Главная » Книги

Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание, Страница 9

Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

ка не вздернули, потому что в те времена из повешенных добывали лекарства, различные целебные мази, а подобные вещи ей бы всегда пригодились. Ее ведь никто не упрекал в том, что карла именно ради нее пробрался в избу: она и сидела спокойно у огня.
   Между тем Зносек упал на землю у самой изгороди. Скрежеща зубами от боли, он кулаком угрожал Доману, проклиная его и весь дом его. Он клялся ему отомстить, хотя бы самому пришлось жизни лишиться... А Зносеку, княжескому наперснику, такого рода клятву нетрудно было сдержать. Перевязав наскоро, кое-как ногу, он на заре направился в сторону леса; но, опасаясь новой беды, долго еще оглядывался на Доманову усадьбу, угрожая ей кулаками и с яростью скаля зубы.
  

XIV

  
   На самой середине озера Ледницы возвышался небольшой остров, остров священный, к которому издалека, от берегов Вислы, Одера и Лабы стекались путники с приношениями, а также за ворожбой и советами.
   Немного насчитывалось храмов и святынь на славянской земле. У Ранов, на острове, находился храм Святовида, да другой в честь того же бога, у Редаров; третий - Триглава был у сербов над Лабой; четвертым считался в Старгородской дубраве храм Прова. К ним отовсюду, особенно в праздники, сходились толпами многие племена, язык которых в общем был сходен и разнился только наречиями; одною из целей подобных сборищ были и совещания о средствах против общего врага.
   На острове озера Ледницы стоял храм Нии, именно тот, к которому направилась Дива, желая укрыться от мести и, кроме того, всю свою жизнь посвятить служению у священного огня.
   Только на третий день открылось глазам ее огромное озеро, которое путники приветствовали поклонами, потому что как остров, так и самое озеро равно почитались священными.
   Видневшийся вдали остров весь был покрыт густым лесом и кустарником. Деревья заслоняли собою храм, и из-за них его совсем не было видно. У самого берега, на сваях, некогда погруженных в озеро, стояли рыбацкие хаты, невзрачные, убогой наружности. Тут же, привязанные к сваям, колыхались на волнах небольшие лодки, с помощью которых рыбаки, обитатели бедных хижин, перевозили путников на остров.
   По преданию было известно, что хижины этих бедняков находились здесь издревле, что некогда было их чрезвычайно много, что сваи занимали значительное пространство воды, а в постройках, возведенных на них, жили некогда люди зажиточные, даже богатые, составлявшие одну колонию. Но со временем сваи портились, подгнивали, строения падали в воду, люди переселялись на сушу и расходились в разные стороны. Ко времени нашего рассказа из строений осталось всего лишь несколько.
   У описанных хижин Дива простилась с провожавшими ее: наконец-то она могла считать себя в безопасности и направиться туда, куда призывала ее судьба. Здесь представлялись лишними и друзья, и подруги... Самбор распростерся у ног ее на земле: он с детства привык уважать и любить ее.
   - Будь здоров, Самбор, - проговорила Дива, - будь счастлив... Передай мой поклон братьям, сестре, всем... даже птицам, что порхают над нашим домом.
   Из ближайшей лачужки вышел сгорбленный старец с веслом в руках. Не говоря ни слова, он подошел к лодке, отцепил ее, сел и ждал. Дива поспешила к нему. Они отвалили и, скользя по зеркальной поверхности озера, плавно подвигались вперед. Оставшиеся на берегу следили за ними взглядом. Старуха-няня рыдала. Дива махала платком. Белые птицы, щебеча, кружились над нею, словно бы утешали в ее прощании навеки со всем, что было дорого ее сердцу. Лодка между тем все плыла. Уже с трудом можно было различать очертания сидящих в ней; виднелась только белая рубаха Дивы и такое же белое ее личико; затем только светлое пятнышко на темном фоне воды. Еще мгновение, и даль скрыла Диву от глаз любящих, преданных ей людей. Лодка, вздрогнув, толкнулась о берег... Старик вышел первый и придержал лодку. Два камня торчали поблизости. Дива по ним добралась до суши.
   На острове царствовала мертвая тишина. Только одни соловьи насвистывали свои песни в кустах. В разных направлениях вились узенькие тропинки - следы человеческих ног.
   Дива неторопливо шла, она чувствовала себя у цели своего путешествия.
   В чаще встретился ей на пути небольшой лужок. Здесь группами сидели люди и молча подкреплялись принесенной с собой пищей.
   По их одежде, неодинакового покроя и цвета, видно было, что сошлись они сюда из различных стран. Были здесь во многом схожие между собою Сербы, живущие по Лабе, Вильки, Седары; были и Далеминцы, Украинцы, Лучане, Дулебяне, Древляне из Дранеданских лесов, здешние Поляне, Лужане, живущие по Варте и Одеру, Бужане из прибугских стран, Хорваты и иные представители племен, которых всех перечислить трудно. Каждое племя носило свое особое имя, хотя все вели начало от одного общего корня. Поистине приятное впечатление производили эти люди, легко понимавшие друг друга, хотя до тех пор никогда и нигде не встречавшиеся. У каждого из них были свои характерные отличия, на первый раз иногда возбуждавшие удивление, но никогда не мешавшие им сознавать себя детьми одной престарелой матери.
