Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание

   - Идем все!

   Лешки шли впереди, за ними воеводы и Пяст со старшинами. У каждого было по камню в руках. Пяст первый исполнил обряд, примеру его последовали другие, и воздух огласился криками радости, вылетевшими из тысячи грудей.

   Наступила минута общего ликования. Лешки от души обнимали кметов. Всюду разослали гонцов объявить, что войны уж больше не будет, что вернулись дни мирной, спокойной жизни... Хвостековы сыновья, хоть этот мир и не пришелся особенно им по вкусу, так как лишал их не только власти, но и подчинял воле народной и Пяста, молча на все согласились. Поступи они иначе, и весь Леш-ков род навсегда бы от них отрекся. К тому же, быть может, они надеялись, что со временем многое переменится...

   Кметы и Лешки легли отдохнуть на берегу озера, а челядь разбрелась по окрестным домам с тем, чтобы забрать оттуда все нужное для готовившегося празднества.

   Пир назначен был на следующий день. Кметы распорядились послать за певцами, гуслярами, кудесниками... Пригласили и старика Визуна. Позаботились о священном огне, чтоб зажечь первый костер, и о воде из священного ключа. А во время этих приготовлений, как и прежде бывало, чужие гости куда-то исчезли.

   В знаменательный день, день закладки полянской столицы, солнышко весело глянуло из-за леса и покатилось по синему небу. Пяст, окруженный старшинами, воеводами и народом, вышел в поле... По старинным обычаям, место, где предполагалось основать новый город, должно было кругом опахать новым плугом.

   Но по странной случайности впопыхах кметы совсем забыли о плуге... Растерянные, они не знали, что делать, как внезапно кто-то из них увидел несколько в стороне, среди поля, новешенький плуг, запряженный парою черных волов. Он стоял без присмотра и, как видно, ждал своего хозяина.

   Пяст с окружающими его старшинами, народом и гуслярами подошел к плугу: волы, словно этого только ждавшие, медленно стали подвигаться вперед.

   Теперь, как и в день памятной битвы, две белые птицы плавали в воздухе над самой головой Пяста, а два аиста, мерно шагая, сопровождали его по бокам. Ни пение, ни шумные возгласы нисколько их не пугали. Стройное шествие подвигалось вдоль борозды, вспаханной Пястом, который затем уступил свое место старшему воеводе.

   - Я первый вспахал землю, - заметил при этом Пяст, - но следует принять и другим участие... Всем надо работать, каждый должен принести свой посильный труд, чтобы город-столица был общим делом.

   - Лада! - крикнул народ в ответ на эти слова.

   Старший воевода пахал после Пяста, за ним другой, третий и так до последнего; а затем уж всякий, кто только хотел и умел приблизиться к плугу, окруженному густой толпой народа... Вскоре пространство, на котором должен был стать будущий город, оказалось очерченным глубокою бороздою; она прерывалась только в том месте, где предполагалось устроить ворота.

   На пригорке у самого озера кметы развели огонь, принесенный из храма. Там уж лежали стволы громадных деревьев, предназначенные для закладки княжьего дома. По обычаю праотцев, ради избавления постройки от злых духов, необходимо было основывать ее на чьей-нибудь "голове". У кого не было больших достатков, тот довольствовался хотя бы и головой петуха, которую клал под первую балку. Поэтому-то, на случай, пригнали сюда двенадцать немецких пленников, головы коих обречены были в жертву. К счастью для них, однако, в вырытой яме нашлась такая масса человеческих костей, что Визун, считая это блестящей приметой, объявил, что новых жертв не требуется, коль скоро судьба уж давно сама о том позаботилась.

   Первые балки и доски вскоре обозначили на земле основание будущего княжьего дома. Посередине поставили стол, покрытый шитыми полотенцами, а на них лежал хлеб, чтобы в нем не встретилось недостатка. Когда все уже было готово и первому человеку следовало переступить порог, через него сперва погнали барана, которого тут же и принесли богам, затем вошел Пяст и старшины, угощавшие каждого, кто входил внутрь сруба. Пение без умолку продолжалось день целый и ночь...

