Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание

;  Женщины еще танцевали, когда парни с зажженными факелами в руках стали прыгать через огонь; затем начали бегать вдогонку по лугу, пуская по ветру искры смолистых лучин.

   В разных местах лили мед в огонь на жертву Бел-богу: пламень гас на мгновение, чтобы вспыхнуть с новою силою. Иногда случалось, что парни сталкивались в прыжке над костром; среди дыма и пламени глухо ударялись они друг о друга... Иногда хватались бороться, валились в кучу на землю и долго барахтались там, пробуя юную силу.

   Около всех костров одновременно начались эти прыжки, а затем и бег с зажженными факелами. Искусство заключалось в том, чтобы горящим лучинам не дать погаснуть от ветра: держа их в руках, парни мчались вокруг бортей, лугов, засеянных пахатей, беспрестанно призывая Купалу.

   На небе между тем уж замечались приготовления к встрече утренней зорьки... Ночь, еле успевшая накинуть свой саван на вершины деревьев, нехотя уступала место новому дню, загоравшемуся на краях горизонта.

   Теперь только началось пиршество у костров... Всевозможная снедь и напитки быстро уничтожались... Пение раздавалось со всех сторон.

   Изнуренная пением и танцами Дива сидела среди своих, молча уставившись на пылавший перед ней костер.

   Самбор все время следил за каждым ее движением, шагом, но красавица ни разу даже на него не взглянула. Хотя товарищи всеми силами старались его расшевелить, он не принимал никакого участия в общем весельи, переходил с места на место, сосредоточившись исключительно на одном: не упустить Дивы из виду... Угрозы Домана не давали ему покоя... Дива, наконец, заметила Самбора, стоящего возле нее, точно настороже, и пригласила его подойти ближе.

   - Иди к товарищам! - обратилась она к своему обожателю. - Иди веселиться с другими!

   - А ты... Дива! - отвечал Самбор. - Почему ты так грустна и не поешь?

   - Я, - начала красавица, - я! Да ведь судьба моя иная, чем твоя! Хотя бы я и хотела, а веселиться не могу... Чего глаз не видит, то сердце предугадывает; а грустно оно - и лицо не может быть весело...

   Дива подняла свои томные глаза на Самбора.

   - За лесами, за горами, - как бы про себя говорила она своим чудным, певучим голосом, - зарева горят... другие зарева... песни слышны, невеселые песни... лес шумит, толпы идут, огонь у них в одной руке... меч в другой... Вода с кровью смешалася, белые лилии почернели... Эй! Эй!..

   Дива опустила на грудь свою голову. Забыла она, что Самбор стоит перед нею, а молодой парень ловил каждое ее слово, потрясавшее его до глубины души! Все ею сказанное до такой степени противоречило веселой обстановке, среди которой находилась красавица, что Самбор не мог уловить смысл печальной речи. Он долго еще всматривался в ее лицо, не смея заговорить. Живя время от времени прибегала к сестре, стараясь насильственно вовлечь ее в хороводы, брала ее за руки, но безуспешно - приходилось одной возвращаться к подругам.

   Сидя на земле, Дива бессознательно вертела в руках венок, общипывая на нем цветы... Мысленно она была далеко, быть может, в другом, лучшем мире... быть может, в эту минуту она воображала себя в обществе отца, матери...

   Самбор еще некоторое время оставался под дубом, не мог глаз оторвать от красавицы и переживал тяжелые минуты. Дива вторично подозвала его к себе, приказав ему присоединиться к остальным парням, которые веселились на славу. Самбор не посмел противоречить обожаемой дочери своего хозяина и отошел в сторону, не зная, куда направить свои шаги, так как прыгать и бегать в эту минуту он чувствовал себя не в состоянии.

   Сам того не замечая, Самбор повернул в сторону леса. Ему хотелось уйти подальше от всех, укрыться в каком-нибудь темном углу, отдохнуть, - а лес, как на зло, был залит огнем и дрожал от веселых песен и криков парней и девушек. Нельзя было отыскать ни одного спокойного уголка.

   Старики сидели кружками, болтали и пили мед; под деревьями в разных местах шептались уединившиеся парочки; девушки, взявшись за руки, длинными вереницами тянулись по направлению к лугу, навстречу им выбегали мужчины... Красавицы с криком кидались в лес... и плохо приходилось той, которая оказывалась пойманной... На вопль ее сбегались гурьбой парни отстаивать похищенную; завязывалась неравная борьба; женщинам оставалось только защищаться горящими поленьями.

   Самбор обошел несколько костров, стараясь избегнуть погони двух-трех весельчаков, бросившихся вслед за ним. Знакомые и незнакомые останавливали его почти на каждом шагу, приглашая к ним присоединиться. Самбор всем отказывал. Подобное упорство заставило многих подумать, что он замышляет что-то недоброе...

   Подвигаясь вперед, Самбор забрел в самую глубь леса, куда едва долетали веселые голоса пирующих. Сквозь листву деревьев свет с трудом проникал в то место, где у корней старого дуба Самбор лег на землю. Шум веселящихся иногда еще достигал его слуха, но видеть он уже ничего не мог, кроме красноватых отблесков, по временам освещавших вершины деревьев, сообщая им огненно-золотистый оттенок. В момент этих отблесков листья казались сотканными из золота, а птички, в испуге проснувшиеся и перепархивавшие с ветки на ветку, - обладавшими золотыми крыльями. Разлегшись, Самбор закрыл лицо обеими руками. Он прислушивался к песням, но не мог их расслышать; ему казалось, что он во сне все это видит и слышит; и действительно, мало-помалу им начал овладевать сон.