   Дива спокойно прошла среди них. Все с любопытством следили глазами за стройной красавицей. С лужайки святыня была еще не видна; чаща заслоняла ее от нескромных взоров. Только войдя в самую глубь леса, Дива заметила первую каменную ограду святыни. Громадные камни стояли молчаливо, угрюмо, в том виде, в каком создала их природа, а море прибило своими волнами. Человеческая рука не касалась их внешности, хранившей на себе отпечаток целого ряда столетий. Камни эти, словно окаменевшие сторожа святыни, на равных один от другого расстояниях, представляли собой непрерывную цепь, тянувшуюся, казалось, до бесконечности в обе стороны.
   На одном из камней сидела женщина вся в белом, с задумчивым лицом. Серебристые волосы, на которых виднелся зеленый венок, свидетельствовали о ее летах. В руках у нее была длинная палка, видом коры своей напоминавшая извивающуюся змею. Белая одежда была разукрашена рядом блестящих пуговиц. На лице старой женщины, спокойном, покрытым морщинами, жизнь, казалось, завяла, полуумерла: видно было, что ей ни смерть не страшна, ни жизнь не дорога.
   Дива поклонилась старухе.
   Старуха медленно подняла глаза на красавицу и, не произнеся ни одного слова, указала ей рукою по направлению вправо, где за оградой виднелась небольшая тропинка, после чего снова погрузилась в полудремоту.
   Дива пошла по указанному направлению. На пути в нескольких шагах от ограды попался ей старик небольшого роста, весь в белом, с длинной белой палкой в руках. На голове у него была высокая шапка.
   Нахмурив седые брови, старик пытливо смотрел на приближавшуюся к нему девушку. Дива приветливо поклонилась.
   - Ты здесь отец и господин? - спросила она.
   - Я, Визун... Да...
   - Я пришла с просьбою приютить меня, - начала Дива, - я желаю сторожить священный огонь Нии... В детстве еще я поклялась служить богам!
   Старик спокойным взором окинул красавицу и слушал. Просьбу свою Дива произнесла взволнованным голосом. Щеки ее зарумянились.
   - Ты сирота? - спросил он.
   - Да... Но еще недавно у меня были и отец, и мать, теперь у меня остались сестра и братья. Кмет Виш был моим отцом... Виша убили княжеские слуги.
   Визун, видимо, заинтересовался ее рассказом.
   - Сосед наш хотел меня силою увезти... Хотел, чтобы я была его женою... Я убила его, защищаясь. Из боязни, что меня будут преследовать, я пришла сюда.
   - Ты убила? - вскричал удивленный Визун. - Ты? Ты убила?.. Как звали этого человека?
   - Доман! - ответила девушка и вся от стыда покраснела.
   - Доман! Доман! - твердил старик, ломая руки. - Еще ребенком я лелеял его на своих руках.
   Старик сильнее нахмурил брови.
   Дива побледнела; ей показалось, что ее непременно прогонят, а этого она боялась больше всего на свете. Старик молчал.
   - Доман убит! - мысленно повторял Визун. - Погиб от руки женщины... Говори сейчас, как ты его убила! - обратился он к Диве.
   Дрожащим голосом рассказала красавица старику свою печальную повесть, стараясь оправдаться в его глазах клятвой, данной ей богам еще в детстве, и насилием Домана. Визун несколько раз переспрашивал, уверена ли она, что Доман убит, а не ранен?.. Он не мог свыкнуться с тем, что Домана нет в живых...
   - Позволь мне здесь остаться! - умоляла Дива. Старик долго не отвечал ей; он думал.
   - Оставайся, - сказал он наконец, - но ты и слишком молода, и слишком красива для здешнего образа жизни... Ты ведь, поди, еще и самой себя-то не знаешь... соскучишься... начнешь тосковать... Оставайся, как гостья... Иначе я тебя не хочу... Боль сердца пройдет, и ты уйдешь!..
   Визун грустно улыбнулся и рукой указал ей тропинку, ведущую в храм.
   Дива весело по ней побежала. На пути ей встретились частокол и ворота. Частокол сделан был из кольев, сплошь покрытых резьбой. Столбы ворот были так же резные, но притом окрашенные в различные цвета: белый, красный, желтый... Под навесом, покрывавшим в виде небольшой крыши ворота, висели венки: некоторые были засохшие, другие - свежи и зелены. Сейчас же за воротами начиналась дорожка, вся усыпанная зелеными листьями.
   Неподалеку, в красиво выдолбленном пне помещалась свежая, ключевая вода, чистая как слеза. Тут же лежал и небольшой ковш.
   Дива, зачерпнув воды, напилась.
   - Новая вода, святая вода! - воскликнула она с восторгом. За воротами ей попался весьма на Визуна похожий старик, который, заметив Диву, скрылся среди деревьев. Дорога пролегала между двумя оградами, из которых вторая была еще красивее первой отделана и окрашена.
   На ней висели кожи, мех, разное оружие - все приношения навещавших храм путников. Во второй ограде были ворота; входить в них нужно было по каменной лестнице. Здесь господствовал полумрак: высокая ограда и густая листва деревьев мешали доступу дневного света.
   Здесь возвышался храм. Святыня Нии покоилась на столбах; крыша была деревянная. Между столбами ярко-красного цвета с желтыми каймами висели суконные красные занавеси. Стен совсем не было.
