Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

л Сергей Сильвию.

   - Пока его еще нет, пожалуйте, но я не могу поручиться, что он не явится вслед за вами.

   Сергей прошел в будуар и очутился перед герцогиней. Она даже не заметила его появления, она была погружена в чтение какой-то книги.

   - Мари! - прошептал Сергей.

   Она подняла голову и взглянула на него равнодушными, холодными глазами. Таким взглядом она простилась с ним в последний раз и таким взглядом теперь его встречала.

   - A, Serge, это вы, наконец. А я думала, что вас уже нет в Париже...

   - Но вы не интересовались узнать, что со мною?

   - Я каждую минуту ждала, что вы сами меня известите об этом.

   - Мари, что это такое? - с мучением произнес Сергей. - Что за тон - я не узнаю тебя, разве когда-нибудь прежде ты меня так встречала? Ты не знаешь, что было со мной в эти дни, да и знать не хочешь. Что же это такое? И если ты на меня за что-нибудь сердишься, скажи прямо.

   - Я ни на что не сержусь,- равнодушно проговорила герцогиня, стараясь улыбнуться. Но ее улыбка вышла такой бледной...

   - В таком случае, как мне понимать все это? Сейчас, сейчас говори, отчего ты такая?

   Она пожала плечами.

   - Я такая же, как и всегда, а если ты для того приехал, чтобы вести такие неприятные разговоры и делать сцены, то, право, и приезжать не стоило. Я сказала, что не сержусь... Нет, я солгала, я сержусь на тебя, да и как же мне не сердиться, ведь это, наконец, Бог знает что такое - ты начинаешь преследовать меня упреками, ты вечно недоволен, все во мне тебе не нравится с некоторого времени. Это нужно оставить, мой милый.

   Сергей многое мог бы ей ответить, но удержался, он решился прямо приступить к делу.

   - Правда ли, что у тебя постоянно этот граф Монтелупо? Правда ли, что ты вчера представила его королеве?

   - Конечно, правда, но что же из этого? А, ты вздумал ревновать!

   - Я надеюсь, что покуда не имею никаких для этого оснований,- по-видимому, спокойным голосом произнес Сергей, - я слишком тебя уважаю и считаю благородной женщиной, а потому и не осмелюсь ревновать тебя к неизвестному человеку, которого ты совсем не знаешь, которого увидала пять дней тому назад. Но если я спрашиваю тебя об этом человеке, то для того, чтобы подать тебе совет.

   - Совет? Любопытно, какой совет, я слушаю.

   - А вот что, - бледнея и едва сдерживая накипавшую злобу сказал Сергей,- это обманщик, это самозванец, и я советую тебе, я прошу тебя перестать принимать его.

   Герцогиня вспыхнула и нервно поднялась с дивана, на котором сидела.

   - Что такое?! Давно ли ты считаешь себя вправе вмешиваться в мои дела? Я должна оскорбить человека, достойного всякого уважения, только потому, что он не имеет чести тебе нравиться! И ты еще говоришь, что ты не ревнуешь! Что же это такое, как не самая глупая ревность? Но в таком случае лучше раз и навсегда объяснимся, чтобы впредь не было никаких недоразумений между нами. Ты меня не первый день знаешь, и ты должен знать, что я не настолько бесхарактерна, не настолько ребенок, чтобы без рассуждений исполнять чужие капризы. Или приди в себя и будь как следует, не мучь меня упреками, мрачными предчувствиями, прописной моралью, одним словом, не разыгрывай в этом будуаре драму, не мешайся в мои дела, предоставь мне принимать кого я хочу и интересоваться кем мне угодно - или лучше разойдемся. Я не намерена выносить подобного деспотизма, и никакая любовь не устоит против всех этих неприятностей...

   Он слушал ее, не веря ушам своим. Она стояла перед ним негодующая, холодная. Как ни всматривался он в нее, не мог подметить в ней ничего прежнего.

   - Ты меня не любишь?! - отчаянно и с ужасом крикнул он.

   - Ах, опять драма, опять трагедия! Боже, как все это скучно!

   Она отошла от него и взялась за книгу. Он постоял еще несколько минут, не говоря ни слова и не спуская с нее изумленного взгляда.

   - Прощай! - наконец, прошептал он не своим голосом и, шатаясь, вышел из комнаты.

   Она взглянула ему вслед, но не тронулась с места и продолжала свое чтение.

  

  

   Достигнув конца красивой, широкой галереи, увешанной картинами, заставленной китайскими вазами, озаренной мягким светом матовых ламп, Сергей невольно остановился. Здесь, у этой двери, он, обыкновенно, прощался с герцогиней, она доводила его сюда и, расставаясь, нежно шептала ему:

   "Так завтра же?! Завтра! - и помни, что, если назначенное время приходит и тебя еще нет, мне каждая минута кажется веком, мне все чудится, что с тобою что-нибудь случилось, и я мучаюсь, я чувствую себя совсем несчастной... Помни же это и не опоздай ни минуты!.."

   И он, конечно, всегда обещал не опоздать и долго не мог расстаться с нею, покрывая ее руки поцелуями.

   Вот и теперь ему смутно казалось, что сейчас, сейчас дверь ее будуара отворится и она поспешит за ним, и вернет его, и все будет забыто...

   Но в галерее было тихо. Прошли две-три минуты, вдруг недалеко где-то скрипнула, приотворяясь, дверь.

   Сергей вздрогнул, оглянулся - это она?!

