Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание

а нас немцы, поморяне и другие, - говорили они, - а они страшнее Хвостка. Услышат, что мы деремся между собою, что головы у нас нет... ну, и нападут на нас и землю опустошат. Давно уже они точат зубы на нас! Мы люди спокойные, пашня да гусли - вот наше оружие, а они кровью питаются и железом воюют. Нетрудно им победить нас. Они все повинуются одной главе, а мы со своим князем не можем жить в ладах...

   - Неправда, - сказал Боимир, - мы его избрали, слушались, кормили его, терпим его неправду... он и сошел с ума... Не буду рассказывать, потому что вы все знаете хорошо, какие кровавые игры задает он в городе, как он душит своих родных; у многих кметов он отнял все их достояние, хаты, людей, женщин. Да. А куда же девалась наша старая свобода? Где наши древние обычаи?

   Мышки потряхивали топорами в воздухе и кричали:

   - Что тут толковать? Нападем на разбойничье гнездо и разорим его...

   - Пойдем! Пойдем! - кричали многие.

   Некоторые поднимались со своих мест, выражая этим свою готовность хоть сейчас же отправиться в поход, но все-таки согласия не было: у князя было слишком много сторонников. Долго еще спорили на вече; желающие с оружием в руках напасть на Хвостка успели, наконец, переманить на свою сторону еще нескольких кметов, бывших на стороне противной партии. Мышки начали глазами считать своих, их оказывалось большинство. Тогда друзья князя сочли нужным держаться в стороне. Один только Рудан громко ратовал за Хвостка, но его сторонники притихли: они даже неохотно отвечали тем, которые подходили к ним, желая их убедить в необходимости низвержения Хвоста. В общих прениях княжеские сторонники уже не принимали никакого участия.

   Шум и говор не переставал ни на минуту. Сказать, что нужно идти с оружием против князя, нетрудно, но нужно было хорошенько обдумать все последствия такого шага. Нужно было обсудить, когда отправиться в поход, узнать, кто в нем примет участие. Княжеский столб был сильно укреплен: вода с одной стороны, а с другой высокий вал и частокол делали его почти недоступным. Притом в городе собрано было много людей, готовых защищать княжеское гнездо. А немцы? Князь мог и немцев призвать на помощь, а они с радостью бросятся на кметов, и тогда, пожалуй, не останется в живых ни один из Мышков и их друзей!

   Солнце поднялось высоко и клонилось к закату; полдень давно уже прошел, а старшины все еще обсуждали, как им быть и что делать. Долго совещались они, много говорили противники и сторонники князя, языки у них пересохли, а они все еще не пришли ни к какому результату. Иногда спорящие гурьбой бросались с одной стороны поляны на другую, толпясь около старшин, собиравших голоса.

   Неподалеку от городища челядь расположилась обозом: лошади щипали траву на лугу, у опушки леса. Молодые парни весело проводили время: смех и говор не переставали ни на минуту.

   Пара зорких глаз между тем высматривала из отверстий старого дуба, следя за каждым движением собравшихся кметов. До ушей хитрого Зносека долетали голоса старшин.

   Парни, сидящие на лугу, от нечего делать внимательно осматривали окрестную местность. Вдруг один из них, толкнув своего товарища локтем, заметил ему:

   - Зырун! Посмотри на старый дуб.

   - Что же там особенного? Дупло черное.

   - Разве не видишь? Два глаза светятся в коре... точно глаза дикой кошки?!

   - Не смотри на него! Этот дуб священный... Кто знает, какой Дух сидит в нем и что может сделать взор его?

   - Какой дух! Это зверье или живой заколдованный человек... Духи днем не являются людям, - объяснил первый.

   Парни обратили глаза на дуб... Большинство из них не на шутку испугалось злого духа.

   - Дуб этот священный. Человек не осмелился бы забраться в дупло.

   - Нет, это зверь.

   - Напугаем его, - сказал первый парень. - Глаза все еще на месте. Я вижу их.

   После этих слов он схватил лук, прицелился, и стрела с визгом пронзила воздух. Стрела ударилась с большой силой в то место, где светился глаз, поколебалась и исчезла. Вместе с нею скрылись и глаза. Парни притаили дыхание...

   - Одно из двух: зверь убит или ранен! - сказал Зырун.

   - Хорошо бы кожу с него содрать, - заметил стрелявший и пошел к дубу.

   - Постой, если ты его только ранил, то он будет защищаться, - сказал один из его товарищей.

   Ловкий стрелой принял во внимание это предостережение. Он схватил топор, привязал его к кушаку и подбежал к дубу. Товарищи смотрели с любопытством, дожидаясь развязки. С ловкостью кошки парень начал взбираться по стволу к дуплу. Он, однако ж, опасался сразу войти в зияющее отверстие: он несколько раз прикладывал ухо к стволу - не слышалось ни шороха, ни звука. Тогда парень ухватился обеими руками за большую ветвь, торчащую над дуплом, и повис на ней, заглядывая в дупло, но ничего он не видел, хотя все ближе и ближе наклонял к дуплу голову.