   Ранним утром после вчерашнего торжества начал расходиться народ по домам; воеводы возвращались к себе со своими дружинами. Остались лишь немногие для того, чтобы на всякий случай было кому защитить новый город и князя. Леса оглашались веселыми песнями: все радовались, что после бури настал, наконец, столь желанный мир.

   Работа между тем быстро подвигалась вперед. Княжеский дом, а затем дома для его дружины и другие строения, точно из земли вырастали.

   Пястун до тех пор жил в простом шалаше, пока не окончили его нового дома. Но и после того старик продолжал частенько-таки навещать свою прежнюю хижину в лесу, с которой ему на первых порах нелегко было расставаться. Когда наконец и крыша явилась на новом доме и двери можно было уж запирать, весь скарб старого бортника перевезли из его ветхой хижины в новый княжеский дом, чтобы прежняя бедность Пяста всегда напоминала ему и его потомкам, что он из кмета по воле народа сделался князем.

   Хотя старик и начал носить княжеский плащ и колпак, но старую сермягу свою он приказал повесить в светлице на видном месте, чтобы всегда мог увидеть ее, когда вздумается. Велел он тоже перед домом поставить улей в воспоминание любимого пчельника. А весною случилось событие, до тех пор никем и не слыханное: аист, живший на старой хижине Пяста, свил себе гнездо на его княжеском доме.

   Сына своего, Земовида, старый князь так воспитывал, чтобы он никогда не забывал о своем происхождении и наравне с беднейшими кметами умел бы довольствоваться немногим, не боясь труда, голода, стужи, в случае если бы обстоятельства того потребовали.

   Нам остается теперь сказать несколько слов о судьбе Домана и Дивы, которая вскоре решилась.

   Когда кметы разъехались по домам, вернулся и Доман к себе. Он долго мучился, не зная, что делать, чтоб уж раз навсегда или позабыть красавицу, образ которой никак не мог изгнать из своей головы, или решиться похитить ее из храма. Добек все еще лежал в Визуновой хижине: рана его заживала плохо. У Домана, таким образом, был предлог отправиться на остров, чтоб навестить старого друга, чему, конечно, никто бы не стал удивляться. Наконец Доман решился съездить на Ледницу, но уже не один. Он избрал из числа своих слуг несколько более сильных парней и велел им следовать за собою.

   Постройка княжьего города привлекла к себе много народа, простых рабочих и плотников, среди которых Пяст расхаживал взад и вперед, внимательно следя за работой. Доман, таким образом, встретил здесь слишком много свидетелей и принужден был искать менее людного места, откуда удобнее было бы проскользнуть на остров.

   Наконец к вечеру Доман и его спутники нашли подходящее место. Тут, среди кустарников, оставили они своих лошадей. Рыбаки дали им лодку, и Доман в сопровождении пяти коренастых парней переехал на остров, заранее объяснив слугам, что предстояло им делать.

   Лодка причалила к берегу сзади храма, где редко кто останавливался. Спрятав лодку в густых камышах и оставив людей дожидаться, Доман направился к Визуновой хижине.

   Визун, как только заметил приближавшегося Домана, протянул к нему обе руки, потому что он крепко любил своего воспитанника и рад был видеть его у себя. Визун не сомневался, что Доман приехал на остров с единственной целью навестить Добека, который, хотя еще не вполне оправился, все же с помощью палки мог выходить из избы и сидеть перед хижиной.

   Когда молодые люди остались наедине, Доман откровенно признался другу в своем намерении.

