Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

sp;   И вот между ними появилась королева. Только страшная бледность лица ее выказывала все волнение, которое она испытывала; но голос ее был спокоен. Она говорила с таким достоинством, с такой, по-видимому, самоуверенностью; она всех успокаивала, всех старалась ободрить своим примером.

   И в то же время до ее слуха, как и до слуха всех присутствующих, доносился глухой, далекий рев толпы, окружавшей замок.

   - Вот уже полночь,- говорила Мария-Антуанетта,- а еще в десять часов получено известие от маркиза Ла-Файета, что он спешит в Версаль во главе парижской национальной гвардии. Он просит нас упокоиться и на него положиться. Если он еще не в Версале, то будет здесь через несколько минут.

   При этих словах королевы почти все невольно подавляют в себе вздох. Положиться на Ла-Файета - да, конечно, он умеет обращаться с толпою; но еще неизвестно, на чью сторону он станет - этот любимый герой Америки и Франции?! Ведь нет пределов его честолюбию, его жажде популярности. А разве на подобного человека можно положиться в такие минуты?..

   - Маркиз Ла-Файет в Версале! Около двадцати тысяч национальной гвардии, которою он предводительствует, на площади d'Armes! - объявляет, появляясь у дверей, офицер королевской стражи.

   - Ваше величество! - возглашает, быстро входя, другой офицер,- маркиз Ла-Файет в замке и просит позволения говорить с вашим величеством!

   - Скажи маркизу, что мы ждем его,- спокойно отвечал король Людовик.

   На пороге показывается всем известная фигура знаменитого генерала. Он весь в грязи, усталый, но энергичные черты лица его выражают бодрость духа, глаза сверкают.

   Толпа расступается перед ним, и он твердой походкой приближается к королю. Но в это время кто-то из придворных невольно вскрикивает:

   - Вот Кромвель!

   Генерал останавливается, обертывается по направлению раздавшегося голоса.

   - Милостивый государь,- произносит он,- Кромвель не вошел бы один и безоружный!

   И он идет дальше.

   На него обращены все взгляды, все замерли, боятся дохнуть: кто же он в самом деле - враг или избавитель?

   Ла-Файет почтительно склоняется перед королем и королевой.

   - Государь,- говорит он, и грусть и глубокое уважение к королю слышатся в его голосе,- государь, я принес вам мою голову, чтобы спасти голову вашего величества!..

   Это громкая фраза, одна из тех фраз, к которым иногда любил прибегать блестящий герой борьбы за свободу. Но на этот раз он так искренне и горячо произносит эту фразу, что почти все чувствуют некоторое облегчение.

   Король протягивает ему руку.

   - Государь,- продолжает Ла-Файет,- я ручаюсь вам за чувства национальной гвардии.

   - Я вам верю, маркиз, и благодарю вас! - произносит король.

   На этот раз Ла-Файету верит и королева. Она забывает все сомнения, которые давно уже легли между нею и славолюбивым героем. Да что же ей и делать, как не верить?! Ведь эта вера - единственное, что ей осталось. Она верит не для себя, не за себя боится, о себе она забыла, она верит ради своего мужа, ради детей своих.

   Ла-Файет предлагает, чтобы внутренние посты во дворце были заняты королевской стражей, а наружные были поручены национальной гвардии. Король соглашается на это.

   - В таком случае,- говорит Ла-Файет,- я беру на себя наблюдение над тем, чтобы этот приказ вашего величества был в точности исполнен. Я обойду все посты и затем успокою Национальное Собрание... Успокойтесь и вы, ваше величество, - обращается он к королеве,- я головой ручаюсь вам, что порядок не будет нарушен. Завтра утром толпы разойдутся, спокойствие восстановится...

   И, откланявшись королю и королеве, Ла-Файет спешит к выходу из замка...

   Он говорил искренне, он успел всех успокоить; но это вряд ли бы удалось ему, если бы он рассказал откровенно, каким образом появился в Версале во главе двадцати тысяч национальной гвардии. Не он вел свое войско - оно вело его против воли. Когда он отказался идти в Версаль, солдаты кричали:

   "Если маркиз Ла-Файет не хочет идти с нами - мы передадим начальство какому-нибудь старому гренадеру!" Другие, уже прямо к нему обращаясь, говорили:

   - Генерал! Мы не считаем вас изменником, но мы думаем, что правительство нас обманывает... Мы пойдем в Версаль, чтобы выгнать королевскую стражу и Фландрский полк, которые отказываются носить национальную кокарду... Если для короля Франции слишком тяжела его корона, пусть он ее снимет - мы наденем ее на его сына, и все пойдет как нельзя лучше!..

   Тщетно Ла-Файет употреблял всю силу своего красноречия, которое так часто помогало ему действовать на толпу. На этот раз толпа была сильнее его и увлекла его за собою.

   И вот он обещал королю и королеве спокойствие, он поручился головою, что все приведет в порядок! Но в силах ли он будет это исполнить? Он надеется, он снова уверен в себе - а между тем чувствует, как страшно утомлен волнением и усталостью этого тяжелого дня. Его ноги едва слушаются, в голове туман... Уснуть бы! Один час крепкого сна снова оживил бы его!.. Но разве возможно теперь думать о сне?! Надо действовать...