   В самом низу, накрывшись убитым зверем, которому вложил в глаз стрелу, лежал хитрый Зносек, набросив на себя сухих листьев. Он рукой прижимал глаз, из которого обильной струей текла кровь, так как стрела засела в нем чрезвычайно глубоко. Молодой парень в уверенности, что в дупле нет живого существа, всунул в него руку. Немного погодя, он вытащил дикую кошку, в правом глазу которой торчала стрела. Он радостно вскрикнул и, потряхивая своей добычей, указал товарищам на плод своей ловкости... Парни не верили своим глазам, они окружили дуб со всех сторон. Ловкому охотнику и в голову не пришло вторично засунуть руку в дупло, где, затаив дыхание, не шевелясь, лежал полумертвый Зносек.

   С дикой кошкою в руках молодой парень стал спускаться по стволу и, добравшись до своих товарищей, бросил ее любопытным, которые, передавая зверя из рук в руки, внимательно рассматривали его. Стрела так глубоко вонзилась в глаз кошки, что даже тот, который выпустил ее из лука, никак не мог сообразить, откуда явилась у него такая сила. Тело зверя было совсем холодно, язык высунут, пасть как бы силой разорванная. Все это было до того не понятно, что какой-то шутник начал доказывать, что стрелок просто-напросто попал в мертвого уже зверя.

   Начался спор, и спорящие подняли такой шум, что на них невольно обратили внимание на городище. Кметы посмотрели в сторону дуба: парни издали показали им убитого зверя. Младшие кметы, прибежали к ним с расспросами, и один из них, схватив кошку, понес ее на городище.

   - Вот боги ворожбу учинили! - вскричал он. - Кошка сидела в дупле, один из парней, увидев лишь один глаз ее, сумел убить ее. Так точно и Хвостек сидит в каменной яме... и наша стрела попадет в него! Боги предсказывают нам победу. Долой Хвостка!

   Сторонники Мышков громче прежнего закричали:

   - Лада! Коляда! Лада!

   И с радости начали бить в ладони.

   Другие кметы молчали, не принимая никакого участия в общем восторге. Изнуренные долгим совещанием кметы выбились из сил. Как раз в эту минуту на опушке леса показалась высокая фигура старого Слована, которого вел за руку мальчик, прямо по направлению к городищу.

   - Слован! Иди сюда! - звали кметы. - К нам с песнями... по старинному обычаю...

   Старик остановился, прислушиваясь к раздававшимся вдали от него призывам. По знакомым ему голосам он угадал, что приближается к городищу. Все обрадовались старику; его желтые от старости волосы ободрили многих; старик напомнил им собою давно минувшие времена и деяния.

   - Будь здоров, старик Слован!

   Слован молча приближался к городищу, точно помня местность и зная все закоулки его; он прошел вдоль насыпи и, войдя на городище, сел на земле. Гусли покоились у него на коленях: старик задумался. Он не проговорил еще ни одного слова.

   - Опоздал я, опоздал, - начал он после некоторого молчания каким-то заунывным, певучим голосом, - старые ноги не служат уже, как прежде, дороги стали для меня длиннее... А какое было бы у вас вече без старого певца? А какой был бы у вас совет, если бы вы не вспомнили, как в старину собирались, как в старину совещались?.. Орлы только летают шибко по высям... а улитка ползет тихонько.

   Старик ударил по струнам... Гусли зазвучали затрагивающими душу звуками... Все молчали... Слован начал петь:

   - Когда не стало племени Леха, не стало... захотелось кметам свободы, захотелось... Захотелось им бескняжьей свободы. Избрали они двенадцать старших... Кровь ведь это от нашей же крови, кость от нашей же кости... Родные наши братья земляки, пусть же они нами правят; пусть же заведут у нас порядок... О, Лада! Пускай землю сделают счастливой... О, Лада!

   Избрали их, избрали двенадцать!.. Радовались им, радовались не долго! Скоро брат брату стал слугою. Не хотели одного, одного не хотели... двенадцать их избрали и вот вам... Двенадцать... О, Лада! О, Лада!..

   Один рад был, что может, что может... пить, сколько в горло влезет, ой, влезет... А напившись, ни во что не ставил своего народа... Другой собирал у себя в избе все, что у других отнимал изо рта... Третий ездил и ездил по людям, высматривал, где есть девки, где есть девки, и брал у них дочерей, точно мед из бортей... О, Лада! О, Лада!..

   И так были они довольны своими двенадцатью вождями, что послали за море за поклоном... Ой, послали, ища воина, который один княжил бы над ними... Крак, господин наш и князь, звали они, иди с нами в наши землю и управляй ты нами. И согнали всех своих двенадцать... и у столба остался лишь один!.. И старшины стали снова кметами... И слушались одного Крака... О, Лада! О, Лада!..

   Когда песня кончилась, многие посматривали на старика, недоумевая, какое имела она значение.

   - Так вот и ты, Слован, тоже полюбил Хвостка, - проговорил один из кметов, желая добиться какого-нибудь объяснения.

   - Полюбил? - переспросил старик, наклоняя голову. Струны снова зазвенели, и Слован начал петь тем же печальным голосом.