   Когда Диве пришлось поднять занавес, чтобы войти туда, откуда уже нет возврата, откуда, по ее же словам, она никогда и не пожелает выйти - сердце красавицы сжалось необъяснимой болью. В последний раз Дива взглянула на Божий свет, на окружающую природу, в последний раз прислушалась к пению соловья и дрожащей рукою подняла занавес, который бесшумно раздвинулся над ее головою.
   Дива вошла в храм. Сперва ей показалось, что она попала в совершенную темноту, так как глаза ее с переходом от света ничего не могли различать.
   На нее пахнуло теплым, удушливым воздухом, переполненным запахом смолы, янтаря и сожженных душистых трав. Постояв немного и освоившись с освещением храма, она увидела жертвенник. Вокруг него расположен был ряд камней, окружавших очаг, на котором небольшим пламенем горел священный огонь. Дым и искры взлетали вверх. У самого огня неподвижно сидели две белые фигуры, походившие на мраморные изваяния.
   Дым не позволял ей разглядеть хорошенько какое-то чудовище, возвышавшееся почти до самой крыши. Черное, бесформенное - оно имело ужасный вид. У ног его валялось несколько белых черепов. Рядом с ним висели ножи, мечи, стрелы, какие-то трофеи: само же чудовище было обвешано нитками янтаря и красных бус.
   В голове его вместо глаз виднелись два красные камня, сиявшие странным блеском. Казалось, весь колосс сосредоточился в этих глазах: они пугали, преследовали каждого, кто входил в святыню; они обладали способностью одновременно смотреть во все стороны; свет огня, отражаясь в них, придавал им угрожающий вид: они представлялись живыми, полными гнева.
   В храме царствовала мертвая тишина... Изредка только нарушал ее треск горящей лучины да чириканье птиц, которые, пробравшись во внутренность храма, бороздили по всем направлениям воздух, нетерпеливо отыскивая выход.
   Дива под обаянием неотразимых глаз чудовища стояла как вкопанная. Наконец она решилась подойти ближе к огню.
   - Так вот где мне жить придется! - подумалось ей.
   Никого не спрашивая, ни на что не обращая внимания, Дива подсела к жертвеннику в соседстве двух девушек, подобно ей, посвятивших себя служению при храме, и, подняв лучину с земли, положила ее в огонь.
   Одна из соседок хотела было помешать этой жертве, но опоздала. Лучина Дивы ярко горела; красавице представлялось, что то ее собственная жизнь горит, исчезает... Две женщины взглянули на нее с любопытством; Дива как будто смутила их. Пламя костра освещало их лица: обе были печальны, бледны, точно цветы, преждевременно поблекнувшие.
   Всматриваясь в красивое, полное жизни личико Дивы, обе женщины шептались между собой, по-видимому, жалея красавицу, попавшую в храм. Они не решались заговорить с нею и только покачивали головами. Казалось, они смотрели на нее, как на осужденную. Дива, глазами уставившись на огонь, сидела недвижно - она отдыхала.
   Сменяя друг друга, являлись все новые женщины; одна только Дива всю ночь не отошла от огня, время от времени бросая в него лучины. Спать ей совсем не хотелось: мысленно прощалась она со своим прошлым, с жизнью своей, а красные глаза словно грозили ей в будущем.
   Прошел день, другой... Дива если и выходила, то только чтоб подышать свежим воздухом. Тогда сейчас же ее окружали другие женщины, оглядывали со всех сторон, улыбаясь, приставали с расспросами; так же и путники, наслышавшись о красавице, непременно желали ее увидеть. Все это заставляло Диву предпочитать уединение темного храма, откуда она все реже и реже начала отлучаться. Бесконечные приставания интересовавшихся ее судьбой и личностью донельзя ей надоели.
   Со второго же дня жизни Дивы на острове старуха с венком на голове, первая указавшая Диве дорогу в святилище, встретив красавицу, начала ее расспрашивать о ее прошлом. Диве волей-неволей пришлось рассказать ей свою печальную повесть. Старуха слушала, хотя нетрудно было заметить, что судьба рассказчицы мало ее занимала. Дива надеялась встретить у храма кипучую жизнь, украшенную мечтами и песнями, а встретилась лишь с гробовой тишиной и каким-то давящим свинцовым чувством на лицах всех женщин, изнуренных окружающим их однообразием. Службу свою они исполняли как-то бессмысленно, молча; дни проходили за днями, среди мертвящей, притупляющей нервы полудремоты и апатии. Пришел однажды навестить Диву и старик Визун - старуха оставила уже храм, - и, окидывая красавицу грозным взглядом, снова начал расспрашивать про Домана.
   Дива, нечего делать, вторично изложила ему все происшедшее.
   - Мне жаль Домана, - сказал Визун, выслушав ее со вниманием, - он был еще ребенком, когда я его знал, я носил его на своих руках. Он обещал быть хорошим малым... И пришлось же ему погибнуть не на войне, не на охоте, а от руки женщины... Срам и позор!
   - Что же мне было делать... Неужели не защищаться? - спросила Дива. - Дикий зверь, червь ничтожный, и тем дано подобное право! Женщина, стало быть, лишена его?..
   Старик не сразу ответил; нахмурившись, он окинул ее диким взором.
   - Ты его, надо быть, ранила... но, чтоб убить!.. Нет, нет, этого не могло случиться, - прибавил он.
   Визун требовал, чтобы Дива обстоятельно объяснила, как именно она вонзила Доману нож; но бедная девушка сама теперь не могла понять происшедшего, тем более не сумела бы рассказать, откуда у нее явилось столько силы и мужества. Она молчала.