   - Заведи, - сказал он, - со стариком разговор, и коль скоро услышишь ты крик или шум, то старайся все так устроить, чтобы старику невозможно было сейчас же за мною погнаться. Тем временем я успею отчалить от берега... Я дам за нее выкуп, какого только потребуют, но взять ее должен. Я купил ее ценою собственной крови!..

   Вечерело. Доман направился в храм, где рассчитывал встретить Диву.

   Дивы, однако, там не было.

   Доман искал ее в храме, в садике, по всему острову, - спросить про нее он боялся, - Дивы и след простыл. Наконец после долгих поисков, он увидел ее на берегу озера. Сперва было Дива хотела бежать, чтоб не встретиться с Доманом с глазу на глаз, но он так ловко заступил ей дорогу, что красавице не пришлось от него увернуться.

   Дива остановилась, желая тем показать, что вовсе его не боялась. Доман ближе к ней подошел. Как раз почти у того же места, в камышах, стояла и лодка.

   - Я приехал сюда за Добеком, - начал весело кмет, - но он, бедняга, все еще болен. Нехорошо же вы за ним ухаживаете.

   - За ним присматривают Визун, Нана и я, - ответила Дива. - Но его ударили ядовитым копьем, и потому он так медленно поправляется.

   - Моя рана, хоть была и в груди, а зажила гораздо скорее!

   Дива потупила взор и молчала. Доман подошел к ней еще ближе; она отшатнулась назад... На лице ее выражался ужас и предчувствие близкой опасности...

   В нескольких шагах от себя Доман увидел голову одного из привезенных им слуг, который осторожно высматривал, кто приближается.

   Как раз в ту минуту, когда Дива намеревалась спасаться бегством, Доман бросился к ней, поднял с земли и, не обращая внимания на то, что Дива звала на помощь, быстро понес ее в лодку.

   Слуги его уже были готовы отчалить. Домам вошел в воду, держа на руках Диву, ломавшую руки, вскочил с нею в лодку и приказал как можно скорее грести...

   Дива заливалась отчаянными слезами, но усилий не делала, чтобы вырваться из объятий Домана. Она упала на самое дно лодки и закрыла лицо руками.

   Крик Дивы, видно, услышала Нана, потому что сейчас же пришла на берег. В то время лодка была уж далеко от острова. Старуха ничего не могла разглядеть, кроме лодки.

   Прибежал и Визун. Хитрый старик без труда догадался, в чем дело. Вне себя от злости, он поднял вверх палку, угрожая ею удалявшимся... Но было уже поздно!

   Доман ночью привез невесту на другой берег. Она плакала, молчала упорно, не смотрела на Домана, но противиться, не противилась. Все, что с нею случилось, сочла она за веление судьбы. Доман посадил ее на лошадь и поскакал с нею, но не к себе, а в Вишеву хижину, хотя не говорил ей об этом.

   Из родительского дома он хотел взять свою будущую жену, чтобы никто не посмел сказать впоследствии, что он исключительно владел ею силою. Когда на следующий день Дива сквозь слезы увидела знакомый ей уголок родной земли, губы ее засмеялись, глаза повеселели. Кротким, тихим взглядом поблагодарила она Домана.

   Утро было холодное, ясное. Они остановились у ворот. На дворе у колодца стояла Живя с другими женщинами. Людек виднелся в дверях, приготовляя охотничьи приборы. Когда появился Доман с женщиною, лицо которой было закрыто платком, все к нему бросились.

   Дива, соскочив с лошади, забыла обо всем происшедшем и растроганная, но счастливая, здоровалась со своими родными. Обе сестры кинулись друг другу в объятия, брат расспрашивал о случившемся...

   Доман между тем приблизился, в свою очередь.

   - Людек, брат мой, - сказал он, - я привез тебе сестру, судьба предназначила ее мне... Она должна быть моею, но я хочу ее взять не иначе, как из твоих рук, из-под кровли отцовской... Вот благослови нас, а там сыграем и свадьбу!

   Дива одновременно плакала и смеялась... Людек и младший его брат ударили с Доманом по рукам...