   Вдруг вдали зашумело что-то... Раздался лошадиный топот... Воздух огласился каким-то криком... Не зверь ли, испуганный звуками, доносящимися от костров?.. Но зверь бежит гораздо скорее, а этот топот подвигается медленно, осторожно... притихнет на время и снова раздается... Самбор различал среди этого шума звук копыт нескольких лошадей и говор многих людей. Не желая подвергаться опасности, он спрятался в кусты и стал со вниманием прислушиваться. Немного погодя, из глубины леса, подозрительно озираясь по сторонам, выехало несколько всадников. Слабый, мерцающий свет не позволил Самбору в подробностях разглядеть эту горсть людей. Впереди ехал верхом молодой, стройный мужчина, за ним следом двигались еще два всадника и несколько парней пешком. Время от времени они наклоняли головы, отстраняли мешавшие ветви и пристально вглядывались в видневшиеся вдали костры и в окружавшую их толпу.

   - Нужно бы как-нибудь подобраться к ним, - заговорил один из всадников, - да и что ж удивительного похитить красавицу в Купалову ночь?.. По доброй воле не отдают, надо брать силой!.. Лишь бы очутилась у меня на седле - эх, уж и не возвращу же я ее ни за что... Не догонят, не вырвут ее у меня... Жизнь положу, а не дам!.. Направо...

   Не останавливаясь, они подвигались вперед. Через какое-то время всадники, а следом за ними и пешие, прошли мимо сдерживавшего дыхание Самбора. Всадники соскочили с коней и, ведя их в руках, выбирали такой путь, чтобы пройти никем не замеченными на поляну. Один из них раздвигал толстые ветви, останавливаясь на каждом шагу и зорко всматриваясь в темную глубь леса. Самбор осторожно выполз из-под кустов, проскользнул незаметно чащей и очень озабоченный появлением этих незнакомцев пустился бежать к своим. Эта несвоевременная торопливость и погубила его: едва он заметил, что за ним гонятся, как две сильные руки, словно железные тиски, схватили его за плечи. Сперва, однако, ему удалось вырваться; он бросился на своего противника, ударил его в грудь головой так крепко, что тот упал навзничь, но, падая, успел как-то ухватиться за Самбора, который вместе с ним и повалился на землю. Несмотря на все усилия вырваться из рук сбитого с ног врага, Самбор должен был признать себя побежденным; подоспевшие два парня так крепко сдавили его, что он чуть не задохся. Минуту спустя он лежал со скрученными руками и ногами, с завязанным ртом. Желавшие подойти незамеченными к пирующим бросили свою жертву: они боялись, чтобы к ней кто-либо не явился на помощь, и направились к лошадям.

   Самбор остался один. Он слышал, как связавшие его удалялись в лес.

   Напрасно метался он по земле, с нечеловеческими усилиями пробуя перервать веревки. Они оказались сильнее его. Самбор лежал, прислушиваясь к отдаленному гулу празднества. Ему казалось, что претерпеваемые им муки длятся уже целую вечность. Вдали свет огней потухал понемногу; заря занималась над его головой. С каждым мгновением становилось светлее. В кустах начали просыпаться птицы; пролетая над ним, они, словно любопытствуя, глядели на обезоруженного человека. Пара диких голубей уселась было невдалеке и сейчас же порхнула в лес; кукушка тоскливо закуковала, шурша пронеслась какая-то крупная птица, затем все смолкло.

   Тишина воцарялась вместе со светом.

   Только издали еще доносились песни расходившегося по домам народа. Солнышко, словно украдкой, заглянуло в лесную чащу, на городище никого уже не было.

   Самбор с удвоенной энергией пустил в ход все мускулы тела, желая ослабить путы. Наконец, после долгих усилий, ему удалось освободить рот от повязки; затем с помощью острых зубов он перегрыз веревки на руках и ногах. Очутившись на свободе, он стремглав побежал к поляне. Городище имело пустынный вид, кое-где лишь дымились остатки костров, повсюду валялись черепки разбитой посуды, объедки и кучи черного угля. Справлявшие праздник Купалы разбрелись по домам. Самбор, весь в поту и измученный, вдруг как вкопанный замер на месте. За спиной у него послышался чей-то голос.

   Невдалеке от места, где остановился Самбор, полусидела, полулежала на земле старая, престарая женщина. Все звали ее ведьмой Ярухой. Это была та самая, что в лесу советовала Диве не ходить на Купалу, сама же непременно хотела из первых попасть на веселый пир, как видно, недаром... Яруха, которой боялись все хозяйки, потому что она могла сглазить корову, заколдовать хлеб или воду - в ночь на Купалу изрядно-таки кутнула...

   Никто не отказывал ей в напитках, заручиться бы только милостью ведьмы-старухи, да не вооружить против себя. Теперь она сидела, хмельная от выпитого за ночь вина, бормоча нараспев какие-то бессвязные речи. Увидя Самбора, она его окликнула.

   - Эй, парень-паренек! Дай-ка мне руку, - говорила она. - Подойди же, дай руку!.. Небось, дурного тебе ничего не сделаю, сглазить - не сглажу, ни-ни... Еще, пожалуй, предоставлю такой травы, что все девки любить тебя будут... Руку мне дай, потому не могу с места подняться, а надо скорей уходить отсюда!..