   На следующий день после разговора ее с Визуном, как будто бы в наказание, заставили ее исполнять самую тяжелую работу: она должна была носить дрова, воду, мести и мыть храм, прислуживать всем. Наконец, приказали ей делать то, чего она и дома никогда не делала - заставили ее варить пищу для других. Перепадало немало ей колкостей, разных двусмысленных улыбок; при этом старшие из ее подруг при всяком случае оказывали ей явное пренебрежение. Дива все это переносила молча, ни вздохом, ни жалобой не сетуя на своих подруг. Этим избавилась она от назойливых женщин, которые, заметив, что колкости их и насмешки мало действуют на красавицу, решились оставить ее в покое.
   Каждый почти день причаливали к острову лодки, переполненные путниками, из которых одни являлись сюда с желанием узнать будущее, другие с целью принести жертву Нии. Дива сторожила у огня в очередь и вне очереди. Здесь она была совершенно как у себя дома. Никто не мешал ей смотреть на уносящийся столб густого дыма, мечтать, не заботясь о том, что ее окружало.
   Пищу для храмовых женщин обыкновенно приготовляли два раза в день, всего было вдоволь. Остатками кормили несметные количества разных птиц, тысячами кружившихся около храма.
   Прошло уже десять дней с того времени, когда Дива в первый раз села у священного огня и бросила в него первую лучину. Тогда ее считали последней, теперь она стала первой: все как-то невольно начали ей подчиняться... Дива явилась сюда не с тем, чтобы управлять или царствовать, между тем власть как-то сама попала в ее руки; другие женщины, сами того не замечая, признавали в ней как бы свою начальницу; в лице ее восторжествовали те прекрасные свойства души, которые всегда и всюду заставляют любить и уважать одаренного ими человека. Ленивые, вечно полусонные женщины отдали в ее руки власть, беспрекословно слушаясь ее повелений. Она управляла, заботилась о них, работала и пользовалась их любовью. С некоторой боязнью, отчасти с завистью, смотрели остальные женщины на прелестную красавицу, до того она была хороша собою; природа словно создала ее для царства и власти.
   Однажды, по обыкновению, Дива сидела у священного огня. Вдруг среди господствовавшей здесь тишины послышались около храма, разносясь по всему острову, какие-то странные крики; заметна была суетня, шаги торопливо бегающих в разные стороны людей звонко отдавались в воздухе; шум увеличивался с каждой минутой. Диву, успевшую уже привыкнуть к однообразию окружавшей ее обстановки, крики эти глубоко поразили. Внезапно поднялись занавеси, скрывавшие внутренность храма, и между двумя столбами, почти у самого огня показался Визун в праздничном облачении, в конусообразном колпаке на голове. Рядом с ним стоял мужчина высокого роста, крепкого телосложения, воспаленное лицо которого испугало Диву. На незнакомце был красный плащ, окаймленный золотой лентой и покрытый светящимися блестками. С левой стороны, под плащом, виднелся широкий меч. Вид этого человека, похожего на дикого зверя, с глазами, выражавшими кровожадность, и чувственными губами вызвал в душе Дивы впечатление подавляющего страха и ненависти. Она бы охотно убежала, если бы это было возможно.
   Незнакомец, не снимая с головы украшенного перьями колпака, не поклонившись огню и Нии, не обращая на них никакого внимания, рассматривал сидящих у огня женщин. Долго он пожирал глазами то ту, то другую, но, раз остановившись на Диве, не мог от нее оторваться. Он сказал что-то шепотом Визуну, в ответ на что последний встряхнул головой. По-видимому, Визун не хотел исполнять приказания. Незнакомец настаивал на своем. Наконец, он два раза ударил старика по плечу, силой втолкнув во внутренность храма.
   Старик нерешительными шагами подошел к Диве и, наклонившись к ней, сказал:
   - Это наш милостивый князь... Он хочет, чтоб ты ему ворожила.
   - Я ворожить не умею, - отвечала красавица, - ворожбе не прикажешь... Она - наитие духов... Во мне его нет...
   В эту минуту с другой стороны подошла к ней Нания и шепнула ей на ухо:
   - Ворожи, я напою тебя зельем... Ворожи... только говори лишь худое. Это злой человек... Мы закурим сейчас фимиам... Начинай, говори ему смело, что на ум взбредет... Он не посмеет ничего тебе сделать...
   При этих словах старуха вынула сухие душистые травы, а на землю поставила железный треножник с углем. На уголья Нания бросила горсть сухой травы, и густой наркотический дым окружил, точно облаком, наклонившуюся над треножником Диву. Долго бедной пришлось терпеть незнакомое ей мучение. Она чувствовала, как какой-то хаос поднимался в ее голове; дым казался сонмом чудовищ; наконец, Дива потеряла сознание всего окружающего, ей представилось, что попала она в иной, неведомый мир... силы ее ослабели...
   Две женщины поддерживали ее, без чего она, наверно, упала бы на пол. Вместе с упадком сил Дива почувствовала в себе громадную силу воли. Ей казалось, что она царица, что умеет преодолеть все преграды...
   В таком состоянии повели красавицу перед князем, который стоял у частокола при входе в храм.
   Дива, остановив на нем пристальный взгляд, силой воли заставила его опустить глаза. Князь вздрогнул.