   - Сидит Хвостек у столба... И смотрит он из своего столба вокруг себя... Хороший князь!.. Где дым идет из светлицы, где поля зеленеют, где ржут стада, где меду вдоволь, видит его глаз, рука берет... Хороший князь! Сидит Хвостек... издали смотрит и прислушивается: кметы ли ропщут, собаки ли воют? Высылает он дружину... Молчать, смирно! Или веревка ждет недовольных, да сухая ветвь... Хороший князь!.. Господин он веселый, властелин он добрый. Рад он гостям, созывает на пир... рад угостить и накормить, и напоить... Да так он всех их накормит, что на веки вечные сыты будут... А слуги в озеро отнесут гостей... Хороший князь!.. И сидит он у столба... Слышите ли, как он хохочет! Как далеко расходится дикий его хохот... и пустеет лес густой от этого смеха... а в селах люди бледнеют от страха... Хороший князь! С немцем он поцелуется, немец даст ему девку белую. А вы, кметы, должны молчать, потому что немец даст ему свои мечи и всех недовольных он изрубит. Хороший князь! Хороший князь!..

   Кметы хором повторили припев Слована: "Хороший князь!" Обе его песни смутили одинаково и Мышков, и их противников. Слован умолк, понурив голову, и, опершись оземь рукой, отказывался более петь.

   Понемногу кметы начали шептаться, потом стали говорить громче, и снова шум и крик стояли над городищем.

   Солнце, все ниже опускаясь, с каждой минутой готовилось укрыться за лесом, а старшины, заметив, что вечу, видно, не суждено придти к какому-нибудь решению, по несколько человек разместились по городищу, сели на земле, каждый в своем обществе и принялись за принесенное с собой кушанье: один принес холодное мясо, другой калачи, все имели с собой деревянные и глиняные сосуды, в которых были мед, квас или пиво.

   Мышки пригласили к себе Слована и первую чарку меда поднесли певцу.

   - Пусть будет по старинному обычаю, - сказал он, - первая чарка богам... Лада!

   И он вылил напиток на землю. Затем он вылил несколько капель для добрых и злых духов городища, для белых и черных, чтобы они не мешали им спокойно отдыхать; наконец, вылил он еще несколько капель для душ отцов, которые, невидимые для глаз, присутствовали на городище... В это же время каждая группа ставила на земле маленькие чашечки, в которых лежал белый хлеб, предназначенный в жертву богам. Затем все молча принялись за еду.

   Старик Слован ел очень мало; он выпил немного меду и снова запел песню, но более веселую, чем две первые. Едва услышали кметы первые слова хорошо знакомой им песни, как все хором, даже парни на лугу, стали петь ее.

   Между тем солнце опускалось все ниже и ниже. Слован запел новую песню, затем другую, третью; все они были удивительно похожи одна на другую. Кметы вторили ему: они все эти песни знали наизусть. Наконец, Слован запел один. Он пел песню о живущих на берегах Дуная, где растут виноградники, где львы гуляют по лесам, где есть драконы и змеи, где морские волны разбиваются о скалистые берега, а солнце сильно пригревает. Эта песня очень понравилась кметам.

   Ночь наступила, и окончилось вече. Старшины встали, простились друг с другом, подавая обе руки. Все были мрачны, все вздыхали. Впрочем, кто знает? Может быть, они задумывали о созвании нового веча.

   Кметы начали расходиться каждый в свою сторону. Вскоре городище опустело: не осталось на нем ни одной живой души. Вечерний ветерок шелестел сухими ветвями старого дуба, вдали, на болотах, уныло кричали птицы. Звезды одна за другою показывались на небе. Ветерок с лугов тихо пробегал к реке.

   Воцарилась мертвая тишина.

   Вдруг в дупле что-то шелохнулось, две руки ухватились за ее край, и вскоре показалось в ней окровавленное лицо Зносека. Обняв руками и ногами ствол дуба, он соскользнул на землю. Он упал, точно мертвый. Долго лежал Зносек на земле, расправляя свои уставшие члены. Хитрый человечек сильно страдал; он стонал, точно испускал последнее дыхание.

   В лесу послышалось ломание ветвей и шелест листьев. Зносек вздрогнул. Бежать было поздно. Он узнал своего нового врага по его тяжелой походке. Зносек притворился мертвым. Из леса, едва передвигая ноги, вышел медведь. Он водил носом по земле, как бы ища чего-то. До ушей Зносека доходило его сопение и хриплые звуки. Медведь направил свои желтые, светящиеся в темноте глаза на Зносека, который не шевелился и не дышал. Медведь подошел к нему и, точно собака, начал обнюхивать его со всех сторон. Он дотронулся до него лапой и отошел прочь. Зносек видел, как опасный его враг медленно подвигался к полям, по временам он садился на землю, лизал свою лапу и снова шел дальше за добычей или, может быть, отыскивая своего друга, без которого ему стало скучно...

   Зносек, заметив, что медведь уже далеко ушел от дуба, встал и стремглав бросился бежать в лес.

  

  

   Чудное весеннее утро.

   Весна успела уже приукраситься всеми дарами природы. Ленивые дубы покрылись зелеными листьями, пахучие березы потряхивали своими длинными сережками, у подножия деревьев, где только успело заглянуть солнце, цветочки поднимали к небу свои пестрые головки. На каждой ветке сидела птичка, оглашая воздух веселым чириканием, в каждом солнечном луче повисла золотокрылая мушка.