   Вскоре прибыли сваты, назвали гостей, приехал красавец-жених, сыграли свадьбу, а гости семь дней ели, пили, прыгали, веселились...

   И я там был, мед, пиво пил, - потому ведь каждое сказание должно же этим оканчиваться!

  

  

   Трудно, а иногда почти невозможно, рассказать первые годы жизни ребенка. Не менее трудно передать и о первых днях развития народа, потому что они не имеют наблюдателей, которые сумели бы сохранить воспоминания в поучение будущим поколениям. Подобно тому как дитя сейчас же после рождения растет, развивается с быстротой изумительной - и народ, обладающий еще непочатым запасом энергии, развивается так же быстро, готовясь к роли, заранее судьбой ему предначертанной.

   Ничего нет труднее, как поднятие завесы, покрывающей первые годы жизни целого народа. Эти минуты очень мало оставляют следов и памятников. Аналогия, сравнение, некоторые незыблемые законы развития, общие всему человечеству, позволяют нам строить кое-какие соображения о первых днях жизни польского народа.

   Из отдельных семейств созидаются роды, племена, гмины, наконец, целый народ, но сущность этой формации, перехода от части к грандиозному целому, не дается нам в руки, мы не можем проследить постепенность такого процесса. Эмбриология народа навсегда останется только вероятностью, гипотезой.

   История славян вообще долгое время покрыта туманным покровом: никто их не знает, никто не говорит о них. Среди подобного исторического безмолвия лишь некоторые неясные указания дают нам возможность догадываться, что славяне существовали в прежние времена на тех же землях, на которых впоследствии являются в виде множества мелких племен одной крови, одного языка... Иногда причисляли их к другим, совершенно им чуждым национальностям, иногда игнорировали и самое их существование.

   Геродотова Скифия - это ведь славяне в пеленках, но мы это чувствуем только, - веских доказательств у нас нет. Германия Тацита точно так же захватывает собою и славянские земли. Это имеет свое значение.

   В то время, когда другие народы всеми силами добиваются славы, славяне желают мира, живут спокойно и у домашнего очага находят все, что составляет содержание их жизни.

   Первое появление славян в истории вполне соответствует их доисторическому прошлому.

   Вот первое свидетельство о бытии славян на земле. Первое это появление славян в исторической роли проникнуто чем-то мифическим.

   Около 629 года записывает Феофилакт Симоката: "Прошедшего дня королевская стража поймала трех мужей, родом славян (склябеной). При них не нашли никакого оружия, в руках они держали гусли, а кроме этого, у них ничего больше не было. Тогда король (Маврикий, греческий император) спросил их, где живет славянский народ и по какой причине они рыскают вблизи римских границ? Они отвечали, что зовутся славянами, что живут по берегам западного моря, и что Хаган (хан аваров) прислал к ним своих послов с целью получить от них военную помощь; в то же время владыкам прислал много подарков. Владыки приняли послов и дары, но помощи дать не захотели по той причине, что отдаленность места войны не по их средствам; с этим-то владыки послали Хагану их троих, в настоящее время пойманных, чтобы они оправдали владык перед ним. Они, действительно, пробыли шестнадцать месяцев в дороге и явились к Хагану. Но Хаган, не обращая внимания на право послов, решил препятствовать обратному следованию их в славянскую землю. Они же, наслышавшись много о богатствах и человечности римского народа (как это смело сказать надлежит), воспользовались удобным случаем и ушли во Фракию. Затем они объясняли, что носят с собою гусли "потому, что не привыкли к мечам", так как в их земле железа не знают, а живут в мире, согласии. Они играют на гуслях, потому что в трубы трубить не умеют. Потому что, как они справедливо заметили, кто не знает войны, тот должен находить удовольствие в музыке. Заслышав это, самодержец полюбил их и удостоил гостеприимством своим, их - единственных из всех варваров, с которыми когда-либо государь встречался; удивляясь же их высокому росту и телесной красе, отослал он их в Геракл ею".