   Но нет, не дверь будуара отворилась, а другая - и на пороге показалась Сильвия. Она заметила Сергея и в изумлении к нему подбежала.

   - Вы уже уходите? Что это значит? Боже мой, как вы глядите!.. Постойте, куда вы?!

   - Прощайте, Сильвия, - проговорил он, протягивая ей руку,- прощайте, мы вряд ли еще с вами встретимся!

   Она вздрогнула от прикосновения руки его и тихо улыбнулась.

   - Ах, что такое вы говорите, послушать вас, так, право, станет страшно!.. Я надеюсь, что мы встретимся завтра же, потому что я буду дожидаться вас вечер и встречу в этой галерее...

   - Нет, Сильвия, я не вернусь сюда!

   - Да перестаньте же, monsierum Serge! - иногда она позволяла себе так называть его, видя, что он никогда за это не сердится,- перестаньте, теперь я понимаю, что вы поссорились с герцогиней, но эта ссора не надолго... Ну, если не завтра, так через два дня, а все же не утерпите и придете, будете просить прощения, и вас простят, конечно!..

   Сергей все крепче и крепче сжимал ее руку.

   - Нет... слышите... как тихо!.. Она не зовет меня!- шептал он прерывающимся голосом,- ей до меня нет дела!.. Она могла, она должна была вернуть меня - и не сделала этого. Сильвия, вы добрая девушка, пойдите, пойдите к ней... Я подожду здесь, вы сами мне скажете тогда, навсегда ли я ухожу отсюда!

   Он почти упал на табуретку, стоявшую около двери, а Сильвия своей неслышной, легкой походкой поспешила в будуар герцогини.

   Недолго пришлось ждать Сергею. Вот Сильвия показалась опять в галерее и медленно подошла к нему. Ее лицо было задумчиво, а глаза блестели. Он схватил ее за руки и едва слышно шептал:

   - Ну что? Только, ради Бога, ничего от меня не скрывайте!.. Вы понимаете, что мне нужно слышать правду, одну правду - какова бы она ни была.

   - О, я ничего от вас не скрою,- ответила Сильвия, и в ее голосе послышалась резкая и решительная нота,- я застала герцогиню за чтением. Эта какая-то итальянская книга, кажется, медицинская, ее вчера принес Монтелупо. Герцогиня читала очень внимательно. Увидев меня, она видимо, рассердилась, сказала, чтобы я ей не мешала и прибавила: "Распорядитесь, чтобы никого не было, слышите, никого ко мне не пускайте... меня нет дома, я сейчас уехала... я дома только для графа Монтелупо".

   Сергей поднялся в страшном негодовании, которое мгновенно заглушило в нем все другие чувства.

   - Она сказала это? Так и сказала? Кто бы ни приехал, никого не принимать?.. "Сейчас уехала!" - ведь это она боится, что я вернусь!.. Ну, так скажите же ей, Сильвия, что я никогда, никогда не вернусь к ней, что я ее презираю так же, как и того шарлатана, для которого она теперь дома!..

   Сильвия опустила голову, но в ее лице мелькнуло что-то неуловимое, как будто даже радость. Да, она была довольна, и она передаст герцогине слова его, передаст, что он ее презирает!

   - Прощайте, Сильвия, будьте счастливы!

   Радость девушки мгновенно пропала.

   Ведь он прощается, и правда теперь, что он прощается навсегда! О, он горд, она уже замечала это, он не вернется; так что же ей в том, если даже и кончено все между ним и герцогиней?! Ведь было одно счастье - мельком увидать его, услышать его голос, а теперь и это счастье... Ах, зачем она ему сказала... он, может быть, и вернулся бы...

   Она схватила его руку, она хотела хоть на минуту еще удержать его. Но он резким движением отстранился от нее и вышел из галереи.

   Сильвия опустилась на скамейку, на которой за минуту перед тем сидел он, и горько заплакала...

   И вот снова, как и пять дней тому назад, Сергей на улицах Парижа пешком, в неурочный для него час. И опять он не замечает темного вечернего неба, огней людного города, толпы, снующей взад и вперед по тротуарам. Но тогда он шел в неясной тоске, неясные мысли бродили в голове его и, как ни тяжело ему было, все же представлялась ему возможность выхода из этого невыносимого положения, из этого окутавшего его тумана. Теперь туман рассеялся, неясные тоскливые опасения превратились в действительность.

   Все кончено! Она его не любит, она изменяет ему самым недостойным образом!.. Он бы убил того человека, который сказал бы ему, что она способна на это! И вот все это свершилось - и он уничтожен, раздавлен... В нем нет уже тоски, в нем жгучая, острая боль разбитого, опозоренного чувства, и негодование, и ужас.

   Сергей остановился и громко засмеялся как сумасшедший. Он вспомнил Таню.

   "Зачем я пеняю, зачем я негодую, зачем считаю Мари преступной? Ведь я первый поступил так, как она, и не мне возмущаться!.."

   Он с какой-то мучительной радостью схватился за эту мысль. Он так высоко ценил герцогиню, он так верил в любовь ее!.. Но разве Таня меньше ему доверяла, разве она не была в нем уверена, как в самой себе? Ведь она доказала это своим приездом!.. Нет, он бесконечно преступнее - он скрывал, он тянул, он поставил любящую его девушку в невыносимое положение, а от него, по крайней мере, не скрывали, не тянули, его заставили сразу догадаться.