  

  

   Мало-помалу тишина начинала водворяться в Версале. Сказывалось всеобщее утомление. Ночной холод, не перестававший дождь заставляли всех искать убежища, какого-нибудь крова, где бы можно было хоть немного отдохнуть, согреться.

   Солдаты национальной парижской гвардии разместились в казармах, в церквах и в частных домах, куда впустили их с большим страхом, а не впускать не смели, именно вследствие этого страха. Парижская чернь, все эти женщины и мужчины, вооруженные пиками и дубинками, приютились на скамьях Национального Собрания и в кабаках. Кто же не мог найти себе нигде места - а таких было очень много, - те так и остались на площади d'Armes, валяясь в грязи и согреваясь у костра.

   Ла-Файет распоряжался и обходил посты, но он уже чувствовал, что не может больше бороться с одолевшей его усталостью. Он хотел убедить себя, и это ему скоро удалось, что теперь все успокоилось, опасности, по крайней мере, до утра не предвидится. Он решил еще раз обойти замок со всех сторон и затем отправиться на улицу de-la-Pempe и там немного отдохнуть у родных своей жены, графов Ноайль, в их отеле.

   Королева отпустила своих приближенных, простилась с королем и удалилась в спальню. Король тоже решился заснуть. Придворные, жившие в самом замке, мало-помалу разошлись по своим помещениям. Герцогиня д'Ориньи, утомленная, как и все, и чувствовавшая большую слабость, просила Сергея проводить ее в комнату, в которой она иногда ночевала, оставаясь в замке. Она едва дошла и в изнеможении опустилась на кушетку.

   - Ах, какой день! - проговорила она слабым голосом.

   Сергей опустился перед нею на колени и целовал ее руки.

   - Усни, моя дорогая! - шептал он, - ты слишком потрясена, но сон освежит тебя... усни спокойно...

   - Боюсь, что не засну... Где уж спать, разве мы знаем, что там делается, разве можно положиться на слова Ла-Файета? Мне даже странно, что все вдруг так успокоились, я убеждена, что опасность нисколько не миновала и она даже еще страшнее в этой темноте, в этом мраке... страшнее, потому что ее не видно...

   - Ради Бога, не мучь себя такими мыслями и постарайся заснуть,- упрашивал ее Сергей,- я чувствую себя очень бодро и, конечно, спать не стану. Я сейчас отправлюсь, обойду весь замок, узнаю все и буду здесь, неподалеку от тебя, так что ты, во всяком случае, знай, что я сторожу сон твой, что если бы, не дай Бог, случилось что-нибудь - я с тобою...

   Она благодарно сжала его руку, взглянула на него нежно и ласково... Но вот глаза ее сомкнулись, и через несколько мгновений она задремала...

   Было уже около пяти часов ночи; тишина стояла невозмутимая, всюду потушили огни и только в коридорах и на лестницах кое-где горели лампы. Везде было пусто, все спали.

   Выйдя из комнаты герцогини, пройдя длинный коридор и очутившись в анфиладе парадных гостиных, Сергей надеялся кого-нибудь встретить, кто бы мог рассказать ему о том, что делается. Но он проходил, комнату за комнатой, едва различая в темноте предметы - и никого не встретил. Наконец, он совершенно запутался и не мог ясно представить себе, где находится. Он пошел снова назад, вышел опять в коридор и сообразил что ему легко будет пробраться к так называемой "мраморной лестнице", которая вела, с одной стороны, в комнаты королевы, а с другой - в комнаты короля.

   "Там, наверно, есть люди, и я что-нибудь узнаю", - подумал он.

   Действительно, "мраморная лестница" была освещена. На верхней ее площадке он заметил двух людей - это были офицеры Швейцарской сотни. Сергей уже знал, что Швейцарская сотня была единственная стража короля, на верность которой и храбрость всегда можно было рассчитывать. Но зачем же их так мало? Конечно, если наружные входы и двор хорошо защищены, тогда трудно сюда проникнуть; но все же двух караульных недостаточно. Видно, Ла-Файет уж очень уверен в полном спокойствии...

   Сергей поднялся по лестнице и увидел знакомые лица; он давно обратил внимание на этих офицеров, а с одним из них, который ему особенно нравился, даже не раз беседовал. Это был молодой человек его лет, красивый, сильного сложения, с открытым, мужественным лицом и ясными светлыми глазами. Его звали Миомандр де Сент-Мари. Имя другого было Варикур.

   Офицеры с изумлением на него глядели, но, узнав его, любезно поклонились ему.

   - Вы давно занимаете этот пост? - спросил их Сергей.

   - Больше часу,- отвечал Миомандр.

   - В таком случае вы можете сообщить мне о распоряжениях генерала Ла-Файета. Достаточно ли защищен дворец?

   Миомандр усмехнулся.

   - По-настоящему, стоя на часах, мы не имеем права совсем даже говорить, мы должны попросить вас удалиться отсюда... Но сегодня особенный день и особенные законы, только, пожалуйста, говорите тише. Знаете ли, князь (Сергея все называли князем, никаким образом не понимая, что молодой русский вельможа мог не иметь этого титула), знаете ли, князь, что вот мы с товарищем совсем неспокойны. Мало ли что генерал Ла-Файет наобещал! Вряд ли эта ночь благополучно окончится... А насчет защиты замка так лучше и не говорить - какая это защита?! Как шли мы сюда, так видели: у Двора министров поставлено двое солдат национальной гвардии - и только. Куда девалась вся стража - солдаты и офицеры - ничего не знаем. Тут вот, за этой дверью, в первой приемной королевы, два человека наших товарищей - это мы знаем... и вот как защищен замок... Через час нас должны сменить, тогда нужно будет найти всех наших и привести сюда...

