчик мой, Сереженька, кормилец - уж как обрадовал!..

   Через два дня огромная, неуклюжая, но удобная и покойная дорожная карета на полозьях, запряженная шестериком, стояла перед крыльцом горбатовского дома. Несколько экипажей, саней и кибиток с прислугою и всякой поклажей уже мчались в это время к Тамбову.

   Сергей в богатой шубе, в высокой собольей шапке вышел на крыльцо, сопровождаемый всеми домашними. Марья Никитишна еще раз обняла сына и долго крестила его, силясь сдерживать свои слезы. Потом он расцеловался с сестрою, потом подошел к руке княгини Пересветовой.

   - Дай тебе Бог всего лучшего, Сереженька, смотри пиши - не забывай, - говорила княгиня.

   Но он не слушал. Перед ним было побледневшее лицо Тани. Он припал к нежной дрожавшей руке. Ему неудержимо захотелось еще раз крепко, крепко поцеловать дорогую девушку, но он не смел этого при посторонних.

   - До свиданья, Таня,- пишите, ради Бога!

   Он снял шапку, еще раз поклонился всем столпившимся на крыльце, еще раз бросил быстрый взгляд на Таню, на мать и поспешил к дверцам кареты. Следом за ним веселый и довольный, раскланиваясь со всеми, вскочил Рено, а потом взобрался и Моська.

   Дверцы захлопнулись. Карета тронулась.

   Сергей взглянул на крыльцо, откуда махали ему платками, смигнул набежавшие на глаза слезы и вздохнул всею грудью.

   Карлик набожно крестился, недружелюбно поглядывая на своего соседа, Рено.

   - О, господи! - думал он. - В первый-то раз дитя из дому в такой путь отправляется, а и лба не перекрестит... И все ты, проклятая крыса!.. О, Господи, избави нас от бед и напастей!..

   Он зажмурил глаза и опять стал креститься: лишь бы не замерзнуть на дороге, а то все хорошо - лучше и быть не может!..

  

  

   В первых числах января рано утром, когда солнце только что выглянуло, прорезая морозный туман, у подъезда известного всему Петербургу дома обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина остановилась крохотная фигурка, закутанная в детскую шубку.

   Кругом было все тихо. Тяжелые двери наглухо заперты.

   Фигурка взобралась на ступени крыльца, приподнялась на цыпочки, силясь достать дверную ручку, но это оказалось невозможно. Фигурка распахнула свою шубенку, выказывая озабоченное, сморщенное личико. Это был горбатовский карлик, Моська.

   - Ну что ты тут поделаешь?! Видно, спят,- пискнул он.

   Он начал подпрыгивать, но все никак не мог достать дверной ручки - шубенка мешала. И кончилось тем, что Моська запутался в ней, упал и скатился с обледенелых ступеней.