   "Вот и наказание! - бешено думал он. - Кто это сказал, где я это читал, что всякий дурной поступок человека, всякое преступление в самом себе носит свою кару, что избегающий людского правосудия не может убежать от другого, непонятного правосудия, действующего во внутренней жизни человека?! Вот и наказание, и иначе и быть не могло, и я должен был знать это!.. Да ведь я и знал, ведь наказание мое началось не сегодня!.. Разве не наказание было это время, эти муки, эта тоска, эта невыносимая жизнь?! Ну и пусть я до конца все это вынесу, пусть меня все бросят - я сам оттолкнул одну, другая меня оттолкнула!.."

   Жизнь показалась ему такой отвратительной, такой бессмысленной, что ему безумно захотелось разом покончить с нею.

   "Миг один,- подумал он,- и все кончено!.. Зачем не убили меня тогда, на ступенях версальской лестницы?! О, какое бы это было счастье! - тогда и она погоревала бы о моей смерти, тогда она еще любила... да и Таня ведь... ведь я не был бы преступным, недостойным в глазах ее, я не нанес бы ей этого ужасного оскорбления... Убить себя, уничтожить! - ведь я имею на это право... Матушка! - но она может никогда и не узнать о причине моей смерти, она перенесет это горе - станет молиться и успокоится... Я никому не нужен, и никто мне не нужен, и ничего нет у меня впереди..."

   Мысль о самоубийстве, внезапно блеснувшая в голове Сергея, с каждой минутой казалась ему все заманчивее. Старые уроки Рено, отнявшие у него Бога, теперь приносили плоды свои. И если он все же отошел от своего безумного решения, то единственно потому, что ему тяжело было сознаться в своей трусости и слабости.

   "Пусть я преступник,- думал он,- и теперь лучшее, что я могу сделать - это покончить с ненавистною жизнью... мне легко решиться - смерть для меня высшее благо... Но ведь тогда я буду не только преступником, а и жалким трусом, который испугался заслуженного наказания... Нет, я должен жить, я должен вынести все эти муки, весь этот позор... вот я вернусь домой, меня встретит Таня - я не знаю, что она станет говорить, она все молчит, невыносимо молчит, но здесь заговорит же! И я не знаю, что буду отвечать ей... Это пытка - и я должен ее выдержать до конца..."

   Он шел дальше и дальше, не замечая дороги, не замечая, что идет совсем не в ту сторону, не к церкви Магдалины. Иногда казалось ему, что все это неправда, что ничего этого не было и не будет - разве возможно это! Разве мыслимо, что он никогда больше не увидит Мари?.. Но последняя сцена приходила ему на память во всех мельчайших подробностях; он видел это бледное, холодное лицо, безучастный взгляд, презрительную усмешку... И потом, слова ее, сказанные Сильвии: "Я сейчас уехала!.." Он старался придать словам этим другое значение, он Бог знает что дал бы за возможность найти им хоть какое-нибудь объяснение... Но это было невозможно, ее слова говорили ясно, беспощадно ясно, и Сильвия не могла солгать. О, если б она солгала, он почувствовал бы это, но она не солгала, он знает, мучительно знает, что не солгала!

   "Так вот кто! Монтелупо, или как там его... шулер, шарлатан, видимый обманщик, негодяй, плохо притворяющийся порядочно воспитанным человеком!.. Да как она могла им плениться, как она, при ее уме и знании света, не догадалась сразу с кем имеет дело. Чем он ослепил ее? Что это такое? Или он в самом деле колдун и приворожил ее колдовскими чарами?.."

   И Сергей, потерявший веру в живого Бога, которому когда-то горячо молился, Сергей, не сумевший прилепиться и к новому богу своих любимых философов, потому что этот новый бог всегда казался ему таким далеким и холодным, готов был поверить старой Моськиной сказке о силе приворотного зелья. Как Моська верил, что "французская ведьма приворожила дитю", так и это привороженное дите, этот ученик философов-энциклопедистов жадно хватался за соломинку, чтобы как-нибудь объяснить слишком оскорбительный для него поступок женщины, которая была его божеством, его сокровищем.

   Но соломинка пропадала, мысли останавливались, Сергей не рассуждал больше и оставался только со своими тяжкими ощущениями. Ненависть закипала в нем.

   "Я найду его,- бешено шептал он,- я заставлю его снять маску и убью, как собаку!.. Убью!.. А она... Ведь я не вернусь к ней... Я потерял ее навеки!..

   Страсть охватывала его. Он испытывал снова все обаяние этой женщины, первой женщины, с которой он сошелся, которая любила его не робкой девической любовью, а заставляла его пережить все безумие горячей, ничем не сдерживаемой страсти. Он вспомнил живо, живо, до мельчайших подробностей тихие, таинственные часы в кокетливом будуаре, когда действительность уходила так далеко, когда время не то останавливалось, не то мчалось с неимоверной быстротою, когда полуслова, вздохи и улыбки составляли их единственную, многозначительную и красноречивую беседу.

   Он вспоминал это милое, дорогое лицо, но не то, которое показалось ему совсем новым и незнакомым, а прежнее дорогое лицо, в котором для него гармонически сливались вся красота земли и неба.

   Вот они - эти глубокие черные глаза. О, как они глядели, каким счастьем наполняли его! Вот эти сверкающие зубы, которые так ослепительно блестели при каждой улыбке, эти хрупкие детские руки, холодившие от прилива страсти и обвивавшие его так крепко, что разлука казалась немыслимой, невозможной.

   И ничего этого теперь нет, и ничего этого он никогда больше не увидит!..

