Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

  

   Проходили дни, недели, по-видимому, не принося никаких изменений в обычном ходе придворной жизни. Государыня, по-прежнему, в определенные часы занималась делами, выслушивала доклады, много гуляла, принимала участие в различных увеселениях, а между тем все замечали в ней с каждым днем усиливавшуюся перемену. Сергей уже раза два заставал ее с покрасневшими глазами: она, видимо, чем-то тревожилась. Ее грустное настроение не могло не отражаться и на всех окружавших, и все временами как-то притихали, озабоченно поглядывая друг на друга и перешептываясь.

   Сергей иногда уезжал из Петербурга по делам службы и часто возвращался в Царское вместе с графом Безбородко и его молодым красивым племянником, Милорадовичем, которого граф недавно представил государыне и который теперь часто появлялся во дворце.

   Мамонов оставался все таким ж сумрачным, видимо, избегал общества и, наконец, стал избегать даже Сергея. Они уже не возвращались более к откровенному и дружескому разговору.

   Мамонову нелегко было глядеть на Сергея - он понимал, что слишком долго тянет, и все же никак не мог решиться.

   Однажды Сергей его встретил утром в одной из дальних аллей парка вместе с княжной Щербатовой. Он издали им поклонился и свернул в сторону на первую попавшуюся дорожку. Он не мог не подивиться одному - каким образом эта девушка возбудила такую страсть в Мамонове. Она была недурна, но не особенно красива и, главное, в ней не замечалось ничего привлекательного, приятного.

   Глядя на нее, Сергей всегда думал, что она не может быть добра, а, напротив, верно, она даже и злая; ума ее также никто не замечал, и вообще она была довольно бесцветна.

   В это же утро Сергею предстояла и другая еще встреча. Во дворце, у покоев императрицы, он увидел караульного секунд-ротмистра, который вдруг кинулся к нему с протянутой рукой и радостно заговорил:

   - Ах, Сергей Борисыч, давненько мы не виделись! Как я рад вас встретить.

   Это был хорошенький Платон Зубов, в новом с иголочки нарядном мундире, такой свеженький и розовый, такой стройный и изящный. Но Сергей не особенно радостно отвечал на его приветствие.

   - А! Вы в караульных? Давно ли?

   - Недавно, Сергей Борисыч.

   - Довольны?

   - Помилуйте, как же не быть довольным... А уж как боялся, когда в первый раз должен был войти и доложить государыне. Ведь, знаете, это такая великая женщина... это просто богиня какая-то... Я понимаю, что даже посланники, привыкшие к разговорам с государями, немеют при ее виде... Когда я видал ее в торжественные минуты, она меня совсем ослепляла, я не мог глаз поднять на нее, но здесь, у себя - она другая. Тут она уже не богиня, не царица - это ангел доброты! Она всегда так милостиво меня выслушивает, так кротко глядит... Мне хотелось бы упасть перед ней на колени и прикоснуться губами хоть к кончику ее платья...

   - Похвальные чувства,- улыбаясь не особенно ласково, заметил Сергей. - Государыня, действительно, очень милостива.

   - Ах, как милостива! - с напускной восторженностью подхватил Зубов. - Я, право, поклоняюсь как божеству - и тут нет греха!

   - Конечно,- сказал Сергей и хотел было пройти, но Зубов удержал его.

   - Сергей Борисыч, вы на меня не сердитесь?

   - Сердиться... помилуйте, да за что же?

   - Да что я до сей поры вам должок не вернул...

   - Ах, что вы, я и забыл совсем.

   - Нет, как же можно, я очень хорошо помню и при первой возможности возвращу, только потерпите, благодетель - совсем денег нет. Прошу отца, прошу, чтобы выслать из деревни, а он отмалчивается... ужасный скряга у меня отец...

   - Забудьте об этом должке и никогда мне о нем не поминайте больше, если не хотите, чтобы я и взаправду рассердился, - сказал Сергей и, слегка пожав руку Зубова, прошел дальше.

   Это хорошенький мальчик решительно ему не понравился.

   Прошло еще несколько дней. 18 июня рано утром, едва Сергей проснулся в своей маленькой комнатке в одном из дворцовых флигелей, как к нему явился посланный от графа Мамонова, который просил его немедленно к себе пожаловать.

   Сергей наскоро оделся и отправился в большой двухэтажный флигель, весь отведенный под помещение Мамонова.

   Он застал графа уже совсем одетым и в волнении ходившем взад и вперед по большому роскошному кабинету. Лицо его было бледно, большие глаза совсем красны от слез и бессонной ночи.

   - Простите, что я вас побеспокоил, - сказал Мамонов,- я сам хотел идти к вам, но это обратило бы всеобщее внимание. И тут все за мной шпионят, подсматривают, но вам все же безопаснее и легче незамеченным пройти ко мне... Вы, я думаю, Бог знает что обо мне думали в это последнее время... Да, я сам понимаю, как я жалок с моей нерешительностью, но что ж мне делать?.. Наконец, сегодня я окончательно решился и иду... Но прежде мне хотелось пожать вашу руку, мне хотелось вашего дружеского напутствия. Теперь все на меня обрушится, Сергей Борисыч... В меня грязью бросать будут, но я уверен, что вы не откажетесь в числе моих врагов...