   - Да уж, ночь - нечего сказать! - зевая, проговорил другой швейцарец, Варикур.- Пусть король на Господа Бога надеется, а на людей надежда плохая. Ведь весь день сегодня все как сумасшедшие, а этот генерал безумнее всех! Где же это видно - с утра бунтовщики окружают королевский замок, бранятся, издеваются, а перед ними и пикнуть никто не смеет?! Вот еще до того, как эти глупые женщины к королю приходили, мы просили, чтобы нам было разрешено разогнать толпу с площади d'Armes... Поверьте, тогда стоило бы только сделать несколько холостых выстрелов - и все эти крикуньи показали бы пятки. Ведь все дело в том, чтобы захватить вначале, а это что же такое? Эти негодяйки увидели, что их боятся, и теперь, конечно, всего ожидать можно... Но что это, что?.. Слышите?

   Сергей прислушался - и у него замерло сердце. Со двора, и не очень далеко раздался пронзительный крик многих голосов.

   - Где это, ведь это, кажется, близко, неужели с площади так слышно?!

   - Нет, это не с площади, это уже во дворе,- мрачно произнес Миомандр,- вот и спокойствие, обещанное Ла-Файетом!.. И где же он сам?..

   Сергей бросился вниз по мраморной лестнице. Крики раздавались все ближе и ближе.

   Что же это такое, что же это случилось? Случилось то, что можно было предвидеть. Неужели эта уличная разнузданная толпа, пришедшая из Парижа, могла воротиться обратно, не достигнув своей цели; неужели это могли допустить те, которые ее подстрекали?! Ведь целый день был употреблен на то, чтобы обезоружить Версаль, сделать его беззащитным, беспомощным. Недаром красивые женщины раздавали солдатам золото и сулили им всякие блага в Пале-Рояле! К середине ночи все поддались усталости, притихли и задремали. Эта тишина обманула Ла-Файета, обманула королевское семейство и некоторых придворных - все заснули, заснул и Ла-Файет. Но подстрекатели не спали - они вовремя разбудили мужчин и женщин, дремавших в Национальном Собрании; вовремя растолкали толпу, приютившуюся бивуаком на площади d'Armes.

   В сумраке медленно приближавшегося осеннего рассвета перед дворцом снова закопошилась многочисленная толпа; женщины и вооруженные дубинами, пиками и топорами мужчины ворвались в первый двор замка. Этот двор охранялся только двумя солдатами национальной гвардии. Что они могли сделать? Да еще вопрос - стали ли бы они противиться, если бы и могли. Они молча впустили толпу и смешались с нею...

   Скоро весь двор, так называемый "двор министров", был занят, ворота во "дворе принцев" отворены. Толпа бросается в эти ворота и проникает в парк через небольшую дверь у "лестницы принцев".

   Мало-помалу королевский замок окружают со всех сторон, под окнами королевы слышатся голоса.

   Страшно утомленная и измученная Мария-Антуанетта крепко, было, заснула, но крики и брань ее будят; она прислушивается, зовет свою дежурную даму и спрашивает ее, что значит этот шум? Та отвечает, что это, вероятно, парижские женщины, не нашедшие себе нигде ночлега, собрались на террасе.

   Ее спокойный голос действует на королеву. Если б ей сказали теперь: "Вставайте, пришла опасность, толпа уже проникла в парк, значит, она была пропущена стражей, значит, замок плохо охраняется" - она отогнала бы свой тяжелый сон, победила усталость, она очнулась бы и поняла свое положение. Но ей ответили спокойным голосом, и она не вслушалась в слова, ее голова снова бессильно опустилась на подушку, и она опять крепко заснула.

   А между тем опасность все ближе и ближе. Вот уже толпа перед колоннадой, отделяющей "двор принцев" от "королевского двора". Этот проход защищают несколько человек королевской стражи, но толпа напирает на них, сбивает их с ног. Один из солдат прицеливается, собираясь выстрелить, но в ту же секунду он обезоружен десятками рук, его повалили, избили и тащат во "двор министров". Огромного роста и зверского вида тряпичник Журран, который весь день кричал больше всех и разражался самыми отвратительными проклятиями, кидается к этому полумертвому солдату, наступает ему ногой на грудь и своим топором с маху отрубает ему голову.

   Первая кровь пролита, толпа хмелеет, кругом раздается неистовый рев, рев зверя, почуявшего запах крови. Окровавленную голову несчастного вздевают на пику и торжественно выносят ее на площадь d'Armes как первый трофей начавшейся победы.

   Сергей еще не успел добежать до последних ступеней лестницы, как понял весь ужас положения. В одно мгновение толпа наводнила "мраморный двор", а между этой толпою и лестницей оставалась только тонкая, резная чугунная дверь. Дверь на крепком запоре; но вот уже сотни могучих рук ее расшатывают, еще минута, другая - и она слетит с петель.

   - Здесь она, здесь австриячка!.. Спит! Так мы ее разбудим! - раздаются дикие голоса.

   И это уже не пустые угрозы.

   Сергей остановился на мгновение, схватился за голову и бросился назад, вверх по лестнице.