   Весь мир, все, что одарено жизнью: вода, лес, птицы и звери, и золотые мушки, и серебряные рыбки - все в эту счастливую минуту ожило дружной, согласной жизнью... Ручей журчал какой-то нежною, понятною речью. Птицы пели песни для людей, дикий зверь и тот иногда заводил дружбу с человеком, чтобы ему услужить... Полное согласие царствовало в этом чудном мире, в котором все части образовали такое гармоническое целое. Даже смерть приходила к людям с улыбкой будущего блаженства - она приходила всегда в свое время, не раньше и не позже назначенного природой конца человеческой жизни, чтобы провести земного жителя на вечный пир к его отцам.

   Две корзины, полные грибов, стояли на земле; две молодые девушки сидели подле них, обнявшись, они отдыхали. Это были Дива и ее сестра. Дива задумалась, устремив пристальный взгляд в глубь леса.

   - К чему ты прислушиваешься? - спросила у нее сестра.

   - Сорока говорила мне что-то... Ты ее слышишь? Она спрашивает нас, много ли мы набрали грибов? Она говорит, что на урочище грибов много. Хочет нас проводить домой.

   Дива замолкла на минуту.

   - Говорит она еще, - продолжала молодая девушка, - что к нам приедут свататься... Жених-красавец приедет и к тебе...

   - Ко мне, Дива?

   - Да, к тебе, Живя, я не могу принимать сватов... Я всегда буду носить венок, всегда... и в нем, в зеленом венке, отойду к отцу и к матери...

   Сорока, действительно, сидела на ветке и стрекотала. Вдруг из леса вылетел ястреб с распростертыми крыльями, он высоко летал над лесом, высматривая добычу внизу на земле. Сорока, заметив его, крикнула, как бы призывая на помощь своих товарок. Из кустов последовали ответные возгласы, сороки слетались толпами с разных сторон и подняли невыразимый крик; собравшись, они толпой ударили на ястреба. Хищная птица спускалась все ниже и ниже; стая сорок опустилась за нею. Желая обмануть своих преследовательниц, ястреб поднялся к облакам, сороки за ним... Наконец он, как стрела, опустился вниз, стая сорок тоже опустилась и напала на него. Посыпались перья. После непродолжительной борьбы ястреб полетел в лес, сороки пустились за ним вдогонку.

   Дива вздохнула.

   Где-то вдали отозвалась кукушка... раз, другой... и замолкла. Сестры задумали, когда Живя выйдет замуж?

   - Кукуй нам, кукушка, - говорили они.

   Куку-куку-куку - три раза раздалось в лесу... Как знать: три года или три месяца?

   Живя, смеясь, спросила о судьбе Дивы. Кукушка подлетела к ним ближе, захохотала как-то странно, но ворожить не захотела. Девушки узнали ее только по перьям.

   Сестры молчали, задумавшись о том, что ждет их впереди: радость или лютое горе? Живя начала собирать цветы, желая свить венок для сестры. Но под руку ей все подвертывались какие-то нехорошие цветы, корешки беспрестанно рвались, и ей никак не удавалось свить венка.

   Дива и Живя сидели недалеко от своего дома, а потому считали себя вполне безопасными и от зверя, и от врага. На следующий день они собирались на праздник Купалы, к огням... Живя радовалась этому; Диве не хотелось идти вместе с другими; ей было как-то не по себе.

   Среди царствующей тишины, в которой слышно было жужжание мух и пчел, вдруг в лесу раздался шум. Молодые девушки посмотрели одна на другую.

   - Не Людек ли это отправился на охоту? Не его ли это собаки лают в лесу? - спросила Живя.

   - Нет, Людек дома, - отвечала Дива, - он ходит около скота.

   Дива и Живя торопливо побежали в лес, захватив с собой корзины. Но внезапно все затихло: не слышалось более ни голосов людей, ни лая собак.

   Живя выглянула из чащи и прислушалась. Все тихо. Дятел где-то долбит дерево... и только.

   Сестры вернулись на прежнее место. Солнце так хорошо здесь пригревало. Вдали послышалось пение. Кто-то охрипшим голосом пел тоскливую песню.

   - Это Яруха, - проговорила Дива.

   - Куда бредет она этим путем?

   Из лесной опушки вышла на поляну старая баба с палкой в руках и с горшком, привязанным к кушаку; на плечах у нее висел мешок; голова была покрыта какой-то грязной тряпкой. Старуха приложила руку ко лбу и посмотрела в ту сторону, где сидели Дива и Живя. Увидя их, она подняла палку вверх и крикнула им:

   - С добрым утром!

   - Куда бредешь, Яруха? - спросила Живя. Старуха направилась к ним.

   - Куда же идти теперь, если не на Купалу? Завтра Купала! Парни напьются, ошалеют; может быть, который-нибудь из них подумает, что я еще молодая девка, и поцелует меня. Го, го!..

   Яруха весело подпрыгивала; подойдя же к двум сестрам, села около них на землю.

   - Не хотите ли, я предскажу вам будущее, а? - спросила она. Сестры молчали. Баба смотрела на них пристально.

   - По таким личикам, как ваши, не трудно предсказывать будущее, - сказала она, смеясь и оскалив остатки своих зубов. - Красивые у вас личики, цветут, словно лилии. И у меня когда-то были такие же румяные и белые щеки. Солнце обожгло лилии, дожди смыли красу... не дожди это были, а слезы, горькие слезы!

   Старуха покачала головою. Она протянула свою костлявую руку к Диве.

   - Дай-ка руку, погадаю!

   Дива неохотно протянула ей руку. Яруха со вниманием начала рассматривать ее ладонь.

   - Белая ладонь у тебя, мозолей нет на ней... ой, беда с такой рукой... тысяча парней захочет иметь ее... а краса-девка ни одного не захочет.

   Она все пристальнее вглядывалась в руки Дивы.

   - Пойдешь завтра на Купалу?

   - Пойду, - отвечала Дива.

   - Не ходи, ой, не ходи! Говорю тебе, лучше не ходи... А пойдешь, кровь прольется.

   Дива побледнела.

   - Яруха, - проговорила она, - зачем ты меня пугаешь? Ты знаешь ведь, что дома я не могу остаться. Ты сама не знаешь, что толкуешь!

   - Не я, так другой знает, что говорит! - отвечала Яруха. - Он нашептывает мне в уши и ворочает мой язык. Разве я знаю, кто это и что он заставляет говорить? Хотя бы и хотела я закрыть рот и молчать, так вот, кто-то мучит меня и заставляет говорить. Мне все мерещится, что ходит кто-то перед глазами... за сердце меня хватает. Вот баба и городит, сама не зная что... а должна говорить!.. Не ходи на Купалу.

   - И я не советовала бы тебе идти туда, Яруха! Ты ведь знаешь, как над тобой все смеются.

   - Этого я не боюсь, - отвечала старуха. - Когда огни погаснут, когда ночь наступит... который-нибудь и поцелует меня, прижмет к груди... вспомню молодые годы...

   - А что же ты делала в молодые годы? - спросила Живя.

   - Я-то? Я? Разве ты не знаешь? - переспросила Яруха. - Королевич увез меня... повел к себе, в свои чертоги, а стены там были золотые... В саду росла яблоня и давала яблоки душистые... У ее подножия протекал животворящий ручей... Я семь лет была королевою... семь лет пела я песни, семь лет сплетала я и расплетала косы... слуг у меня было много... А потом вдруг темно стало... я очутилась в грязных тряпках, с палкой в руках, в лесной глуши... Вороны стучали клювами по моей головушке, глаз искали...

   Яруха замолкла. Немного погодя, она прибавила:

   - А ты, Дива, не ходи на Купалу!..

   Дива улыбнулась; Живя подала ей свою руку. Яруха смотрела на них и качала головой.

   - Родные две ручки, сестры-ручки, - бормотала старуха, - а судьбы их разные... Где одной до другой?!..

   - А которою из нас двоих хотела бы ты быть? - спросила Живя.

   - Ни той, ни другой, - смеясь, отвечала Яруха, - снова жить, снова плакать, снова пользоваться молодостью, чтобы ее потерять!.. О, нет! Нет!.. Ни белой, ни черной не хочу я судьбы... Нет!.. Лучше чарочку меда, а потом сладкий сон, золотой сон, а там хоть бы и не проснуться. В чарке меда столько счастья, сколько его уже нет на всей земле... А ты не ходи на Купалу.

   Красавицы начали смеяться над полуошалевшею старухою. Она смеялась вместе с ними.

   Яруха снова взяла руку Дивы в свои руки и всматривалась в нее.

   - Полюбил он тебя страстно! - начала она.

   - Кто?

   - Не знаю! Красивый парень, молодой, богатый... Эй, не ходи на Купалу!

   - Но с нами будут братья и вся семья. Что же нам могут сделать? - воскликнула Живя.

   - Разве я знаю! В такой день чудеса творятся! Иногда братья подерутся, иногда чужие люди полюбят друг друга... Да, в день Купалы чудеса творятся!.. Ой, жаль, что только раз в году такая ночь бывает! Ой, ой... я бы целый год песни пела, мед пила и прыгала через огонь...

   Яруха развязала свой мешок и начала в нем шарить. Там были пучки разного зелья, связанные тряпками, камешки, семена и корешки. Старуха умела лечить, она заговаривала разные болезни, вязала их, развязывала... В эту минуту, однако, она искала не лекарств. В мешке был у нее кусок сухого калача, весь покрытый пылью; она вынула его, осмотрела, почистила немного, взяла из корзины сыроежку и стала есть.

   Дива придвинула к ней свою корзину. Старуха с жадностью глотала один гриб за другим.

   - Зайди к нам в хижину, дадим тебе чего-нибудь горячего...

   - Не могу, - пробормотала старуха, - ноги болят, а поле, где будут гореть наши огни, далеко... Днем еще беды нет, но идти ночью и встретиться с голодным волком или оборотнем - брр!..

   Она покачала головою.

   - А там, где соберутся молодые парни, - продолжала Яруха, - я должна быть... Раз в год только я становлюсь молодой... Ой, долго ждать, долго ждать...

   Старуха запела какую-то песню. Наевшись досыта и выбрав все сыроежки из корзины, Яруха отерла рот рукой и улыбнулась.

   - По вашей милости я подкрепила свои силы.....

   Вдруг Яруха начала тревожно оглядываться по сторонам.

   - Тут чужой! Я слышу чужого!

   Точно зверь, она вдыхала в себя воздух и водила глазами вокруг себя. Действительно, в нескольких шагах от них стоял Зносек с окровавленным лицом. Девушки встали и хотели бежать; Яруха посмотрела на Зносека.

   - Э, - сказала она, - нечего вам бояться. Знакомый человек! Должно быть, порядком напился медку, и ему захотелось скитаться по лесу; ветвь выколола ему глаз, и он окровавил себе голову!

   - Яруха! - крикнул Зносек, не двигаясь с места. - Спаси меня, дай зелье!

   Дива и Живя, увидев израненное лицо Зносека, вместо того, чтобы бежать от него, остановились за деревом, у которого сидела Яруха.

   - Иди-ка сюда! Посмотрим! - позвала его старуха. Зносек, закрывая глаз или, вернее, то место, откуда выплыл его

   глаз, едва добрел до дерева и упал на землю. Яруха осмотрела его голову.

   - Зачем тебе понадобилось целоваться с дикой кошкой? - спросила она. - Зачем тебе было заводить с ней дружбу?

   Она положила его голову к себе на колени и открыла ему глаз.

   - А глаз?.. Э, брат, стрела в глаз попала! - воскликнула Яруха. - Куда ты ходил пировать? Хорошо же тебя угостили, хорошо! Будешь всю жизнь свою помнить...

   Старуха как-то странно хохотала и начала рыться в своем мешке.

   Живя, сжалившись над страдающим человеком, оторвала кусок своего передника и передала его старухе. Яруха взяла кусок полотна, сорвала какую-то траву, но не торопилась обвязывать рану Зносеку, скрежетавшему зубами от боли.

   - Конечно, и хромого волка, если он просит, следует спасти, - проговорила она. - Но ты, Зносек, и того не стоишь: немало ты уморил людей... Кто знает, может статься, когти дикой кошки исправят тебя... Сообрази только хорошенько, парень, да возьми меня себе в жены, мы отправимся вместе в аистово гнездо и будем хозяйничать. Ты будешь мне приносить зеленых лягушек, а я буду тебе песни петь...

   Яруха смеялась и обкладывала ему голову листьями и травой, затем обвязала ее белым полотном.

   - Говори же, где ты был? Чем перед тобой кошка провинилась? Зносек вместо ответа, зашипел от боли.

   - А глаз мой как? - спросил Зносек.

   - И не думай о нем... потому что его нет, - сказала Яруха, - а новый глаз нелегко вставить... От животворящей воды вырастает, это правда, но где же эта вода. Змея сидит у ключа... дракон летает над ним... семь годов нужно идти к нему... а семь еще под гору взбираться...

   Живя, заметив, что старуха своими дрожащими руками не может справиться с полотном, которым она хотела повязать голову Зносеку, подошла к ним, наклонилась и ловко завязала полотно. Зносек поднял на нее единственный свой глаз, но в нем было больше гнева и бессильной злобы, чем благодарности за ее сострадание.

   - Я как-нибудь справлюсь с твоей болью, - проговорила Яруха, - но раньше ты должен признаться, где ты был... Нечего толковать, что тот, кто у князя может спокойно сидеть под столом и спать на славу, ни с того, ни с сего не пойдет в лес.

   Едва услышали красавицы, что Яруха заговорила о князе, они стремительно убежали; достаточно было одного этого слова, чтобы напугать их порядком. Взяв с земли свои корзины, Дива и Живя исчезли в лесу. Старуха посмотрела им вслед и обратилась к Зносеку:

   - Ну, теперь скажи, где это тебя поцарапали?

   - Я бродил по лесу... увидел дупло...

   - Медку захотелось... а?

   - Дикая кошка сидела в нем...

   - А кто же стрелу пустил в твой глаз?

   Эти слова привели Зносека в бешенство: он поднял обе руки вверх, угрожая своими кулаками.

   - Не прощу я им этого, нет... никогда! - кричал он. - Одному из них выколю глаза... Князь вступится за меня... Князь отомстит за меня...

   - Э, брат, тебе, верно, захотелось побывать на вече, - смеясь, сказала старуха. - Теперь я все знаю! Неподалеку стоит там старый дуб... ты и полез в дупло... хотелось послушать... и вот где стрела кмета нашла твой глаз.

   Зносек не думал ни признаваться, ни отнекиваться; он опустил голову и скрежетал зубами от боли и злости.

   - А какой черненький глазок был у тебя! - сказала старуха. - Жаль!.. Скажи поистине, был ли ты молод когда-нибудь? Или родился уже стариком?

   Старуха поднялась с земли.

   - Заговори мою боль, - прошипел Зносек.

   - Не могу... не могу, - отвечала старуха, - только после Купалы можно заговаривать. К тому же кошачьи когти и стрела человека! Сколько тут зелья понадобится... и глаз!.. О! О! Хотя бы ты мне давал, и сама не знаю, как много за мой труд, все же еще остался бы в долгу у меня... И если бы мне удалось освободить тебя от боли, я сама должна бы принять ее на себя, потому что здесь нет ни ключа, ни камня, ни дерева, на которых можно бы ее оставить... а мне нужно на Купалу... на Купалу...

   Старуха, не дожидаясь ответа Зносека, запела песню о Купале и, не обращая никакого внимания на израненного одноглазого страдальца, побрела в лес... Зносек положил голову на траву и уснул.

  

  

   Вот и Купала - праздник всего языческого мира, день Бел-бога, бога дня и света, в честь которого зажигались огни и по берегам Адрии, Балты, Дуная, и по Лабе, Висле, Днестру, Роне и Сене. Поклоняясь этому Белу-богу, Белю, народы двигались с востока на запад, покидали райскую колыбель для холодных стран нового отечества.

   День - самый длинный в году, ночь - самая короткая; праздник Купалы был общею радостью, общим весельем; пение, танцы, праздничные обряды, словно спеша, сменяли друг друга.

   И сюда также, к священной горе над озером, конечной цели путешествия многих в Купалин день, стекались задолго до солнечного восхода толпы людей, украшенных венками, живыми растениями, перепоясанных чернобыльником. Среди них живописно белели седые головы народных певцов.

   Гора отлогой покатостью спускалась к самому озеру. С вершиной, увенчанной коренастыми дубами и изредка разбросанными березами, она представлялась возвышенным центром дремучего леса, который чем дальше, тем становился гуще, сливаясь в синеватой дали с непроходимыми дебрями, покрывавшими в те времена почти сплошь эту местность.

   С раннего утра молодые парни таскали на гору зеленые ветви, свеженащипанные лучины и только что срубленные стволы; употребление высохшего, лишенного жизни дерева как для постройки жилья, так равно и для устройства священных костров было воспрещено. Из засохших ветвей допускались лишь те, которые были отломлены непосредственно от живых деревьев; в упавших, валявшихся на земле предполагалось присутствие смерти.

   Всюду виднелись вереницами женщины в белой одежде, в зеленых повязках, с венками на головах. Молодежь в накинутых на плечи сермягах сходилась со всех сторон. Звонкие песни, предвозвестницы ночного веселья, радостным эхом отдавались в окрестных дубравах и рощах.

   У подножия дубов и вдоль лесной опушки воздвигнуты были рядами костры. То тут, то там каменными топориками рубили щепки. Каждое село расположилось отдельно вокруг своих костров, устроенных на местах, сохранивших следы прошлогоднего празднества. Веселый хохот доносился с разных концов, постепенно теряясь в лесу.

   Под дубом сидел Слован, напротив него под другим дубом уселся тоже певец, звали его Вилуем. Как только один переставал петь, начинал свою песню другой; хотя пели они поочередно, но песни их друг на дружку не походили; казалось, песни те спор завели меж собой.

   - Ой, ты гой еси, солнце ясного, светлого дня; свети нам, свети, согревай, - пел старый гусляр. - Свет потоками льется на мать нашу землю... Свети нам, свети, Купало! Пусть черные драконы никогда не темнят твоего лица... Ты наше счастье, жизнь - надежа, ты наш бог! Купало... Царствуй король, к жизни вдохни в нас желание, о жизнедатель, бог наш Купало, сей, живи, возбуждай, Купало!

   Старик умолк. Вилуй пальцами ударил по струнам и начал петь какую-то непонятную песню полуязвительным голосом:

   - Песня ты моя, песенка! Птичка моя золотая, словно живая вода спасаешь ты от плесени смерти, но кто кинется в твои волны, недолго тому видеть хорошие сны! Две в тебе добродетели: жизнь и смерть ты содержишь в себе... Песня воскрешает из мертвых, она же хоронит живых... в ней сила обоих миров... и жизни, и смерти...

   Вилуй опустил голову на грудь и умолк. Слован тоже молчал; хор между тем пел в честь Купалы веселые песни.

   Солнце клонилось к закату; лица парней и девушек ежеминутно обращались в ту сторону неба, где солнечный круг еще продолжал светить. Все с нетерпением ожидали мгновения, когда последние его отблески померкнут на верхушках деревьев - тогда только можно будет зажечь огни и начать хороводы.

   Пожилые женщины сидели на земле, окруженные ведрами, горшками и корытами, полными мяса. Тут же лежали калачи и праздничные караваи; молодежь бегала, резвясь на лугу. Девушки, собравшись все вместе, держались поодаль от прочих женщин: к ним подходили парни, велись разговоры... Отовсюду слышались веселые возгласы:

   - Купало! Купало! Купало!

   У костра семейства Виша стояли Людек и Самбор, не пожелавший возвратиться в город; кроме них там же было немало слуг и женщин. Время от времени все они посматривали в сторону леса, по направлению своего села, так как до сих пор Дивы и Живи не было среди них, а Дива должна была первая поджечь костер и запеть песню в честь Купалы. Между тем молодые парни, трением одного о другой двух сухих деревянных обрубков, старались добыть священный огонь, которому надлежало родиться самостоятельно и появиться на свет вполне девственным, чтобы потом, в продолжение целого года, гореть на домашнем очаге. Этого огня никто не смел выносить из избы, а чужому пользоваться им строго было запрещено. Кто выносил огонь из жилища, отнимал у него жизнь.

   Два смолистых обрубка дымились уже в их руках, а огня все еще не было. Дива тоже не приходила. Самбор более обращал внимания на тропинку, по которой должна была придти красавица, чем на занятие парней. В эту минуту его нимало не озабочивало, успеет ли вспыхнуть пламя ко времени солнечного заката или нет.

