Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание

nbsp;   У священного огня в храме Нии сидела Дива. Здесь, несмотря на невыносимую жару на дворе, было прохладно. Огонь горел слабым пламенем. Легкая струйка дыма прямо возносилась под крышу, и там, через отверстие, выходила наружу. На камнях, вокруг жертвенника, сидели три женщины; две из них спали, третья поддерживала огонь. Эта третья - была Дива.

   В венке, окутанная прозрачной белой тканью, с волосами небрежно распущенными, Дива среди полумрака, ее окружавшего, казалась видением.

   В храме, кроме трех женщин, никого больше не было. Дива неподвижно сидела; она мечтала о прошлом... Вдруг занавес, тихо шурша, приподнялся. Дива обернулась на шорох, вскрикнула и упала без чувств.

   У входа стоял убитый ею Доман. Диве представилось, что духи его снова вернули на Землю.

   Две спящие жрицы проснулись, но не могли сразу понять происшедшего. Доман между тем подбежал к красавице, поднял ее с земли и держал на руках.

   Дива открыла глаза и сейчас же закрыла их, всеми силами стараясь освободиться из рук Домана. Она теперь убедилась, что Доман жив, но боялась, что он пришел отомстить ей даже у жертвенника.

   Дива вскрикнула - Доман отступил и остановился в самом темном углу. Проснувшиеся женщины подкладывали лучины в костер; огонь осветил внутренность храма. Дива не могла оторвать глаз от стоящего у входа Домана.

   - Не опасайся меня, - проговорил он, - я ничего дурного тебе не сделаю. Мне мести не нужно! Я хотел тебя видеть и убедить, что я жив. Для этого только я и пришел...

   - Выйди отсюда, умоляю тебя! - произнесла Дива, поднимаясь с земли. - Я вслед за тобою сейчас приду, скажу тебе все. Я не виновата!..

   Доман, послушный ее мольбе, вышел; занавес, зашуршав, опустился. Дива напилась воды из священного родника и медленно вышла из храма.

   Неподалеку, за вторым забором, стоял Доман. Она приметила его издали. Он был еще бледен, но жгучая страсть по-прежнему искрилась в его глазах.

   Дива с робостью подошла к нему.

   - Ты можешь меня убить, - сказала она. - Я защищаться не буду. Я не могла жить с тобою... Я дала клятву богам и духам...

   Доман грустно смотрел на нее: она казалась ему теперь еще красивее прежней Дивы, которую силой хотел он заставить отдаться ему...

   - Дива, - обратился он к ней, - такая жизнь равняется смерти, а боги и духи...

   Он побоялся докончить.

   - Что за жизнь без людей? - продолжал он. - У меня ты нашла бы другую жизнь: дом, семью, защиту, все, все, что только бы вздумала пожелать... Кто запретил бы тебе приносить жертвы богам у ключа, иль на распутье беседовать с духами?..

   - Духи так же ревнивы, как и люди, - ответила Дива, всматриваясь с оттенком тревоги в лицо Домана. - Духам и людям вместе служить нельзя... Венок мой духам принадлежит...

   Доман хотел приблизиться к ней - она отступила...

   Человек, стоявший перед нею, говоривший с нею без злобы, человек, которого она хотела убить, возбуждал в ней странные чувства: боязнь, сожаление и вместе с тем сострадание.

   - Прости мне поступок мой, - говорила она, - я тогда не знала, что делала... я защищалась!.. Если хочешь мне отомстить, бери меч и убей меня, только так, чтоб не мучиться... Но прости и братьям моим и всем моим родственникам... Смерти я не боюсь! Вместе с духами буду я странствовать по вечно зеленым лесам и лугам.

   Доман пожал плечами.

   - Дива! - сказал он. - Неужели же ты думаешь, что я в состоянии поднять на тебя руку, я, готовый вторично решиться силою увезти тебя, увезти хотя бы из храма, хотя бы мне снова нанесены были раны, но только бы обладать тобою! Дива покраснела.

   - Это невозможно, - проговорила она тихим голосом, - это невозможно...

   - Мне жаль тебя, - продолжал Доман, - другой я любить не могу. Знаешь, я подкрадывался к вашему дому, старался увидеть твою сестру... Я ее видел, когда она выходила на двор хлопотать по хозяйству; она, бесспорно, красива, мила, но такими наполнен свет... Я таких не хочу!

   Пока Доман говорил, Дива все время смотрела ему в глаза, бессознательно повторяя:

   - Нет, невозможно! Этому не бывать!..

   Он продолжал нашептывать Диве свои тихие жалобы; она делала вид, что и слушать его не хочет, в сердце же ее произошла странная, непонятная перемена. Что-то влекло красавицу к этому человеку, быть может, именно то, что она едва его не убила. Она и сама не знала, что с нею делалось, кроме разве того, что инстинктивно она боялась мести ревнивых духов.

   Несмотря, однако, на такую опасность, что-то продолжало тянуть ее к Доману; приковывали к нему Диву и серые выразительные глаза его, и ласковый голос, и та доброта, ради которой он давно уж оставил мысль отомстить ей или ее братьям.

   Дива краснела, опускала глаза... Она охотно бы убежала и в то же время чувствовала, что сделать это не в состоянии. Она стояла как пригвожденная к земле, вся под влиянием взоров Домана. Ею овладел страх; бедная, не могла даже говорить.

   - Прошу, уходи отсюда, оставь меня, - проговорила она, наконец, с трудом. - Уходи и не возвращайся!..

   - А если бы я вернулся? - спросил Доман.

   Дива смотрела вниз и не отвечала.

   - Ты же сама говорила, - прибавил он, - что я имею право отнять у тебя жизнь... Да, я бы мог отомстить тебе, братьям твоим, твоему роду. Однако ж, возможностью этой я не воспользовался!

   - Убей меня! - повторила Дива.

   - Жаль было бы погубить такое очаровательное создание, - ответил Доман, улыбаясь, - нет, нет! Но если когда-либо я вернусь сюда, если попрошу хоть взглянуть на тебя - позволят ли мне?..

   Дива вздрогнула, вся покраснела, закрыла лицо платком и вмиг убежала к священному огню.

   Долгим взором провожал ее Доман, долго стоял на одном месте, словно не в силах был двинуться, наконец повернулся и пошел бродить по острову.

   Старуха, сторожившая главный храмовой вход, указала Доману, где живет Визун. Старик сидел у дверей своей хижины и кормил голубей, которые то кружились вокруг него, то спускались на землю. Увидя приближавшегося к нему Домана, старик с распростертыми объятиями подбежал к нему.

   - Так я и знал! - воскликнул он с радостью. - Не погиб ты от женской руки!

   Доман, смеясь, расстегнул рубаху и показал на груди широкую, еще не зажившую рану.

   - А, проклятая волчиха! - сказал старик, обнимая Домана. - Сколько у нее силы! А знаешь, она ведь здесь! Что же, отомстить ей хочешь?

   - Я ее видел, - ответил Доман, - говорил даже с нею; о мести же я и не думаю. Я Диву люблю до сих пор, несмотря на то, что она меня знать не хочет. Она говорит, что принесла себя в жертву духам.

   - Найдешь другую, об этой забудешь... Взять ее силой отсюда нельзя, - продолжал Визун. - Все они на один покрой: цветут, пока молоды, а состарятся, по шипам только и вспомнишь о цвете... Избери другую... Женщина, конечно, нужна, без женщины человеку обойтись невозможно...

   - Отец мой, - ответил Доман, - не сердись на меня. Другие женщины мне не нравятся...

   - Попробуй сперва, - убеждал Визун, - там увидишь!.. Молодежь вечно возится со страстью, не зная, как скоро она исчезнет... Ты до тех пор об этой не перестанешь думать, пока не подвернется тебе другая!..

   Как ни оспаривал Доман подобные доводы, старик стоял на своем. Наконец, после целого дня беседы, прогулок по острову они обнялись и расстались. Доман сел в лодку, чтобы переправиться на другой берег. Там он застал старого Мирша на прежнем месте, под деревом.

   Мирш, заметив выходившего на берег из лодки Домана, удивился его возвращению. Доман подошел к нему.

   - Эй, старик, - обратился Доман к Миршу, - нельзя ли чем подкрепить свои силы и переночевать у тебя?

   - Как отказать? - сказал старик. - Хотя бы ты и не был кметом или жупаном, хижина ведь для того, чтобы гостей принимать... Пойдем.

   И оба вошли в избу.

   Как раз в это время сбирали ужин, и дочь Мирша - Миля высматривала в окно, не идет ли отец. Доман увидел перед собою такую красавицу, что просто не мог оторвать глаз от нее. Миля была девушка избалованная; она любила наряды, редко занималась хозяйством - разве по необходимости; все ее занятие ограничивалось вышиванием полотенец красными нитками, да изредка прялкою. Девушка знала о том, что хороша собою.

   Взгляды Домана и Миршевой дочери встретились. Как-то оно так случилось, что оба одновременно покраснели. Миле понравился красавец жупан или кмет, а ему подумалось, что Миля замечательно хороша собою, и не ей ли суждено, как хотелось Визуну, излечить Домана от его страсти?

   Доман и Мирш вошли в хижину. Стол, покрытый белыми полотенцами, занимал середину покоя. Миля прислуживала сама; она приносила миски и кружки и каждый раз, как входила, не могла удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть на гостя. Этот тоже в долгу не остался. Раз даже Миля улыбнулась, показав из-за полуоткрытых пунцовых губок два ряда белых зубов. Миля всегда и в будни была разряжена; на пальцах у нее блестели серебряные кольца, некоторые украшенные дорогими камнями; платье было застегнуто красивой пуговицей, в ушах кольца, в волосах булавки, на голове венок, в глазах смех и веселье - вот украшения Мили.

   - Встреться я с нею раньше, - думал про себя Доман, - может быть, и решился бы взять ее в жены.

   Ужиная, мужчины оживленно болтали. Когда уж не надо было ни кушанья приносить, ни убирать со стола, молоденькая хозяйка ушла в смежный покой и оттуда, стоя у двери, на случай, если отец позовет, любовалась на молодого гостя.

   - Эх, взял был бы меня, - говорили ее шаловливые глазки, - я бы не противилась долго.

   Совершенно уже стемнело, когда Доман отправился в сарай, где для него была приготовлена постель. Мирш позвал к себе дочь и пригрозил ей:

   - Эй, ты стрекоза, что тебе вздумалось глазки-то делать эдаким людям! Он не из тех, что горшки лепят, а из тех, что их бьют... Тебе он не пара...

   - Да я не глядела на него!

   - Неправда; только все же он не для тебя. Таких, как ты, дома-то у него почитай шесть на выбор; иль захотелось седьмой быть?

   Миля нахмурилась. Отец прибавил:

   - А завтра утром, как будет он уезжать, смотри, чтоб тебя здесь не было, слышишь?

   На следующий день Доман встал очень рано; лошади стояли наготове; он присел на скамью.

   - Что-то не хочется ехать... Жара будет сегодня!..

   - Подожди осени - дождешься ненастья, - возразил Мирш, - я же тебя не гоню...

   Не ответив ни слова, Доман медленно пошел к воде. Лодки стояли у берега... Словно в раздумье сел он в лодку и поехал на Ледницу.

   Миля заметила, когда Доман вышел. Она подбежала к забору и смотрела в щель на уходящего гостя. Отец, наблюдавший за дочерью, рассердился, но промолчал... Лодка была уже далеко...

   В храме сидела Дива у священного пламени... От него, казалось, не мог оторваться томный взгляд ее глаз... Кроме него, она ничего не видела... Между тем храм был полон... Глухой гул раздавался под его сводами... Старый гусляр ворожил, принимая пожертвования... Седовласая знахарка раздавала травы...

   Занавес приподнялся... Доман стоял перед Дивой. Вся покраснев, она отвернула голову и еще пристальнее стала смотреть на огонь. Доман не двигался: он рассматривал обстановку, окружавшую Диву.

   По прошествии некоторого времени Диве пришло на ум, что ей непременно следует еще раз подтвердить Доману о том, чтобы он больше не возвращался. Поднявшись с места, она вышла из храма. Доман последовал за нею, и они встретились в уединенном месте, между оградами храма. Кругом никого не было... Внезапно Доман обхватил ее сильными руками и крепко поцеловал в лицо и губы. Дива вскрикнула, набросив на лицо покрывало... Когда она решилась поднять его, Домана уже не было.

   Он убежал. Раздраженная девушка поспешила вернуться в храм, чтобы сейчас же вымыть лицо священной водой, но поцелуй горел на ее губах, несмотря ни на что... Чем крепче она вытиралась, тем сильнее сказывалось жгучее ощущение... Слезы брызнули у нее из глаз... Ой, судьба ты, моя судьбина!

   Дива бросила взгляд на мрачный истукан богини Ниолы... Красные глаза его сердито уставились на девушку... Казалось, они обещали ей месть за поруганные обеты... Огонь в священном костре еле мерцал. Дива подбросила дров... Посторонние начали выходить из храма, напевая песню о Ладе и Ниоле...

   Вслед за другими вышла из храма и Дива; вполне безотчетно начала она петь... Пела она какую-то песню, слышанную ею еще в детстве.

   Доман между тем бродил по острову... Он решительно не знал, что делать с собою, куда идти, домой ли, к Миршу, или здесь оставаться... Ему было как-то не по себе...

   Неожиданно встретился с ним Визун.

   - Ты еще здесь? - спросил последний.

   - И сам не знаю, как я опять попал на остров, - ответил Доман.

   - Где же ты ночевал?

   - У гончара, у которого дочь-красавица...

   - Так и бери ее, а за нашей, что даром ухаживать-то!.. Она ведь тебя отвергла!..

   - Кто их там разберет... А как и новая вдруг не захочет?..

   - Дочь у гончара-то не захочет иметь мужем жупана? - улыбнулся Визун. - Однако уж вечер, возвращайся к Миршу... Так оно хорошо и выйдет!..

   Доман зевнул, выказал было нерешительность, но махнул рукой и направился к лодке. Сидя в лодке, он думал:

   - Старик знает, что надо делать. Лучше сразу уж... что толку-то эдак мучиться...

   Мирш как всегда отдыхал под любимым деревом.

   - За весь день только и было пищи у меня во рту, что древесные листья, - сказал Доман Миршу, здороваясь с ним. - Голоден как собака. Сжалься надо мной и сегодня, я тебе дам медвежью шкуру... Будешь на ней отдыхать, словно князь!..

   - Шкуру оставь себе, сено лучше ваших шкур, - ответил старик, - а в хату зайти - милости просим!

   При этих словах старик указал рукой по направлению к жилищу.

   Миля уже давно, еще когда Доман плыл в лодке, узнала его... Она радостно захлопала в ладоши, привела в порядок свою одежду, пригладила волосы - все это с целью привлечь к себе внимание Домана.

   - Отец говорит, что у него целых шесть женщин, - рассуждала она про себя. - Так что же? Я заставлю его меня лучше всех полюбить. Выгоню всех. Разве не молода я? Иль некрасива?.. Эй, верхом на лошади, в черном колпачке, цепочки на груди и на плечах - это я, жупанова жена! Кланяйтесь своей госпоже!

   Она вбежала в светлицу - еще никого не было... Снова вернулась к себе...

   - Ах, как я на него взгляну, как взгляну!.. Он должен будет взять меня за себя! Эй, цветки, мои цветки... Был бы у меня любчиков цвет, я бы ему непременно дала напиться... Он бы и сна лишился, есть перестал, обо мне думаючи!..

   Она еще не кончила этих слов, как тут же за дверью послышалось пение... Миля поспешила к окну... По дороге от озера плелась Яруха, ведунья, знавшая все приворотные травы.

   Миля выбежала навстречу старухе и начала звать ее к себе.

   - Э, э! - смеялась старуха. - Вот оно счастье какое, что понадобилась я такой раскрасавице!

   Яруха присела к забору. Миля зарделась; закрывая лицо передником.

   - Дорогая Яруха, - шепнула она ведунье, - ты все ведь знаешь, правда?..

   - Ой, ой! Как не знать? - отвечала старуха, пристально всматриваясь в красавицу. - Голубка ты моя! Все я знаю, даже и то, что хочется тебе захороводить красавца-парня!

   Миля пуще зарделась и, наклонившись к Ярухе, шепнула ей на ухо:

   - Дай любчика!.. Что хочешь, тебе отдам...

   - Тебе-то! - смеялась старуха. - Да ты сама любчик... Кто бы не захотел тебя полюбить, будь он хоть князь... Разве слепой?..

   - Дай мне, дай, что прошу у тебя! - повторяла Миля, отрывая серебряную пуговку от рубашки и суя ее в руку старухе. Яруха стала развязывать узел свой и перебирать травы, которые всегда при себе имела. Миля, дрожа всем телом, робко оглядывалась по сторонам, с нетерпением ждала.

   Какую-то высохшую траву Яруха подала девушке.

   - Сделай из этого порошок и дай ему в чем-нибудь его выпить, а как станет пить, то смотри ему прямо в глаза, да не смей моргать! Раз сморгнешь - все пропадет...

   Добившись желаемого, Миля скрылась... Едва успела она вбежать в хату и бросить наскоро измельченную траву в чарку, предназначавшуюся для гостя, как Мирш и Доман вошли в светлицу.

   Отец велел подать ужин - Миля немедленно исполнила его приказание. Доман не говорил ни слова; он сидел у стола, подперев голову рукой... Хозяин налил меду в одну из чарок...

   Миля думала про себя: "Пускай отец сердится! Хотя бы и ударил, так что же?.." Она подбежала к столу, взяла в руки другую чарку, налила в нее меду и поднесла Доману, смотря ему прямо в глаза. Доман принял из ее рук чарку и начал пить... Миля, не моргнув, уставилась на него, не обращая внимания на знаки отца.

   Доман залпом выпил мед.

   Миля покраснела, как вишня, и выбежала из светлицы.

   - Теперь уж он мой, вполне мой! - кричала она и едва не забила в ладоши. - Яруха все знает!..

   В этот вечер старый Мирш не был расположен к болтовне... Оба - хозяин и гость - молчали...

   Вечером разразилась страшная буря, дождь полил как из ведра, гром грохотал без умолку, молнии одна за другой падали в озеро. Доман отправился отдыхать в сарай. До полуночи бушевали стихии, а люди, несмотря на грозу, спали крепчайшим сном.

   У небольшого окошечка хаты кто-то остановился; кто-то другой открыл изнутри ставню... Двое этих людей тихо беседовали, но сильный ветер не пропускал ни единого слова за пределы окошка и ставни... Долго шептались беседовавшие, почти до самого утра; а кто знает, о чем они совещались и на чем порешили?..

   Под конец уже проговорил голос в окошке:

   - Сватов нужно прислать, отца просить, иначе я не пойду из дому, не оставлю отца одного!

   На следующий день после бури дороги стали скользкими, всюду виднелись громадные лужи, ручьи стремились потоками в озеро... По небу беспорядочными клочками низко мчались серые тучи... На дворе, что называется, парило, хотя солнца и не было видно... Все предвещало дождь.

   - Отец Мирш! - обратился Доман к старику. - Я сегодня домой не поеду... Дороги скользки, лошади падают.

   - А жди хоть до самой зимы, - отвечал старик, - мороз уж наверное высушит...

   Доман остался у Мирша. Он сел над водою и думал, как ему быть и что делать? Миля внимательно следила за ним глазами. Мирш сидел под вербою и ворчал что-то под нос. Только вечером решился Доман подойти к нему.

   - Старик-отец, - сказал Доман, - если сватов моих не прогонишь горохом, я к тебе их пришлю...

   - А сколько жен у тебя? - спросил Мирш.

   - Ни одной.

   Мирш посмотрел на него.

   - Дочь моя достойна быть женою жупана... В жены отдам, иначе не спрашивай! Присылай сватов по старому обычаю.

   Доман поклонился Миршу.

   - Еду теперь домой, сватов пришлю, - быть по твоему, хозяин. Доману вдруг как-то легче на душе стало, хотя временами ему

   и думалось: "Эй, старый Визун, будет ли это лекарство иль яд? Беру не ту, о которой мечтаю, сваты не там, где сердце!"

   Старый Мирш указал рукой по направлению леса. Вечерело. Над лесом разгорались зарева - одно, другое... десять со всех сторон. Доман, заметив зарева, крикнул:

   - Огни! На войну сзывают людей! Люди его, столпившись, кричали:

   - Война! Война!

   Начали суетиться, а Доман тихонько пробрался во двор и постучал в маленькое оконце.

   - Красавица, дорогая! Прощай, голубка! Огни на горах зажгли; я должен идти воевать. Когда вернусь, сватов пришлю. Я уж просил отца - ты будешь моею!

   Смех или плач был ответом на эти слова - может, и то, и другое.

   - О, сокол мой ясный! Возвращайся скорее цел и невредим! Здесь я буду сидеть, на небо буду глядеть и плакать, пока не вернешься, пока не увижу сватов.

   - В дорогу! - крикнул Доман своим людям. - Прощай, хозяин, благодарим тебя; не время отдыхать, когда горят огни. Прощайте все!

   Они уехали. Долго еще издали доносился лошадиный топот; Мирш смотрел на небо, на зарево. Миля плакала, обтирая фартуком слезы. Сквозь них, однако, светила улыбка, а сердце так крепко, крепко билось.

   - Он вернется! Сваты приедут! Он будет моим, он должен моим быть!

  

  

   На башне стояла княгиня, зорко следя за всем происходившим в окрестности... Это было в тот самый вечер, когда огни зажглись на холмах. Солнце уже село, оставив на небе красное зарево. Леса и долины уснули.

   Князь находился тут же: рассеянно смотрел он на часовых, стоящих на насыпи, на город, расположившийся у подошвы башни, на смердов, обучающих княжескую дружину, на озеро, отражавшее зарево. Кругом было тихо...

   Рядом с княжеской четой виднелись два молодых парня, почти одинакового роста; достаточно было на них взглянуть, чтобы убедиться, что это пришельцы из чужой страны. Тончайшего сукна одежда, тяжелые кожаные сапоги, длинные мечи - все обличало иноземное происхождение. Они были очень молоды, но молодость странным огнем горела у них в глазах: свирепыми, дикими казались они. Сейчас же заметно было воинов, но воинов хищных, исключительно алчущих добычи.

   Прибыли они сюда ранним утром, как раз в то время, когда княжеские слуги закладывали ворота бревнами и камнями. Сперва не хотели их и впускать. Но когда старший смерд вышел к ним и начал внимательно всматриваться в нежданных гостей, то вдруг просиял от радости. Он поспешно повел их в светлицу. Князь, как всегда, лежал на скамье; всю ночь напролет, ни на минуту, не мог он заснуть. Все виденное и слышанное им у Пяста тревожило его не на шутку. Князь нехотя приподнялся, что-то ворча себе под нос; парни упали к ногам отца; тот испугался, всплеснул руками...

   - Кто вас послал сюда?.. В такой час!.. - воскликнул он.

   Они не успели еще ответить, как дверь широко распахнулась, и в светлицу вбежала княгиня... Она плакала от избытка чувств.

   - Дети, дети мои! Зачем вы сюда прибыли?..

   Сыновья в недоумении переглянулись.

   - Скучно стало нам жить без вас, - проговорил наконец старший. - Дед отпустил нас, мы сели на лошадей и, не останавливаясь ни днем, ни ночью, по дебрям, лугам и окольным дорогам добрались сюда, чтобы пасть к вашим ногам...

   - А здесь война! - вскричала княгиня. - О, дети мои, что теперь будет с вами!.. Хоть вы бы остались живы!.. Народ восстал... Буря близится...

   Так горевала княгиня, Хвостек ворчал:

   - Не посмеют!.. Пошумят, покричат, да ко мне же и придут, ну, и будет согласие... А потом тех, что первые подняли шум...

   Хвостек выразительно указал на деревья, прибавив:

   - На дубы!

   В княжеских хоромах веселье мешалось с печалью. Все ежеминутно опасались нападения. Едва у кого на губах появлялась улыбка, как страх мгновенно сгонял ее прочь. Слуги, посланные разузнать, что делается за стенами замка, понуро возвращались к своему господину.

   - Что нового? - спрашивал Хвостек.

   - Что видели? - обращалась княгиня.

   Смерды неизменно каждый раз отвечали:

   - Только и слышны одни угрозы... Всюду к войне готовятся. Сбираются кметы, совещаются, а Мышки бегают от одной хижины к другой...

   Около полудня вернулся другой посланец и повторил то же самое; вернувшийся вечером объявил, что ночью зажгут огни на холмах. Хвостек взбесился и принесшего эту весть велел бросить в темницу.

   - Врет он, кметы его подкупили... Не посмеют они огней зажечь... а сделают это, велю и я разложить на башне костер, потому как я их не боюсь!

   Княгиня упала к ногам своего мужа.

   - Господин мой, князь милостивый! - умоляла она. - Отошли детей назад, пусть уезжают... Дать им лодку... Пусть уходят скорее... Пусть едут к деду... Кто знает, что здесь случится!?

   Рыдая, она молила князя. Хвостек хмурился. Отъезд сыновей отложили до вечера.

   Все стояли на башне и ждали минуты, когда окрестность озарится зловещими огнями. Хвостковы сыновья между тем шептались.

   - Пусть будет война! - промолвил один из них. - Попросим отца и мать, они нас оставят, и досыта, напьемся мы крови кметов... Мы им покажем, как у саксонцев сражаться умеют!

   Мрак между тем все гуще окутывал окрестные леса и озеро. Хвостек повторял беспрестанно:

   - Плюгавая чернь!.. Не посмеют!..

   Вдруг вспыхнуло небо: на нем показалось словно кровавое пятно... Вскоре оно исчезло... Взамен показался столб красного дыма, а вскоре и желтое пламя высоко запылало. То кметы зажгли свой первый костер...

   Княгиня вздрогнула и закрыла глаза руками.

   - Это просто пастушеский костер, - сказал князь, засмеявшись. Но сыновья в ту же минуту крикнули:

   - О! Еще один, другой, третий...

   На холмах и пригорках один за другим появлялись огни; красное зарево охватило все небо. Окрестность казалась залитой огнями. Хвостек сердито приказал:

   - Зажечь костер! Пусть знают, что я их не испугался...

   На вершине башни лежала заранее приготовленная куча лучин и сухого дерева; слуги ее подпалили. Хвостек улыбался. Княгиня молчала; потом, сделав рукой знак сыновьям, она начала спускаться вниз. Те следовали за нею.

   Хвостек еще раз бросил взгляд на окрестность, плюнул с башни, словно бы на весь мир, и тоже начал спускаться.

   В избе Брунгильда прохаживалась большими шагами взад и вперед.

   - Дети не могут, не должны оставаться здесь... - говорила она. Хвостек как раз в это время входил в избу.

   - Отчего б им и не остаться? - спросил он. - Хочется разве тебе, чтобы попали они в руки проклятой черни, убили чтоб их? Нет, они здесь более безопасны, чем за стенами замка!

   Сыновья припали к материнским ногам, прося позволения остаться.

   Рассердившись, княгиня топнула ногой.

   - Нет, - сказала она, - нет! Еще сегодня спрашивала я ворожей, глядела на небо, все предвещает близость опасности... Никто не хотел верить, что кметы сегодня зажгут огни, а вот же зажгли их... Оправдается и все остальное... Я больше знаю... мы погибнем! Пусть же они остаются живы, чтобы было кому отомстить кметам...

   Хвостек бесился, княгиня выходила из себя, они чуть было не подрались; князь, впрочем, отступил первый, опустил голову и проворчал сквозь зубы:

   - Будь, что будет!

   Княгиня велела сыновьям снаряжаться в дорогу. Мухе приказано было готовить лодку. Молодым людям пришлось сменить княжескую одежду на простую сермягу, а меч спрятать под нею. Оба горько плакали... Но решимость матери была непреклонна; волей-неволей приходилось повиноваться.

   Хвостек молча прижал сыновей к груди.

   - Пусть хоть до завтра побудут... - проговорил он.

   - Нет, нет... ни одной минуты; завтра нас окружат со всех сторон...

   Парни молчали. Недовольный Хвостек, глядя на них, ворчал себе что-то под нос.

   Княгиня вышла и сейчас же вернулась с обвязанною каким-то тряпьем головою, в плаще из простого сукна, небрежно накинутом на плечи.

   - Я провожу вас до того берега, - сказала она, - пока не сядете на коней, я буду с вами...

   Она обоих поцеловала.

   Хвостек молчал. В открытое окно повсюду виднелись огни.

   - Видите, - проговорила Брунгильда, - это означает войну... Быть может, завтра она начнется... Замок будет обороняться... Возьмут его и дом - останется еще башня... Один, два, три месяца можно прожить в ней... Спешите к деду и возвращайтесь с помощью... скорее...

   Она перевела дух.

   - А если бы и нас, и башни уже не было... отмстите за смерть отца с матерью... не жалейте этого жалкого, змеиного племени!

   Хвостек настаивал на своем.

   - Они никогда столба не разрушат, - проговорил он. - Являйтесь с саксонцами, осаду мы выдержим...

   Сыновья еще раз припали к ногам родителей и, следуя приказанию княгини, вышли из избы... Сейчас же у самой башни стояла лодка. Муха с другим сильным мужчиной сидели в ней. Брунгильда первая заняла место, за ней вскочили и сыновья. Хвостек стоял на берегу... Лодка отчалила...

   Поздно вернулась княгиня... Глаза ее были заплаканы; расставаясь с детьми, она долго рыдала... Хвостек уже спал. Она же неподвижно просидела до самого утра. На следующий день, после первой обычной смены, часовой, стоявший на башне, доложил, что кругом царит тишина, ничего особенного не видно, не слышно...

   Хвостек торжествовал.

   - Не посмеют, - твердил он, - не посмеют...

   И следующая ночь прошла спокойно. Часовой по-прежнему ничего не заметил. Вечер настал, тишина продолжалась. Княгиню пугало это затишье пред бурею; Хвостек повторял: не посмеют.

   Вдруг часовой протрубил раз, другой, третий. Все поднялись на ноги. Слуги повыбежали из сараев... Работники собрались на двор... Смерды засуетились... У опушки леса вдали что-то чернело; огромная, бесформенная масса, медленно колыхаясь, направлялась к замку...

   - Кметы прямо на нас идут! - кричали испуганные смерды.

   Хвостек и жена его испугались. Лица их побледнели, стали такими же мертвенными, как трупы несчастных князей, которых еще недавно волокли из той же светлицы на двор. Князь велел налить себе меда, выпил и кубок швырнул далеко от себя.

   - Эй, люди, на насыпи! - крикнул он. - Мост поджечь!

   В одно мгновение толпа княжеских слуг бросилась исполнять отданное приказание. Мост подожгли, пламя быстро его охватило, дым столбом поднялся к небу. Башня, замок и все строения осветились зловещим светом: казалось, и самое озеро загорелось... Наконец, огонь начал ослабевать, и вскоре все опять погрузилось в непроницаемый мрак. Подобная перемена нагнала на Хвостека еще больший страх.

   Кто мог знать, что несет с собой эта страшная толпа?

   Хвост долго стоял на одном месте... Наконец, по-видимому, жизнь снова в нем закипела, он крикнул на своих людей. Теперь только посыпались приказания одно за другим.

   В эту минуту по двору что-то промелькнуло, направляясь к озеру... Маленький человечек сел в крошечную лодку, похожую на ореховую скорлупу... Вода расступилась, заколыхалась и лодка исчезла... Зносек с остриженною головою, с простреленным глазом, лежа почти недвижимо в своей скорлупе, руками рассекал воду, скользя по ее поверхности... Без шума, без плеска он подвигался вперед, точно влекомый какой-то посторонней силой. Добравшись до противоположного берега, он спрятал лодочку в камышах, выполз на сушу и мгновенно исчез.

   Так прошла ночь. Зарумянилось небо на востоке, осветив землю, всю окутанную в туман, словно в саван... С насыпей ничего нельзя было различить... Но вот потянуло ветром, туман понемногу стал расползаться. Сторожившие на насыпи вдруг увидели перед собой живую стену голов, тут же с ней рядом другая, третья и так далее, без конца... Впереди всех Мышки и старшины...

   Хвостек взошел на башню... Он считал, считал... не мог сосчитать даже и маленькой части этой многоглавой стены.

   - Пусть стоят... разойдутся! - думалось ему.

   Куда ни глядел князь, всюду знакомые лица: там стоят братья тех, которые пали по его приказанию, тут - сыновья утопленных в озере, дальше - те, что с Мышками были в гостях у него... Несметная, грозная толпа неподвижна, она только смотрит на столб, как бы желая уничтожить его глазами.

   - Пускай наглядятся всласть! - проворчал князь и спустился с лестницы.

   У подошвы башни пьяные смерды расставляли людей, стараясь их ободрить:

   - Это грубая чернь, а не воины, все они трусы... Плуг бы им в руки вместо оружия...

   Брунгильда вышла из светлицы, огляделась кругом и закрыла лицо руками. Хвостек старался смеяться, но бледность выдавала то, что он чувствовал.

   Вокруг замка - удивительно! - ни крику, ни голоса человеческого не слышно! Между тем осаждающие, хотя незаметно, но подвигаются все ближе и ближе вперед... Одни несут на плечах небольшие лодки; другие связывают бревна и пускают их на воду... Князь велел готовить пращи и луки.

   Солнце взошло, все радостно осветилось. Теперь только послышались голоса Мышков:

   - Вот тебе твой последний день, поганый ты Хвост! Поклонись солнцу, простись с ним, больше уж его не увидишь!

   Между тем князь словно и думать забыл об опасности. Сев на скамью, он осушал чарку за чаркою... На той стороне у берега, куда только глаз хватает, выстроился целый ряд лодок, точно выросших из воды; около них толпились люди... Вот и отчаливают... Лодка прикасается к лодке; один ряд следует за другим... Этот лес лодок все приближается... Немного уж остается до самых насыпей...

   Бывшие на насыпях все поднялись... С обеих сторон раздался ужасный крик, от которого земля задрожала... Стая ворон, испугавшись, поднялась со столба и умчалась в пространство...

   Посыпались стрелы. Засвистели в воздухе камни, причиняя вред и той, и другой стороне... Полетели на осаждающих целые стволы, давят они людей, сбрасывая их в воду, и при каждом удачном ударе на насыпи раздаются веселые возгласы.

   Один ряд упал в воду... На смену ему вырастает другой... По телам мертвецов карабкаются живые...

   - На насыпи! На насыпи!..

   Смерды бегают, кричат, отдают приказания...

   Два раза осажденным удалось отстоять насыпи... Третий напор... Кметам удалось подобраться к воротам... Враги встретились здесь лицом к лицу.

   Хвостек, заметив это, спустился вниз... Он бросился в светлицу и вынес оттуда жену на руках... За ним бежали женщины, заливаясь слезами...

   - На лестницу! На столб!..

   Кто что успел захватить с собою - узлы, платье, пищу - все тащат на столб.

   - На башню отборных людей!

   На лестнице масса карабкающихся, гнется она под их тяжестью, а башня, словно бы ненасытная, усердно глотает всех, кому посчастливилось до нее добежать.

   Раздался раздирающий душу крик... Княжеские слуги с насыпей бегут во двор. Кметы уже на насыпи... Трупы всюду: на берегу, на дворе, озеро ими покрыто...

   Кто еще жив, бросается к лестнице... Но ее потянули вверх, внутрь башни... Двери захлопнулись...

   Мышки заняли двор и замок... Кто попадался с оружием в руках, того лишали жизни; кто же его бросал, того миловали, связывая по рукам и ногам... Кметы разбежались по двору, заглядывали во все избы, искали, хотели найти врагов, но везде уже было пусто, нигде ни живой души...

   Княгиня оставила-таки, на всякий случай, в светлице желтый горшок с медом, подправленным ядом, но Мышко, первый вошедший туда, заметив горшок, бросил его на землю...

   Победители ликовали...

   Они бросали вверх колпаки, оглашая воздух криками:

   - Ладо!.. Да здравствуют Мышки!.. Смерть Хвосту!..

   Все обратили теперь внимание на башню. Никак нельзя к ней подойти: кто подступит - неминуемо гибнет... Камни летят сверху и убивают, давят смельчаков... Кметы, делать нечего, отошли от столба.

   Кто-то бросил зажженную лучину в сарай, другой поджег и светлицу... Огонь вспыхнул, замок горит!

   - Да не останется камень на камне, до последней щепки разрушим... Уничтожим Пепелков род!..

   Мышки велели трубить сбор; затем отдали приказание расположиться для отдыха посредине двора... Пускай горят дома, сараи и все, до последней клети!

   На первый день и так много работы, что же касается столба, о нем будет время и завтра подумать!

   Мышки со старшими удалились держать совет на пригорок, неподалеку от столба. Здесь глазам их представилось ужасное зрелище.

   Неглубоко зарытые в землю трупы дядей и племянников князя лежали на земле полусгнившие... Тут же валялись остатки собак, вырывших их из земли и отравившихся пропитанными ядом телами... Покойники выглядели страшнее смерти, опозоренные, смешанные в одну кучу с дохлыми псами... Мышки невольно вздрогнули...

   - Последний из рода своих же убил! - сказал Мышко. - Он сам хотел, чтобы после него никто не остался, кроме старика Ми-лоша и ослепленного Лешка...

   - И двух его сыновей, что живут у немцев! - прибавил другой.

   - Пусть же несчастным погибшим пламя этого дома послужит почетным костром! - сказал Мышко.

   По его приказанию слуги собрали останки княжеских родственников и бросили их в самый большой огонь, чтобы души страдальцев могли добраться до праотцев с жалобой на изверга князя.

   Хвостек с башни своей видел процессию погребения тел его жертв. Впереди несли останки Мстивоя и Забоя, затем их сыновей; когда дошли до того места, где прежде была светлица, слуги собрали в одну кучу горящие уголья, подбавили горючего материала и уложили покойников всех в один ряд.

   Пламя сейчас же охватило принесенные ему жертвы. Мышки стояли тут же, следя за обрядом сожжения. Синеватые огоньки, мелькавшие над телами, представлялись духом покойных, выпущенным на свободу...

   Только вечером пожар стал уменьшаться. Кметы расположились на городище, вблизи столба, и отдыхали...

   Мышки уселись со старшими.

   - Что нам делать теперь со столбом и с теми, кто в нем находятся? Огонь их не уничтожит, потому что камень устоит против огня; топором и молотом не разбить толстых стен; взлететь на башню в состоянии лишь только птицы; подкоп не поможет - стены глубоко засели в землю... а, говорят, под землею их столько же, сколько и над нею.

   - Голодом только, не теряя людей понапрасну, - сказал Кровавая Шея, - голодом заставим их сдаться. Расположим всех наших вокруг столба; если запасов в нем хватит на месяц, мы простоим два; два месяца - простоим дольше... Будем ждать, пока все не помрут до единого... Чем их там больше собралось, тем скорее голод наступит... Половина наших пускай иде