   "Да разве это возможно? О, пусть она порочна,- отчаянно думал он, хватаясь за голову,- пусть она изменяет мне, только бы мне еще ее увидеть, только бы обнять ее и почувствовать ее поцелуи, услышать ее голос..."

   Он припоминал многие их разговоры, наводившие на него тоску, так его мучившие. Какие мысли она высказывала, как обо всем судила! То, что было для него важно, в чем он видел самые страшные, насущные вопросы, то казалось ей таким пустым, легким...

   "Да, она испорчена, она видела столько дурных примеров! И почем знать, ах, Боже мой, почем знать, может быть, он не первый, с кем она изменяла своему мужу. Да, он почти уверен теперь в этом, теперь он понимает некоторые слова ее, которые прежде пропускал без внимания. Но что же из этого?! Ведь она все та же, она так же прелестна и обольстительна!.."

   Он кончил тем, что совсем примирился с ее порочностью, он готов был простить ей все, даже графа Монтелупо. Он любил ее такую, какова она есть, он, сам не замечая этого, решился, несмотря на все: на оскорбление, им перенесенное, на ее пренебрежение - бежать к ней и молить ее о прощении, целовать ее ноги.

   Он шел в лихорадке, с горящей головой, не замечая, что какой-то человек, попавшийся ему навстречу, пристально оглядел его и вдруг повернул, пошел за ним, и вот уже несколько минут идет рядом и заглядывает в лицо его.

   Наконец этот пристальный, странный взгляд заставил себя почувствовать. Сергей очнулся и сам стал с изумлением всматриваться в идущего рядом с ним человека.

   Было довольно темно, но через несколько шагов свет фонаря достаточно озарил их лица.

   - Рено! - изумленно крикнул Сергей, останавливаясь и хватая за руку своего бывшего воспитателя.- Рено, друг мой, вы ли это?

   И он с невольной и быстро охватившей его радостью так и прильнул к Рено и не выпускал его, будто боясь, что он вырвется и исчезнет. Но Рено, очевидно, не намерен был исчезнуть: он старым, привычным движением, как, бывало, в Горбатовском, взял Сергея под руку и пошел с ним в ногу, все продолжая изумленно и грустно глядеть на него.

   - Serge, Serge! - говорил он прежним ласковым голосом, - что такое с вами, я почти не узнал вас - вы так изменились!.. Ведь вы ничего не видите! Я столько времени шел рядом с вами... Знаете ли, вы даже почти громко говорили, но я только не мог разобрать слов ваших... Serge, дорогой мой, дитя мое, друг мой, вы напугали меня, я чувствую, что с вами случилось что-нибудь тяжелое, какое-нибудь горе...

   - Да, горе, может быть, хуже, чем горе,- проговорил Сергей,- но разве вам нужно знать его?! Ведь вы ушли от меня, Рено, и сами говорили, что разошлись наши дороги...

   - Это правда, но я тоже говорил вам, что вы навсегда будете мне дороги, что если я когда-нибудь и чем-нибудь могу помочь вам, то сделаю все, что только в моих силах.

   - О, вы ничем не можете помочь мне!..

   Но в то же время Сергей чувствовал, что Рено помогает ему уже одним своим присутствием. Он забыл все, что оттолкнуло его от этого человека, забыл свое негодование на него и то тяжелое чувство, с которым он признавался себе, что Рено не прежний уже человек, имевший над ним такое влияние, казавшийся ему таким высоким. Теперь он забыл все это, он помнил только далекие годы, когда он душа в душу жил с ним, он чувствовал, что, несмотря на все, по-прежнему это верный друг его, который его любит. А ему так нужно было такого человека!

   И Рено, в свою очередь, позабыл многое, и он перенесся душою в прежнюю жизнь, не замечал новой жизни, всецело охватившей его в последнее время, не замечал этого шумного, родного ему Парижа. Ему казалось, что они снова в Горбатовском и "дорогой мальчик" нуждается в его помощи. Он думал теперь только об этом "дорогом мальчике".

   "Что с ним такое, что с ним? Как мог, как смел я его выпустить! Да, я безобразно, гадко виноват перед ним... Вот я ушел, а с ним и случилось несчастье! Но какое?.."

   - Serge, не томите меня, скажите мне всю правду!

   В этих словах прозвучало так много чувства, что Сергей, прижавшись к Рено и сжимая ему руку, отрывисто, горячо, едва справляясь со своим волнением, рассказал ему все: и про герцогиню, и про Таню.

   - Княжна здесь?! Ma petite fee!.. Где она, где?.. Хоть на минуту взглянуть на нее! - крикнул Рено почти с детской радостью, но тут и замолк, грустно опустив голову. Не до радости было - рассказ Сергея сильно его опечалил и встревожил.

   - Мне очень тяжело вас слушать, Serge,- говорил он,- и я больше чем кто-либо могу понять положение, мне так вот и кажется, что снова вернулась моя молодость, и я опять переживаю свое старое горе... Да, это мука, и от такой муки разрывается сердце; но, друг мой, не надо приходить в отчаяние, нужно собраться с силами, нужно быть бодрым - и время все залечит... Вы так молоды, ведь вся жизнь впереди, все, что кажется теперь таким страшным и роковым, забудется, вы еще будете счастливы - я вам ручаюсь в этом...

