Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

; - Так что же ты, сумасшедший человек, - закричал он,- чего ты стоишь передо мною, чего время теряешь!.. Сейчас, сейчас отправляйся в Петербург... Живо, чтобы в минуту!.. Да вот, погоди...

   Он повернулся и бегом мимо Сергея бросился в свой кабинетик. Через минуту он уже возвращался - в руке его были деньги.

   - Возьми... многого не могу... да на первое время, может, и хватит... потом, если будет нужно, скажи... скажи прямо, слышишь! А теперь спеши...

   Офицер, взволнованный и растроганный, уже не в силах был сдерживать рыданий; он целовал руку великого князя.

   А тот, сам смигнув набежавшие слезы, тихим, ласковым голосом, говорил ему:

   - И главное успокойся, может, все еще благополучно обойдется... может, и жива еще твоя старушка и выздоровеет... Бог не без милости... Ну, с Богом, голубчик, с Богом, не теряй времени!

   Офицер, шатаясь, вышел, а Павел Петрович несколько раз в волнении прошелся по комнате. Когда он подошел к Сергею, ласково протягивая ему руку, в нем уже ничего не было общего с тем гневным, раскрасневшимся, с налитыми кровью глазами человеком, каким он был еще за несколько минут. Взглянув на его бледное лицо, озаренное ясными, ласково светящимися глазами, Сергей невольно подумал:

   "Если б он всегда был такой, кто бы мог назвать его некрасивым?!"

   Сергей глубоко был потрясен всем невольно им виденным и слышанным. И это виденное и слышанное не только не уменьшило его восторженного поклонения цесаревичу, но, напротив, еще усиливало.

   - Рад, что ты приехал,- сказал великий князь, - хоть очутился здесь не вовремя. Ведь ты тут давно, я сам велел Кутайсову провести тебя в эту комнату, да и забыл. Ты прямо попал в свидетели всех моих семейных дрязг...

   - Ваше высочество! - начал, было, Сергей, - я не желал быть нескромным...

   - Да нечего оправдываться, сударь,- улыбаясь перебил его цесаревич,- это уж такова судьба твоя, и оно, пожалуй, так и лучше... Я тебе доверяю... Я уверен, что ты не станешь болтать направо и налево. А после того, что привелось тебе видеть и слышать, мне уж нечего с тобою чиниться... Да, я крикун, я иногда совсем не умею владеть собою... Каюсь во грехе этом! Но что же делать?!.. Только вот жена да друг наш, Катерина Ивановна Нелидова, меня удерживают, не будь их, я совсем пропал бы... Скажи, ты видел Катерину Ивановну?

   - Видел, ваше высочество, если только она - то чудное существо, которое выглянуло в эти двери.

   - Конечно, она, кто же больше. Так она тебе понравилась? Впрочем, иначе и быть не может, она всем нравится. И нужно иметь слишком черное сердце, чтобы решиться клеветать на нее!.. А клеветники все же находятся...

   На мгновенье краска разлилась по лицу цесаревича, губы его нервно вздрогнули. Но вот он улыбнулся и шутливо продолжал:

   - Только ты, пожалуйста, не подумай, что она ангел в образе человеческом! Нет, и в ней подчас бесенок сидит. Я по слабости своей даю ей слишком большую волю и иной раз такую выношу брань от нее, что упаси Боже... Думаю, когда-нибудь мы даже с ней передеремся... Ну, любезный друг, теперь мне надо кое-чем заняться, так я тебя проведу к жене и ей представлю; там с Катериной Ивановной поближе познакомишься, а часа через полтора и обед поспеет.

   Цесаревич просто и дружески взял Сергея под руку и повел его к великой княгине.

   Час времени в обществе любезных и образованных женщин прошел для Сергея незаметно. Великая княгиня обворожила его своей ласковой простотою, а об Екатерине Ивановне Нелидовой им уже было составлено самое высокое мнение, которое только с каждой минутой все укреплялось.

   Раздался звонок, сзывавший к обеду. К столу собралось небольшое интимное общество и несколько офицеров. Павел Петрович, в котором было незаметно и следа утреннего раздражения, сам разливал водку по небольшим рюмкам и подносил из своих рук офицерам.

   - А тебе, сударь, поднести? - спросил он, обращаясь к Сергею. - Водка у меня старая, с трех рюмок языка лишает и с ног валит, но я больше одной рюмки никому не даю.

   - Я и одной не выпью, ваше высочество,- отвечал Сергей.

   - Как, совсем не пьешь?

   - Не пью!

   - И прекрасно делаешь, мой друг, я тоже от всех напитков давно отказался, кроме вреда - ничего. Да, а попробуй завести в Гатчине общество трезвости и принимать в него членами господ офицеров - ведь от меня все разбегутся.

   - Нет, ваше высочество, - сказал кто-то из офицеров, - гатчинцам нетрудно было бы освоиться с уставом сего общества. Вы нас и так исподволь готовите в его члены. Ведь рюмки-то год от году все меньше становятся!

   - Меньше? Будто? - смеясь сказал Павел. - Может и так, только я тут не причинен, приказаний на сей счет никаких не давал, и это дело хозяйки - с нее вы и взыскивайте!..

   В таком непринужденном тоне велась беседа почти во все продолжение стола. Обед был простой, но сытный и хорошо приготовленный.

   Сергей снова увиделся с Кутайсовым. Хотя он и не был в числе обедавших - он стоял за креслом цесаревича, прислуживал ему, исполнял его приказания, но в то же время вмешивался и в общую беседу, совершенно свободно шутил и смеялся. Все, не исключая даже великой княгини и самого Павла, обращались с ним как с равным, а иные так даже выказывали ему особливое почтение.

   К концу обеда как-то незаметно он окончил свою роль камердинера и уж сидел рядом с гостями, поддерживая беседу шутками и юмором, который, как оказывалось, всегда попадал в тон великого князя.

   Сергей чувствовал себя свободно и весело. Он заранее ожидал увидеть особый, своеобразный мирок; но никогда не мог подумать, что гатчинский дворец был таков, каким теперь оказался. Тут не существовало ровно никакого этикета, и если бы не произносились по временам слова "ваше высочество", то можно было бы подумать, что находишься в кругу нечиновных, веселых офицеров. Впрочем, в подобном кругу редко можно было встретить такого образованного, остроумного и изящного человека, каким казался совсем развеселившийся Павел. Его шутки были всегда так неожиданны, тонки и остроумны; он умел-таки посмеяться над маленькими слабостями окружавших его, нисколько при этом их не обижая, умел так хорошо рассказывать...

   Заговорили, между прочим, о Франции, о последних событиях в Париже, о страшной революции, с каждым днем развивавшейся.

   Павел нахмурил брови и грустно покачал головою.

   - Да, это ужасно! - сказал он. - И кто бы мог подумать несколько лет тому назад...

   - Помнишь, Marie,- обратился он к великой княгине,- помнишь, как во время нашего пребывания в Париже все было там счастливо, тихо, лучезарно! Да, господа, тогда казалось королевское семейство счастливейшим семейством в мире. И какие чудные люди! Король Людовик - это воплощенная доброта и благородство; королева - грация, ум, таланты... Но, видно, одного ума мало, мало доброты и благородства. Королева погубила себя своим умом, король - своей добротой. И пусть говорят мне что угодно, но я утверждаю, и в скором времени вы увидите, прав ли я, что оба они погибли и погубили Францию. Я жду всевозможных ужасов... Их ничто теперь не спасет. Зверь, страшный зверь выпущен из клетки. Король вообразил, что он может действовать на зверя своей кротостью, своим благородством, но ведь зверь бессмыслен, высоких чувств не понимает... Королева вообразила, что она может укротить зверя своей смелостью, энергией; вошла в клетку безоружная, полагаясь только на силу своего гордого, самоуверенного взгляда, вошла как убежденный в своем влиянии укротитель; но зверь чересчур голоден, он растерзает ее на части, как часто растерзывает самоуверенных укротителей... Европа будет свидетельницей ужасов, и хорошо, если сумеют вовремя поставить преграду вырвавшемуся зверю... Я полюбил короля Людовика и прекрасную Марию-Антуанетту. Они оба оказывали нам такое внимание, такое радушие, и мне теперь тяжело о них думать. Я еще недавно видел страшный сон, о какой страшный!..

   Цесаревич побледнел, вздрогнул и продолжал с горящими глазами:

   - Я видел окровавленную голову Людовика!..

   Он оглядел присутствовавших, но некоторые офицеры уже удалились сейчас же после обеда, остались только самые близкие к цесаревичу и великой княгине лица.

   - Господа, - мрачно сказал он, - все, что я говорю, конечно, останется между нами, о таких вещах нельзя рассказывать, мало ли что снится... Но этот сон был так ярок, я не могу забыть его... Эта окровавленная голова!.. Мне чувствуется, что сон мой может сбыться...

   Его мрачное настроение, его вдохновенный, убежденный голос начали производить тяжелое на всех впечатление.

   - Ах, эти сны! - проговорила великая княгиня.- Мой друг, ты всегда придаешь им слишком много значения и напрасно волнуешься. Было бы слишком страшно жить на свете, если бы пришлось верить всем страшным снам...

   - А между тем я не могу не верить,- как-то таинственно прошептал цесаревич.- Не только во сне, но и наяву я видел такие вещи, которые способны навек потрясти человеческую душу...

   Он вздрогнул, побледнел еще больше и замолчал.

   Разговор мало-помалу принял другое направление.

   Цесаревич приказал заложить сани и предложил Сергею с ним прокатиться.

   Во время прогулки они много и оживленно говорили. Разговор Павла переходил с предмета на предмет, показывая как он глубоко всем интересуется. Он расспрашивал Сергея о деревенской жизни, о провинциальном обществе, о помещичьих нравах.

   - Все это так интересно,- говорил он,- и все это так необходимо надо знать. Если бы была малейшая возможность, я бы на несколько лет, скрывая свое имя, отправился один путешествовать по России, чтобы проникнуть во все слои общества, чтобы во всем убедиться, а главное, узнать все нужды русской жизни. Я почти с детства мечтал об этом, но, конечно, это неосуществимая мечта. А между тем сколько неизбежных ошибок, сколько заблуждений - потому, что эта мечта неосуществимая. Я всегда громко говорил и говорю, хоть меня и не слушают, что эти господа жестоко ошибаются, думая будто они все знают и все понимают. Петербургская жизнь, доступная нам, совсем иная, чем вся русская жизнь. Иной раз думаешь обо всем этом, и слишком тяжело становится... О чем задумался, друг мой? - вдруг спросил Павел, пристально всматриваясь в лицо Сергея.

   - Прикажете правду сказать, ваше высочество?

   - Конечно, и без всяких рассуждений... Если хочешь лгать и кривить душою, так лучше ничего не отвечай.

   - Нет, я не солгу. Я задумался вот о чем: слушая слова вашего высочества, соображая все ныне виденное мною и слышанное, мне все больше и больше хочется обратиться к вам с большою просьбой...

   - Что такое, говори скорее!

   - Ваше высочество, найдите мне местечко в Гатчине, возьмите меня к себе, я вам верно служить буду.

   Павел Петрович ласково улыбнулся.

   - Спасибо, голубчик, но просьбы этой все же не исполню. И поверь, этим сам себя лишаю большого удовольствия. Если ты расположен ко мне, то здесь ли, там ли - теперь это все равно, но я-то, желая тебе добра и боясь быть причиной многих для тебя неприятностей, я не могу в настоящее время, когда обстоятельства твои уже сложились известным образом, переманить тебя в Гатчину... Поверь, ни тебе, ни мне никогда не простят этого! Живи там, служи, успевай, но в душе оставайся гатчинцем - вот служба, которую я жду от тебя.

   Сергею стало грустно, но в то же время он понимал, что цесаревич прав, этого мало, что он о нем заботится и выказывает ему такое расположение, какого пока он еще ничем не успел заслужить.

   Он уехал, когда стемнело, и вернулся в Петербург истым гатчинцем.

  

  

   Поездка в Гатчину произвела на Сергея такое впечатление, что Рено даже испугался.

   Сергей до сих пор нисколько не изменился в своих отношениях к воспитателю и с прежней, привычной откровенностью всегда передавал ему каждую мелочь, рассказывал о каждой своей встрече, обо всем, что с ним за день случалось. Рено уже давно понял, что обстоятельства складываются не совсем благоприятно для его планов - Петербург оказывается не станцией по дороге в Париж. Со всех сторон начинают появляться препятствия к достижению заветной цели.

   Прошло всего два-три месяца, как они здесь, а вот Сергей уже далеко не тот, каким был в Горбатовском. Новая жизнь охватила его и увлекает за собою. Юноша сразу встретил большой успех, его ожидает карьера. Рено старательно вслушивается в каждый рассказ Сергея, взвешивает каждое слово; но, кроме того, до его слуха достигают и другие рассказы об успехах его воспитанника, он уже знает про городские толки, соображения, ожидания. Он не может не смущаться. О такой быстрой и опасной карьере для Сергея он никогда не думал и он вовсе ее для него не желал. Он видел теперь, что не следовало допускать этой поездки в Петербург, а ведь он мог бы ее не допустить, его влияние было бы тогда достаточным.

   "Да, следовало бы совсем сюда не ехать. Мало ли под каким предлогом можно было отказаться. Нужно было ехать прямо заграницу, прямо во Францию. Но кто же мог все это предвидеть!.."

   И повторяя себе: "кто это мог предвидеть!..", он все же сознавал, что непременно должен был это предвидеть. Молодой человек, красивый, милый, благовоспитанный, с огромным состоянием и большими связями! Конечно, легко было понять, что петербургское общество, раз заручив в свою среду такого человека, постарается его не выпустить. Бедный Рено ясно видел, что теперь, то есть в скором времени, нечего и думать о заграничном путешествии.

   А дальше что будет?

   Сергей изменился, он с видимым удовольствием позволяет увлекать себя этой новой жизнью, но ведь все же до известного предела. Товарищи мало имеют на него влияние, он до сих пор остается все тем же чистым, невинным ребенком, каким был в Горбатовском; вряд ли и честолюбие в состоянии завлечь его. Нет, он ничем не пожертвует этому честолюбию; как избегнул соблазна фараонки, точно так же избегнет и других соблазнов...

   "Испортить и развратить его трудно, но ведь его погубить можно в этом омуте интриг и честолюбия... Он может оказаться жертвою интриганов, вся его жизнь может быть испорчена!" - с тревогой думал Рено и жадно следил за каждым шагом своего воспитанника.

   А вот и новое влияние!

   Рено тотчас же увидел, что Сергей вернулся с нарышкинского бала совсем влюбленным, очарованным. Он в первую минуту даже подумал, что его предсказание исполняется, и вот уже, действительно, наконец, нашлась соперница Тане, что юноша не на шутку пленился какой-нибудь красавицей.

   Но признание не замедлило со стороны Сергея. Он оказался влюбленным в цесаревича, и это восторженное поклонение еще выросло после поездки в Гатчину.

   Сергей только и мог говорить с Рено что о Павле. Рено понимал, что иначе не могло и быть, что воспитанник остается верным самому себе, и все это ничто иное, как выражение благородной и чистой натуры Сергея, выражение его юной души. Он не поддался обычным соблазнам, на которые обыкновенно легко ловятся юноши его лет, его пока еще не ослепили даже успехи. Но таинственный образ цесаревича, бедная тихая Гатчина и прием, оказанный в ней Сергею,- вот настоящий подводный камень, о который очень легко разбиться всем мечтам Рено, всем его планам.

   - О, Рено! - говорил Сергей воспитателю в одну из редких теперь минут их дружеской беседы с глазу на глаз,- каждый день убеждает меня в том, что внезапная мысль, мелькнувшая у меня в Гатчине, была светлой мыслью!.. Мое место там, возле цесаревича, и только там я могу быть счастлив и спокоен. Он этого не хочет, он думает о моей карьере - но что такое карьера? Зачем мне она?..

   - Так ведь об этом нужно было заранее подумать, любезный друг! - перебил его Рено, по-видимому, спокойным голосом, но в душе сильно волнуясь.- Что же, вы полагаете, что отказавшись теперь от своей службы по иностранным делам, уйдя от графа Безбородки, вы не навлечете на себя гнев государыни? Она сама позаботилась о вас, устроила все, она дала вам придворное звание, и вдруг вы все это бросаете и удаляетесь в Гатчину!.. Как вы полагаете, можно будет равнодушно встретить такой ваш поступок?.. Это будет оскорбительно для всех, кто принял в вас участие, это будет такая плохая благодарность за внимание государыни и ее милости, что, вероятно, многие порядочные люди изменят о вас доброе мнение. И они будут правы... Так не поступают...

   Сергей стал было доказывать, что можно все это сделать не вдруг, не резко, а исподволь, устроить так, что все это выйдет как бы само собою...

   - Я могу оказаться неспособным к тому делу, которым теперь занят. Граф Безбородко не захочет терпеть неспособного, бесполезного ему человека...

   - Фу, какой вздор вы говорите, Serge!

   И почти всегда спокойный, Рено начал кричать в негодовании и волнении.

   - Я никогда не думал, что вы можете дойти до подобных рассуждений! Да нет, вы ведь сами хорошо понимаете, что все это вздор, что ничего подобного не сделаете и не можете сделать!..

   Сергей должен был замолчать, потому что он, конечно, понимал, что действительно говорит вздор, что в настоящее время переселение в Гатчину - мечта не исполнимая.

   - И этого мало,- говорил Рено,- вы можете как вам угодно восхищаться великим князем и любить его, но вы будете настолько благоразумны, чтобы не носиться с этой любовью и восхищением перед всеми. Со мной хоть только об этом и говорите. Пишите про ваши чувства княжне Тане, но только осторожнее, чтобы она не узнала правду...

   - Что такое? Какую правду я должен от нее скрывать?!

   - А то, что вы великого князя любите больше, чем ее.

   Сергей тихонько улыбнулся.

   - Нет, Таня-то меня ревновать не станет, а вот вы, Рено, так, кажется, и вправду ревнуете!

   Рено совсем покраснел.

   - Вы сегодня такие вообще говорите глупости... Вам возражать на них я нахожу невозможным... Лучше не перебивайте, а выслушайте до конца. Я хотел вам сказать, просить вас - послушайтесь моего совета, который, как я вижу из ваших слов, согласуется и с желанием великого князя - не ищите встреч с ним, не ездите часто в Гатчину... Одним словом, надо серьезно постараться о том, чтобы ваши с ним отношения никому не были известны.

   - К несчастью, поневоле приходится следовать вашему совету,- грустно проговорил Сергей,- вот уж больше двух недель я не видел его и не далее как сегодня получил от него уведомление, чтобы без его приказа не ехать в Гатчину...

   Рено несколько успокоился.

   Сергей продолжал свою веселую жизнь и нетрудную службу. Он часто получал приглашения в Эрмитаж, где государыня была к нему неизменно милостива и иногда подолгу с ним беседовала. Эти беседы бывали интересны и серьезны. Сергей изумлялся всесторонности и глубине познаний императрицы, той легкости, с которой она переходит от одного предмета к другому, сейчас же овладевая новым предметом, как будто он-то именно и был ее специальностью и исключительно всецело занимал ее мысли.

   Иногда суждения, высказываемые императрицей, были не совсем по вкусу Сергею, шли вразрез с его любимыми мыслями и взглядами. Он не мог, конечно, позволить себе спорить с нею, но все же не мог удержаться от некоторых замечаний и вопросов. Екатерина любила замечания и вопросы.

   Они показывали ей, что говоривший с нею, действительно, интересуется предметом и давали ей возможность развивать свои мысли.

   Она никогда почти не увлекалась, редко волновалась и возвышала голос, вполне владела своей мыслью и отчеканивала ее в ясной и сжатой фразе. Иногда она успевала кое в чем и убедить Сергея, как и прочих слушателей...

   Сергей очень любил подобные беседы с государыней.

   Но вот в последнее время все чаще и чаще заводились другие беседы, доказывавшие, что государыня уже совсем освоилась с новым молодым придворным и смотрела на него как на члена своего интимного кружка.

   Он был уже посвящен в ее литературные, эрмитажные забавы, присутствовал при представлении ее комедий. Она являлась перед ним любезной хозяйкой, остроумной женщиной, он мало-помалу узнал все ее отношения, ее симпатии и антипатии. Но и тут, в этой интимной, скрытой от посторонних глаз жизни, Екатерина-женщина часто уступала место Екатерине-императрице. Он знал, что она расположена к такому-то и такому-то, что напротив, такой-то и такой-то ей решительно неприятны, а между тем эти неприятные люди занимают высокие влиятельные места, императрица осыпает их щедротами, и в то же время милых, симпатичных ей людей, которым она во всех мельчайших случаях высказывает истинное расположение, она не выдвигает слишком далеко вперед, не дает им важных назначений, милости свои ограничивает личным вниманием, богатыми подарками.

   Приглядываясь, Сергей ясно видел причину этого: неприятные люди обладают большими талантами, приносят пользу тому делу, к которому приставлены; милые и симпатичные люди, несмотря на все свои достоинства, не имеют этих талантов.

   Сергею начинало сильно хотеться узнать, к какому же разряду причисляет его императрица, видит ли она в нем задатки каких-нибудь способностей, думает ли она, что он может на что-нибудь пригодиться, если не теперь, так впоследствии.

   Он никак не мог решить этого вопроса, но видел одно, что императрица уже привыкла к его присутствию и смотрит на него как на своего человека. Этого мало. Она часто с ним шутит; но он не любит этих шуток. Ему в такие минуты кажется, что она принимает его совсем за ребенка, а он еще настолько молод, что обижается, когда его считают ребенком...

   На эрмитажных собраниях иногда появляется цесаревич. Но он редко долго остается. Он держит себя в стороне от всех, он почти не обращает внимания на Сергея и заговаривает с ним только тогда, когда видит, что этого никто не заметит. И в то же время Сергей чувствует, что цесаревич всегда следит за ним, не выпускает его из виду. Он уже не раз подмечал на себе его быстрые взгляды во время своих разговоров с кем-либо из влиятельных лиц, с самой государыней.

   Сергей по-прежнему остается почти в стороне от молодого женского общества. Он даже перестал ухаживать за прелестной кузиной Марьей Львовной, которая после отъезда Потемкина успела найти себе немало новых развлечений. Ее красота, к которой Сергей уже пригляделся, не производит на него прежнего впечатления. Он не одобряет ее легкомысленного кокетства. Встречаясь с ее горячим, заманчивым взором, прежде бросавшим его и в жар, и в холод, теперь он остается равнодушным. Ведь многие, и не только молодые люди, но и старики, удостаиваются подобных взглядов с ее стороны, и эти заманчивые взгляды ровно ничего не значат.

   Теперь петербургские красавицы объявляют маленькую войну Сергею, пускают на его счет насмешки. Но он не обижается, ему даже весело, потому что он хорошо понимает, что стоит ему только захотеть - и эта война превратится в самый сладостный мир, а язвительные стрелы - в стрелы амура.

   Государыне его поведение очень нравится; она уже не раз называла его монахом - и с такой ласковой улыбкой.

   Ему хорошо, привольно, он не замечает, как идет время. Но вот в его настроении происходит внезапная перемена, что-то случилось, чего он определить хорошенько не может. С некоторого времени он отчего-то уж без прежней радости отправляется во дворец, смущается при каждом приближении к нему Екатерины, ему иногда становится как-то неловко, грустно...

   Что же случилось? Да ровно ничего не случилось. Или у него явились какие-нибудь новые планы, цели, стремления? Или он, подобно другим, уже успел сделаться интриганом?

   Нет, он такой же искренний и добродушный юноша, как и прежде, и ему не в чем упрекать себя.

   А между тем тяжесть не проходит, неловкость увеличивается.

   Конечно, эти неясные ощущения, неясные мысли приходят только временами, а когда уходят, то опять поднимается молодая радость жизни, жажда веселья, и дни мелькают в нескончаемых праздниках, не в гостях, так у себя.

   Дом молодого Горбатова посещается лучшей петербургской молодежью. Граф Сомонов и Бабищев давно с ним помирились, признали себя совсем побежденными и только иногда, и то с большой оглядкой, немного подтрунивают над его скромностью и ребячеством. Он, конечно, им не поминает старого и нисколько на них не в претензии за их маленький заговор, который вдобавок и окончился-то к их посрамлению.

   - Но только ты берегись, Сергей,- говорят ему приятели, - ты нажил себе такого врага, от которого можно ожидать чего угодно. Фараонка наша тебя ненавидит... И так вся и побледнеет даже, как услышит твое имя. "Никто, говорит, ни разу в жизни не оскорбил меня так, как этот человек, и уж отплачу же я ему, не умру спокойно, пока не отомщу". А теперь знаешь, ведь она страшная и хитрая, и злобы в ней не меньше, чем у любой пантеры...

   Сергей смеялся и уверял приятелей, что нисколько не боится коломенской пантеры.

   И уж, конечно, не признался он им, что она не раз ему снилась во всем обаянии своей красоты и страсти.

   Эти яркие и горячие сны были ведь тоже своего рода отмщением. Но Сергей призывал на помощь нежные и светлые воспоминания о Тане и искал успокоения в ее милых письмах...

   Рено скучал и хандрил. Он успел познакомиться со многими своими соотечественниками, жившими в Петербурге, но, за малыми исключениями, все это были люди, с которыми он не имел почти ничего общего. Письма к нему из Парижа давно не приходили. Забыли ли его тамошние друзья, или писем просто не пропускали - он не знал.

   Из иностранных газет, получаемых Сергеем, он узнавал, что революция развивается с каждым днем, что в Париже теперь кипит самая горячая, деятельная жизнь, что там много дела, к которому и он мог бы приложить руки. Он уехал из Парижа совсем в другое время, и все теперешние обстоятельства представлялись ему совсем не в том виде, в каком они действительно были. Он видел только одну светлую сторону революции, ждал от этого могучего движения самых благих последствий, не верил в возможность ужасов, несправедливостей. Для него революция была благородная борьба за самые дорогие права человечества, и горячий мечтатель, он страстно и наивно мечтал на эту тему. А тут приходилось жить день за днем, однообразно, скучно, и он тоскливый, мрачный, слонялся по роскошным, заново отделанным комнатам обширного дома своего воспитанника.

   Рено часто сталкивался с карликом Моськой, но среди мечтаний не замечал его пристальных взглядов, его злорадных усмешек.

   Между тем Моська торжествовал и злорадствовал. Он давно знал замыслы француза увезти Сергея в Париж и боялся этой поездки пуще всего на свете. Ему так хотелось видеть своего Сергея Борисовича близким ко двору, окруженным почетом, в больших чинах, увешанным орденами.

   "Отец поупрямился, отец, ничего не видя, прожил весь век свой в деревне, так по крайности сынок наверстать должен, за себя и за родителя отличиться..."

   Моська каждый вечер приходил в спальню Сергея и выпросил у него позволения раздевать его.

   Во время этого раздевания, когда Сергей не был очень утомлен и не объявлял ему, чтобы он уходил, что спать хочется, Моська хитро расспрашивал его о том, о другом и почти всегда успевал узнавать все, что ему было нужно.

   Он знал, как хорошо принят Сергей Борисыч во дворце, как к нему милостива государыня, знал также и о том, что он был в Гатчине у цесаревича.

   "И это хорошо, - думал он, - даже очень хорошо, это большая заручка. Люди-то ох как глупы... О завтрашнем дне не думают, кто нынче в силе, тому и кланяются..."

   Он помнил Павла Петровича маленьким мальчиком и тоже, по-своему, принадлежал к числу его горячих приверженцев и даже иногда, только с большою осторожностью, называл его "государем".

   - Ну, так как же мы теперь, батюшка Сереженька? - говорил он, засматривая в глаза Сергея. - Ведь этак, пожалуй, из Питера совсем и не выберемся и Горбатовское не скоро увидим?

   - Да где тут выбраться! - печально отвечал Сергей.- Дай Бог, летом недели на три, на месяц получить отпуск, а о большем и думать нечего.

   - Ну, что же, вестимо, служба-то не свой брат, и грустить тут нечего. Оно, конечно, Марья Никитишна, чай, ждет не дождется, ведь ей хоть глазком взглянуть на сыночка, денька три, и того довольно. А главное - знать бы ей да ведать, что сынок в добром здоровье и все идет как по маслу. Я вот, батюшка, кажинную недельку ей про твою милость отписываю...

   - Что же ты такое пишешь? Хоть бы показал мне.

   - Чего показывать, интересу мало. Вот, мол, встали Сергей Борисыч в такому-то часу, кушали то-то, тот-то был у нас, туда-то, мол, отправились, в котором часу вернулись... ну и все такое... а материнскому сердцу оно и приятно...

   Под эту болтовню карлика Сергей засыпал, и Моська тихонько отправлялся в свою комнатку, довольный и веселый.

   "Вот ты и гриб съел, басурманская крыса! - радостно думал он.- Вот и на нашей улице праздник, кончилось твое царство! Что там ни говори теперь, как ни болтай своей трещоткой, а Парижа своего не увидишь... И здесь хорошо Сергею Борисычу, чего ему на заморскую невидаль смотреть! А то, коли тебе так уж тошно, и отправляйся восвояси, отправляйся себе один туда, откуда взялся... Не бойся, плакать о тебе не станем..."

  

  

   Между тем среди придворных развлечений и веселий, среди больших и маленьких забот и тревог, слухов, толков, пересудов и ожиданий незаметно подкралась весна. К концу апреля из Царского Села пришло известие, что там уже снег давно стаял, парк высох и необходимый ремонт дворца окончен. Погода стояла чудесная, и 28 апреля императрица переехала в свою летнюю резиденцию. Накануне этого переезда она подошла в Эрмитаже к Сергею и сказала:

   - Не правда ли, здесь уже так душно и нехорошо стало, мне кажется, что я замечаю на всех лицах усталость. Вот и ты как будто побледнел, а вам это вовсе не к лицу, нужно вернуть румянец, и, я надеюсь, мы его вернем в Царском. Я уже распорядилась, чтобы вам там был маленький pied-arterre, знаю, что тесно, неудобно, да что делать! Впрочем, это незаметно - там мы весь день все вместе... Люблю я мое Царское Село - хорошие бывали там времена, что-то это лето скажет!..

   Сергей откланялся, благодаря императрицу за ее внимание, и в то же время смутно и тоскливо было на душе у него. Она верно заметила - он побледнел, он в первый раз в жизни чувствовал себя как будто утомленным. Ему было душно, казалось, не хватает воздуха, хотелось вырваться из затуманившей его городской атмосферы, хотелось полей, лесов.

   Это была первая весна, которую он встречал среди душного города. Ему некогда было и заметить ее - он чувствовал ее приближение только временами, когда поднималось особенное томительное и сладкое ощущение, неясная, тихая грусть, тоска, когда все чаще и чаще вспоминалась Таня. Теперь он написал ей одно за другим длинные письма, вознаграждая ее за долгое зимнее молчание, он обещал ей и матери отпроситься непременно летом в деревню. Но посылая им эти обещания, он почти наверное знал, что не придется их исполнить - где уж тут вырваться! Вот и в Царском Селе pied-a-terre приготовлен! Но хоть в Царское, только бы скорей из города!..

   И вот опять перед ним маленький городок с дворцом и густым парком. Но как этот городок не похож на Гатчину! Это действительно царская резиденция: роскошный дворец ничем не уступает петербургскому. Всяких затей дорогих, "капризов", как их называет Екатерина, видимо-невидимо! С утра и до вечера в городе шум, движение. Ко дворцу и от дворца катятся нарядные экипажи, проходят шеренги гвардейцев в своих красивых мундирах, с музыкой и барабанным боем. По петербургской дороге мчатся курьеры, кареты, коляски сановников. В живописных рощах мелькают веселые кавалькады...

   Вечер был такой ясный, теплый и тихий, когда Сергей в первый раз спустился из дворца к царскосельскому озеру. Это озеро, все покрытое маленькими, красивыми лодками, казалось будто нарисованным: его обрамляли живописные группы только что распустившихся или распускавшихся деревьев, между которыми мелькали павильоны и статуи. Веселая шумная жизнь кипела повсюду. На ярко-зеленой траве то там, то здесь мелькали гуляющие нарядные дамы и девушки, нарядные кавалеры; слышался веселый говор, смех, плескались весла лодок. Еще вчера тихий парк вдруг совсем оживился: испуганные, изумленные, в ветках прятались векши; одни только птицы, не смущаясь человеческими голосами, заливались по-весеннему и где-то далеко-далеко куковала кукушка, предвещая Сергею долгие, счастливые годы.

   Но он не был теперь счастлив - все тоскливее и тоскливее становилось на душе его, да и кругом, с первого же дня переселения двора в Царское, замечалось что-то странное. Все хорошо видели и сознавали, что это лето не может так весело и мирно кончиться, как кончались прежние.

   Императрица принимала участие во всяких parties de plaisir, в прогулках, она, как и всегда, вставая рано утром, бродила по своим любимым дорожкам, опираясь на тонкую палочку, сопровождаемая своими любимыми собачками. Она, как и всегда, милостиво разговаривала со встречными, шутила, смеялась, но иногда вдруг шутка у нее оборвется, смех замрет. Все чаще и чаще она вздыхает - и между придворными проносится шепот.

   Несколько раз на прогулках она подзывала Сергея и опиралась на его руку. Она несколько раз спрашивала его об его семействе, о матери; он пользовался этими случаями, чтобы намекнуть на свое желание съездить в деревню; но императрица будто не понимала и переменяла разговор.

   С каждым днем все тяжелее и тяжелее становились для него эти прогулки. Он Бог знает что бы дал, чтобы только уехать из Царского, даже хоть и не в Горбатовское, а просто куда-нибудь уехать. А между тем его положение при дворе, очевидно, начинало упрочиваться: его решительно все ласкали, мало того, к нему уже начинали относиться с большим почтением, в нем, видимо, заискивали люди, положение которых было несравненно значительнее его положения. Его уже несколько раз просили упомянуть о том, о другом в разговорах с императрицей. Он всеми силами старался отвечать любезностями на любезности, но ему так не нравилось все это, он уже не верил почти ничьей искренности. Ему пришлось в короткое время изменить свое мнение о многих людях, которые так ему понравились сначала.

   Но теперь, в Царском Селе, завязались у него и новые отношения: он вдруг сблизился с человеком, с которым никак не воображал сблизиться,- с графом Мамоновым.

   Мамонов в первое время появления Сергея при дворе не обращал на него никакого внимания, относился к нему очень свысока, но вскоре, после маскарада у Нарышкина, это изменилось. Граф как-то на одном из собраний в Эрмитаже подошел к Сергею, любезно заговорил с ним, пригласил его к себе. Это приглашение было не особенно приятно Сергею - Мамонов ему не нравился, его что-то от него отталкивало, но было крайне неприлично и даже опасно отказаться от приглашения всесильного вельможи. Сергей отправился к нему в его роскошное помещение, которое он занимал во дворце.

   Он застал хозяина среди самой изящной обстановки. Мамонов радушно его встретил, а ведь он видел, с каким высокомерием и презрением он относится ко многим сановникам. Но, очевидно, он умел быть простым и милым, когда этого хотел. Это было свидание двух молодых людей, равных по своему общественному положению.

   Мамонов сейчас же постарался доказать Сергею, что он интересуется и литературой, и наукой, показал ему новые, только что полученные из-за границы издания, даже решился высказать несколько суждений политического свойства. Теперь он показался Сергею неглупым, даже способным, но неглубоким человеком. Показался он ему также и очень грустным, действительно страдающим.

   Затем Мамонов в скором времени отдал визит Сергею, и они до переезда в Царское еще несколько раз виделись. Их сближение, конечно, было замечено многими, и это нисколько не повредило Сергею, напротив того, за ним стали еще больше ухаживать.

   В Царском им пришлось чаще видеться: Мамонов, очевидно, искал встреч, и Сергей уже не избегал их. Он начинал понимать этого человека, который сначала казался ему таким антипатичным, он начинал жалеть его, потому что видел теперь всю силу его страданий. Две-три случайные прогулки вдвоем в глубине парка окончательно их сблизили. В последнюю из этих прогулок Мамонов много говорил Сергею о себе, о своих обстоятельствах, наконец, он кончил тем, что стал уверять его в своей дружбе.

   - Знаете ли, Сергей Борисыч,- сказал он, беря его под руку и заглядывая ему в глаза своими грустными, красивыми глазами,- знаете, что мне сегодня так тяжело, как никогда. Меня всю ночь не покидала мысль... ужасная мысль... меня так вот и тянет покончить с собою...

   Сергей вздрогнул и испуганно взглянул на него.

   - Разве такими вещами можно шутить, граф?

   - Я не шучу нисколько.

   И говоря это, он был так бледен, глаза его так странно блестели, рука его так дрожала, что Сергею стало и страшно, и очень жалко его.

   - Неужели вы так несчастны... вы, которому все завидуют?

   - Завидуют... - как-то страдальчески улыбнулся Мамонов.- Есть чему завидовать! Завидуют и ненавидят! А спросите - за что? Кому я зло сделал? Напротив, я помогал очень многим... Я знаю, что говорят про меня... меня обвиняют в гордости, в заносчивости, в презрении к людям... Мне кажется, я никогда не был гордым, но я в последние годы научился понимать людей, я узнал им настоящую цену, и если я обращаюсь с кем презрительно, так потому, что знаю, что эти люди ничего другого не заслуживают. Да, я многих презираю, но презираю и себя не меньше других...

   Он опять вздрогнул и закашлялся.

   - Кто знает, как я живу?!- продолжал он прерывающимся голосом, отдаваясь порыву волнения.- Мне не с кем душу иногда отвести, и вот я рад, что встретил хорошего человека... я чувствую, что теперь многое могу наговорить вам. У меня много накипело - надо высказаться. Но вам я могу говорить все - я знаю, что ничего дурного из этого не выйдет... Я вам верю - вы не такой, как они все... У вас есть сердце, вы молоды и не развращены. Я был бы счастлив, если бы мы с вами стали настоящими друзьями.

   Сергей искренне протянул ему руку.

   - Вы во всяком случае можете рассчитывать, граф, что ваша откровенность высоко ценится мною и что я был бы очень рад, если бы мог чем-нибудь вас успокоить.

   Скоро, сами не замечая как это сделалось, удаляясь все больше и больше в глубину парка, они говорили как старые друзья, откровенно и искренне.

   Сергей увидел в Мамонове совсем нового человека - это был уже не блестящий, честолюбивый и, как о нем почти все говорили, зазнавшийся вельможа, это был молодой человек с сердцем и совестью, слишком дорого платящий за свое легкомыслие.

   - Ах, если б я мог все вам сказать! - говорил Мамонов.

   - Да и говорите, лучше высказаться разом - легче станет,- перебил его Сергей.- Я вам помогу, я сам назову ваше несчастье - вы любите!

   Мамонов остановился в изумлении.

   - А! Это уже вам известно - значит, об этом говорят все, все знают...

   - Я не могу вам сказать знают ли все - я всегда стараюсь не слушать о чем говорят,- но я-то давно знаю тайну и совершенно случайно.

   И он рассказал ему, как на маскараде у Нарышкина случайно услыхал его разговор с "венецианкой".

   Мамонов шел несколько минут, опустив голову и тяжело дыша.

   - Так, значит, мне нечего перед вами скрываться?! Да, я люблю ее, и это целый год длится... Но понимаете ли - ведь это не каприз, не такая любовь, которая может завтра кончиться, это дело всей жизни. Понимаете... понимаете, в каком я положении?!

   - Что же вы намерены предпринять? Чем все это кончится?

   - Вы это скоро увидите... Я решился.

   - Решились?.. На что?

   - Я не могу дольше тянуть этого... На днях же я буду просить у государыни разрешить мне жениться на княжне Щербатовой.

   - Вы?.. У государыни будете просить?..

   - Да, если до тех пор не покончу с собою...

   - Дай Бог вам всякого счастья!

   - Счастья... я не думаю, чтобы у меня было счастье - мне в него не верится... Но, во всяком случае, хуже, чем теперь, не будет. Ах, Боже мой, чем... чем все кончится, я не могу себе и представить!..

   - Я вам предсказываю, что вы будете счастливы,- сказал Сергей твердым, уверенным голосом и крепко сжал руку Мамонова.

   Но рука его была холодна, как лед, лицо бледно; он был подавлен и крайне грустен. Теперь он казался Сергею таким благородным, таким прекрасным человеком: он сразу вырос в глазах его. Но, конечно, Сергею и в голову никогда не могло прийти, чего стоило Мамонову только что высказанное им решение. Это решение было им принято еще около года тому назад, и между тем вот до сих пор он не мог привести его в исполнение. Он мучился, лгал себе и другим, доходил до отчаяния, готов был действительно наложить на себя руки и все не мог решиться, и все тянул...

   Даже и теперь-то ему казалось, что никогда не наступит этот день, что он никогда не решится сам ва себя наложить руки. Он все заглядывал в будущее, все хотелось ему так или иначе предотвратить беды, которые он уже предчувствовал, удержать за собою то, к чему он привык и чего, раз достигнув, ему трудно было лишиться. Да вот и теперь, хоть он и угадал в Сергее хорошего и благородного юношу, хотя он и говорил с ним искренне, но это сделалось случайно, а до этой прогулки он искал с ним сближения, тоже задумываясь о будущем...