   "Может быть, она не знает, может, еще минута - и спасение будет невозможно! Ведь все угрозы против нее направлены, ведь они знают, где искать ее... Тут, сейчас, за три комнаты ее спальня! - быстро-быстро мелькало в голове Сергея.

   Нужно спасти ее, нужно вывести ее из спальни, верные швейцарцы хоть на несколько минут задержат толпу... А потом он побежит к герцогине.

   Он вспоминал ясно, отчетливо, живо, в мельчайших подробностях все выходы, все пути к спасению. Но не успел он добежать и до половины лестницы, как за ним чугунная дверь с громом рухнула, и с криком торжества и дикой радости толпа ворвалась, настигая его. И вот он уже окружен грязными оборванцами, он со всех сторон слышит вокруг себя жаркое дыхание. Страшный, гигантский зверь наваливается на него... Вот уже несколько человек его опередило...

   Кровь бросилась ему в голову, в ушах звенит, какой-то туман расстилается перед глазами... Он оступился, он чувствует удар в спину, но снова поднялся и опят бежит, из всех сил стараясь опередить страшного зверя...

   Перед ним красивая, мужественная фигура молодого Миомандра. Миомандр говорит, обращаясь к толпе:

   - Друзья мои, вы любите вашего короля, так зачем же вы беспокоите его во дворце и ночью, зачем не дадите ему отдохнуть?!

   Дикий рев раздался на слова, и мгновенно перед отуманившимися глазами Сергея что-то происходит. Миомандра уже нет, какая-то масса барахтается на ступенях лестницы... Гигантский зверь снова наступает.

   Но Сергей уже наверху, у дверей первой приемной. Дверь на запоре, и с ужасом он понимает, что проникнуть в эту дверь - значит, пропустить с собою толпу. У этой двери только один товарищ Миомандра, Варикур. Он стоит с бледным лицом, с сверкающими глазами, готовый дорого продать свою жизнь. Сергей становится рядом с ним, но ведь он безоружен...

   Еще миг - куча людей у дверей, все перепуталось, смешалось. Лампа, задетая чьей-то пикой, слетела со стены, полилось горящее масло. На мгновение яркий свет его озарил разъяренные, искаженные лица. Потом вдруг все потемнело, только слабый отблеск занимающейся зари глянул в широкие окна. Толпа, на несколько времени остановленная падением лампы и тушившая горящее масло, снова стала напирать на дверь, раздался выстрел, это выстрелил Варикур. Он сделал все, что мог, он предупредил своим выстрелом находившихся в апартаментах королевы, а сам в ту же минуту пал перед защищаемой им дверью, оглушенный десятками ударов, обливаясь кровью.

   На Сергея не обращали внимания. По его костюму его трудно было принять за одного из защитников замка, да и откуда бы он мог взяться, этот безоружный защитник?.. К тому же в этом полусумраке трудно было разобраться...

   Почти не помня себя, Сергей кого-то ударил изо всех сил, потом кто-то вдруг схватил его руку и так рванул, что затрещали кости. Но внезапная боль заставила его очнуться, вывела его из того тумана, который кружился в голове его. Он понял, что королева теперь должна быть предупреждена, а если она ничего не знает, то, во всяком случае, уже поздно; он понял, что драться ему одному и безоружному бесполезно - его сейчас же убьют и кого и что спасет он этой смертью?! Нужно опять спуститься с лестницы и бежать через коридор, знакомой дорогой, туда, где он покинул Мари... Ведь он обещал охранять ее сон... Ее спасти он еще может...

  

  

   С большим трудом пробрался Сергей по лестнице. Будь эта толпа несколько спокойнее и будь больше света - конечно, на него скоро обратили бы внимание, и уж одно то показалось бы странным, что он бежит вниз, назад, когда все стремятся вперед, к дверям королевских комнат.

   Но толпа была в сильнейшем возбуждении, все рвались выше и выше по лестнице, все взгляды были устремлены наверх, к той двери, которая вот-вот должна распахнуться. Освирепевшие разбойники наступали друг на друга, толкались и бессмысленно расточали направо и налево удары кулаками. На каждом шагу Сергея стискивали, отталкивали его и, таким образом, часто заставляли останавливаться; он должен был завоевывать каждую ступеньку. Он пустил в ход всю свою силу, но скоро увидел, что может владеть только правой рукой; левая страшно болела, отекала и была почти парализована.

   Наконец, кое-как он добрался до нижних ступеней лестницы и проник в коридор. Он вздохнул свободнее, увидев, что здесь никого нет, что ворвавшиеся в замок имели одну цель - мраморную лестницу и искали одну королеву. Он бросился бегом по длинному коридору и, задыхаясь от усталости и волнения, отворил дверь той комнаты, где оставил герцогиню.

   Здесь было уже достаточно светло... Слава Богу! Он увидел Мари все на той же кушетке, она, очевидно, и не просыпалась. Он приблизился к ней, склонился над нею, расслышал ее ровное дыхание. На мгновение он позабыл все: и страшную минуту, которая привела его сюда, и с каждой секундой усиливавшуюся боль в руке и во всех членах. Он глядел, очарованный, на милое лицо герцогини, на ее закрытые глаза, опушенные длинными черными ресницами и обведенные легкой тенью, на ее полуоткрытые, влажные губы, на которых снова играла яркая краска; на маленькую черную мушку, которая в последнее время ежедневно появлялась на этом милом, капризном лице и своим условным смыслом говорила о постоянстве.