   Самбор взглянул на нее с состраданием.

   - Хотя бы я и помог тебе с места встать, - сказал он старухе, - все равно, одной тебе будет трудно идти, мне же проводить недосуг, сам домой торопиться должен.

   - Умничай уж еще... Дай лишь руку... Встать бы только, а ноги мои еще понесут старые кости... Парень ты, паренек...

   Самбор подошел к ней и обеими руками приподнял старуху. Она едва на ногах держалась. Какими-то странными, затекшими кровью глазами оглядела Яруха Самбора.

   - А почему, мой дружок, спал ты так долго, а? - обратилась она к парню с вопросом.

   - Не спал я, матушка! Злые люди связали меня, я едва разорвал веревки... Яруха, скажи, дорогая, не произошло ли чего-либо здесь?

   Старуха, покосясь на Самбора, лукаво улыбнулась.

   - А чему бы здесь быть? Было то, что обыкновенно бывает в Купалову ночь... Купала, бог горячий, вдоволь расцеловал девок... а одну, что ни на есть самую раскрасавицу... Эх!

   Яруха, махнув рукой, начала петь:

   - Приехал красавец на лошадке, увез красную девицу, ой, красавец - увез красавицу... Ой, много было шуму!.. Купала!

   - Которую? Кто? - закричал Самбор. Старуха смеялась и долго не отвечала.

   - Эй, батрак... батрак! - начала она, погодя. - Тебе-то она полюбилась... хозяйская дочка!.. Посматривал ты на нее, все ведь я знаю... Гордая она была... умница - вишь ты!.. Все в венке ходить ей хотелось... А венок-то вода унесет с собой... вода... Увезли ее, увезли красавицу... Ведут ее во светлицу... Ха, ха!.. Вот тебе и девичье царствование!..

   Старуха ударила в ладоши, Самбор ломал себе руки.

   - А братья, а челядь... а наши все?..

   - Разбили, поранили, схватили, увезли... На Купалу-то, новость это, что ли?.. Да и что тут дурного?.. Зачем гибнуть молодости?.. Доман - богатый кмет... Женщин у него много, а жены ни одной... Она у него будет царицею... Ой, Купало! Купало!

   Слова старухи, точно гром, поразили Самбора.

   - Поделом ей! - начала она снова. - Не гордись своей красотою, да! Знаю я, знаю, чего ей хотелось... Хотелось красавице у огня в храме сидеть, чтобы люди ей в ноги кланялись, а она бы им ворожила... Вот что... Э!.. Э!.. Не тебе, красавица, такая судьба!.. А горшки-то на что, а прялка?.. Пренебрегала свахами, ни один-то, вишь, не был ее достоин... Я ей еще вчера говорила: не ходи на Купалу... Пришел месяц, парень гладкий, ни крик, ни плач не помогут, с девкой сел он на коня... Увез красавицу в белую увез светлицу... Вот, что наделал Купала...

   Яруха пела и прыгала по траве, хотя ноги ей плохо служили. Самбор с опущенной головой отошел от нее.

   - Будь здоров, добрый парень, - кричала старуха ему вслед, - теперь я и одна пойду!.. А тебе за то, что дал ручку старухе, высватаю такую красавицу, что будешь век ее целовать...

   Яруха, пошатываясь, двинулась в путь... Она напевала какие-то без малейшей связи слова, болтала сама с собой.

   Самбор, сам того не замечая, приближался к дому старого Виша.

   Когда он подошел к воротам, на дворе стояли все парни, заливаясь горючими слезами... В другом конце двора виднелись парни, в том числе, Людек. Людек был ранен в голову... Парни горячо о чем-то спорили, женщины плакали...

   Все бросились навстречу Самбору, спрашивая, где он пропадал столько времени. Он рассказал им подробно, как и что с ним случилось; они в свою очередь сообщили Самбору, что на возвратном пути их домой напал на них Доман со своими людьми, и, несмотря на проклятия и слезы Дивы, ее увезли похитители. Людек, кинувшийся было защищать сестру, получил рану в голову; другим тоже досталось. Они до сих пор еще спорили о том, чья вина, что Диву не удалось отбить у похитителей. Людек хотел собрать всех своих работников и напасть на дом Домана, чтобы этим отомстить ему за нанесенную обиду; другие удерживали его, говоря, что по обычаю можно похищать девушек в жены, а раз увезенную никогда не следует отнимать силою. Пока длился спор, в воротах вдруг показалась - Дива!! Женщины крикнули в один голос и бросились ей навстречу.

   Она остановилась у ворот. Лицо ее горело, на нем виднелась кровь, рубашка также была вся в крови... Дива вела за собой лошадь, на которой прискакала сюда. Венок она в дороге потеряла, одежда ее была в беспорядке... глаза сверкали гневом. Красавица молчала; казалось, она никого не видит...

   Женщины и мужчины окружили ее. Сестра припала к ее груди, заливаясь слезами. Дива дрожала. Она долго еще не была в состоянии произнести ни одного слова.

   Самбор открыл настежь ворота и взял из ее рук повода. Медленно шла она к дому, ни на кого не обращая внимания. Подойдя к крыльцу, она опустилась на скамейку.

   - Дива, как удалось тебе вырваться из его рук? - обратились к ней с вопросом.

   Она долго не отвечала. Живя принесла ковш воды. Дива напилась, вздохнула; из глаз ее полились слезы.