   Наконец вдали показались две девушки в белых платьях: взявшись за руки, они медленно подвигались вперед. На головах их красовались зеленые венки; гирлянды из свежих листьев заменяли им пояса; у каждой в руках было по связке душистой травы. Дива и Живя молча приближались к парням. Дива все еще думала о предостережении старой Ярухи, и хотя полоумной бабе нельзя было верить, все же Диве казалось, что кто-то нашептывает ей беспрестанно: не ходи на Купалу!

   Несмотря на общее веселье и радость, обе сестры были опечалены каким-то смутным, неприятным предчувствием. Они подошли к своим. Самбор, напряженно следивший за каждым движением Дивы, сколько ни всматривался в ее лицо, не мог разгадать ее печали. Людек подошел к сестрам.

   - Сестры, - обратился он к ним, - гуляйте вместе, не заходите только далеко в лес... Я Доману не доверяю... В ночь Купалы иногда происходят страшные вещи... Сколько девок пропадает в лесах!.. На заре, когда люди ошалеют, они теряют и рассудок, и память.

   Дива краснела, слушая брата; она держала в руках веточку руты и отрицательно покачала головою.

   - Ничего не будет, - сказала она, - никто, ни Доман, ни другой не посмеет подойти ко мне... я ведь буду среди своих. А вас, парней, довольно, чтобы защитить сестру!

   Людек на это не ответил ни слова. Тем временем Живя страстными глазами осматривая собравшихся парней, весело хохотала, щеки ее горели.

   - Оставьте напрасный страх! - говорила она, смеясь. - Никто не посмеет подойти к нам. Но в такой день не заставляйте же нас сидеть в сторонке, не отнимайте у нас свободы. Только и есть нашей радости... Купала!

   Песни раздавались все громче и громче; прочие девушки, заметив появившихся Диву и Живю, сейчас же подбежали к ним, зазывая в свое общество. Понемногу и щеки Дивы загорелись легким румянцем, на губах ее заиграла улыбка.

   Она начала напевать про себя: "Купало! Купало!"

   Вдали раздавались слова знакомой ей песни:

   "Солнце в море купалось, на свадьбу сбиралось... Ведут, ведут уж невесту в парчовое разодетую платье... Месяц плывет с дружиною звездочек... Здравствуй, солнышко золотое... Ты будешь царить у нас... Солнышко мое красное! Купало!"

   Молодые парни стояли по сторонам, перешептываясь между собой. Искоса взглядывали они на красавиц, выбирая глазами тех, которые были моложе и краше других.

   Случалось иногда, что в Купалову ночь, под утро особенно, какое-то бешенство охватывало мужчин; они, точно дикие звери, бежали в лес, насильно таща за собой женщин. Это называлось у них "стадом". Каждая семья, однако, зорко стерегла своих и следила за каждым подобным безумцем, не желая доводить дела до "стада".

   Дива печально глядела на заходящий багровый солнечный шар, отблеск которого скользил по ее лицу и волосам. Последние дневные лучи один за другим расплывались в сгущавшемся сумраке вечера: красноватое зарево светилось вдали в том месте, где за лесами скрылось солнце... Диве принесли две смолистые лучины, горевшие священным огнем: красавица ловким движением подожгла ими костер. В ту же минуту у всех костров заблестели огни, воздух дрогнул от тысячи голосов: "Купало!"

   Женщины, взявшись за руки, окружили костры; немного в стороне стояли мужчины, все пели песни в честь Купалы.

   По окрестности, до тех пор немой и глухой, волной пронеслась струя жизни, даже камни вторили этому общему ликованью.

   Звуки веселых песен разбудили дремлющих водяных птиц на озере; в кустах встрепенулись пернатые их обитатели... У костров девушки первые запели торжественный гимн в честь Купалы: они пели о Боге в золотом венке, дающем полям золотые зерна, лугам капли серебряной росы, людям хлеб; его велением колосья наливаются благодатной пищей, улья наполняются сладким медом; он, а не кто другой превращает мрак в свет дневной; он зажигает любовь в человеческом сердце, он причина всех радостей на земле. День его - день свадьбы небесной солнца с луной. Земля торжествует, она открывает свои сокровищницы; в эту ночь нет у нее ни единой тайны; все заколдованное освобождается от чар, его сковывавших, светлые духи сходят с небес, чтобы весельем своим воодушевлять людей... Смерть, нечисть разная прячется по пещерам, под темным покровом Ямы.

   Едва успевали кончать одну песню, сейчас начинали другую. Хоры певцов перекликались с одного на другой конец городища. Дива впереди всех, с гордо поднятой головкою, танцевала и вела за собою вереницы танцовщиц... Остальные девицы повиновались каждому ее жесту, малейшему движению.

   Лес вторил их песням и танцам: пылающие костры освещали его мрачные своды.

   Вдали - бесконечное зарево от костров, а вблизи вьются, прыгают, бегают какие-то тени с распущенными волосами, с развевающимися по воздуху одеждами... Эй, Купало, Купало! Вот молодые парни окунаются в пламени, перепрыгивая через костры... Каждый прыжок вызывает громкие рукоплескания... Изредка раздается пронзительный крик - то парни бросились к женщинам... Кое-где, прикрываясь сумраком ночи, разгаром вакхической страсти, совершаются действия, разве только ради Купалы сходящие с рук виновным.

   Но все же больше здесь хохота, нежели криков; больше веселья, чем слез.