   - Ах, Рено, ведь это слова, только слова, и от них мало утешения,- перебил его Сергей,- я знаю, что вы пережили то, что я переживаю; но вот вы сулите мне счастье, и я не могу вам верить уже потому, что сами-то вы разве были счастливы после своего горя?! Не вы ли говорили мне, что ваша жизнь разбита и что старое никогда не забывается... А между тем ваше горе было меньше моего; у вас не оставалось упрека совести, если вас обманули и оскорбили, если ваше сердце разбили, то вы-то не разбили ничьего сердца... А я!.. Подумайте о Тане!..

   Рено совсем оживился - он вдруг почувствовал под собою почву.

   - Я и думаю о ней,- горячо заговорил он,- и потому то и предсказываю вам счастье! Когда я был обманут, когда недостойная женщина жестоко надругалась над моим чувством, я остался один на всем свете, оплеванный, без веры, без надежды, я никому не был нужен, никто не любил меня, я был одиноким в полном смысле этого слова - и вот в чем заключалось мое несчастье и вот что разбило мою жизнь... Я все, все силы, всего себя отдал той, которая меня обманула и надругалась надо мною, у меня ничего не осталось. Если б вы находились теперь в таком же положении, мне было бы трудно утешать вас, я не посмел бы говорить вам о счастии; но вы совсем другое дело - у вас столько друзей, родных, близких, искренне вас любящих... Да тут совсем и не они... у вас Таня! Вот вся ваша будущность, ваше счастье и спасенье!..

   - Но между нами все кончено... она все знает! И как мог я вернуться к ней, когда, несмотря на все ее достоинства, я уже не люблю ее по-прежнему, когда я безумно люблю другую?!

   - Пустое! Маленькая фея вас излечит, недаром же она фея... О, я ее знаю, я в нее верю!.. Это сама судьба прислала ее сюда для вашего спасения!

   Но Сергей грустно, почти безнадежно качал головою.

   - Вы ошибаетесь, Рено, - повторял он.

   - Не ошибаюсь, не могу ошибиться, только вы не падайте духом, будьте мужчиной и, поверьте, все устроится как нельзя лучше. Вы так молоды, у вас любящее сердце. А княжна! Да это лучшее существо, какое только встретилось мне в жизни,- так ей ли не излечить вас?! Она еще раз победит вас, и уже окончательно, навсегда; иначе мне пришлось бы сознаться, что я вас не знаю и не знал, что я в вас жестоко ошибался... Ободритесь же, мой друг, ободритесь!..

   Он сам, говоря это, был так жив и бодр, так вдруг переродился, что его оживление сообщилось и Сергею, с которого вдруг будто скатилась давящая тяжесть. Он мог теперь, хоть на короткое время, хоть на несколько мгновений, оторваться от мучительной, раздражающей мысли о Мари, хоть ненадолго отогнать ее образ. Перед ним уже не мелькала ее обольстительная улыбка, не горели ее глаза, не звучал ее голос. Он видел теперь все, что его окружало. Близость Рено, этого старого, вновь найденного друга, наполнила его сердце новым и теплым чувством.

   Ему вдруг тяжело стало думать о разлуке с этим другим. Вот сейчас уйдет он - и с ним вместе исчезнет этот проблеск, это оживление, этот луч невольной, неясной еще, но отрадной надежды.

   - Ну что же, Рено?! - сказал он тоном упрека. - Вот мы случайно встретились, благодаря тому, что я, не замечая дороги, заблудился на парижских улицах, а теперь вы меня опять оставите?! - Вы, верно, спешите куда-нибудь, к вашим новым друзьям.

   - Да, я спешу,- задумчиво ответил Рено,- но только теперь я вас не оставлю... Послушайте - вам необходимо какое-нибудь развлечение, какое-нибудь волнение - все равно какое, - лишь бы оно отвлекло вас от вредных мыслей... Я ручаюсь за вас как за себя самого, и я решаюсь предложить вам провести вас туда, куда спешу... Там вы увидите много интересного.

   Сергей и сам чувствовал потребность забыться.

   - Я пойду за вами,- сказал он,- только куда это?

   - В место, против которого вы, вероятно, уже предубеждены - и не без основания... Слышите - не без основания! - это я говорю вам... Я введу вас под своей ответственностью туда, куда проникнуть довольно трудно - в наш клуб.

   - Ваш клуб?! Какой, Рено? Постойте... Неужели вы - член якобинского клуба? Неужели вы туда меня ведете?

   - Да, вы угадали.

   Сергей задумался.

   - Идемте! - наконец, проговорил он. - Это, во всяком случае, интересно!

  

  

   Рено взял Сергея под руку и они пошли по направлению к улице Saint-Honore.

   Рено решился употребить все усилия, чтобы так или иначе заставить своего бывшего воспитанника хоть несколько забыться. Это оказалось легче, чем он думал, потому что, несмотря на все свое горе, Сергей не мог вполне равнодушно относиться к вопросам, которые они затронули.

   - Да, - проговорил он, - я с большим интересом посмотрю, что делается у вас в клубе, но прежде всего познакомьте меня с его деятельностью, скажите вы мне, что это такое? Потому что я слышал самые разноречивые толки о якобинцах: одни считают это общество ничтожным и бессильным, но большинство боится вас и рассказывает про вас всякие ужасы. Вы, конечно, можете быть уверены, что я не злоупотреблю вашим доверием и не пожелаю нанести вам какой-нибудь вред; но мое обязательство может относиться только к Парижу, и я предупреждаю вас, что, очень может быть, сочту своим долгом немедленно же рассказать все мною виденное и слышанное в письме в Петербург - это моя прямая обязанность... Если вы против этого что-нибудь имеете, то лучше оставьте меня, и я не пойду с вами.