   - Будешь ворожить? - произнес он вполголоса.
   - Буду, - ответила Дива. - Да, я буду тебе ворожить... Перед Дивой поставили широкий сосуд со священной водой.
   Дива нагнулась над ним и начала всматриваться... Она увидела отраженным в воде безобразное лицо Хвостка.
   Тот не спускал с нее глаз. Сначала он имел вид человека, иронически относящегося ко всему, что перед ним совершается, но постепенно лицо его стало бледнеть, и все более заметная дрожь начала пробегать по телу.
   Стоявший рядом Визун повелительным взглядом, казалось, хотел вдохнуть в девушку то, что следовало ей говорить.
   Минута томительного молчания предшествовала ворожбе.
   - Темно! Темно! Ничего не вижу... - начала Дива. - Но вот... вижу красную струю... словно кровь течет... да... действительно кровь... всюду кровь... По реке плывут трупы, один, другой... больше... больше... тусклые их глаза ничего не видят... Снова кровь... потом чаши... дальше мечи блестят... Слышу крик: кровь за кровь!.. По реке плывет пара выколотых глаз... смотрят на меня... на костре лежит убитый старик... у столба молодой парень, на озере убитые воины - все кричат: кровь за кровь!.. Собаки воют, вороны каркают... кровь за кровь!..
   Князь не выдержал: он стремительно кинулся к Диве, так что частокол затрещал.
   - Э, ты, ворожея проклятая! - вскрикнул он. - Не начнешь ли ты иначе видеть и ворожить?..
   - Не могу... Я говорю то, что велят говорить мне духи... Князь стоит в светлице... высоко... высоко... внизу люди убивают друг друга... крик, шум, кровь льется струей... Я слышу шум: собирается вече... на границе враги, дома свои бьются... В город! На столб! Кровь за кровь!.. Столб горит, город горит... стены, крыши все рушится... целая гора трупов... воронов целая туча... Уселись, каркают... клюют сердца тел еще не остывших... Кровь за кровь!..
   Дива не была в состоянии продолжать; она лишилась чувств и упала на руки прислужниц. Князь дрожал всем телом: он сжимал кулаки, скалил свои громадные зубы, точно дикий зверь, собирающийся броситься на добычу... Хвостек ударил ногою сосуд: он опрокинулся, священная вода разлилась. Тем временем Диву снесли в храм... Хвостек молчал и только скрипел зубами.
   Визун спокойно ждал.
   - Проклятую эту ворожею связать да наказать посильнее плетьми! - кричал Хвостек вне себя от злости. - В яму ее, в темницу, пусть учится ворожить!..
   На этот бешеный крик не последовало ответа. Женщины все разошлись. Князь искал глазами своих людей, но нигде не мог их заметить.
   Визун бесстрастно наблюдал за каждым движением князя.
   - Успокойся, - проговорил, наконец, старик. - Кто хочет знать будущее, должен довольствоваться тем предсказанием, какое внушают духи... Девушка в нем не ответственна.
   Кругом никого не было. Визун пододвинулся к князю, вовсе не пугаясь его грозного вида.
   - Князь милостивый, - продолжал он, - у тебя и без того много врагов, да и обиженных тобою немало, не увеличивай числа тех и других, поднимая руку на то, что не одни лишь поляне чтут... Место здешнее - свято... Девушка тоже освящена...
   Яростный хохот раздался в ответ на эту речь, Хвостек подошел к старику и дрожащей от гнева рукой схватил его за бороду.
   - Священное место... Священный огонь!.. Священная девушка!.. - разразился Хвостек. - И ты тоже... старый пес... Я ваши огни потушу... я разгоню ваших женщин... храм ваш с землей сравняю...
   Старик даже не побледнел... Он равнодушно молчал... Князь опустил руку.
   - Точно нет грома и молнии, - проговорил Визун спокойно. - Ты можешь делать, что вздумаешь... Духи сумеют себя защитить... Разумно ли затевать борьбу с богами, коль и с людьми дела-то много!
   Хвостек не отвечал; порывисто поднялся он с места и вышел из ограды, шатаясь. Князь возвращался к своим. Визун стоял у ворот и смотрел вслед уходившему князю.
   В тот день на острове около храма скопилось много народа. Все слышали крик разъяренного Хвостека, слышали, как он угрожал святыне, так что, когда князь, пробираясь в толпе, направился к своим смердам и слугам, вокруг него уже поднимался глухой ропот неудовольствия. Народ зашумел, подобно взволнованному морю... Не успел Хвостек дойти до каменной ограды, опоясывающей храм, как люди начали собираться кучками, словно желая его задержать.
   Визун ли сделал им знак рукой, призвал ли он их на защиту храма, трудно решить, но масса лиц, из числа бывших на острове, угрожающе двинулась навстречу Хвостеку. Остановившись в некотором расстоянии, они сурово глядели на властелина. Князь велел своим слугам разогнать непокорных, но последние разогнали княжеских слуг. Хвостек очутился один против этой толпы, совершенно ему незнакомой. Толпа бушевала. Так стояли они друг против друга: ни князь не трогался с места, ни толпа не решалась броситься на него. Наконец, из нее вышел мужчина не первой молодости, одетый довольно богато, вооруженный иноземным оружием, и подошел к князю.