   Самбор узнал лошадь, примчавшую Диву: то была лошадь Домана. По ее шерсти струилась кровь красною лентою.

   Дива долго еще молчала; наконец, как бы придя в себя, проговорила:

   - Да, он этого хотел!.. Вместо Дивы у него теперь, Ния... Да, он этого хотел!.. Я убила Домана... Зачем он вздумал взять меня силою!

   Она посмотрела на брата и сдвинула брови.

   - А вы! Вы все не сумели меня защитить... Я лучше вас сумела расправиться!.. От городища до Доманового двора далеко. Он, злодей, держал меня в объятиях... он крепко прижимал меня к своей груди... Лошадь рвалась вперед... Я хотела ему выцарапать глаза, но руки отказались помочь исполнить это желание. Крика моего никто не слыхал... Я дрожала от гнева... Он смеялся, успокаивал все меня... Нож блестел за его кушаком... заметив его, я умолкла. Ему показалось, что я успокоилась... Мы друг другу смотрели в глаза. Точно ребенка, утешал он меня обещаниями... я слушала... Он говорил, что из любви решился взять меня силою... Нагнулся... хотел целовать... Нож очутился в руках у меня... Я вонзила ему в грудь блестевшую сталь... Он схватился за рану и упал с лошади... Слуги его были далеко... Лошадь помчалась, и я прискакала домой...

   Она посмотрела на братьев, молча выслушавших ее рассказ. Сестры закрыли лица руками.

   - Братья Домана не простят нам этого, - проговорил Л го-дек. - Кровью за кровь заплатить придется...

   Дива молчала. Воцарилась полная тишина.

   - Мне здесь не оставаться, - проговорила, наконец, Дива. - С вами я прощусь навсегда, уйду отсюда и более никогда не вернусь... Меня не будет, и мести не будет... Пойду, куда глаза глядят, куда судьба меня поведет...

   Дива встала. Женщины снова начали плакать. Живя обняла сестру и вместе с нею вошла в светлицу.

   Братья между тем совещались, на что им теперь решиться. Дива долго не возвращалась. Она переменила одежду, свила свежий венок, собрала небольшой узел и затем обратилась к плачущей сестре:

   - Прощай, дорогая, родная моя... прощай навсегда! - говорила Дива своим певучим голосом. - Я должна идти, я должна бросить все... Куда глаза глядят, куда доля меня поведет. Я пойду на остров, на Ледницу, в храм Ниолы, стану у священного огня, буду его стеречь и плакать, пока глаз моих хватит, пока они не погаснут... Или я жить перестану, или огонь не будет гореть - тогда конец моей муке... А теперь пойдем, сестра, я должна со всеми проститься, с домом, с очагом, с каждым углом, с порогами, стенами, лошадьми, со всем, что живо или мертво, что я так любила...

   Дива торжественно прощалась со всем, заключавшимся в доме ее родителей. Женщины сопровождали ее. Дива подошла к огню и бросила в него последнюю лучину:

   - Прощай, мой домашний очаг, огонь мой... Не мне уже помнить, заботиться о тебе; не освещать тебе более моей прялки, не согревать мое озябшее тело. Огонь отца, матери, братьев, сестер моих... свети им светло, согревай их... Прощай...

   Затем она подошла к большому чану, в котором приготовлялся хлеб.

   - Здравствуй ты, с детства меня питавший хлебом... Будь всегда полон, пусть люди тебя уважают... Хлеб твой не будет уж более моей пищей...

   Точно так же Дива простилась с порогом отцовского дома, с избами, сараями, с любимой буренушкой, с овцами, лошадьми, даже с собаками и колодцем, у которого она брала воду. Подойдя к колодцу, Дива взяла в руки ведро, почерпнула воды, и в последний раз напилась... Обняв сестру, братьев, всех женщин по очереди, Дива простилась со всеми, кланяясь в ноги... В последний раз перед нею открыли ворота и сейчас же закрыли, лишь только она очутилась за ними. Дива подошла к реке, к большим камням, на которых любил сиживать ее отец.

   Никто не смел спорить с нею или отговаривать от этого путешествия. У забора стоял конь Домана, она велела пустить его на свободу.

   Старая Велиха и два парня должны были провести ее к озеру. Самбор вызвался быть четвертым.

   Когда Дива в последний раз обернулась в сторону отцовского дома и замахала платком - до нее донеслись душераздирающие крики и вопли женщин, которые, сидя на земле, голосили по Диве, словно по умершей.

   А вдали слышен был лошадиный топот: конь Домана, выпущенный на волю, скакал к своим.

  

  

   Утром на следующий день около Домановой хаты как-то пусто и тихо было. К воротам подъехал всадник и остановился у них. Это был Мышко.

   - Доман дома? - спросил он у слуги, стоявшего у ворот. Парень молчал.

   - Господин твой дома? - повторил Мышко. Ответа опять не последовало.

   - Что же онемел ты, что ли? - крикнул Мышко, выведенный из терпения упорным молчанием парня.

   - А что же мне говорить? - начал тот. - Доман лежит в постели, он ранен, старуха ходит за ним... Жив еще, да жизни-то в нем немного...

   Мышко соскочил с лошади.

   - Кто ранил Домана?

   Снова слуга не нашел, что ответить на этот вопрос: ему совестно стало за своего господина. Ему казалось неловким сказать гостю всю правду, потому что рана, нанесенная рукою женщины, позорила, бесчестила мужчину.