   Сергей взял маленькую тонкую руку герцогини и сжал ее.

   Мари открыла глаза широко, изумленно, ничего еще не понимая, потом приподнялась, взглянула на Сергея и с криком к нему кинулась:

   - Serge! Ради Бога! Что случилось? Ты в крови?!

   И она схватила его голову, а потом дрожащими руками отыскала свой платок и приложила к его лбу - на платке была кровь.

   Сергей взглянул в зеркало. Это пустое, это царапина, которую он и не заметил! Он поспешно стал передавать герцогине все дело.

   Она слушала его с ужасом, отчаяние изобразилось на лице ее. В волнении она схватила его левую руку, и он невольно вскрикнул от невыносимой боли. Она увидела, что вся рука его посинела и как-то вывернута.

   - Боже мой, да ведь ты вывихнул себе руку!

   Он взглянул и только тут понял, что его рука действительно была вывихнута и от этого он не мог согнуть ее. Герцогиня совсем растерялась, она уже не думала о том, что бунтовщики в замке, о том, что королева в опасности и неизвестно, что с нею, она видела только эту вывихнутую руку.

   - Боже мой, что теперь делать, что теперь делать?! - отчаянно повторяла она.

   - Помоги мне,- сказал Сергей, стискивая зубы от боли,- дай платок... Крепче привяжи... Вот здесь, может быть, нам удастся вправить... Я видел... Я помню, как это делается...

   Мари мгновенно осушила слезы; на ее взволнованном лице вдруг появилось сосредоточенное, даже почти спокойное выражение, и уже не дрожащими, а твердыми руками она искусно стала завязывать платок по указаниям Сергея. Откуда взялись у нее и сила, и ловкость! Она действовала как опытный хирург и через две-три минуты Сергею удалось с ее помощью вправить локоть. Сильная боль продолжалась, но он чувствовал, что рука его на месте.

   - Благодарю тебя, моя дорогая! - говорил он герцогине, прижимая ее к груди своей.- Теперь забудь об этой несчастной руке, тут нет ничего опасного... Решай же, что нам делать?!

   Герцогиня стояла молча, собираясь с мыслями.

   - Ты сам говоришь,- наконец, прошептала она, - что если мы будем стараться проникнуть туда, никого не спасем и только сами можем погибнуть. Бежать из замка теперь тоже опасно, да я и не хочу этого... Я не тронусь с места, я не уйду отсюда - будем ждать...

   - Постой, смотри сюда!..- вдруг воскликнула она, подбегая к окну.

   Он последовал за нею. Перед ним был двор, быстро наполнявшийся народом. Но это была уже не та безобразная толпа, которая рвалась по мраморной лестнице, это были солдаты национальной парижской гвардии. И впереди всех Сергей заметил высокую фигуру человека с растрепанными, развевавшимися длинными волосами - знакомую ему фигуру маркиза Ла-Файета.

   - А, вот и он, наконец! - проговорил Сергей. - Вот и он со своими солдатами. Дай только Бог, чтобы не было уже поздно!..

   И она побежала из комнаты, увлекая за собою Сергея.

   Через минуту они были уже в небольшой гостиной. Герцогиня приподняла шелковую занавеску окна и указала Сергею.

   Он увидел с одной стороны в серой утренней мгле очертания деревьев парка, бассейны и фонтаны, с другой - ряд блестящих окон замка, внизу широкую террасу, заставленную огромными мраморными вазами с цветами, во втором этаже несколько легких балконов. На террасе и кругом под окнами волновалось море человеческих голов, раздавались оглушительные крики.

   - Королева! Подавайте нам королеву! Пусть она к нам выйдет, мы хотим ее видеть... Да, пусть-ка выйдет - мы встретим ее как следует!!

   Сергей и Мари прильнули к стеклу.

   - Вот, вот ее окна, а тот вон балкон - спальня королевы...

   Они стали глядеть не отрываясь, но окна были заперты, в замке с этой стороны все, по-видимому, было тихо.

   И на эти запертые окна пристально смотрели тысячи мужчин и женщин. Дикая злоба, ненависть изображались на этих грязных, искаженных, по большей части пьяных, лицах. Оборванные торговки, потаскушки, тряпичники, выгнанные лакеи, засучивая рукава, будто приготавливаясь к драке, грозили кулаками. Охрипшие голоса выкрикивали проклятия, угрозы... "Королеву, подавайте нам королеву!" - ревела толпа.

   И вдруг стеклянная дверь одного из балконов отворилась.

   "Боже мой, что же это будет?!" - в один голос с замирающим сердцем прошептали Сергей и Мари. Но больше они ничего не сказали и, прижавшись друг к другу, замерли в ожидании и тревоге.

   На балконе показался король. Он был непричесан, лицо его было бледно и грустно, но все же никакого страха не выражалось в этом лице. Он облокотился на перила, остановил свои усталые глаза на толпе... Он хотел говорить, но толпа не дала ему вымолвить ни слова.

   - Королеву, королеву, пусть выйдет королева!

   Все бесновались, над головами мелькали пики, дубины, топоры. Король постоял еще несколько мгновений, но, убедившись, что его не будут слушать, что его присутствие только еще больше разъяряет эту обезумевшую толпу, он слабо махнул рукой и скрылся за стеклянной дверью.

   - Королеву! - изо всех сил ревела толпа...

   - Да ведь если она выйдет, она погибла,- шепнула герцогиня,- эти звери...

   Но она не договорила и в ужасе всплеснула руками. На балконе перед разъяренной толпою стояла Мария-Антуанетта, держа за руки детей своих. Королева была в утреннем белом пеньюаре - спасаясь из своей спальни, куда уже врывались, ища ее, она не имела даже времени одеться,- ее длинные бледно-пепельные волосы рассыпались по плечам, в лице не было ни кровинки, ни признака жизни. Это прекрасное, горделивое лицо представлялось мраморным изваянием; ни одна черта не дрогнула, все застыло, все превратилось в камень, только глаза горели. И в этих светлых, лучезарных глазах, красотой которых еще недавно восхищалась и гордилась Франция, выражалась теперь вся мука наболевшего, разбитого сердца, ужас, негодование, тоска и сознание невыносимого, незаслуженного позора.

   Королева только сжимала своими холодными руками руки детей своих, силясь в этом пожатии почерпнуть для себя новые силы. Дети прижимались к ней. Ее дочь, красавица-девочка, будущее подобие матери, глядела на бунтующую толпу большими, изумленными, испуганными глазами, на которых блестели слезы. Она уже понимала опасность, она уже многое понимала. Но маленький дофин, которого разбудили на рассвете и принесли в спальню короля, где собрались все родные, где отец глядел так печально, где мать, полуодетая, растрепанная, в отчаянии ломала руки и плакала, совсем не понимал, что все это значит: зачем так много людей, зачем они так кричат и зачем вот теперь мать с ними вышла на балкон?

   Маленькому дофину было холодно, сырая свежесть раннего утра охватила его, а главное - он был голоден. Он давно уже просил есть, но на его слова не обращали внимания, и теперь его даже начинало тошнить от голода. Он схватил обеими ручонками руку матери и, прижимаясь к ней, шептал:

   - Мама, да право же, я очень голоден; хотя бы кусочек хлеба мне дали!.. Тут холодно... Пойдем скорее назад и накорми меня!..

   - Подожди, подожди, сейчас все это кончится! - едва слышно вымолвила Мария-Антуанетта.

   - Не надо детей, прочь детей! Пусть королева выйдет к нам одна! - вдруг заревела толпа.

   Королева скрылась за дверью и через несколько мгновений появилась снова в сопровождении Ла-Файета. Ее лицо было все так же страшно бледно и неподвижно, глаза все так же блестели, но теперь в них уже не выражалась душевная мука, теперь перед бунтующей толпой стояла не измученная, оскорбленная женщина, не жена и мать, трепещущая за участь мужа и детей - это была величественная королева, сознающая свои права, свою силу, свое призвание. Она твердым шагом подошла к решетке балкона и обвела толпу сверкающим взглядом.

   Все эти тысячи народа мгновенно затихли и не спускали с нее глаз, затаив дыхание. Этот гигантский тысячеголовый зверь чувствовал, что перед ним не беззащитная женщина, на которую можно кинуться, которую можно растерзать, он чувствовал, что перед ним какое-то особенное существо, владеющее высшей, непонятной силой.

   Ла-Файет - старый любимец Парижа, идол и герой черни - подошел к королеве, склонился перед нею и почтительно поцеловал у нее руку.

   Неподвижная толпа дрогнула и разом тысячами своих голосов грянула:

   - Да здравствует королева!

   Послышались рыдания женщин; многие становились на колени.

   И в это же мгновение из-за деревьев парка выглянуло утреннее солнце. Яркие лучи его озарили белую, неподвижную фигуру королевы. Она стояла все такая же величественная и глядела все таким же могучим взглядом. Ни она, ни Ла-Файет не проронили ни слова, а между тем в толпе, начинавшей мало-помалу приходить в себя, начинавшей снова волноваться, но не прежними чувствами, а восторгом, то там, то здесь шел говор.

   - Слышали, что сказал Ла-Файет?! Он обещает, что королева будет любить нас, как Христос любит церковь...

   - Да, да, он сказал это, он обещал это от имени королевы!..

   - Она святая - видите, кругом нее сияние! - говорили другие.

   Рыдания женщин раздавались все громче и громче.

   - Да здравствует королева! - повторялось то там, то здесь, подхватывалось толпою и стояло в утреннем воздухе.

   Обрывки ночных туч быстро уносились, разгоняемые свежим ветром. Солнце сияло, отливаясь и горя на мокрой траве, сверкая на зеркале бассейна...

   Королева величественно поклонилась народу и исчезла за стеклянной дверью...

   - Слава Богу, слава Богу! - восторженно повторяла герцогиня.

   Радостные слезы текли по ее щекам, она сжимала руку Сергея.

   - Право, можно поверить в чудо, разве не чудо совершилось на наших глазах?!

   - Да, - задумчиво отвечал Сергей, - но я боюсь, что это только мгновение. Королевы нет - и ее обаяние исчезнет...

   И будто в ответ на слова эти, крики: "Да здравствует королева!" замолкли и раздались новые возгласы: "Король в Париж! Король в Париж!"

   В этом новом гуле опять звучала прежняя нота бешенства и раздражения. Опять слышались угрозы... Снова дверь балкона отворяется, выходит Ла-Файет, за ним виднеется фигура офицера королевской стражи. Ла-Файет жестом показывает, что хочет говорить. Толпа прекращает свои крики и слушает.

   - Король согласен ехать в Париж,- говорит Ла-Файет, - король выедет сегодня же в сопровождении королевы и всего своего семейства.

   Крики торжества служат ответом на слова эти. Но толпа заметила офицера королевской стражи.

   - Долой королевскую стражу! Это изменники... Не надо их!..

   Ла-Файет это предвидел, он показывает шляпу офицера, на которой красуется трехцветная национальная кокарда. Офицер торжественно клянется в верности нации.

   - Да здравствует королевская стража! Король в Париж! Да здравствует король! Да здравствует королева! - проносится над толпою.

   Но вот чей-то громкий, могучий голос, покрывая все эти крики, ревет:

   - Да здравствует нация!

   - Да здравствует нация! - как один человек подхватывает вся толпа.

   - Да здравствует нация! - доносится с другой стороны замка, со всех дворов, с площади d'Armes...

   В замке движение. Все эти придворные кавалеры и дамы, бесчисленная прислуга, все притаившиеся по своим помещениям и не подававшие голоса в ожидании смерти, теперь снуют по всем комнатам, коридорам, галереям, мечутся взад и вперед, собираясь к внезапному отъезду.

   Ла-Файет уверил короля и королеву, что нельзя медлить ни часа. Король согласен, он поедет в Париж, поедет куда угодно, лишь бы только не разлучали его с женой и детьми.

   В королевских конюшнях запрягают экипажи. В Версале все в волнении, тысячи пришлого люда беснуются от восторга, площадь d'Armes по-прежнему наполнена народом, и то там, то здесь, высоко над живыми головами появляются вздернутые на пиках две мертвые, окровавленные головы - солдата королевской стражи Дехюта и швейцарца Варикура. Их тела свезены в казармы, и туда же принесены тяжело раненные при защите мраморной лестницы и комнат королевы Миомандр и его товарищи.

   Сергей дожидался герцогиню, которая отправилась в апартаменты королевы. Вот она вернулась, вся обливаясь слезами.

   - Через час едем, - заговорила она, - я ни минуты здесь не останусь после королевы. Пойдем сейчас ко мне, в мой отель, я велю приготовить карету, только, ради Бога, не покидай меня, будь со мною, поедем вместе - в карете может поместиться и твой карлик...

   - Но что же король? Что королева? - спрашивает Сергей.

   - Короля я не видела, говорят он, как всегда, спокоен. Из Национального Собрания явился Мирабо и объявил, что Собрание единогласно решило вместе с королем переехать в Париж, объявило себя неразделенным с королем. Он отвечал, что с сердечной признательностью принимает это новое доказательство привязанности Собрания... Да, он спокоен, даже странно спокоен, он будто не понимает или, вернее, не хочет понять, что значит этот переезд, что значит сегодняшний день!.. Зато королева отлично все это понимает и не скрывает этого... Друг мой, на нее смотреть страшно, я едва там не разрыдалась... А она, о, что это за женщина, она изо всех сил старается казаться бодрой, ко всем относится с такой добротой, вниманием. Обняла меня, поцеловала, крепко сжала мне руку... Знаешь ли, там носят головы убитых, и ей об этом сказали! Если бы ты видел ее в эту минуту, я этого лица никогда не забуду... она вздрогнула и проговорила: "Нас заставляют ехать в Париж, но перед нами понесут головы наших верных защитников"... О, как она сказала это!..

   Но им нельзя было терять времени, и они поспешили из замка через парк, избегая толпы, которая радостно бушевала на плошади.

   Около полудня огромная карета с королевским семейством и кареты придворных выезжали из Версаля. С герцогиней д'Ориньи ехал Сергей, на переднем сидении помещался Моська.

   Бедный карлик даже как-то весь позеленел от ужаса и опасения за вывихнутую руку своего Сереженьки. Он успел уже добыть хирурга, рука Сергея была как следует перевязана, хирург уверял, что опасаться нечего и при благоразумном лечении все пройдет в две-три недели. Но Моська все же никак не мог успокоиться, он не доверял басурманскому хирургу, да и вообще он слишком много пережил за вчерашний вечер, за эту долгую, бессонную ночь, когда он не знал даже, жив ли его барин, увидит ли он его. Он уже думал, что придется везти в Россию только одни косточки...

   И потом - эта герцогиня! Он в первый раз ее сегодня видел, но уже давно о ней знал; ведь он всегда все знал, что касалось до Сереженьки, от него ничего не могло скрыться... И вот они вместе едут.

   Так вот она какая! Ну что в ней?! Господи, и неужто он променял на нее княжну нашу, ведь она ей и в подметки не годится, ведь эта что? Так себе, вертлявая бабенка, а княжна как есть, как есть красавица!..

   - Ох, попадись ты мне теперь, дьявол Рено! - задыхаясь от злости, думал Моська, - задушу я тебя, как есть задушу, и за грех считать не буду, и Бог простит! - всему ты причина... Да и что же это, наконец, такое?! Нынче же отпишу Льву Александрычу... Разве можно тут жить! За какие это провинности дитя в тартарары эти проклятые кинули? Напишу, чтобы немедля приказ был от государыни ехать восвояси. Все отпишу... и про бабенку эту... все...

   "Ишь ты, проклятая, вертится! - продолжал он свои думы, с ненавистью поглядывая на герцогиню, - ей, видно, и ничего, что он из-за нее искалечен - улыбается... А глазищами-то, глазищами что выкидывает! А еще мужняя жена... Фу ты, срамота какая! Ну, да и ты, батюшка, тоже хорош, погляжу я на тебя, - начинал он мысленно распекать Сергея,- не ждал я от тебя таких делов... А эти-то черти, эти изверги!"

   Он выглянул в окошко кареты.

   Гудящая толпа заняла его внимание. Зрелище, действительно, было самое необыкновенное.

   Шествие, как верно угадала несчастная королева, открывалось оборванной, кричавшей, прыгавшей и бесновавшейся толпой мужчин и женщин, с возвышавшимися на пиках окровавленными головами. Затем следовала карета с королевским семейством, кареты придворных, депутатов, затем батальоны национальной гвардии, королевская стража, артиллерия. На пушках поместились верхом женщины, размахивая платками и горланя песни. Наконец, двигались возы с мукой, добытою в Версале. Время от времени проносились крики...

  

  

   Вечный шум и волнение. Расходились народные страсти, давно приготовлявшаяся гроза, наконец, разразилась, и все страшнее и страшнее были ее удары. Мщение, слепое, бессмысленное мщение добирается до своих жертв и сознает, что близок час стонов, крови, смерти. Что-то давящее, мрачное, раздражающее носится в воздухе, стоит над огромным, прекрасным городом, в котором еще так недавно широко и привольно жилось человеческому веселью, в котором нужда, горе, заботы прятались по темным углам, так прятались, что со стороны нельзя даже было подозревать их существование. Разнообразная жизнь, катившаяся полной волною, внезапно остановилась. Эта жизнь превратилась теперь в больное и невыносимое существование; никто не живет, все прежние интересы позабыты, все прежние планы, расчеты разрушены. Час проходит за часом, день за днем. Прошел час, прошел день - и слава Богу, а что завтрашний день скажет и придется ли его увидеть - об этом страшно и подумать! Все глядят испуганно и вопросительно прислушиваются, ждут какой-нибудь новости - и непременно страшной...

   Среди этого ада, среди этой муки трудно, почти невозможно себе представить, что где-нибудь жизнь идет по-прежнему - тихо и спокойно, что где-нибудь люди без страха и тревоги думают о завтрашнем утре, что есть такие счастливые люди, которым все эта ужасы представляются далекой, непонятной сказкой.

   А между тем ведь есть же такие благословенные, тихие уголки и есть такие счастливые люди... Счастливые! Как будто забота и горе не проникают в самый мирный угол! Ведь если и нет заботы и горя - так уже, наверное, они были или будут.

   Стоят последние морозные дни глубокой осени. Давно бы уже пора выпасть снегу; давно бы пора стать зиме; уже ноябрь в половине, но снегу еще нет. С деревьев свалились последние желтые листья. Весь Знаменский парк поредел и сквозит; недавно грязные, размытые осенним дождем дорожки высохли, будто камень. По отлогим берегам озера пожолклая трава покрыта морозным инеем, вода уже застывать стала... Уныло, окруженная сухими кустами и черными деревьями, стоит голубая беседка. Холодное солнце, пробравшись из-за деревьев, вытянуло свои косые лучи, и один из них озарил внутренность беседки и в ней неподвижную, грустно склонившуюся над раскрытой книгой княжну Таню.

   Так все кругом тихо, спокойно, так безопасно. Мир и покой и в Знаменском парке, и на расстоянии тысяч верст в окружении: раскаты чужой грозы сюда не доносятся. Непонятна эта гроза мирным людям, занятым интересами своей жизни...

   Но чего не знают, о чем не заботятся и не думают обитатели этого спокойно дремлющего края, о том уже давно знает и мучительно заботится Таня. И не только забота - глубокая сердечная мука изображается в ее лице. Вот она уронила с колен своих позабытую книгу и в невольном порыве сжала руками голову.

   "Боже мой, что же мне делать? - прошептала она и бессильно почти в отчаянии, опустила руки...

   Немногим более года прошло с тех пор, как Таня в этой же беседке слышала признание Сергея, как чары первой юной любви опутали их своей сетью. Год прошел, только год, но что значит этот год для Тани, и как изменил он ее! Тогда она была еще почти ребенок, теперь она женщина. Она всегда обещала вырасти и развиться в замечательную красавицу, только чудилось, что это будет крепкая, здоровая, румяная красота, какую так любит русский народ, которую он так картинно изображает в своих старых песнях. Но не сбылись эти ожидания, красота Тани вышла совсем другая: правда, она еще выросла за этот последний год, правда, ее стройная крепкая фигура говорит о здоровье и силе, но не заметно в ней излишней полноты, пышности, не блестит она излишними яркими красками, побледнел горячий румянец ее щек; но зато в этом милом, всегда таком открытом и светлом лице явилась новая прелесть. Это прелесть грусти, прелесть мысли, серьезной и мучительной, которая не дает покоя, заставляет много и упорно работать и светится в ее задумчивых глазах, в тихо и слабо, все реже и реже приходящей улыбке.

   Что же такое случилось с Таней? Что пережила она?

   Она писала Сергею о своей тоске, о тягости разлуки, она все ждала с ним свидания, потом писала о серьезной болезн