   - Князь, - начал он, обращаясь к Хвостеку, - я пришел поклониться храму, я не твой... не из здешней страны! Ты, слышал я, угрожаешь и храму, и священному огню, а права на это у тебя нет никакого. Храм и остров принадлежат не тебе, а нам всем: Вилькам, Сырбам, Лужичанам, Древлянам и многим, многим еще говорящим одной речью. Не смей дотронуться до святыни, иначе посмеем мы тронуть твой столб и город!..
   Он поднял руку, толпа загудела, выражая свое согласие и угрозы.
   Хвостек стоял, сжимая в своей руке рукоять меча, как бы намереваясь кинуться на находившуюся перед ним живую стену. Но что мог он сделать один, против этой толпы, которая бы мгновенно его поглотила?
   Наконец князь, сдвинув брови, сделал угрожающий жест рукой и крикнул:
   - С дороги прочь!..
   И первый тронулся с места с такою уверенностью, как будто шел во главе целого войска. Толпа раздалась... Вслед за Хвостеком в одиночку пробирались и его слуги. Не торопясь, не оборачиваясь назад, миновал он толпу, которая только тогда, когда Хвостек уж был далеко, начала кричать:
   - Хвост! Хвостик! Хвостище!
   Он оглянулся, вскипел было снова, но затем, презрительно усмехнувшись, продолжал подвигаться вперед.
   У берега его ожидала большая ладья; к ней он и направлялся. Далеко позади шли его слуги, испуганные, злые, не смевшие рта открыть для своей защиты; в ушах их еще раздавались озлобленные крики:
   - Хвостище! Хвост!
   Вдруг, словно Ния задумала отомстить оскорбившему ее князю, громадная, черная туча, принесенная бурными ветрами, всем своим телом свинцовым охватила вечернее небо и повисла над озером.
   Под нею, на горизонте, виднелись широкие полосы ливня, затопившего леса и поля и приближавшегося с каждым мгновением; внутри ее что-то гудело, как будто бы она заключала в себе тысячи камней, готовых обрушиться на землю. Молния за молнией ударяла в озеро; вихрь гнул деревья до самой земли, вырывал их с корнями, унося, точно легкие перышки. Целые тучи песка поднимались на воздух, наполняя его пылью.
   Буря не позволила князю добраться до лодки. В испуге все бросились на землю, выжидая, пока окончится непогода. В храме Нии блеск молний, порывами освещая темноту, казалось, тушил священный огонь; ветер рвал занавеси, дым наполнял весь храм, искры носились в воздухе. Красные глаза Нии искрились, точно радуясь этой стихийной борьбе. Один за другим, почти непрерывно, раздавались удары грома; озеро помутилось, разъяренные его волны далеко плескали на остров.
   Земля тряслась. Князь, закутанный в плащ, дрожал, бормоча что-то себе под нос. Если бы кто вздумал подслушать его тогда, то крайне бы удивился, услышав мольбы, обращенные то к Перуну, то к крестику, висевшему у него на груди. Старые предрассудки и новая вера ценились им одинаково... Поклоняясь новому Богу, он почитал и прежние божества, с которыми ему трудно было расстаться. Несмотря на невольный страх, им скоро овладело нетерпение, он начал ворчать.
   "Все это племя следует уничтожить дотла, - мысленно проносилось в его голове. - Пусть их в плен уведут, пусть превратят в рабочий скот, пусть ими пашут... Пускай приходят саксонцы и уничтожат их... Этот змеиный род, всех этих кметов, чем скорей их на свете не будет, тем лучше..."
   Ветер уже унимался, буря понеслась дальше, когда Смерда подошел к лежавшему на земле князю; Хвостек едва не пронзил его мечом, до такой степени он оказался взбешенным. Он забыл, где он и что с ним произошло. Лишь узнав лицо своего слуги, он слегка успокоился.
   - Милостивый князь, - проговорил Смерда, - буря прошла... солнышко снова светит... Уйдем скорее отсюда, оставим этот проклятый остров, где воистину царство ведьм. Никто другой, только они, эти волшебницы, навели бурю и громы... Молния поубивала многих из наших. А что сталось с нашими лошадьми на том берегу?
   Князь поднялся с земли и вздохнул с облегчением, убедившись, что буря прошла; затем Хвостек вошел в лодку вместе со своими людьми. Лодка отвалила от берега.
   Из-за кустов Визун, окруженный испуганными женщинами, следил за движением лодки, которая с каждым взмахом весел все более и более от них удалялась. Старик ворчал, женщины тоже, должно быть, посылали Хвостеку вслед проклятия.
   Старая женщина обеими руками рвала траву и бросала ее в сторону исчезавшей на горизонте лодки.
   Дива только теперь едва начала приходить в себя. Она неподвижно смотрела в огонь. Казалось, что духи ее еще не покинули, она вся дрожала.
   Солнце выглянуло из-за туч; один из его лучей, проскользнув сквозь раздвинутую занавесь, пробрался внутрь храма и улегся золотой полоской у ног красавицы, которая улыбнулась ему, как кроткому небесному вестнику...
   На крыше снова заворковали голуби, в кустах послышались соловьиные трели, а над княжеской лодкой кружились черные вороны, опускаясь то ниже, то выше, как бы желая добраться до буйных голов.
  

XV

  
   У княжеского столба народ толпился до поздней ночи. Милостивый князь все не возвращался. Княгиня сидела у себя в светлице и мечтала. Она призывала слуг, старшину, женщин. Иногда она с беспокойством поднималась с места, подходила к окну, к дверям, посылала спрашивать, не вернулся ли ее повелитель, не видно ли его где-нибудь вдали, не слышно ли о нем чего.