   - Не знаю, - уклончиво отвечал слуга, хотя Доман на его глазах упал с лошади.

   Мышко посмотрел на парня с недоверием, но, не расспрашивая более, вошел во двор, оттуда в светлицу.

   В светлице царствовал полумрак. У печки на корточках сидела Яруха: шепча про себя, она что-то варила в небольших горшочках.

   В глубине, на постели, покрытой мехом, лежал Доман с полузакрытыми, обращенными к потолку глазами, он, казалось, мало что видел из происходившего вокруг него; бледные губы дрожали, грудь была облеплена мокрыми тряпками.

   Яруха обернулась к вошедшему и, указывая черным морщинистым пальцем себе на губы, безмолвно требовала соблюдения полнейшей тишины. Доман, однако, уже успел заметить присутствие гостя: он вздрогнул, невнятно пробормотал несколько слов и слабым движением руки пригласил его приблизиться к постели. Мышко подошел к больному. Оба молчали; гость присел на постели в ногах Домана.

   Старуха между тем напилась воды и, захватив в руку какой-то травы, направилась с нею к раненому; траву она положила ему на грудь, затем начала что-то нашептывать, в заключение, подняв обе руки кверху, она плюнула сперва по одну, потом по другую сторону постели. Доман глубоко вздохнул.

   Лежавшая на земле собака, услышав вздох своего господина, приподняла голову и вопросительно на него поглядела.

   Мышко не раскрывал рта: он точно боялся заговорить с больным. Спустя немного времени он подозвал Яруху.

   - Кто его ранил? - спросил он.

   Яруха долго не отвечала, в нерешимости тряся головою.

   - Э!.. Кабан! - сказала она, наконец. - Да! Дикий зверь... клыком угодил ему в грудь...

   Мышко взглянул на старуху и только повел плечами.

   - Может быть, и олень, - поправилась Яруха, - али другой какой ни на есть лютый зверь, мне почем знать?.. На охоту поехал, с охоты и принесли его... Ой, охота, охота! Хуже войны такая охота...

   По лицу гостя видно было, что он не верил ее словам. Вдруг в светлицу вошел брат Домана - Дюжий. Мышко встал и поздоровался с ним. Яруха, оставаясь у постели больного, зорко следила за ними. Мышко и Дюжий вышли на двор.

   - Скажи мне хоть ты правду, - обратился Мышко к Дюжему, - что с ним случилось такое, кто его ранил и где?

   - Стыдно признаться, - проговорил Доманов брат, - ради девки, Вишевой дочери, отправился он на Купалу... завладел ею и на лошади мчал домой... Она-то и вонзила ему в грудь его же собственное оружие - охотничий нож...

   Дюжий поник головою: немало стыда стоило ему это признание... Мышко сосредоточенно сдвинул брови.

   - И убежала? - спросил он, нахмурясь.

   - Доман упал с лошади... Рана оказалась жестокою... Может, и жить-то не будет... Старуха, впрочем, заговорила кровь, зелье прикладывает, - продолжал Дюжий, - ну, а девка с лошадью улизнула домой...

   Мышко не верил ушам своим, слушая этот рассказ. Дерзость Дивы, беспечность ее похитителя казались ему неправдоподобными. Он молчал...

   - Кликни старуху, - сказал он после некоторого раздумья, - спросим ее: жить ли Доману, или уж суждено ему гибнуть... Мне, да и всем нам он крайне нужен...

   Дюжий сейчас же сделал рукой знак появившейся у порога Ярухе, которая с рассчитанной важностью, хотя явно под хмельком, подошла к ним.

   - Слушай ты, старая ведьма, - обратился к ней Мышко, - будет он жить?..

   Яруха подняла голову, неопределенно покачала ею в разные стороны, затем, опустив на грудь, подперла ее ладонью и глубоко задумалась.

   - Кто ж его знает, - промолвила она наконец, - разве я видела, как из него кровь вытекала?.. Видела, как его убить собирались?.. Дело свое я делаю... Кровь заговорила, наготовила разного зелья, перевязала рану... а что если кто-нибудь эту самую рану да проклинает?.. А то и сглазу напустить собирается?..

   Ничего больше не мог Мышко от нее добиться; в нерешимости, что предпринять, он стоял и молчал. Между тем из светлицы послышался зов:

   - Эй, сюда!.. Кто-нибудь!..

   Все так и кинулись сразу. Доман, бледный как полотно, приподнявшись на локте, попросил пить. Яруха поднесла ему заранее приготовленный напиток, он припал к нему с жадностью, затем, напившись, обвел светлицу глазами; брата он узнал, но, заметив чужого человека, опустил глаза. Раненый все хватался за грудь, как будто бы его там что-то давило. Мышко подошел к нему.

   - Вот видишь, - проговорил Доман, - я упал с лошади... ну, и... наткнулся на нож...

   Ему стыдно было поднять глаза.

   - Я было думал, что конец наступил... а, как видишь, живу еще...

   - Это я ведь тебе, ваша милость, кровь-то заговорила, - отозвалась Яруха, - если б не я!.. Э-ге, ге!..

   - Чем же совет ваш кончился, Мышко? - вопросительно обратился Доман, желая переменить разговор.

   - Не теперь толковать с тобою об этом, коли нужно тебе лежать да залечивать рану...