   - Еще бы,- сказал Сергей,- за кого вы меня принимаете? Если вам нужна моя дружба, то вы можете смело на нее рассчитывать и именно теперь я ваш всем сердцем.

   Несмотря на все свое волнение, Мамонов вдруг искоса и как-то странно взглянул на него, но Сергей не заметил этого взгляда.

   - Не оставляйте меня, пойдемте вместе... Будьте неподалеку - знаете, мне как-то страшно: мне кажется, что я схожу с ума.

   - Да успокойтесь же, вы, действительно, нездоровы,- сказал Сергей, беря его горячую, сухую руку и замечая лихорадочный румянец, быстро появлявшийся и исчезавший на лице его.

   - Пойдемте, - запинаясь, упавшим голосом говорил Мамонов. - Пойдемте, но только, пожалуйста, не уходите оттуда - дождитесь меня.

   Они вышли. Сергей проводил графа до покоев императрицы, а сам стал бродить по залам. Он сам уже не хотел уходить далеко, его самого уже интересовало положение Мамонова. За все это время он ко многому присмотрелся, многое узнал, многое стал понимать по-новому: то, что казалось ему прежде так просто, естественно, представлялось теперь очень сложным, очень запутанным. Мамонова же в эту минуту он любил искренне и понимал, что в его решимости, несмотря даже на то, что она пришла так мучительно и медленно, все же много истинного геройства.

   Прошел час, другой, и вот, наконец, Мамонов вышел из покоев императрицы. Он шел, спотыкаясь, бледный, как полотно, с еще более опухшими, покрасневшими глазами.

   Сергей подошел к нему. Он молча сжал его руку своей холодной, как лед, рукою.

   - Пойдемте ко мне,- тихо проговорил он. Сергей за ним последовал.

   Запершись в кабинете, Мамонов упал в кресло и вдруг неудержимо зарыдал.

   Долго не мог Сергей его успокоить.

   Наконец, он мало-помалу остановил свои слезы и все только хватался за грудь и часто кашлял.

   - Ну что же,- робко спросил Сергей,- надеюсь, все благополучно? Конечно, государыня дала вам согласие на брак с княжной и вас можно поздравить? Авось счастливая семейная жизнь поможет вам вылечиться, вы должны серьезно о себе подумать!

   - Да, поздравьте меня, Сергей Борисыч,- мне разрешено жениться. Государыня очень милостива, она только пеняла мне, что я давно ей во всем не признался. На сих же днях будет свадьба, послезавтра сама государыня обручит нас, и немедленно после свадьбы я уеду для поправления своего здоровья. Позволите вы мне надеяться, что наше краткое знакомство не изгладится из вашей памяти?! Я ведь здесь оставлю так мало друзей... почти никого, могу ли рассчитывать, что вы меня не забудете?

   - Напрасно вы так говорите, граф, как будто все еще сомневаетесь. Если чем я могу быть вам полезным, смело на меня рассчитывайте, но вряд ли я мог что-нибудь - вы сами знаете, какое у меня влияние! Да я так полагаю, что недолго мне и быть тут. Мне тоже начинает что-то нездоровиться, я подумываю, как бы уехать подальше.

   Мамонов с изумлением взглянул на него.

   - Вы... уехать! Куда же? Зачем же?.. Нет, вы теперь не уедете!..

   - Не знаю, только во всяком случае пожелайте мне скорого отъезда, потому что я сам себе всего больше этого желаю.

   Мамонов еще раз взглянул на него и ничего не понял:

   "Что же это он - смеется, что ли?.. Ролю играет?!" Но Сергей смотрел очень серьезно, даже грустно.

  

  

   Прошел день. Говорили, что императрица нездорова. Она не показывалась из своих покоев, и при ней находилась только одна Анна Никитишна Нарышкина - других не допускали.

   Во дворце с каждым часом замечалось все больше и больше волнения; но это волнение было не шумно, а, напротив, развивалось почти неслышно, таинственно. Никто не говорил громко, все шептались, ходили на цыпочках. Когда из двери апартаментов государыни показывалась почтенная, несколько мрачная фигура камердинера Захара, некоторые сановники и придворные дамы спешили к нему и робко, как-то даже почтительно спрашивали:

   - Ну что, Захар Константинович, каково?!

   Камердинер на мгновение останавливался, уныло качал головой и говорил:

   - Известно, нездоровы... растревожили их шибко... ну, да авось Бог даст - уладится... Анна Никитишна успокоит...

   И он медленной своей походкой шел дальше.

   Едва показывался Сергей - все поспешно давали ему дорогу, иные заговаривали с ним предупредительно и любезно. Безбородко был тут же вместе со своим красивым племянником, Милорадовичем, от которого теперь почти не отходил. Но и он нашел время подойти к Сергею и сказать ему несколько любезных фраз; однако в его улыбке, в его взглядах на этот раз не было прежнего добродушия. Сергей чувствовал какую-то перемену в обхождении с ним его начальника, как будто он был им недоволен и в то же время всячески скрывал это неудовольствие под видом любезности.

   Мамонова не было видно. Сергей зашел было к нему, но ему объявили, что граф нездоров и никого не может принять.

   И так продолжался весь день. Очевидно, никто не мог заняться своим делом, все слонялись, будто чего-то ожидая, не то со страхом, не то с надеждой.

   Наконец, Сергею сделалось так тяжело и скучно, что он ушел к себе в свою маленькую, низенькую комнатку, заперся, открыл окошко и опустил штору. День был жаркий, в комнатке душно. Он лег на кровать, помещавшуюся за маленькими красного дерева ширмочками, пробовал заснуть, но это долго ему не удавалось - и духота, и комары, и всякие нерадостные мысли мешали.

   Наконец, совсем утомленный и обессиленный, он задремал и проснулся только вечером. Освежившись умыванием, он вышел в парк и долго бродил, пока, наконец, усталость не заставила его очнуться. Солнце уже зашло, наступила прозрачная полумгла короткой июньской ночи.

   Сергей увидел, что он забрался слишком далеко и, осматриваясь и вспоминая местность, стал искать ближнюю дорогу к озеру.

   Никто не попадался ему навстречу. Он долго плутал по извилистым дорожкам. Но вот, наконец, остановился перед небольшой пирамидой: это было знакомое место - собачье кладбище, где под мраморными плитами покоились любимые собачки императрицы. На плитах были вырезаны французские надписи - эпитафии, из которых одну, очень милую и остроумную, сочинила сама Екатерина в память своего старого любимца Тома Андерсона. Возле пирамиды стояла низенькая скамейка. Утомленный долгой прогулкой, Сергей с удовольствием на нее опустился. Кругом было тихо, прохладно, душисто. Сзади едва слышно плескались водяные струйки, перебегая с камня на камень. Прямо - серебрилось озеро, и вдали, на фоне бледного неба, белелись очертания павильонов.

   Где-то близко, почти над самой головой, из глубины дубовых ветвей, раздались звуки соловьиной песни. У озера, в кустах осыпавшейся сирени, им завторило новое щелканье, отозвалось чуть не на каждом дереве - и пошли звонкие переливы, с каждой минутой перебивая друг друга, подхватывая последние нотки и заливаясь звончее и звончее, будто все соловьи со всего царскосельского сада слетелись в этот тихий утолок и давали свои прощальные серенады перед скорой разлукой.

   Сергей заслушался этого пения, и вспомнились ему такие же тихие, соловьиные ночи в глуши Горбатовского или Знаменского парка, такие же ночи, только еще волшебнее, темнее, горячее, душистее... Далеко уносил его соловьиный рокот и сильнее поднимал в нем тоску и мучительную жажду счастья.

   Ему думалось - как хорошо теперь там, на берегу Знаменского озера, в голубой беседке! Может быть, там теперь белеется платье Тани, она сидит на шатких ступеньках и тоже слушает соловьиные песни, и думает о нем. И ей так же тоскливо, и в ней такая же жажда, поднятая этой душистой, горячей ночью. И ему уже виделось, как призывно и нежно блестят ее глазки, как простираются к нему ее крепкие, полные руки...

   Зачем же все это? Зачем эта разлука? Зачем этак неволя?..

   Но ведь он сам захотел этой неволи, этой разлуки. Он сам бежал от Тани за призраком новой жизни, нового счастья!..

   Ну и что же - прошло немного времени, куда девалась эта новая жизнь?.. Где же счастье? Оно опять-таки осталось там, в голубой беседке...

   "Таня! Таня!!" - почти громко, с замиравшим сердцем звал он к себе милую, далекую девушку.

   И ему уже начинало казаться, что она его слышит, что она спешит к нему. Вот между кустов мелькает ее белое платье.

   Что это, не сон ли?.. Его чуткий слух ясно различает шорох шагов. Белая фигура все ближе и ближе.

   Весь в волнении, почти готовый поверить в невозможное, он вскочил со скамейки, кинулся к приближавшемуся призраку. Вот он уже в нескольких шагах от него. Он остановился и вздрогнул - перед ним императрица...

   Да, это ее полная, величественная фигура в белом кашемировом капоте, в маленьком чепце на голове, из-под которого спускается несколько мелких локонов.

   Она тоже остановилась и вздрогнула, но, внимательно всмотревшись в Сергея, ласково протянула ему руку.

   - Ах, это ты?! Ты меня испугал... Я не думала кого-нибудь встретить... Я желала пройтись одна и даже сказала, чтобы никого не пускали на эту дорожку... Как вы сюда попали?..

   - Ваше величество, простите меня, - совсем смущенный и будто упавший с облаков выговорил Сергей.- Я шел не со стороны дворца... давно гуляю... заблудился...

   - Беда невелика,- тихо сказала Екатерина,- и если вы заблудились, то это даже кстати - я выведу вас на дорогу... Да и сама устала... помоги мне... пойдем...

   Она оперлась на руку Сергея и тихо пошла с ним вдоль озера по береговой дорожке.

   Он с болью оторвался от своих мечтаний, от мыслей о Тане. Он уже не слышал соловьиных песен, не чувствовал душистой свежести, несшейся ему навстречу. В нем было теперь только одно смущение, одна забота идти мерно и плавно, в ногу с императрицей, и крепче держать руку, на которую она опиралась. Он боялся взглянуть ей в лицо, это лицо было не то грустно, не то чересчур серьезно...

   - Я что-то совсем устала сегодня,- сказала она таким слабым и кротким голосом, какого он еще никогда не слыхал от нее.- Я нездорова, голова тяжела... думала освежиться... но эти светлые ночи, эти соловьи на меня иногда дурно действуют... тоску нагоняют... Не желаю тебе тоски такой, друг мой!

   - Как тяжело слышать от вас подобные слова, ваше величество! - нашел в себе силы ответить Сергей. - Когда вам весело - и всем весело, ваша тоска производит всеобщую тоску. Мы все чувствуем заодно с вами.

   Она слабо улыбнулась.

   - Если б это было так, тогда все бы должны были стараться, чтобы я не тосковала, а между тем многие об этом не думают. Я встречаю немало неблагодарности, beacoup de duplicité... и именно в тех, от кого всего менее могла ожидать этого. Такие ошибки в людях в мои годы очень тяжелы... Ах, и вечно-то ложь и обман! И зачем, зачем - когда я так люблю искренность и только ее и желаю?! Но, конечно, я не стану, обманувшись в ком-нибудь, найдя в одном дурные качества,- подозревать те же качества в других... Вот я уверена, мой юный друг, что вы и искренни, и не двуличны.

   - Благодарю, ваше величество, за такое лестное обо мне мнение. Но смею надеяться, что я заслужил его: я ненавижу фальшивость и нахожу всего лучше быть искренним.

   - Да, ты молод и неиспорчен, слава Богу,- ласково сказала Екатерина,- оставайтесь таким, хотя это и очень трудно в жизни. Ну, и докажите мне, что ни я, ни вы в вас не ошибаемся; скажите, о чем вы думали, там, у пирамиды, окруженные тенями моих верных собачек, про что вам пели соловьи?

   Вспыхнули щеки Сергея, опустились глаза его, и в то же время он заботливо соразмерял свой шаг с шагом императрицы и старался крепче поддерживать ее руку.

   - О чем я думал?..- прошептал он.- Да и сам хорошенько не знаю, ваше величество.

   - Как не знаете?.. Вы, наверное, думали о ней?!

   Он изумленно поднял глаза. Екатерина пытливо в него всматривалась. Ее светлые, блестящие глаза были так близко-близко, ему становилось даже страшно.

   - О ком о ней? - запинаясь, прошептал он.

   - Dieu, que sais-je? Да, наверное, у тебя есть "она", celle, que vous aimez!.. Eh bien, moi franchement, mon ami - ведь ты ее любишь?

   Сергей вдруг замедлил шаг, почти остановился и, прямо взглянув на императрицу, в каком-то порыве, почти отчаянно выговорил:

   - Oui, je l'aime, votre majesté!

   И он опять стал соразмерять свой шаг с шагом императрицы.

   Прошло несколько мгновений. Далеко-далеко раздавалась соловьиная перекличка, какая-то большая рыба плеснулась в озере; в древесных ветках раздался шорох, спросонья встрепенулась птица - и опять все смолкло.

   - Где она, близко или далеко?

   - Далеко...

   - И она вас любит, или вы еще не знаете чувств ее?

   - Я верю ей, что она меня любит, ваше величество...

   Еще прошло несколько мгновений молчания. До дворца было уже недалеко.

   - Ну, и спасибо вам за вашу откровенность,- тихо и медленно произнося слова, сказала Екатерина,- я в вас не обманулась... Желаю вам полного счастья, которого вы заслуживаете. Я отдохнула и теперь пойду одна. Прощайте... mersi, mon ami!

   Она оставила его руку, кивнула головой и повернула на дорожку ко дворцу.

   Он остановился и долго стоял неподвижно, почти без мысли, почти в полузабытье. Но вот он очнулся, огляделся, прислушался - легкие шаги императрицы давно смолкли. Кругом было пусто и тихо. Он поспешил другой дорожкой. Его сердце шибко стучало, кровь то приливала к лицу, то опять отливала. Неясное смущение не покидало его, но тоска, давившая все это последнее время, вдруг улеглась, почти совсем пропала - было легче дышать, мало-помалу явилась бодрость.

   "Таня!! Таня!!" - страстно шептал он...

  

  

   Вернувшись к себе, Сергей с изумлением увидел, что его дожидается Моська.

   - Степаныч, что такое? - спросил он. - Что это ты так поздно приехал, все ли благополучно?

   - Не тревожься, сударь-батюшка, успокоительно пропищал карлик,- все у нас как след быть, разве вот только мусье Рено на голову жалуется, ну да старуха Маланья ему горчичники приставила, завтра будет как встрепанный...

   - Так чего же ты так поздно приехал?

   - Так чего же мне и не приехать,- обиженно отвечал карлик,- запрета от тебя, сударь, кажись, еще не было. Стосковался по тебе - ну вот и приехал!.. Ведь шутка ли: пятый день нонче как ты домой не наведывался. Так и не стерпел я, чтобы не проведать. Да вот еще и писулька к тебе есть...

   И он изменил обиженное выражение своего лица на лукавую улыбку.

   - Письмо? От кого? Давай, Степаныч!

   - От кого письмецо-то?! Да так полагать надо, от княжны нашей, от Татьяны Владимировны... И где ж это оно, куда я его?! В кармашек его сюда положил, ан и нету... уж не затерял ли как дорогой?

   Карлик уморительно засуетился, выворачивал карманы своего кафтанчика, делал испуганное лицо.

   - Степаныч, да ты шутишь, что ли, или серьезно?! - начиная волноваться, крикнул Сергей. - Разве можно терять письма, этого еще недоставало!..

   Карлик тихонько засмеялся.

   - Ну, ну, не кипятись... и впрямь шучу. Да и ты тоже хорош, Сергей Борисыч, как погляжу на тебя. Ну, слыханное ли дело, чтобы Моська потерял что, а особливо письмецо такое? Да ведь знаю же я, коли Моська один - так его встречают - "зачем мол приехал?" Дескать "и не надо бы тебе вовсе!" Ну, а письмецу этому не скажут небось - "зачем ты, мол, появился?" Может, ради письмеца и Моська прощение получит...

   - Степаныч, это ты никак обижаться вздумал, а не то с жары ошалел? Я тебя спрашивал со страху, не случилось ли чего, а приезду твоему и без письма рад.

   - Ну, говори теперь, говори, вывертывайся,- ворчал Моська.- А вот не дам писульку, так и увидим, кому это ты рад!

   Сергею вдруг стало весело, привольно как-то, он схватил карлика на руки, высоко его приподнял, потом взял под мышку, а другой рукой стал щекотать его.

   - Защекочу, Степаныч! Подавай письмо!

   - Ой, батюшки! - пищал Моська. - Да отпусти ты, непутевый, не то так визжать начну, что со всего двора сбегутся... Отпусти, дам я тебе письмецо...

   Сергей поставил его на пол. Моська вдруг принял степенный вид, вынул из заднего кармана кафтанчика письмо и почтительно подал его Сергею.

   Сергей быстро распечатал, притворил окно, зажег свечку и стал читать.

   Да, это писала Таня, но уже с первых же строк он увидел, что это письмо не похоже на прежние ее письма.

   Что там у них случилось? Что-то особенное! Так и есть. Таня писала о внезапной и опасной болезни своей матери. Писала урывками, отходя от ее кровати.

   Из Тамбова три доктора приехали и живут в Знаменском. Горбатовский Богдан Карлыч стал, было, лечить княгиню, да ей от его леченья только хуже сделалось, и тамбовские доктора объявили, что Богдан Карлыч совсем не понял болезни и своими лекарствами много вреда наделал...

   "А чем кончится - неизвестно. У нас теперь добрая твоя матушка и Елена, помогают мне - спасибо им, голубушкам... Нынче вот как будто легче немного, да бывали уже дни такие, что полегчает, а потом и опять хуже... Доктора уверяют, что Бог милостив, надеются - а кто же ведь знает! Но не одно это горе у меня, друг мой Сережа! Коли Бог даст и поправится матушка, так другое есть горе и с ним не знаю, как справиться... Понадеялась вот было на свои силы!.. Жду не дождусь твоего приезда... Кабы знал ты, как ты мне теперь нужен! Скоро ли свидимся? Обещал, что скоро, а все тебя нету... Когда же? Ради Создателя, голубчик мой, ответь ты мне, скоро ли едешь и не откладывай, говорю тебе, за большим делом зову тебя..."

   Сергей опустил голову и сильно задумался.

   Таня ли писала это? Никогда ведь еще не говорила она таким тоном.

   И вот он вспомнил многое, вспомнил иногда, изредка прорывавшиеся у нее слова. Он почти уже знал за каким делом зовет она его, в чем нужна ей его помощь. Да, и вот какое время! Княгиня больна тяжко, умрет, пожалуй... Ему необходимо быть возле Тани. И, вообще-то, пора отсюда, пора!

   "Завтра же отпрошусь у государыни,- думал он, - неужто она меня теперь не отпустит?.."

   Но на следующий день Сергею не удалось увидеться и переговорить с императрицей. Она опять не выходила из своих комнат. Во дворце волновались еще больше, шептались о том, что, по словам Захара, в этот день будет обручение графа Мамонова и княжны Щербатовой.

   Этот слух оправдался. Перед вечерним выходом всем было известно, что государыня в сопровождении Нарышкиной и Салтыкова прошла в помещение, занимаемое графом Мамоновым и что там происходит теперь обручение.

   Придворные по всем углам толковали о нежданном и знаменательном событии. Изумлялись прежде всего на Мамонова.

   - И кто бы мог ожидать такого?! - толковали одни.- Вот уж доподлинно, коли Господь наказать захочет, то разум отнимет. Ну, чего он, чего ему было мало?.. И кого он отыскал - каку-таку царь-девицу! Ровно насмешка. Чем она могла ему полюбиться: ни красоты, ни приданого, сирота почти без роду, без племени... Одна и родня, что Рибопьеры, нечего сказать - хороша родня! И смотрели за ней хорошо тоже - с англичанином-то история ведь всем известна...

   - Да уж точно, диво дивное! - говорили другие. - Ну, взбесился парень с жиру, захотел убежать от своего счастья, так зачем тут ему Щербатова понадобилась? Ведь вот доподлинно это известно: государыня, видя на какой конец дело идет, сама ему предложила женить его на дочке графа Брюсса, тут, по крайности, и богатство и знатность, а главное - желание императрицы. Так ведь нет - Щербатову подай ему!.. Истинно - разума лишился.

   - На государыню только дивиться нужно, на ее к нему милости. Стоит он того, чтобы наказать его примерно за все его продерзости и кривляния. Шутка ли - на глазах у всех он около года ведь эту роль играл. Болен, вишь ты, скучно, тяжко... А вон Захар сказывал: три тысячи душ жалуется, в Москве дом ему будут строить.

   - Ах, что-то теперь будет? Что-то и там происходит? - говорили, мигая по направлению роскошного дворцового флигеля, занимаемого Мамоновым.

   Но никто не мог знать подробностей обручения графа: кроме государыни, Нарышкиной и Салтыкова никого там не было. Однако на другой день говорили, что государыня была чрезвычайно милостива к жениху и невесте. Они стали перед ней на колени, просили у нее прощения, и она их простила...

   Сергей все ждал возможности увидеть Екатерину и лично передать ей просьбу об отпуске.

   На следующий день после обручения Мамонова он присутствовал на вечернем выходе. Императрица появилась спокойная и величавая, но все ясно заметили ее бледность, признаки утомления. Она по своему обычаю милостиво подходила то к тому, то к другому, несколько минут разговаривала с графом Безбородко. Все жадно прислушивались к каждому ее слову.

   Сергей стоял в нескольких шагах и, вовсе даже не прислушиваясь, слушал, что говорила императрица графу.

   - Я уж изготовила письмо,- сказала она,- нужно принять решительные меры, я не хочу, чтобы на меня возлагали такие надежды, которых осуществить я не в силах. Симолин должен объясниться ясно и прямо, высказать, что я не могу одобрить ни одну из принимаемых мер... Страшная, фатальная слабость, чрезмерные уступки, которым конца не будет!.. Приговор этому несчастному правительству подписан... Приготовь, граф, все бумаги, завтра доложи мне, и мы отправим надежного человека...

   Безбородко молча поклонился.

   Екатерина, проходя мимо Сергея, почти не остановившись, сказала ему:

   - Господин Горбатов, прошу вас ко мне через час - у меня до вас дело.

   Сергей вспыхнул, а затем побледнел. Он ждал случая говорить с нею, и вот она сама зовет его. Но это дело, какое дело? Чего ему ждать? Что будет? А ждать целый час.

   Этот час оказался для него еще мучительнее, чем он ожидал.

   Придворные решительно не дали ему покоя. Он наслушался столько любезностей, увидал столько утонченного внимания к себе, выслушал столько выражений преданности и сердечного к нему влечения, которое все эти господа почувствовали, как только его увидали, что, несмотря на привычную свою сдержанность, он едва воздержался от резких ответов. Ему было невыносимо среди этих людей, он спешил уйти, хотел пробраться в сад и скоротать там остающееся время ожидания, но его не пускали. К нему то и дело подходили новые лица.

   Он был предметом всеобщего внимания. Все слышали слова, сказанные ему императрицей, и выводили из этих слов свои заключения.

   Конечно, он получит какое-нибудь новое назначение.

   Наконец час прошел. С замирающим сердцем, с холодеющими руками Сергей направился в покои государыни. Он опять столкнулся с дежурным офицером Зубовым. Хорошенький мальчик и на этот раз предупредительно с ним поздоровался. Но Сергей, даже несмотря на все свои волнения, заметил в нем какую-то перемену. Лицо его так и сияло, великолепные глаза так и искрились.

   - Пожалуйте, пожалуйте, Сергей Борисыч! - сказал он.- Государыня ждет вас, мне нечего й докладывать.

   Сергей молча кивнул ему головой и прошел.

   Войдя в кабинет императрицы, он увидел ее перед письменным столом; она что-то писала и, по-видимому, была погружена в свою работу, так что не слышала скрипа двери, не заметила его появления. Он остановился в недоумении и кашлянул.

   Императрица продолжала писать.

   Он сделал несколько шагов к письменному столу.

   Наконец Екатерина обернулась, кивнула ему головой и, указывая на кресло рядом с собою, проговорила:

   - Присядьте здесь, я сейчас кончу.

   Он исполнил ее приказание и сидел, рассеянно глядя на быстрое движение ее пера по бумаге, на ее строгий профиль с выдающимся подбородком и резкой чертой между бровями.

   Он чувствовал, что чем ближе минута объяснения и выхода из неизвестности, тем сильнее и сильнее его волнение. Да и кроме того, у него вдруг явилось совсем иное, неожиданное ощущение. Он по чему-то, по чему-то совсем неуловимому, но для него достаточному и ясному, теперь уже знал наверное, что должно совершиться что-то особенное. Императрица так же, как и всегда, милостиво кивнула и улыбнулась; она пригласила его сесть и подождать своим обычным и ласковым голосом. Но ведь она не та, совсем не та, он не узнает ее, она производит на него новое впечатление, не имеющее ничего общего ни с тем, когда он только что узнал ее, ни с тем, когда она, допустив его в свой интимный кружок, оказывала ему знаки своего внимания... Она не та... не та!.. Но что же случилось, что теперь будет?..

   Екатерина положила перо, открыла табакерку, понюхала и обратилась к Сергею. Он встретился со взглядом ее светлых глаз, но ничего не прочел в этом взгляде, к тому же это было одно лишь мгновение.

   Она опустила глаза, будто рассматривая крышку табакерки.

   - Сергей Борисыч,- сказала она,- назначив вас на службу к графу Безбородко, я не ошиблась в ваших способностях: вы доказали их и вашему начальнику, и мне. В короткое время вы сумели заслужить мое доверие, сейчас я представлю доказательства в этом.

   Что значило это вступление? Сергей хотел что-то сказать и не мог. Он только слушал, и сердце его то замирало, то принималось ожесточенно биться.

   - Я намерена возложить на вас такое поручение, какое могу дать только человеку, в способностях которого, скромности и разумности я вполне уверена. Я получила очень серьезные депеши и письма Симолина, и мой ответ должен заключать в себе подробную программу дальнейшего способа наших действий относительно Франции. Мне нужен верный человек, который передал бы Симолину письмо и некоторые документы, и который бы, кроме того, знал мои взгляды, мог бы быть ему полезным помощником в такое трудное время. Готовы ли вы служить мне?

   Сергей начал теряться. Он не совсем даже понимал, что ему говорили и, почти машинально встав и отдавая глубокий поклон, проговорил, что служить императрице и исполнять ее приказания - его прямая и священная обязанность.

   Екатерина подняла на него свои спокойные, блестящие глаза и сказала:

   - В таком случае, мой друг, отправляйтесь сейчас же в Петербург, соберитесь в дорогу; на это, сударь, я могу вам дать только сутки времени. Завтра к вечеру в этот же час я буду ждать вас... Ты найдешь у меня и графа, мы передадим тебе, что нужно, а послезавтра утром и в дорогу - нельзя ни одного дня терять, дело спешное и крайней важности...

   Сергей побледнел и все сразу понял. От такого поручения, выраженного в крайне лестной для него форме, отказаться немыслимо. Послезавтра он будет на дороге к Парижу. Мечта долгих лет так нежданно осуществляется; но ведь обстоятельства изменились. Он жадно ухватился бы за поездку во Францию, но теперь ему нужно быть в Горбатовском, там ждет не дождется его Таня. Да и с матерью хотелось бы увидаться перед долгой разлукой. Он побледнел еще больше. На выразительном его лице ясно изобразились его чувства. Императрица внимательно на него взглянула.

   - Вы смущены поручением, мною на вас возложенным, вам оно не нравится? Скажите прямо!

   - Я горжусь доверием вашего величества,- смущенно выговорил Сергей.- Но есть одно обстоятельство, которое смущает меня - семейные дела зовут меня теперь в деревню!..

   - Что такое, не больна ли ваша матушка?

   - Нет, она здорова, ваше величество.

   - В таком случае, друг мой, я намерена поступить тиранически - вы должны ехать в Париж. Я извинюсь перед вашей матушкой за то, что лишаю ее удовольствия видеть вас... Но служба прежде всего. Поезжайте же в Петербург, готовьтесь к отъезду и прошу до завтрашнего вечера никому не говорить об этом деле.

   Она протянула ему руку. Он наклонился, молча поцеловал эту руку и взглянул на Екатерину.

   Но она на него не глядела, она озабоченно пересматривала бумаги на письменном столе.

   "Другая, совсем другая!.." - невольно подумал Сергей.

   Он вышел. У двери Платон Зубов с улыбкой ему поклонился.

   - Сергей Борисыч, верно, можно поздравить с какой-нибудь новой милостью государыни? - шепнул он ему, все продолжая улыбаться.

   "И этот вот совсем другой,- подумалось Сергею, - и чего ему нужно? Зачем он пристает ко мне?"

   Он прошел дальше, ни слова не ответив на вопрос Зубова. К нему подходили, его спрашивали, стараясь всячески добиться от него хоть намека относительно того, что происходило в кабинете государыни.

   Но он не мог и не хотел ни с кем говорить, он спешил скорее из дворца, ему надо было пользоваться временем.

  

  

   Моська все еще находился в Царском. Он отлично знал все обстоятельства своего господина и теперь с нетерпением дожидался Сергея в маленькой комнатке надворного дворцового флигеля.

   "Эх, дитя неразумное!- думал он.- Так ведь и рвется в Горбатовское, а о том не думает, что может, вернувшись, уж не наверстает потерянного времени! Ведь так оно во всем мире водится... Помню, на моих глазах бывало еще и при Елизавете Петровне: уедет человек из Питера на короткое время, уедет себе в силе, в почете, а вернется - ничего прежнего нету... Добрые люди не упустили времени - наговорили... Государыня и глядеть не хочет, и приходится опять уезжать из Питера, только уж не по своей доброй воле, а неволею: делать-то здесь уже нечего... Ох, боюсь - того вот и жди, что и с нашим то же будет!.."

   Но эти неясные опасения скоро уступили место другому чувству. Моське самому неудержимо, хоть на несколько деньков, хотелось теперь в Горбатовское, хотелось ему повидать и Марью Никитишну, и всех своих старинных приятелей; хотелось повидать княжну Татьяну Владимировну Пересветову, которую он в своих мыслях считал суженой "батюшки Сереженьки" и которую любил горячей отцовской любовью.

   Хотелось ему и помолиться на могиле Бориса Григорьевича, хотелось подышать воздухом горбатовского дома, горбатовского парка... Совсем ему здесь не нравилось, в этом Царском Селе, где знойной летней порою так людно, и шумно, и пыльно...

   И вот он мечтал о милом Горбатовском, когда в комнату поспешно вошел Сергей. Едва взглянув на взволнованное и смущенное лицо Сереженьки, карлик понял, что это неспроста, что решение принято, но какое? Здесь ли оставаться или ехать в Горбатовское?

   - Собирайся, Степаныч, мигом собирайся... Уложи все вещи... Сейчас едем! - взволнованно сказал Сергей.

   - Уж и сейчас! Что так скоро? Куда мы на ночь глядя поедем?! - изумленно запищал карлик. - Раньше двух ден никак нам, батюшка, в Горбатовское не выбраться, ведь кабы знать заранее, ну так оно, конечно, все бы подготовить можно было, а теперь и то, и другое, и третье надобно...

   - Да не в Горбатовское! Не в Горбатовское, Степаныч - совсем другое!..- перебил его Сергей.- Не отпускают меня в Горбатовское. А вишь ты, в один день я должен собраться и послезавтра утром заграницу еду... В Париж!..

   Карлик всплеснул руками, вытаращил глаза да так и остался.

   - Что же это?! - наконец, завопил он. - Что за напасти?! Зачем такое - заграницу?! Зачем к басурманам?! И как же теперь матушка?! И опять, княжна наша? Что же это, Сереженька, али ты путаешь меня, голубчик?.. Не томи, скажи правду!..

   - Правду и говорю, Степаныч, сам не рад, да что же делать... Дорогою расскажу, а теперь ступай скорее, распорядись лошадьми да призови камер-лакея, чтобы вещи укладывал!

   Но карлик не слышал приказания господина. Он все еще стоял, состроив самую жалкую, испуганную мину, и никак не мог примириться с этим нежданным и возмутительным для него известием.

   "В Париж! В Париж-таки! Басурманская трещотка, французишка треклятый торжествовать будет! В Париж, это на погибель-то! Господи не попусти! Господи помилуй!.."

   - Да очнись, Степаныч, что с тобой?! - говорил Сергей.- Слышишь, нечего терять времени, мне еще столько дела... Не знаю, как и справлюсь. Да уж и ты не ленись - отдохнешь в Горбатовском, когда меня проводишь.

   - Что?!- завизжал карлик,- в Горбатовском?! - Это чтобы я отпустил тебя к басурманам одного-то? Нет, уж это как твоей милости угодно, а такого дела не будет. Да и Марья Никитишна как собаку меня из Горбатовского выгонит, коли узнает, что я отпустил тебя!..

   - Неужто ты и заграницу со мной? - улыбаясь сказал Сергей.- Я так думал, сам не поедешь... И ты хорошенько об этом подумай, ведь это не то, что в Питере: и жизни не рад будешь!..

   - Нечего мне тут и думать! Коли ты в пекло лезешь, так и я за тобою! - проворчал карлик и, наконец, пошел распоряжаться лошадьми.

   Дорогой были решены все вопросы.

   Из откровенного рассказа Сергея карлик убедился, что Сереженьку винить нечего, что эта ужасная поездка решилась не по его воле, а сама судьба подшутила. Но хотя и понимал карлик, что винить некого, а все ж таки винил одного человека.

   "Добился своего, анафемская трещотка,- шептал он про себя, съежившись как маленькая обезьянка в углу кареты. - Добился-таки, понадобилась, видно, тебе погибель дитяти... Ну, да посмотрим еще... Глаз с него теперь спускать не буду... Ох, тяжкие времена!.."

   И он то и дело ерзал на своем месте, не в силах будучи подавить волнения и злобного чувства, которое поднимала в нем мысль о том, что вот теперь Рено торжествовать будет.

   По приезде в Петербург он поскорее прошел в свою комнатку, чтобы не быть свидетелем радости и торжества француза.

   И он был прав.

   Рено, узнав от Сергея о внезапном решении и их предстоящей скорой поездке в Париж, чуть с ума не сошел от радости, даже позабыл свою сильную головную боль, которая его мучила в последние дни. Он бросился обнимать Сергея, смеялся, хлопал в ладоши. Ведь он уже совсем отказался от своих заветных планов и томился в тоске и бездействии, с каждым днем убеждаясь, что Сергея ожидает непредвиденная им и опасная карьера, что он надолго связан с Петербургом. И вдруг такое счастье!..

   Он внимательно выслушал рассказ Сергея, понял все и с невольными слезами на глазах крепко обнял своего воспитанника. Он был им очень доволен. Но, придя несколько в себя, после первых минут восторга он заметил, что Сергей сумрачен и печален.

   - Ах, дорогой Serge,- сказал он,- не время сегодня печалиться и смущаться чем-либо. Конечно, очень жаль, что мы не можем заехать в Горбатовское, но было бы уж чересчур требовать от судьбы полнейшего исполнения наших желаний. Поймите, лучше того, что случилось с вами, не могло случиться... И как хорошо, что эту зиму вы прожили здесь, она принесла вам большую пользу. Теперь вы появитесь на великой арене европейской деятельности уже человеком с некоторым опытом, с некоторым знанием... О! Как хорошо! Когда же мы едем - завтра?!

   - Послезав