   На первом дворе тоже дожидались князя. Некоторые из слуг, утомившись напрасным ожиданием, уже улеглись спать.
   Где-то вдали, в стороне леса, прошла буря с шумом и ревом; затем опять все утихло. Глянуло было солнышко из-за туч, но сейчас же и скрылось. Темнота непроницаемым саваном мало-помалу покрыла землю, а князь все не возвращался. У княжеского столба никто не решался ложиться, хозяина не было дома. Если бы князь заметил кого-нибудь не готовым, вот была бы потеха! Наверное, не вышел бы несчастный живым из рук недовольного деспота.
   Каждую минуту Брунгильда высылала мальчика узнавать, не приехал ли муж, но мальчик каждый раз приносил одно и то же известие: ни духу, ни слуху.
   В светлице княгини закрыли ставни, на окнах спустили занавеси. По временам ставни тряслись, как в лихорадке. Ветер гудел, навевая тоску унылыми завываниями.
   Только около полуночи у моста послышался лошадиный топот; люди начали перекликаться друг с другом, приехал князь.
   В эту минуту вдоль стен княжеского дома прошла какая-то женщина вся в белом: то княгиня вышла встречать своего супруга и господина. Она вздумала было представиться раздраженной, но, взойдя в светлицу, в которой слуги раздевали Хвостека, раскладывая его промокшее платье - княгиня заметила, что супруг что-то невесело смотрит...
   Взглянули они друг на друга; здороваться им и в голову не пришло. Князь ударял в стол кулаком и ворчал, велел подать меду.
   Он был голоден, жажда его томила, а притом еще злость подкатывалась под самоё сердце... Князь без устали проклинал все и всех, желая всему миру исчезнуть и провалиться сквозь землю.
   Брунгильда со сложенными на груди руками стояла, прислонившись к столу. Слуги разбежались.
   - Давно уж полночные петухи пропели, а милостивого моего господина нельзя было дождаться!..
   - Молчи ты, сорока!.. Не спрашивай... - крикнул князь. - Не навязывай мне своей болтовни, я взбешен и знать никого не хочу!
   - Даже жены! Князь не ответил.
   - Хадона послать мне завтра чуть свет!
   Он схватился обеими руками за голову и рвал на себе волосы.
   - Пусть Хадон завтра же едет к саксонцам, пусть они к нам придут сюда... Пускай жгут, истребляют, пусть душат всех... Пусть всю эту землю пламенем истребят! Ведь если новь берут под запашку, сперва очищают ее топором и огнем. И здесь ничего нельзя будет сделать до тех пор, пока огонь и топор не истребят этого проклятого зелья!..
   Княгиня улыбнулась.
   - Давно уж я знаю об этом, много раз и советовала, - проговорила она. - Одни лишь саксонцы умеют расправляться с такими людьми... Тебе одному с твоими смердами не побороть их. Их ведь здесь тьма. Каждый кмет изменник, ни одному верить нельзя.
   - Чтоб позвали ко мне Хадона, - повторил князь, - но молчать, куда и зачем послан. Ранним утром пускай он выходит пешком, а там возьмет себе лошадь из табуна. Пусть едет со знаком от меня. Пускай повезет перстень.
   Княгиня ласково перебирала волосы князя, во всем соглашаясь с ним.
   - Будь спокоен, отдохни, я сама его снаряжу в дорогу. Еще солнце не успеет взойти, он уж будет отправлен. Но времени немало пройдет, пока он пройдет эти пустыни и проберется за Лабу. А пока они там еще собираться начнут, пока тронутся с места, тем временем здесь!..
   Князь посмотрел на нее.
   - Здесь они сговариваются, собирают вече, по ночам совещаются, сходятся и в лесах, ездят и по дворам, рассылают своих людей во все концы. Но я над ними смеюсь, у меня людей довольно, столб крепок, да и башня выдержит их напор. Озеро защитит, а в амбарах не пусто, все переполнены. Хотя бы им вздумалось обложить столб, сумею еще с ними справиться, но они этого не посмеют сделать.
   Начался разговор вполголоса. Княгиня села возле своего мужа. Слуги принесли Хвостеку полную миску говядины и кубок меда. Говядину он рвал пальцами, а мед выпил залпом.
   Насытившись, князь выгнал вон из светлицы всех своих слуг и, вместо того чтобы ждать наступления утра, сейчас же послал за Хадоном.
   Хадон был немец, но при князе он выучился местному языку, привык к туземным обычаям, сохранив кое-какие из своих прежних диких привычек; тем не менее его нелегко было отличить от других, когда он нарочно входил в толпу, чтоб подслушивать и присматриваться, а потом доносить госпоже.
   В светлицу вошел молодой парень, любимец княгини, которого все боялись и не без основания. Когда князя не было дома, он по целым дням сидел у своей повелительницы, развлекая ее своими рассказами: куда бы она ни отправлялась, всюду за ней ехал Хадон. Князь его тоже любил, потому что немец ловко умел ему угождать, ласкаясь в то же время, как кошка. Не будь у него лицо так бледно и покрыто веснушками, он был бы хорош собою, тем более, что обладал густыми, вьющимися волосами, хотя и красно-рыжего цвета.