   - Поправлюсь, - ответил Доман, - а не хочется, чтобы вы обо мне позабыли... если есть у вас только дело... Я не смогу - братья пойдут... мои люди... Скорее бы на ноги встать - дома не засижусь... Да на лошади и болезнь как рукой снимет.

   - Не скоро, не скоро еще можно будет подумать о лошади, - сказала Яруха, - рана откроется... кровь побежит... не было бы там меня, чтоб помочь...

   Никто не обратил внимания на эти слова, и старуха умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Ведьма, ворча, поплелась из светлицы.

   - Плохо дело, - начал Мышко, - быть беде, Доман! На вече-то ни до чего не доболтались, а теперь, кажись, что и худшим запахло в воздухе! Хвостек собирает большую дружину, найдется кое-кто у него... и из наших... Говорят, послал даже за немцами да поморцами, чтобы к нему с помощью поспешали... Видно, хочется ему всех нас рабами сделать...

   - Нам совет нужен...

   - Первым делом, - ответил Доман, - необходимо избавиться нам от тех, которые готовы стоять за него... Вез этого ничего не выйдет...

   - Это-то верно, - заметил Мышко, - кроме того, с теми, что объявились открыто на его стороне, справиться будет нетрудно... Но вот, кто знает, сколько их в тайне-то с ним подружилось? Старого Виша не стало...

   Услышав имя старого Виша, Доман опустил голову и молчал.

   - Как бы там ни было, а дело мирское не приходится оставлять... Все отказываются стать во главе, опасаясь, что с каждым может случиться то, что случилось со стариком Вишем... Я ехал к тебе посоветоваться, а ты...

   - Э!.. Что мне врать! - воскликнул Доман, как бы внезапно рассерженный чем-то. Он обнажил грудь, снял повязку и с загадочной улыбкой указал пальцем на едва засохшую рану, формой своею напоминавшую оружие, которым была нанесена.

   - Смотри, Мышко, - говорил Доман, - девка, женщина, женщина сделала это!.. Вишева дочь! Она вырвалась у меня из рук, проскользнула, словно змея... Срам и стыд!.. Людям на глаза нельзя будет показаться, пока я ею снова не завладею... Да и как сохранишь тайну?.. Своя же челядь проболтается... Бабы еще на смех поднимут!.. Правда, отбивая ее у брата, я его ранил... Но все же быть сраженным рукою женщины!!

   Он упал на постель.

   - Она будет твоею, и тогда ты ей отомстишь, - сказал Мышко. - Ты хотел ее в жены... Теперь обратишь в рабыню или убьешь... Что об этом заботиться, успокойся...

   - Будь у меня хоть немного сил... дома не стал бы сидеть... Стыд и эта постель жгут меня!

   - Слушай-ка, Доман, ты с кем? - спросил Мышко.

   - С вами, - ответил Доман, затем, указав на брата, прибавил, - он, я, все мы люди!.. Мы старые кметы, мы привыкли к свободе, всю нашу кровь за нее готовы отдать... Князь первый нарушил мир - ну, и пусть платится головою за это!..

   - Пусть платится головою! - повторил Мышко и встал. - Больше нечего да и не к чему слушать... Я удовлетворен!

   Дюжий поднес ему кубок, наполненный медом. Гость, коснувшись его губами, взял Домана за руку.

   - Пью за твое скорое выздоровление... Слово?

   - Слово кмета... и клятва... С вами, братья, я готов умереть... драться до последнего...

   Доман в изнеможении опустился на изголовье. Мышко вышел на двор и вскочил на коня.

   Яруха, вернувшись в светлицу, сейчас же подошла к постели больного. Заметив обнаженную грудь и лежавшие на полу тряпки, она всплеснула руками.

   - А еще говоришь, что выздороветь хочется твоей милости, - начала старуха. - Баба пользует - ее и слушаться надо...

   Раненый не выразил никакого сопротивления, когда знахарка по-прежнему приложила ему к груди мокрые тряпки и зелья. Разговор с Мышко обессилил его, он сейчас же заснул. В избе водворилась глубокая тишина.

   Уже вечерело, когда Дюжий, стоя у ворот, приметил каких-то всадников, выезжавших из леса: их было четверо. Один, по-видимому, начальник, прямо направился к жилищу Домана. Издали Дюжий узнал его: то был Бумир, кмет, живущий почти у самого Гопла. Бумир, хотя и преклонных лет, но еще достаточно сильный, широкоплечий, обросший жиром, с руками и ногами громадной величины - своей наружностью напоминал свирепого зубра. Темные с легкой проседью волосы его окаймляли лицо совершенно круглое, отличительной чертой которого были: лягушачий рот и глаза. Доман, недолюбливавший Бумира, вообще знал его очень мало; зачем он теперь пожаловал, угадать было трудно. Бумир между тем со всеми людьми остановился у ворот.

   Издревле существовавший обычай гостеприимства требовал: всех - милого и немилого принимать под кровлю хозяйского дома. Бумир и Дюжий поздоровались.

   - Сбился я с пути, - начал Бумир, - дозвольте у вас отдохнуть. Намедни подняли парни мои оленя... послали вдогонку стрелу... ранили... а он, возьми да и умчись с нею в лес... Нечисть что ли какая сидела в звере, только... обошел он нас... Вторые вот сутки не можем выбраться: ходим да бродим по дебрям...

   - Брат мой ранен, - сказал Дюжий, - он лежит в постели; но дом его радуется вашему приезду.

   - Я умею лечить раны, - ответил Бумир, - пойду, посмотрю...

   - За ним там старуха ухаживает...

   Сопя, слез Бумир с лошади и, не спрашивая никого более, пошел к избе.

   - Сало, чем заливают раны, у моей челяди, - на ходу говорил Бумир. - Салом этим мы и помажем царапину, а дня через три ее так и след простыл.

   Они входили в избу. Доман, словно почуяв чужого, беспокойно пошевелился. Яруха, дремавшая у огня, проснулась и плюнула; ее сердило, что больному не дадут успокоиться. Бумир, ни на что не обращая внимания, прямо подошел к Доману.

   По одному взгляду, которым последний окинул своего гостя, легко можно было заключить, что этот не слишком пришелся по сердцу хозяину.

   - Я заблудился в лесу!.. Позволишь ли отдохнуть мне с людьми под твоим кровом? - спросил Бумир и, не дожидаясь ответа, тяжело опустился на скамью.

   Доман движением руки выразил своему брату желание, чтобы позаботились угостить вновь прибывших. Бумир, бесцеремонно рассевшись, положил свои громадные локти на стол.

   - У моих людей есть сало; оно залечивает самые жестокие раны, - проговорил он. - Помнится, как-то проклятый медведь чуть было всей кожи мне с головы не содрал, так салом этим я живо вылечился.

   - Ваша милость, - обратилась к нему старуха, - здесь более ничего не надо. Кровь я заговорила, да и травы целебные есть у меня. Ничего больше не надо.

   Больной оказался одного с ней мнения. Бумир умолк.

   Дюжий вошел в избу, держа в руках чашу с медом и калачи на закуску; слуги несли за ним кубки. Гость с жадностью принялся утолять мучившие его голод и жажду, некоторое время только и слышно было, как он сопел, чавкая да прихлебывая. Яруха вышла на двор и от нечего делать зубоскалила с челядью. Дюжий осматривал лошадей; в избе остались одни - хозяин и гость. Как видно, этого-то и ждал Бумир: он тотчас же подошел к Доману.

   - Эй, хозяин любезный, - начал он, наклонившись над постелью больного, - вот уж некстати и рана твоя, и болезнь. Неладное дело у нас творится... Нам и людей, и рук надо. Кметы, братья наши, вздумали бушевать, до скверного, поди, добушуются...

   Больной поморщился.

   - Что там такое делается? - спросил он.

   - Да, что? На князя-то нашего все нападать начинают, сдуру, должно полагать...

   Доман не ответил ни слова - он слушал.

   - Погибнем все, - говорил Бумир, - князя взбесили, вызовут месть его, призовет немцев...

   Заметив, что хозяин ему не противоречит, Бумир продолжал:

   - Кметы составили заговор против князя... совещаются, собирают вече... и все это только из-за того, чтобы, сместив настоящего князя, усадить на княжеский стол одного из своих. О свободе они и не помышляют, тут дело исключительно в овладении княжеским скарбом... Мы это знаем. Но ошибаются... нас довольно, мы постоим за князя и грабежа не допустим... Нет, не бывать тому! - воскликнул Бумир, ударяя кубком о стол. Глаза его загорелись.

   - Мышки княжить хотят, а нам лучше с этим, что теперь во граде сидит. По крайности знаем его... Новые-то, пока еще там насытятся, на первых порах, смотри, что и голоднее будут. Нет, не допустим!

   - Сосчитали ли вы своих? - спросил Доман.

   - Что нам считать?.. Лешки - все наши, это их дело, лишь бы между собою не ссорились. Кметов тоже довольно, тех, что хотят мирно жить, а шалить начнут - княжеские слуги унять сумеют!

   Бумир, сам того не замечая, сказал слишком много. Мед оказал свое действие. Доман, гораздо хитрее своего гостя, давно уже предвидел, к чему клонится Бумирова речь; он знал, что в конце концов Бумир спросит, за кого он стоит? Соврать не хотелось Доману, а правду сказать казалось ему слишком опасным. У полудиких народов инстинктивное чувство самосохранения очень часто принимает странные формы. Доману пришло в голову, для того чтобы избежать ответа, воспользоваться своею болезнью: в ту минуту, когда Бумир окончил свою речь, Доман схватился за грудь и начал стонать.

   Яруха прибежала на его голос.

   Бумир молчал. Сменили повязки, больной жаловался на боль в груди. Знахарка объявила, что ей необходимо рану заговорить, и что в это время в избе никому постороннему нельзя оставаться. Старый Бумир, между прочим, до смерти боялся всех ворожей и знахарок-старух. Не окончив начатой речи, он поспешно оставил избу, не теряя, однако, надежды, что предпринятое им ему удастся привести в исполнение после того, как больному заговорят рану. К его огорчению, спустя довольно долгое время, Яруха явилась на двор и сказала, что больной заснул крепким сном и спать будет до завтрашнего утра; будить же его ни под каким предлогом не следует, иначе злые духи обратят болезнь на того, кто осмелится разбудить больного. Волей-неволей Бумир принужден был остаться на дворе, не добившись ответа, а чтобы им заручиться, приходилось ждать утра. На это у него не хватало ни времени, ни терпения. Ему предстояло еще объехать много других кметов, склонять, уговаривать их; по-видимому, князь для этой цели его и послал. Бумир обратился к Дюжему:

   - Недосуг мне дожидаться до завтрашнего утра, - сказал он с явным оттенком раздражения в голосе. - Теперь Доман спит. Проснется, скажи ему, пусть хорошенько подумает обо всем, что я ему передал сегодня. Выгоднее держаться сторонником мира. Не забудь же напомнить ему об этом, а мне до ночи еще необходимо кое с кем повидаться.

   Так удалось Доману избавиться от навязчивости ненавистного ему человека. Бумир, ворча, сел на лошадь и отправился в путь. Доман о сне и не думал: он только подговорил старуху, чтобы она помогла ему отделаться от Бумира. Едва Доман услышал топот выезжавших со двора всадников, как привстал с до крайности надоевшей ему постели, пробуя свои ослабевшие силы. Ярухе, в расчет которой совсем не входило видеть столь быстрый исход болезни, немалых трудов стоило принудить Домана снова улечься. Он, впрочем, и сам не замедлил почувствовать, что ноги ему еще плохо служат. Возобновился процесс заговаривания: старуха вошла в свою роль. Здесь, у Домана ей жилось хорошо: еды и питья было вдоволь, она и делала все возможное, чтобы подольше казаться необходимой.

   Ночь наступила. Доман уже спал крепким сном, когда в избе появился новый гость.

   Каким путем удалось ему пробраться в избу - Яруха не могла разгадать.

   Скорчившись у огня, она только было собиралась вздремнуть, как в дверях ей блеснул кошачий глаз карлика Зносека...

   Голова у него была обернута какими-то тряпками, из-под глаза сочилась кровь. Он появился столь неожиданно, что старуха на первых порах испугалась: ей почудился домовой.

   И немудрено: надо было быть Зносеком, чтобы не считать за преграду ни ворот на запоре, ни сторожевых собак, ни расположившейся отдыхать на дворе челяди. Как удалось ему преодолеть такие препятствия?.. Это составляло его личную тайну. Очутившись в избе, он тихонько подошел к старухе, рукой указывая на свою раненую голову. Яруха попробовала снять повязки: они оказались присохшими к ранам; пришлось их отмачивать. Зносек шипел от боли. Доман проснулся.

   - Как сумел ты войти сюда, что тебя собаки не разорвали? - спросила ведунья едва слышным шепотом.

   Зносек ответил ей так же тихо на ухо, проведав о ее пребывании здесь, он положил себе, во что бы то ни стало увидеть ее, так как рана причиняли ему невыносимую боль.

   Он сознался, что, не имея другого способа, вскарабкался на растущее у самого частокола дерево и по ветвям его спустился во двор. Тут, прокрадываясь среди спящих собак, он прополз к дверям хаты, никогда не запиравшимся.

   Яруха, осмотрев его раны, начала плевать во все стороны; при этом она бормотала какие-то бессвязные слова. Затем из находившегося при ней узелка она достала пучок целебных трав, смочила их особой жидкостью из глиняного горшочка и, приложив все это к пораненным местам, снова обвязала тряпками голову безобразного Зносека. Огонь потухал, в избе с трудом можно было различать предметы, но как раз в ту минуту, когда Зносек стоял на коленях перед Ярухой, кончавшей перевязку, лучина вспыхнула с треском, и, открыв глаза, Доман увидел незнакомую личность возле старухи.

   Чужой человек, не спросившись, осмелился переступить порог его дома... Это его взбесило.

   - Эй, люди! - громко крикнул Доман.

   Зносек попробовал было улизнуть незамеченным, но опоздал. Спавшая челядь вмиг очутилась на ногах. Зносек упал ниц на пол. Раздались крики, лай собак, суетня, и Зносека схватили. Слуги подвели схваченного к своему господину.

   Об этом странном создании, которого Доман до сих пор и в глаза не видел, люди болтали, что оно злое, хитрое и исполняет тайные поручения князя. Говорили, что карлик этот высматривает, доносит князю все, что удастся ему подметить или услышать; что он обладает удивительной способностью войти, подкрасться, втереться всюду, где его менее всего можно было бы ожидать. К этому прибавляли, что уж одной наружности достаточно, чтобы определить, каков он есть молодец.

   Доман в припадке гнева велел злосчастного карлу повесить на дубе. Зносек упал на колени, моля о пощаде. Яруха за него не вступилась, она только подтвердила, что он, действительно, вошел в дом Домана по поводу боли, причиняемой ему ранами на голове.

   Слуги брались уже за веревку, чтобы исполнить приказание своего господина и вздернуть Зносека, которого они все искренно ненавидели, к самой вершине громадного дуба, в виде крупной желуди. Доман, однако, сжалился над плачущим у ног его Зносеком и велел его выгнать за дверь, натравив на него собак. Слуги потащили карлу к порогу, свистнули собакам, натравили их на полуживого от страха Зносека и пустили его. Несчастный, окруженный сворой рассвирепевших животных, кусавших его за что ни попало, Зносек летел - не бежал по направлению к изгороди; после неимоверных усилий удалось ему, наконец, увернуться от преследовавшего его неприятеля и вскочить на забор. Одна лишь собака, успевшая ухватиться зубами за ногу Зносека, не выпустила ее и тогда, когда Зносек уже сидел на изгороди: остервеневший пес до тех пор висел, уцепившись за свою жертву, пока не откусил ей всей пятки, схваченной его пастью. Зносек, перевалившись через забор, исчез в ночном мраке.

   Яруха снова присела к огню и, пожалуй, жалела, что Зносе