   Рено задумался, но потом с какой-то странной улыбкой обернулся к Сергею.

   - Пишите, кому хотите! Не только письмом в Петербург, но даже и вашими рассказами здесь, в Париже, вы не можете повредить якобинскому клубу... Вы можете повредить разве только лично мне - но это уже ваше дело... А что такое наш клуб, что такое якобинцы - это я вам сейчас объясню. Люди, считающие якобинцев ничтожными и бессильными, очень ошибаются, те же, кто их боится, совершенно правы, потому что это новая сила, у которой скоро все очутится в руках, к несчастью! Да, мой милый друг, с тех пор как мы не видались, я прошел через многое, я по-прежнему враг старого порядка и в этом отношении не могу измениться, но становлюсь также и врагом нового порядка, который теперь вырабатывается, почти уже выработался, и который создают, главным образом, якобинцы.

   - Я очень рад это от вас слышать, Рено, - сказал Сергей,- если бы вы знали, как мне тяжело было видеть вас исполненным только злобы и ненависти! Но я не должен был отчаиваться, я должен был понимать - зная вас,- что рано или поздно вы отречетесь от всех крайностей.

   - Да, да, - задумчиво говорил Рено, - негодование наше законно, слишком много накопилось... Так не может продолжаться, но, к несчастью, видно, правдивости не ужиться на этом свете! Я вижу теперь ясно, как из одной неправды мы попадаем в другую. На моих глазах произошла никак нежданная мною и страшная метаморфоза... Вы спрашиваете, что такое якобинцы и наш клуб? Он учреждался на самом разумном основании. Сначала это было просто собрание нескольких депутатов, главным образом, из Бретани, которые, для того, чтобы им было удобнее толковать о делах, наняли для своих заседаний залу в якобинском монастыре, в лице Saint-Honore. На эти совещания решено было принимать только почтенных и известных всем людей: писателей, артистов, ораторов. Членами были: Кондорсе, Лагарп, Шенье, Шамфор, Давид, Тальма. Я считал за особую честь, когда и меня допустили и записали в члены клуба. Но вот много ли с тех пор прошло времени, - и все изменилось. Сначала мы толковали, действительно, о самых насущных делах; после переезда королевского семейства из Версаля в Париж, мы убедились, что со стороны короля не может быть никаких затруднений, следовательно, нужно было серьезно разобраться в настоящем положении Франции, уяснить себе все ее нужды, определить все ее болезни и общими силами найти для них лекарство. Этому мы и решили посвятить себя - и что же?! Прошел какой-нибудь месяц, другой - и наш клуб превратился в громадное сборище никому неизвестных крикунов, подстрекателей толпы, всяких двусмысленных, темных людей, цель которых - торжество произвола. Основатели клуба почти все исчезли, превратились из хозяев или в простых гостей, или даже в изгнанников. Мы не успели оглянуться, как к нам ворвался весь Пале-Рояль, так называемые патриотические общества Пале-Рояля...

   - Пале-Рояль,- перебил Сергей,- да не вы ли же сами находили, что тамошние деятели правы? Вспомните нашу встречу! Теперь вы, слава Богу, согласны со мною...

   - Да, это были первые минуты,- горячо продолжал Рено,- и я, признаюсь, жестоко заблуждался, но теперь-то мне все ясно: Пале-Рояль погубил Францию...

   - Как же могли вы допустить этих людей и общества в ваш клуб? Мне кажется, вы сами виноваты.

   - Вероятно, но, знаете, есть одна сила, перед которой ничто не может устоять, которая, если не возьмет своего открыто, то всегда сумеет найти окольные пути. Эта сила - деньги. Среди порядочных людей, первых якобинцев, нашлись все же и такие, которые польстились на золото, выходящее из сундуков Филиппа Орлеанского, другие были просто одурачены - и таким образом клуб наполнился новыми членами, которые в скором времени стали огромным большинством, и как подавляющее большинство завладели клубом... Я уже решил теперь, что мне надо искать нового убежища, каждое заседание доказывает мне, что при таком обороте носить название якобинца становится позорным. Я вовсе не желаю возбуждать к себе ужас в порядочных людях. Нужно постараться противопоставить якобинцам новую и серьезную организацию... Только вряд ли это удастся... О, как мало настоящих людей! Если вы и встречаете честного человека, то почти всегда окажется, что у него не хватает гражданского мужества... Все теперь по норам прячутся, боятся нос высунуть на воздух, потому что в воздухе гроза! Да ведь когда же и работать, когда же и жертвовать собою, как не теперь!.. Конечно, я сделаю все, что могу... Я собрал несколько одномыслящих людей, мы задумали попробовать устроить общество, цель которого была бы - противодействие всякой несправедливости, всякой неправде, из какого бы лагеря она ни выходила. У меня и сегодня дело в клубе: я намерен, наконец, потребовать отчета - по какому праву патриотические общества Пале-Рояля, забыв о заявленных ими целях, позволяют себе именем народа возмутительные бесчинства? У меня в руках факт такого бесчинства, совершившегося на днях,- и я заставлю себя выслушать. Я вижу настроение большинства якобинцев - по крайней мере, положение окончательно выяснится. Будьте и вы свидетелем того, что произойдет, только прошу вас не вмешиваться в прения и быть молчаливым слушателем... Обещаете ли вы мне это, Serge?

   - Обещаю, - машинально ответил Сергей.

   Его возбуждение уже прошло, и он снова чувствовал свою сердечную муку.

   Между тем в это время они были уже на улице Saint-Honore и подходили к мрачному зданию старого монастыря. Рено, очевидно, хорошо знал все входы и выходы. Он взял Сергея за руку и стал вести его почти в совершенной темноте. Сначала они шли по длинному коридору, где глухо раздавались их шаги, где пахло сыростью старых, заплесневевших камней.

   Но вот блеснул свет фонаря - они поднялись по каменной лестнице и вступили в ряд сводчатых комнат, освещенных лампами, наполненных густой толпой народа.

   Вокруг стен стояли скамьи; перед скамьями маленькие столики, массивные кожаные стулья с высокими спинками. На этих скамьях и стульях разместились, непринужденно разговаривая и перебивая друг друга, люди разных возрастов и, судя по разнообразию костюмов, различных общественных положений. Кому недоставало места на скамьях и стульях, те собирались группами и то медленно прохаживались, то останавливались, по большей части жарко споря и жестикулируя.

   Кое-где мелькали одинокие фигуры. Все это были очень молодые люди с бледными, изнуренными лицами, небрежно, иногда даже бедно одетые, с фанатическим и в то же время тупым выражением в лице. Глаза их лихорадочно горели; они то мрачно сдвигали брови, то как-то зло усмехались, а некоторые из них так даже шептали сами с собою, измеряя комнаты большими, неровными шагами.

   Рено указал Сергею на двух-трех таких молодых людей.

   - Вот, смотрите,- сказал он,- вот они, эти герои, вот новые якобинцы!.. Это маньяки, больные изверги - и ничего больше... И пожалейте меня! - ведь я еще в России мечтал об этой молодежи, об этих новых, непочатых силах, которым суждено спасти Францию от всех бед... Как жестоко я обманут, как я одурачен! Теперь я хорошо познакомился с этим типом. Их много, они явились из всех углов Франции... Они не вожаки, но первые исполнители бесчинства... Они рассуждать не умеют, неспособны... Они глухи и слепы! Но кричать могут и кричать отчаянно. Их отравили красивыми фразами и, заучив эти фазы, они только и мечтают стать палачами!

   - Однако, - прибавил он, - поспешим ввиду заседания; вот вам входной билет - я чуть было не забыл, что без билета вас бы не впустили. По счастью, у меня два в кармане.

   Он незаметно передал Сергею карточку.

   Пройдя две комнаты, Рено и Сергей остановились перед запертой дверью. У этой двери расхаживали два человека, на плечах которых красовались трехцветные кокарды.

   Взглянув на одного из них, Сергей не мог подавить в себе изумления. Это был изящный юноша, резко выделявшийся среди разнообразного и смешанного общества своей внешностью и манерами. Сергей узнал в нем молодого герцога Шартрского - сына Филиппа Орлеанского. Сергей не был представлен герцогу, но несколько раз встречался с ним в Париже.

   - Вот как,- шепнул Рено,- этого еще недоставало! Если герцог может вас узнать, то, мне кажется, вам уже лучше сейчас же удалиться... А могут быть мне большие неприятности, и я, пожалуй, лишусь возможности сказать с трибуны то, что непременно должен сказать сегодня же... Я, право, никак не ожидал, хотя, конечно, удивляться нечему...

   - Нет, он меня не знает, не тревожьтесь, - так же тихо отвечал Сергей.

   В это время молодой герцог был уже возле них.

   - Citoyenss, vos cartes d'entrée, s'il vous plait! - с легким полупоклоном и любезной улыбкой проговорил он, обращаясь сначала к Рено, а потом к Сергею.

   Они передали ему билеты и прошли в залу.

   Это была обширная, высокая и даже величественная комната - монастырская библиотека. По стенам стояли шкафы со старинными фолиантами, озаренные висящими лампами, возвышалась трибуна, рядами шли скамьи, почти все занятые слушателями. Рено, подав знак Сергею следовать за ним, стал пробираться между скамьями к трибуне.

   Им удалось найти два свободных места. Рено усадил Сергея, но сам не сел - он увидел, что трибуна пуста. Кругом раздавались громкие голоса, споры, почти крики, очевидно, вызванные речью только что говорившего оратора. Рено поспешил к трибуне, желая воспользоваться минутой. Ему удалось раньше других взобраться на ступеньки и занять ораторское место.

   Он обвел блиставшими глазами всю залу, увидел десятки, сотни знакомых лиц - всех обычных посетителей клуба, но еще более было лиц совсем ему неизвестных, которых он видел в первый раз. Он нередко говорил с этой трибуны, говорил всегда красноречиво, увлекательно и до сих пор пользовался значительной популярностью. Его появление было и теперь встречено довольно дружными рукоплесканиями, раздавшимися во многих местах залы, и он знал, что стоит ему заговорить, как говорил он прежде - горячими, красивыми фразами, пышными общими местами, - и эти рукоплескания только усилятся.

   Но в последнее время в нем произошла большая перемена, он очнулся от своего опьянения, отрешился от своих мечтаний, он уже не верил в ту новую эру, которая мерещилась ему еще так недавно. Революция, представлявшаяся ему грозной и великой Немезидой, с каждым днем выставляла перед ним свои отвратительные стороны, и он был слишком честным человеком, чтобы продолжать служить тому, во что перестал верить. Он мог быть увлеченным, обманутым, но не мог быть сознательным обманщиком. Он стыдился теперь тех фраз, тех красивых, но, в сущности, ничего не значащих восклицаний, которые он расточал с этой трибуны. В нем явилась неодолимая потребность снова говорить; но говорить совсем иначе и высказать прямо и открыто все, что накипело в нем.

   - Граждане! - начал он дрогнувшим, но решительным голосом.- Я прошу вашего внимания и позволения поставить несколько вопросов.

   Крики и споры умолкли. Вся зала стала внимательно слушать.

   - Граждане! - продолжал Рено,- скажите мне, действительно мы, все здесь собравшиеся, стоим под одним знаменем, на котором начертаны великие слова: "свобода и равенство?" Вот первый вопрос, и я жду на него ответ.

   Движение прошло по зале.

   - Да, да! Конечно!.. Какое же может быть в этом сомнение?! Что вы хотите сказать этим вопросом, гражданин Рено?.. Объяснитесь, мы слушаем!..- раздались отовсюду голоса.

   - Вы ответили утвердительно,- заговорил Рено,- значит, каждый из вас свободен и равен один другому, но эта свобода, это равенство составляют ли только нашу привилегию, или это признаваемое нами право всех без исключения граждан Франции? Вот второй вопрос мой.

   Он остановился и пристально вглядывался в своих слушателей.

   По зале снова пронесся гул. Но если в первый раз в ответе слушателей слышались только недоумение и любопытство, то теперь в отрывистых словах: "Конечно!.. К чему же говорить об этом?.. Что за праздные вопросы?!" - начинало слышаться уже раздражение. В двух-трех местах раздалось, хоть и тотчас же смолкнувшее, шиканье.

   - Праздные вопросы! - резко крикнул Рено, выпрямляясь и вдруг как бы вырастая на трибуне. - Нет, это не праздные вопросы, потому что люди, служащие известному принципу, должны быть последовательны и справедливы, иначе они плохие бойцы и не защитят принципа, которому желают служить... Несколько дней тому назад совершился факт, разъяснение которого на мой взгляд совершенно необходимо. К редактору распространенной и уважаемой газеты, гражданину Мало, явилась депутация от нашего клуба...

   - Ну так что же из этого? Мы принадлежали к этой депутации,- крикнули, поднимаясь, несколько человек,- мы как следует поговорили с этим журналистом, и можно надеяться, что он нас понял и впредь не будет себе позволять того, что до сей поры позволял!..

   - Что же он себе позволял? - в негодовании крикнул Рено. - Всем здравомыслящим людям Мало известен как независимый, честный писатель, всегда искренне высказывающий свои убеждения, стоящий на почве законности, защищающий свободу и общественный порядок.

   - А, так вы заодно с Мало, гражданин Рено? Сколько он заплатил вам за вашу адвокатскую защиту? - раздался насмешливый голос.

   Но Рено решился оставить эту насмешку без внимания.

   - Мы можем быть несогласны с некоторыми взглядами Мало, - говорил он, - но каждый искренний и честный человек достоин уважения.- И вот депутация якобинцев врывается в кабинет такого человека и требует от него, чтобы он изменил свои убеждения и говорил только то, что приятно клубу и патриотическим обществам Пале-Рояля. Если же он этого не исполнит, то ему объявляют, что он будет подвергнут всевозможным насилиям. Скажите мне, правда ли это? Верно ли это мне передано?

   - Конечно, правда, как же иначе и говорить с подобными господами?

   - Я надеялся услышать опровержение, но теперь вижу, что переданный мне рассказ верен. Мало отвечал, что он признает только авторитет закона, который должен быть авторитетом и для якобинцев, и для всех граждан Франции. Не признавать авторитета закона - значит, служить плохую службу родине, изменять ей... И что же вы ему отвечали? Вы отвечали, что вы - представители народа и выражаете приказание нации, которого он должен слушаться...

   - Да, конечно, и если он не исполнит нашего требования, то с ним будет поступлено как с изменником, как с ослушником воли народа!

   Фигура Рено вовсе не была так создана, чтобы обращать на него всеобщее внимание, он не мог ею импонировать. Очень небольшого роста, сутуловатый и хотя подвижный, но довольно неловкий в своих движениях, он с первого взгляда производил даже почти комичное впечатление. Его нос был чересчур длинен, рот как-то странно и нервно кривился; только глаза его и прекрасный открытый лоб скрашивали это неправильное, угловатое лицо и заставляли забывать его некрасивость.

   На высокой кафедре он в первую минуту показался очень смешным. При этом еще у него был довольно слабый голос, и, желая говорить громко, так, чтобы слова его слышны были по всем углам залы, он невольно доходил до резких, крикливых нот, что тоже, конечно, не могло способствовать благоприятному впечатлению.

   Внешность оратора, звук его голоса, его манера говорить - великое дело, и самые пустые слова, самые неудачные парадоксы, высказанные с кафедры человеком, обладающим красивой и симпатичной наружностью и звучным голосом, часто наэлектризовывают слушателей несравненно сильнее, чем великие истины, глубокие мысли, выкрикнутые некрасивым человеком. Трибуна и кафедра - во всяком случае, та же сцена, и нужно, прежде всего, быть искусным актером, для того чтобы действовать на аудиторию и вызывать ее рукоплескания.

   Рено вовсе не думал об этом, но, сам того не замечая, он преображался с каждой минутой. Страстная искренность, с которой говорил он, горячее возмущенное чувство, наполнявшее его, наложили отпеч