   - Хадон! - позвал его князь, лишь только верный слуга взошел в светлицу. - Поди-ка сюда!.. Завтра чуть свет соберешься в дорогу туда...
   При этих словах князь указал рукою по направлению на запад.
   - Поедешь к старому, скажешь ему, чтобы прислал мне своих людей. Довольно уж я натерпелся; надо решиться покончить с кметами разом. Пусть высылает людей, сколько найдется, да чтобы все как можно лучше вооружились... Одна горсть саксонцев уничтожит эту дикую безоружную толпу.
   Хадон искоса взглядывал на княгиню, которая глазами старалась ему объяснить, что следовало отвечать князю.
   - Княгиня даст тебе перстень, ты его там покажешь, и тебе поверят. Старый знает, что означает перстень... Я долго оттягивал... Сегодня... Да, так-то лучше... Пусть приходят...
   - Милостивый князь, - проговорил Хадон, - только разве слепой не заметил бы, что у нас здесь творится... Собирают вече, советуются, а поспеют ли наши вовремя?..
   Князь рассмеялся.
   - Э, брат, твердые зубы и те не укусят стен моего столба, - сказал он. - Пусть ломают их себе об него, коли хотят... Помощь поспеет вовремя... Здесь-то я их не боюсь!.. Знаю я этих собачьих сынов; больше ворчат, чем кусают, зубы лишь скалят и только! Толпой готовы хоть на ежа с голыми руками напасть, а разбредутся по норам и снова заснут!
   - Князь милостивый, - едва слышным голосом заметил Хадон, - справедливо изволишь ты говорить, только все же здесь никому доверяться нельзя, даже своей дружине...
   Князь нахмурился.
   - Смердам своим я верю, а толпы не боюсь; ее нетрудно держать в границах.
   Князь улыбнулся, беззаботно потягивая мед; Хадон же начал рассказывать обо всем, что ему в этот день удалось выведать у людей. Слышно, говорил он, что кметы начали часто ездить друг к другу, что по ночам назначают на городище свидания, что вестовые рыскают всюду, что, наконец, кметы избирают каких-то старост.
   Князь слушал. Презрительная улыбка появилась у него на губах.
   - Пускай болтают и совещаются, пускай кричат, больше того они ничего не сделают. А все не мешает их проучить! Вот для этого мне и нужны саксонцы. Итак, завтра в путь, Хадон.
   Парень снова искоса посмотрел на княгиню, наклонил голову и, скрестив на груди руки, вышел из комнаты.
   О происшедшем на Леднице князь не обмолвился ни единым словом, строго-настрого приказав бывшим с ним слугам молчать обо всем. Несмотря на приказ, полу рассказами, полунамеками они успели вселить страх в обитателей княжеского столба.
   На следующий день в городе была повсеместная тишина. Князь отдыхал, княгиня сидела у прялки и пела, гоняя своих прислужниц. Небо заволоклось тучами, накрапывал дождик. Лишь после полудня вышел князь на крыльцо и присел на скамье. Собаки окружили его со всех сторон. Князь поел, выпил, слегка вздремнул и, очнувшись, разогнал всех своих собак.
   Немного спустя у моста остановилась кучка людей, требуя, чтобы их допустили к князю... То были кметы, жупаны, старшины и владыки.
   Смерда прибежал к князю с этим известием... Последнему невольно пришло на мысль, не являлись ли кметы предвестниками вооруженного восстания? Хвостек нахмурил брови.
   - Впустить их, - крикнул князь, - потом ворота закрыть и не сметь никого выпускать без моего приказания. Пусть идут, увидим, с чем-то пожаловали!
   Князь поднялся со скамьи...
   В воротах показались кметы, все люди почтенные, в праздничной одежде... Все были вооружены, Хвост исподлобья смотрел на них: он, видимо, старался запомнить лица осмелившихся явиться к нему. Тех, впрочем, которых он ненавидел и надеялся здесь увидеть, тех не было. Товарищи не хотели пускать их к князю, который легко мог лишить их свободы, упрятав в темницу.
   Кметы дружно и смело подвигались вперед. Князь сел на скамью, подбоченившись. От моста до крыльца было не особенно близко.
   Хвост смотрел на них, кметы тоже, не потупляясь, глядели на властелина. По-видимому, ни та, ни другая стороны не хотели ничем поступиться. Еще не были высказаны приветствия, а глаза уж успели выяснить все, что за долгое время скопилось в душе.
   В глазах кметов читалось, что явились они сюда с жалобой, но что сильна их уверенность в своем праве, взор же князя, полный ненависти и гнева, отвечал им, что уверенность и надежды их - тщетны.
   Кметы приблизились к князю. Впереди шел глава - Мышко, человек средних лет, высокого роста, широкоплечий, длинные волосы и черная кудрявая борода которого наводили страх даже на диких зверей. У пояса, куда засунул он свою руку, висели меч и топор. Следом за ним неторопливо шагали другие. Когда горсть этих смельчаков подошла к крыльцу, Мышко поклонился князю, рукой дотронувшись до головного убора. Князь едва шевельнулся, губы у него дрожали от гнева.
   - Пришли мы к тебе, князь наш ты милостивый, - проговорил Мышко, - по делу, по старому делу кметов. Угодно ли будет нас выслушать?
   - Говорите... Иной раз чего не приходится выслушать: и карканье ворон, филинов крик, да и собачий вой... Послушаем и вашего голоса.
 

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 488 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа