Соловьев Всеволод Сергеевич - Сергей Горбатов

и чем вкуснее ваш обед, чем превосходнее вина, тем этот недостаток ощущается все больше и больше, и я уверен, что все со мной согласны.

   - Да, да, конечно! Самый лучший обед теряет без хорошеньких женщин,- разом отвечали многие.

   - Ну господа, в этом вините меня главным образом,- сказал Сомонов,- мой кузен новичок и в Петербурге, и в жизни, я должен был подать ему мысль пригласить всех нас с нашими приятельницами, тогда, действительно, было бы очень весело...

   Губы Сергея нервно вздрогнули, и на мгновение блеснули глаза его.

   Рено под столом потер себе руки, не отрываясь глядя на своего воспитанника.

   - С вашими приятельницами? - сказал Сергей.- У каждого из вас, конечно, могут быть приятельницы среди хорошеньких женщин, но дело в том, что ни одна благовоспитанная и порядочная женщина не приняла бы приглашения незнакомого ей молодого человека, у которого нет в доме хозяйки. Если же вы говорите о таких приятельницах, которые бы не затруднились присутствовать на моем обеде, то как бы они ни были красивы, милы и любезны, я не хотел бы их видеть там, где когда-нибудь будет хозяйкой будущая жена моя, где и теперь, хоть и отсутствующая, хозяйка - моя мать, и где, может быть, мне суждено, при другой обстановке, принимать ваших жен и сестер, господа!

   Рено продолжал под столом потирать руки.

   Веселое общество смолкло. Некоторые почувствовали себя неловко.

   Рено услыхал несколько таких фраз:

   "Dieu, qu'il est naif!.. Да это сущий ребенок - и такой же гордец, каким был, говорят, и старик его..."

   Некоторые даже вздумали немного обидеться. Но Сергей так добродушно глядел на всех, что неприятное впечатление было скоро забыто. Один только князь Бабищев, поднявший вопрос, сидел молча, как бы что-то обдумывая. Потом он наклонился к своему соседу, Сомонову, и шепнул ему:

   - Однако, mon cher, твоему кузену нужно отплатить за его урок и тон проповедника. И если правда, что он прожил до сих пор в монашеской келье, то ему непременно нужно показать что-нибудь другое.

   - Я и сам об этом давно подумывал, - также шепотом ответил ему Сомонов. - А уж сегодня, после того, как он вздумал нас сконфузить, конечно, я постараюсь проучить его. Он милый малый, и из него должен выйти прок. Я тебя уверяю, что завтра мы хорошо посмеемся над его благочестием и что не позже как через неделю он будет нас угощать здесь в веселом женском обществе...

   Они еще пошептались немного, и затем Сомонов встал со своего места, подошел к Зубову и сказал ему:

   - Поменяемся, братец, местами.

   Тот изумленно взглянул на него; но Сомонов тихонько толкнул его ногой, делая глазами едва заметный знак. Зубов понял и поспешно встал. Сомонов уселся против Сергея.

   - Cher cousin! - сказал он, - мне кажется, ты на меня рассердился?

   - Нисколько! - ответил Сергей.

   - Нет, право, я уж по глазам твоим вижу.

   - Да, уверяю тебя, что нет... и мне решительно не за что быть на тебя в претензии. Напротив, может быть, кто-нибудь нашел мои слова резкими, и в таком случае я прошу извинения, хотя иначе говорить не мог...

   - А коли так, то и довольно! - весело вскричал Сомонов. И да будет все забыто! Чокнемся! Только смотри, до дна выпьем за нашу дружбу.

   Он налил Сергею полный стакан крепкого вина и чокнулся с ним, повторяя:

   - Да смотри, разом и до дна!..

   Сергей выпил.

   Он не привык к вину, а теперь, с самого начала обеда, должен был попробовать то то, то другое. Этот стакан разом на него подействовал. В голове приятно зашумело, беспричинная радость вдруг охватила его, и он почувствовал ко всем такое искреннее душевное расположение. А тут и веселый князь Бабищев вдруг очутился с ним рядом и подставил ему свой стакан, прося и с ним чокнуться, чтобы не оставлять никаких недоразумений. Сомонов опять налил Сергею и опять заставил его до дна выпить.

   Весь конец обеда прошел как в тумане. Разговор начал сливаться, Сергей сам говорил много, но что, для чего - уже не соображал. А тосты следовали за тостами, он пил не разбирая, без всякого вкуса.

   Рено еще мог бы остановить его, но и он не воздержался. И молодые люди сумели заставить его столько выпить, что он теперь совсем сонный, положив локти на стол и подперев руками голову, бормотал что-то и глядел на всех странными глазами. Наконец, голова его совсем покачнулась,- он захрапел.

   - Ну, этого уложили!.. Это самое важное! - перешепнулись заговорщики.- Он бы еще помешал, пожалуй. Теперь не нужно только терять времени.

   Обед был наконец кончен. Музыка продолжала играть на хорах, но никто уже ее не слушал. Велись беспорядочные речи, многие хотели встать со своих мест и не могли. Обед продолжался часов около пяти, и последствия этого должны же были сказаться.

   Сомонов и князь Бабищев, обняв едва державшегося на ногах Сергея, уговаривали его проехаться.

   - Посмотри, какой славный вечер... у тебя сразу голова освежится, и потом мы покажем тебе такое чудо, какого ты еще в жизни не видывал.

   - Прокатиться?! Да едемте, едемте хоть на край света,- радостно говорил Сергей.- Здесь так душно... на воздух!.. И... да, покажите мне что-нибудь необыкновенное... что-нибудь чудесное!..

   В это время к ним подошел Зубов. Он совсем не был пьян. Вообще он немного пил за обедом, да и вино на него мало действовало.

   - Голубчик, граф,- шепнул он Сомонову,- возьмите меня с собой.

   - Да ты знаешь ли, Платошка, куда мы едем?

   - Знаю, знаю, все слышал...

   - Дурень, ну куда тебе, только лопнешь от зависти - не по твоему карману...

   - Да мне хоть одним глазком взглянуть!.. Возьмите, сделайте милость!!! Ну, может, там понадоблюсь, неравно Сергею Борисычу не совсем хорошо будет, так ведь я, знаете, граф, я очень сильный, я один могу снести его! Благодетель, возьмите!..

   - Ах ты, вечная попрошайка!.. Ну, пожалуй, только знаешь, в санях-то и нам троим едва-едва места будет, так тебе разве на облучке?

   - Я и на облучке доеду.

   - Ладно...

   Через несколько минут Сергей, поддерживаемый приятелями и в сопровождении хорошенького Зубова, почти ничего не видя, сходил со своей парадной лестницы.

   У подъезда дожидалась лихая тройка.

   Молодые люди уселись в сани. Зубов примостился рядом с кучером на облучке. Сомонов крикнул "в Коломну!"

   Тройка помчалась как стрела по смолкающим улицам.

  

  

   Куда он едет? Об этом Сергей не думал, да и вообще в нем не было никакой мысли - было одно только странное, новое ощущение, какого он до сих пор никогда не испытывал.

   Морозный воздух несколько освежил его, то есть выбил из его похмелья все неприятное и тяжелое, оставил легкий туман и широкое чувство веселья, радости, порывания вперед.

   Сани мчались. Ему казалось, что он скользит в пропасть. Дома, улицы, слабо мигавшие фонари - все это спускалось ниже и ниже, вертелось и прыгало, наступало одно на другое. Сердце то замирало, то начинало шибко биться. По членам пробегал огонь. Хотелось движенья, но не обычного движенья, а полета.

   И вот Сергею казалось, что ему стоит приподняться на воздух, и он полетит в сверкающую холодную мглу, расстилавшуюся перед его глазами.

   Он, действительно, приподнялся в санях и хотел было лететь, но товарищи вовремя его удержали.

   Между тем сани уже скользили по пустым, темным улицам тогдашней Коломны. Мимо тянулись пустыри, полуразвалившиеся заборы, сады, остатки еще не высохших болот. Только местами возвышались и мигали призывными огоньками домики, по большей части деревянные и одноэтажные.

   Сани остановились у запертых наглухо ворот.

   - Ну, Платоша!- крикнул Сомонов,- ступай на разведку.

   Зубов как резиновый мячик слетел с облучка, подпрыгнул и побежал к воротам.

   - Заперты! - крикнул он.

   - Известное дело - заперты! А ты вот силой хвалился - выбей калитку, чего тут, не дожидаться же!

   Зубов попробовал. Но сила его оказалась недостаточной.

   - Эх ты, хвастунишка! - презрительно проговорил князь Бабищев, вышел из саней, хватил раз, другой, а на третий уж не пришлось - калитка с треском и визгом распахнулась и повисла на одной петле.

   Сомонов вывел Сергея, который, может быть, хорошо бы полетел, потому что ходить почти разучился - его так и покачивало во все стороны.

   Разогнав собак, с громким лаем кинувшихся из глубины двора, молодые люди направились к домику, выглядывавшему из-за обледеневших деревьев.

   Все ставни были заперты. За исключением собачьего лая, тишина кругом стояла невозмутимая.

   - А что если, как на смех, ее дома нету? - проговорил Сомонов.

   - Нет, дома, граф, дома, наверно! - забегая вперед уверял Зубов.- Вон взгляните - с той стороны, там щелка у ставни и вон свет виден. Наверное, дома, а коли и нету, то не беда - я на сей случай придумал.

   - Да много ты придумал! Уж молчи лучше да постучись-ка в двери.

   Зубов взбежал по скользким ступенькам крыльца и стал стучать.

   - Где мы? Что это такое? - несколько приходя в себя, спросил Сергей.

   - А чудо-то обещали показать - забыл, что ли? Тут вот самое это чудо и заперто.

   И с замиранием сердца он начал ждать чего-нибудь, действительно чудесного.

   Двери приотворились, выглянула чья-то голова, которую трудно было разглядеть во тьме.

   - Дома?- спросил Зубов.

   - А вы кто такие? Чего вам? - вместо ответа послышался довольно грубый женский голос.

   Сомонов поднялся на крыльцо.

   - Али не узнала, Матрена Кузминишна? Свои, не бойся...

   Наклонившись к ней, он шепнул:

   - Такого золотого фазанчика привезли, что останешься довольна... Дома, что ли? Да впускай поскорее.

   - Дома-то, дома, а уж не знаю как и сказать вам, впустить ли. Вишь ты, с утра головка болит, весь день в постели, да и теперь тоже... Не вы первые - уж раза три наведывались после вечерни, да как приехали, так и отъехали.

   - Впускай, впускай, Божья старушка, там сами уговаривать будем.

   Он что-то вынул из кармана и сунул в руку женщины. Та сняла крепкую цепь и отворила дверь.

   Этот домик, насколько позволяла его различать вечерняя мгла, был очень неказист с виду. Но, пройдя маленькие сени, где молодые люди сбросили с себя шубы, они очутились в просторной, причудливо и роскошно убранной комнате, освещенной бледно-голубым, висевшим посреди потолка, фонариком.

   Пол и все стены были покрыты мягкими и пушистыми коврами самых ярких узоров. Восточные диваны с бесчисленным количеством разноцветных подушек, расставлены вдоль стен. Окна скрывались за тяжелыми шелковыми занавесками. По комнатам носился аромат какого-то пряного, раздражающего куренья. Двери были так закрыты коврами и задрапированы, что их совсем не было видно.

   - Где мы? - изумленно спрашивал Сергей своих спутников, спускаясь на мягкие подушки шелкового дивана.

   - Во сне! - улыбаясь отвечал Сомонов.

   - Во сне? - повторил Сергей.

   Ему вспомнились те чудесные сказки, которые бывало, в годы детства, рассказывал ему карлик. Тогда горячая детская фантазия превращала каждую фразу в роскошную картину, заставляла переноситься всецело в фантастический мир и забывать о действительности.

   Точно так же и теперь действительность была забыта. Причудливая, странная комната, озаряемая голубоватым, как бы лунным светом, мало-помалу теряла в глазах Сергея всю свою осязательность.

   Разноцветные узоры ковров мелькали, то и дело изменяясь. Он недвижно сидел, то открывая, то закрывая глаза, вдыхая в себя теплый ароматный воздух и ожидая чего-то более чудесного.

   Он не заметил, как Сомонов скрылся, как Бабищев и Зубов развалились на подушках в глубине комнаты и тихонько шептались, пересмеиваясь и по временам на него взглядывая.

   Вот где-то вблизи послышались тихие музыкальные звуки. Какой-то голос, неземной голос, примешался скоро к этим звукам, то поднимаясь и перехватывая одну за другою чистые серебристые нотки, то вдруг падая и почти замирая.

   Что это за музыка? Что это за пение?

   Он ждал - вдруг тихо-тихо колыхнулась шелковая занавеска, и перед ним предстало видение.

   Такой обольстительной, такой совершенной красоты он никогда еще не видывал. В первую минуту он даже зажмурил глаза, будто ослепленный. И когда он открыл их, то увидел, что видение не исчезло. Чудная красавица стояла перед ним, в двух шагах от него, и глядела прямо в глаза ему своими огненными прекрасными глазами.

   Это была настоящая красавица, такая, какую можно встретить только раз в жизни. И при этом в ее красоте, во всей ее фигуре, в ее странном наряде не было ничего обычного и знакомого. В ней все поражало, начиная с блестящих черных волос, заплетенных в длинные косы и перевитых жемчужными нитями. Нежное и молодое лицо с самым мягким овалом было бледно, но не болезненной бледностью - матовой белизной мрамора. Большие глубокие глаза так и горели из-за длинных ресниц, изливая потоки странного света. Тонкие ноздри небольшого правильного носа были несколько раскрыты, точно так же, как и полные горячие губы, из-за которых виднелся ряд ослепительных своей белизною и ровностью зубов. Она была высока и стройна, и вся прелесть ее роскошных форм не могла скрыться от пораженного глаза: на ней было надето что-то вроде древнегреческой туники из легкой шерстяной материи. Полная шея, высокий бюст, плечи и руки были открыты. Из-под мягких складок не достигавшей до полу туники виднелись маленькие ножки в атласных узких туфлях.

   Чем больше глядел на нее Сергей, тем больше убеждался, что все это во сне или что перед ним совершается самая волшебная сказка.

   А она подошла к нему еще ближе, нагнулась, звеня подвесками длинных серег, сверкая золотом и разноцветными камнями браслетов, обхватывавших у кисти и выше локтя ее полные руки. Его обожгло ее горячее дыхание. С замирающим сердцем он приподнялся с дивана и кинулся было к ней, но она его отстранила, и он опять упал на подушки, не отрываясь на нее глядя.

   Она прилегла на диван в грациозной и кокетливой позе, еще более выказывавшей всю красоту ее, и взяла из рук Сомонова какой-то инструмент вроде гитары.

   Снова раздались тихие звуки, которые слышались несколько минут тому назад. Она медленно перебирала струны тонкими пальцами и вдруг запела.

   Сергей жадно слушал. Голова его опять начинала кружиться, сердце безумно стучало, он весь, всей душой ушел в эти странные, могучие звуки.

   Это была страстная, безумная песня, говорившая о какой-то безумной любви, требовавшая огненных поцелуев, томленья и муки.

   И новая любовь, про которую она пела, загоралась в Сергее и жгла его, принося мучительную отраду, блаженное мученье. Это была не та нежная, светлая любовь, какую он чувствовал наяву, в другие волшебные минуты, на берегу Знаменского озера. Эта новая любовь доводила до бешенства, до отчаяния, до сумасшествия...

   Но он оставался недвижим и все слушал. А песня лилась, и слышался в ней то безумный хохот, то горькие слезы, то мольбы, то проклятия. Голос певицы, причудливый и капризный, как и эта мелодия, быстро доходя до самых чистых и высоких ноток, вдруг будто надрывался и падал. И она уже не пела: это был хохот, это был звон колокольчиков лихой тройки, взвизгивание удалого ямщика, скрип полозьев по крепкому снегу... И потом вдруг опять откуда-то доносящаяся тихая мольба о пощаде, и опять поднимались все выше и выше серебристые звуки, и опять закипали горячие слезы...

   Сергей уже не мог больше выдержать. Он бросился к ней, к этой волшебнице, упал перед ней на колени. Рыдания, долго собиравшиеся в груди его, вырвались наконец наружу, и он как сумасшедший рыдал, захлебываясь на ее коленях.

   Его товарищи даже испугались, засуетились, подняли его почти бесчувственного, намочили его горящую голову и виски водою, дали ему нюхать спирту.

   Он очнулся, открыл глаза, изумленно глядя кругом, и мало-помалу начал приходить в себя. Теперь опьянение прошло, сознание вернулось, он чувствовал, что не спит и не грезит. Он вспомнил все, вспомнил, что веселые товарищи увезли его и обещали показать ему чудо.

   Так вот это чудо!

   Но жарко натопленная и надушенная куреньем комната уже не казалась ему волшебным жилищем сказочной царевны. Да и сама эта царевна перестала быть видением, хотя красота ее от этого ничего не утратила. Сергей и теперь не мог оторваться от этой соблазнительной женщины, но только он уже начинал подмечать в ней такие черты, которые уменьшили силу ее соблазна. Она уже не пела, она громким и резким голосом разговаривала с Сомоновым и Бабищевым, смеялась. Они ловили ее руки, старались поцеловать ее. Она отбивалась; но Сергей сразу видел, что это была только игра и что она привыкла к поцелуям.

   Он огляделся и заметил Зубова, который сидел поодаль и жадно смотрел на красавицу. Он подошел к нему и тихонько спросил:

   - Кто она такая? Полно же морочить... Скажите всю правду...

   Зубов боязливо взглянул на товарищей, но видя, что они очень заняты красавицей и мало обращают на него внимания, зашептал:

   - Кто?! А вы разве не знаете?! Ведь это фараонка...

   - Какая фараонка?!

   - А цыганка, Маша-цыганка! Ее все знают... красавицы такой во всем Петербурге нету. А поет как - ну да вы сами слышали... Ее вот уж больше году граф Безбородко из Москвы вывез: только, видно, скоро надоели ее песни, а то и сама она вырвалась - ведь он их за замками держит, никому не показывает...

   Сергей узнал голос Зубова.

   - Где моя шуба? Помогите отыскать, дайте уйти мне...

   - И вы взаправду? От такой-то красавицы?.. Вот, человеку счастье, а он бежит! Да кабы у меня было рублей хоть пятьсот в кармане, так я бы почел себя в магометовом раю!..

   Зубов чуть не плакал.

   Сергей вынул из кармана туго набитый кошелек.

   - Вот... тут больше чем пятьсот рублей... возьмите, когда-нибудь сочтемся, только, ради Бога, помогите мне отсюда выбраться.

   Прошло несколько мгновений. Зубов стоял неподвижно; потом вздохнул всей грудью, поймал руку Сергея и схватил кошелек.

   - Спасибо... При первой же возможности верну вам и вовек не забуду вашу доброту и эту услугу; ах, Сергей Борисыч, ах, как я вам благодарен!

   Он засуетился в темноте.

   - Вот, вот ваша шуба... а тут и дверь, позвольте, я вам открою...

   Но в это мгновение Сомонов и Бабищев показались в сенях со свечой. Сергей уже держал нараспашку наружные двери.

   - Это что? - в один голос закричали приятели.- Бежать! Да ты с ума сошел?! Зубов, дурень, как же это ты смел его выпустить!

   Они кинулись к Сергею; но тот уже сбежал со ступенек крыльца.

   - Прошу оставить меня, все равно не вернусь, а вы без шуб только себя простудите! - крикнул он.

   - Да Бог с тобой, коли так! Силой держать не будем... Только ты тройку-то не забудь прислать обратно!

   - Не забуду.

   Он выбежал за ворота, сел в сани. Застоявшаяся тройка помчала его вихрем.

   Дома было все тихо. Гости давно разъехались, а тех, кто не в силах был ехать, Иван Иваныч уложил в заранее предусмотрительно приготовленные постели. Рено тоже спал как убитый.

   Сергей прошел к себе, разделся, затушил свечи. Но заснуть он долго не мог. Он грезил о Тане, он рвался к ней. В эту бессонную ночь он был безумно влюблен в нее.

  

  

   Карьера Сергея начинала устраиваться. Императрица сказала ему при первом представлении: "До свидания, мы скоро увидимся!" И эти слова были многозначительны. Она не забывала своих обещаний, не любила возбуждать надежд, которым не суждено было осуществиться. Сергей скоро был пожалован в камер-юнкеры и, таким образом, получил возможность часто бывать во дворце и попадаться на глаза императрице.

   Петербург был в большом оживлении по случаю возвращения очаковского победителя, Потемкина. Балы сменялись балами. Екатерина, здоровье которой поправилось, находилась в самом лучшем настроении духа и не только являлась любезной и веселой хозяйкой в своем Эрмитаже, но и посещала собрания у некоторых из близких ей лиц. Между прочим, она обещала быть и на великолепном маскараде, который устраивал Лев Александрович Нарышкин.

   Маскарад этот был назначен именно в тот день, когда Сергей узнал о пожаловании ему придворного звания. Он с особенным удовольствием и оживлением готовился к маскараду. С помощью Рено он придумал себе костюм, который чрезвычайно шел к нему и в то же время отличался крайней простотой. Грациозный черный берет на голове, волосы по плечам, широкий кружевной воротник, бархатный короткий камзол, весь в атласных прорезах и подпоясанный широким поясом, обтянутые в черное трико ноги, башмаки с длинными, несколько загибающимися носками, небольшая красивая шпага и поверх всего черный плащ, грациозно драпирующий стройную фигуру. Одним словом, что-то вроде средневекового художника или ученого.

   Сергей знал, что к маскараду Льва Александровича готовятся самые роскошные костюмы, знал, что его сверстники будут сиять не только настоящими, но и поддельными бриллиантами, и потому он не сомневался, что в пестрой сверкающей толпе его черный, изящный костюм непременно обратит на себя внимание. Выставлять же напоказ свои бриллианты ему не было необходимости - пусть это делают те, у кого их мало, кто должен целый день бегать, чтобы добыть их напрокат у разных тетушек и кузин, даже у родственников. Ему этого не нужно, потому что его богатство всем известно, и известно также, какую редкую коллекцию драгоценностей наследовал он от отца.

   И он был прав. Его появление было тотчас же замечено в залах Нарышкина, наполненных разнообразно, причудливо костюмированными гостями. Музыка уже играла с хоров. Живая, веселая толпа масок двигалась из залы в залу, пересмеиваясь, переговариваясь, стараясь узнать друг друга. Прелестные женские фигуры, лица которых под маленькими масками казались еще заманчивее, мелькали мимо Сергея, порою обжигая его своими таинственными взглядами. То там, то здесь появлялся на мгновение и исчезал веселый хозяин, не утерпевший, чтобы для начала маскарада не закостюмироваться волшебником Мерлином, но только без маски.

   Однако полного оживления еще не было: никто еще не решался вполне отдаться веселью, все то и дело останавливались и посматривали на двери, в которые должны были войти высокие гости.

   Императрица не заставила себя ждать. Там, где не требовалось обязательного этикета, она не любила церемоний, к тому же она привыкла рано ложиться спать и для того, чтобы воспользоваться приятным вечером, раньше его начинала.

   Она появилась в сопровождении Анны Никитишны Нарышкиной, сияющая величием, и прошла через залы, отвечая милостивым наклонением головы и легкими улыбками на почтительные поклоны столпившихся гостей.

   Когда-то, в молодые годы, Екатерина страстно любила маскарады; уже будучи императрицей, она появлялась на них никем не узнаваемая, не только в маске, но часто и в мужском костюме. Никто как она не умел придумать смешную мистификацию, и немало забавных приключений хранила ее память. И теперь еще любила она причудливую, веселую атмосферу маскарада, но годы были уже не те, не шли на ум мистификации - привлекал к себе зеленый столик с картами, кружок обычных любимых партнеров. Только между игрою выходила она на несколько минут в залу, с удовольствием глядела на оживление и веселость танцующей молодежи, на ходу раздавала свои приветливые улыбки, ласковые слова, остроумные замечания.

   Ее присутствие никого не смущало, она обладала редким талантом - ничего не утрачивая из своего величия, не только не нарушать всеобщей веселости и свободы, но даже увеличивать их своим присутствием.

   Вслед за императрицей между замаскированными оказалась новая высокая мужская фигура, появление которой было встречено заметным шепотом.

   Новый гость был замаскирован средневековым миннезингером, с какою-то лютней через плечо. Костюм его, в общем, походил на костюм Сергея, только был совсем не выдержан: черный бархатный камзол, которого не скрывал на одно плечо накинутый плащ, был весь в ярких атласных прорезах; пряжка пояса сверкала крупными бриллиантами; такие же бриллианты чистейшей воды и высокого достоинства красовались на руках, на груди и на башмаках.

   "Мамонов!.." - послышалось Сергею.

   Но ему уже некогда было дальше вслушиваться. К тому же все вдруг присмирели и смолкли.

   У дверей залы показалась грузная и величественная фигура светлейшего князя Потемкина. Целая свита важных сановников и приближенных к нему лиц сопровождала его. Он медленной, ленивой походкой подвигался, едва замечая обращенные к нему поклоны, едва отвечая на них легким движением головы. Полное равнодушие, почти апатия, изображалось на его красивом, уже значительно обрюзгшем лице, на котором трудно было заметить отсутствие одного глаза - так он был хорошо подделан. Было очевидно, что ему нет ни до кого дела, что нет ровно ничего общего между ним и этой пестрой толпой. А между тем его появление сразу останавливало молодой смех, сразу налагало печать принужденности и боязливой оглядки всюду, где проходил он.

   Сергей уже два раза видел мельком очаковского героя, но еще не был ему представлен. Он уже успел освободиться от своей юношеской робости и чувствовал себя теперь везде и со всеми свободно и непринужденно. И тем с большим изумлением он заметил, что появление Потемкина и его заставило почти вздрогнуть, быстро попятиться и оглядеться.

   Но вот светлейший прошел в гостиную, где находилась императрица.

   Маски снова оживились, послышался смех, шутки, веселые разговоры. Примолкнувшие было звуки музыки опять полились с хоров. Разноцветная толпа начала разделяться на пары, приготовляясь к танцам.

   На этот раз, как это часто делалось в маскарадах, было объявлено, что для первого танца дамы выбирают себе кавалеров.

   К Сергею грациозно подбежала прелестная пастушка и взяла его за руку.

   - Хотя ты поэт или художник, - сказала она, видимо, изменяя свой голос,- и, может быть, думаешь теперь об Италии или слагаешь чудные стансы в честь дамы твоего сердца, но все же позволь оторвать тебя от твоих мечтаний - не откажи протанцевать контрданс с бедной пастушкой!..

   - Благодарю тебя, прелестная пастушка, - живо отвечал Сергей,- я вовсе не думал об Италии и не слагал стансов, а думал о том, как досадно, что я не могу сам себе выбрать дамы для контрданса...

   - Кого же ты хотел выбрать? - с легким смехом перебила она. - Я очень добра и простодушна и сейчас докажу тебе это - назови мне твою избранницу, и, если только она еще свободна, то я уговорю ее танцевать с тобою...

   - Зачем ты меня перебила, милая пастушка? Я досадовал именно на то, что не могу пригласить тебя...

   Пастушка сверкнула глазками и опять засмеялась.

   - Будто? Не верю. Да разве ты меня знаешь?

   - Узнал, только что увидел.

   - Неправда, ошибаешься...

   - Как бы ты ни оделась, каким бы голосом не заговорила - я всегда узнаю тебя, belle cousine! - сказал Сергей, невольно и нежно пожимая маленькую ручку.

   Он не ошибался. Это, действительно, была его кузина, прелестная Марья Львовна Нарышкина, на которую он слишком часто заглядывался и которая нередко, помимо его воли, становилась в его мечтаниях между ним и далекой Таней.

   - О, cousin! Вот вы уже совсем превратились в петербургского любезника!.. И знаешь, это нехорошо, потому что я уже давно не придаю никакой цены этим любезностям... я им не верю.

   И в то же время из-под легкого кружева маски она ласково и самодовольно улыбалась своим хорошеньким ротиком.

   - Vite, vite a vos places! - раздался голос дирижера.

   Пастушка совсем почти склонилась на плечо своего кавалера, обдавая его запахом тонких духов, ослепляя горячей белизной прелестных плеч.

   Оторвавшись на мгновение от шутливого разговора с милой пастушкой, Сергей оглядел сверкавшую огнями залу, и его взгляд приковался к той двери, в которую вошли императрица и Потемкин. Теперь на пороге этой двери, шагах в десяти от Сергея, стоял небольшого роста худощавый человек в военном мундире - и, взглянув на него, Сергей уже не мог от него оторваться. Он забыл свою пастушку, спутался в фигуре контрданса.

   Между тем стоявший у двери не трогался с места. Он, очевидно, только что приехал и выжидал окончания танца, чтобы пройти через залу. Он стоял неподвижно, опершись одной рукой на шпагу, а другой перебирая пуговицы своего мундира. Он был далеко еще не стар, лет тридцати пяти, не больше; но на его выпуклом высоком лбу уже легли преждевременные морщины. Лицо его было поразительно: он был дурен, с маленьким, очень вздернутым носом, далеко отстоявшим от верхней губы; большой рот его то и дело принимал неприятное, презрительное выражение. Одни только глаза, большие, синие и глубокие, скрашивали это некрасивое лицо. Эти глаза были чрезвычайно выразительны, проницательны, и в то же время что-то мечтательное, задумчивое и грустное в них светилось.

   Вот он переменил позу, скрестил на груди руки, будто утомленный, опустил голову. Мимо него одна за другою мелькали пары танцующих, не обращая на него почти никакого внимания. Но Сергей, проходя у двери со своей пастушкой, на мгновение остановился и, не задумываясь над тем, хорошо ли то, что он делает, следует ли так, отдал ему глубокий, почтительный поклон и затем продолжал свой танец.

   Тот, кому он поклонился, слегка вздрогнул, будто приходя в себя и отрываясь от своих мыслей, привычным, любезным движением наклонил голову и проводил Сергея долгим, внимательным взглядом. И вдруг краска залила его бледные щеки, он выпрямился, опустив руки по швам, причем на его груди блеснули две звезды - Андреевская и Анненская, и скрылся за дверью.

   - Ты представлялся цесаревичу? - спросила Сергея пастушка.

   - Нет еще, я в первый раз в жизни сейчас его увидел.

   - Ну так теперь трудно будет тебе снискать его милость.

   - Отчего? Чем я провинился?! - изумленно спросил Сергей.

   - Да разве ты не заметил, как ты смутил его своим поклоном? Вовсе не следовало кланяться во время танца и когда он так стоял, что, видимо, не хотел обращать на себя внимания. Это очень неловко вышло, cher cousin, a главное - цесаревич обидчив...

   Сергею стало тяжело и неловко.

   - Да, конечно,- смущенно проговорил он,- я понимаю, что не должен был ему кланяться, но я сделал это совсем бессознательно, не рассуждая, да и рассуждать было некогда; я просто не мог не поклониться цесаревичу и особенно увидя его в первый раз в жизни.

   - А еще дипломат! - пожав прелестными плечами и тихонько хлопнув Сергея веером по руке, заметила Марья Львовна.- Ну, да авось обойдется! И потом, в сущности, что же? - Невелика беда, если и посердится, слава Богу, его гнев не может иметь больших последствий...

   Контрданс кончился. Хорошенькая пастушка упорхнула.

   - Великая княгиня!.. Цесаревич! - расслышал Сергей.

   Снова показалась небольшая, чересчур прямо державшаяся фигура Павла Петровича. Он вел под руку молодую, стройную красавицу, вовсе не роскошно, но чрезвычайно со вкусом одетую. Ее милое, розовое лицо приятно улыбалось, грациозная головка то и дело наклонялась, отвечая на поклоны. Цесаревич тоже откланивался, но ни на кого не глядел и по временам морщил брови. Только проходя мимо Сергея, он вдруг на мгновение даже остановился, судорожная, нервная полуусмешка скривила его губы, его глаза прямо, холодно и пристально взглянули на изящного средневекового художника.

   Сергей опять почтительно поклонился вслед за окружавшими его и опять вспыхнули быстрым румянцем щеки Павла Петровича. Он отвернулся, и Сергей слышал как он довольно громко сказал великой княгине:

   - Je voudrais bien savoir qui est cet individu? Этот... в черном!..

   В звуке его голоса заметно было сдержанное раздражение.

   Мария Федоровна подняла свои голубые глаза на Сергея и потом изумленно взглянула на цесаревича.

   Они прошли мимо.

   Танец следовал за танцем. В залах становилось жарко, многие уже сняли маски. На пороге большой танцевальной залы появилась императрица, а вслед за нею и веселый хозяин, преобразившийся из волшебника Мерлина в обер-шталмейстера.

   Екатерина приветливо улыбалась знакомым лицам, снявшим маски, подозвала к себе Марью Львовну Нарышкину.

   - А ты, плутовка, всегда знаешь, как нарядиться,- сказала она, дотронувшись веером до ее подбородка,- знаешь, что этот простенький костюм самый опасный!.. Подойди, растормоши светлейшего, а то он сидит в углу и дуется!.. Приведи его сюда.

   Марья Львовна улыбнулась и побежала, едва касаясь пола своими маленькими ножками, исполнять приказание императрицы.

   - Вот и еще очень изящный по своей простоте костюм. Ты не знаешь, Левушка, кто это? - сказала Екатерина, останавливая свой взгляд на Сергее.

   - Это... это... да если не ошибаюсь - это Горбатов! - ответил Нарышкин.

   - А! Позови его...

   Сергей, снимая на ходу маску, подошел к императрице и поспешил выразить ей свою благодарность за пожалование, которого он удостоился.

   - Очень рада,- милостиво сказала она,- граф Безбородко доволен вами, в чем я, впрочем, нисколько и не сомневалась,- я читала составленную вами бумагу - вы хорошо пишете...

   - Но, кажется, он танцует еще лучше, - заметил Нарышкин.

   - Что же, и это не мешает, - ласково проговорила Екатерина, - но еще лучше то, что я о вас узнала, господин камер-юнкер...

   Она замолчала и одарила Сергея своей самой милой улыбкой. Он растерянно взглянул на нее.

   - Что вы узнали, ваше величество?

   - Ну... этого я вам не скажу.

   В это время подошел Потемкин. На его лице не было уже скучающего, апатичного выражения; он улыбался, бережно держа под руку хорошенькую пастушку - Марью Львовну.

   - Я знала кого послать, чтобы развеселить князя,- сказала императрица.- Votre petite bergère fait des prodiges, monsieur le Grandecuyer!

   - Ca ne me regarde pas - я давно на нее махнул рукою! - ответил Нарышкин и шепнул Сергею:

   - Что, братец, задали загадку?! Да ты не ломай себе голову... Каким путем - не знаю, а сделалась известной твоя поездка в Коломну, также и то, что ты бежал мужественно от чар соблазна...

   Сергей покраснел и смутился, как ребенок. Он только думал о том, как бы отойти незаметно и вдруг встретился с зорким взглядом Потемкина, внимательно на него смотревшего. Смущение его еще усилилось от этого взгляда, и в то же время он услышал голос императрицы:

   - Это вот, князь, рекомендую - молодой дипломат и мой новый камер-юнкер, господин Горбатов.

   Потемкин еще раз взглянул на Сергея, отвечая полунебрежным кивком на его поклон.

   - Нам теперь дипломаты очень нужны,- рассеянно проговорил он,- но только истинные, серьезные дипломаты...

   - Такие, надеюсь, и выйдут из школы графа Безбородки,- спокойно сказала императрица.

   - Конечно.

   И Потемкин, отвернувшись, наклоняя голову и заглядывая в глаза Марьи Львовны, стал нашептывать ей какие-то любезности.

   Она, улыбаясь, отшучивалась.

   Сергей незаметно смешался с толпою.

  

  

   Танцы возобновились. Сергей принял в них участие, но был очень рассеян и едва мог заставить себя занимать танцевавших с ним дам неизбежными разговорами. Он не замечал, что начинает с каждой минутой возбуждать к себе больше и больше внимания, а между тем на него тихомолком указывали, о нем шептались. Иначе и быть не могло: едва появился - и уже попал в придворные! Императрица так милостива к нему, беседует, сама представляет его Потемкину...

   - Быстро пойдет в гору!..- говорили про него в один голос.

   Молодые люди с завистью на него поглядывали и в то же время не могли не сознаться, что он хорош собою, отлично себя держит, со всеми любезен, внимателен и скромен.

   Между молодыми девушками и женщинами тоже немало было разговоров про Сергея. Они объявили его красавцем.

   "И он так богат, у него говорят, такие бриллианты, каких пожалуй не найдешь и у Потемкина!.." - шептали невесты.

   А молодые замужние дамы говорили другое:

   "Он так молод, так свеж! У него иногда среди разговора делается вдруг такое наивное лицо, будто у ребенка... и как хорош, ах, как хорош! Только чересчур застенчив, он совсем почти не смотрит на женщин, никому не оказывает предпочтения, со всеми одинаково вежлив и холоден... Это неестественно в его годы... Или тут расчет? Очень может быть, что расчет, и даже верный. О, он, конечно, быстро пойдет в гору!.."

   Но сам Сергей был крайне недоволен собою. Он не забыл своей неловкости относительно цесаревича, его тревожила мысль о дурном впечатлении, которое он, очевидно, произвел на него. Он давно уже привык время от времени думать о цесаревиче и им интересоваться. Он даже не раз решался спрашивать покойного отца своего о нем. Но отец не любил подобных вопросов.

   - Что же я могу знать?!- резко отвечал он.- Когда я видел его, он был еще совсем маленький мальчик, резвый и бойкий и в то же время трусишка - темной комнаты боялся... Иной раз придет и лепечет невесть про что, про какие-то страсти, которые якобы ему чудятся... Бабы старые запугали!.. У государыни Елисаветы Петровны этих баб было видимо-невидимо. Они его нянчили - ну и запугали своими глупыми сказками... да что!..

   И Борис Григорьевич, недоговорив, бывало, махнет рукой. Все лицо его вдруг вспыхнет, встанет он с места и начнет большими шагами ходить по комнате. Сергей уже боится дальше расспрашивать. Он видит, что отец рассержен и понимает, что нельзя больше касаться его старых ран, тяжелых воспоминаний.

   Но он все же время от времени старался осторожно возвращаться к этому разговору.

   И до Горбатовского доходили различные слухи, и в деревенской глуши передавались всякие вести о петербургской придворной жизни.

   Сергей узнавал, что цесаревич, уже давным-давно совершеннолетний, не принимает почти никакого участия в делах государственных, что он совсем удален от правления. А между тем ведь он же законнейший наследник императора Петра III!.. Правление Екатерины славно, она великая женщина, но ведь все права на его стороне! Зачем же он удален, будто его совсем и нету? Или он человек без воли, без способностей?! Но нет, приезжие из Петербурга рассказывают много прекрасных черт его характера, рассказывают про его благородство, его находчивость и остроумие. Говорят, он много работает, всегда занят. А вот Рено рассказывает, что в Париже, в то время, когда цесаревич приезжал туда со своею супругою под именем Comte du Nord, он совсем пленил парижан, и его называли не иначе, как самым умным, самым милым и любезным из европейских принцев. Все говорят, что императрица его не любит, но в то же время прибавляют, что сам он относится к ней с величайшим почтением. Как же выносит он свое странное, неестественное положение, как он с ним примиряется?

   Из всего того, что Сергей с