   Вот в каком идеальном свете является в истории это племя славян, которому чужды были мечи, которое с песней да с гуслями отправилось к хану аваров и к императору Маврикию.

   То же самое утверждает о славянах и Иорнанд, говоря о них "armis disperiti".

   При таких обстоятельствах, вдали от воинственных звуков и шума битв, вырабатывается у славян своеобразная общественная жизнь, главные формы которой являют вместе с тем и высокоразвитую цивилизацию. Чем глубже смотреть в их жизнь, тем более идеальною она представляется.

   Вера в единого Бога, супружеская жизнь, чистота нравов, уважение чужой собственности - в такой высокой степени, что даже дома не имели запоров; гостеприимство, патриархальный образ правления, гмины, федеративный союз - все это легко заметить даже в доисторическую эпоху славян (см. у Прокопа). Войны, необходимость защиты от нападений врагов, необходимость в оружии, заимствованные у соседних племен новые понятия и обычаи способствовали тому, что вслед за их появлением наступает процесс разложения, порчи и выработки чего-то такого, что необходимо должно было изменить и условия быта, и самый темперамент славян. Остаются лишь проблески прежней организации, которая, потеряв свою внутреннюю мощь к дальнейшему саморазвитию, должна испытать новую фазу переработки.

   Только такая жизнь, какую вели славяне в то время, когда гусли были единственным их оружием, позволяла созидать и вырабатывать самостоятельную цивилизацию. Чужое влияние изменило условия развития.

   Нет никакого сомнения, что первые минуты такого перерождения народного организма всегда выражают упадок сил и минутные заблуждения.

   В борьбе славян с германцами всегда выступают на первый план остатки старого организма, которому даже враги отдают полную дань уважения, а кроме того, как необходимое следствие новой цивилизации, являются: болезненное состояние, упадок, слабость сил. Славяне теряют то, что сами выработали, и не могут усвоить того, что заимствуют у других, в виде малопонятного, вовсе не приноровленного к их природе.

   Эти люди, не знающие железа, в течение многих, долгих веков не в состоянии достаточно сжиться с новыми бытовыми условиями, сохраняют отпечаток своей расы, остаются мечтателями, какими до того были, позволяют не только завоевывать свою землю, но и обращать себя в рабство.

   С течением времени славянские племена, благодаря различным условиям - климата, соседей, жизни - различно и развиваются. Они начинают дробиться на разные - не народы, этого нельзя сказать, но на группы, которые в видах самозащиты сливаются в малые неделимые. Это составляет ту таинственную эпоху, в период которой созидаются элементы, долженствующие в будущем образовать Лехию. Эта вторая колыбель Польши окружена таким же непроницаемым мраком, каким вообще окружена первоначальная жизнь славян.

   И здесь, и там легенды, сказания, другими словами, поэзия, составляют главный материал. Кроме этого материала, по временам у нас кое-что находят и в старых могилах, но определение эпохи, к которой принадлежал тот или другой найденный памятник, в большинстве случаев весьма затруднительно.

   О Лехии, - почти до того периода, когда она уже является принявшей христианство и то дружит с германцами, то борется с ними, - у нас сохранились предания лишь очень смутного характера.

   В наши дни мы встречаем эти предания уже не в устах народа, давно забывшего их, а на пыльных страницах хроник, куда заносились они далеко не в том виде, в каком создавались народом: каждый летописец старался прибавить к ним что-нибудь от себя - колорит, направление, вообще, что соответствовало бы понятиям современной ему эпохи.

   Все без исключения историки сходятся в том, что исторические предания о первых годах жизни народа составляют смесь элементов разнородного происхождения. Все же из них можно добыть кое-что, так же точно, как и из старых могил...

   Не подлежит никакому сомнению, что исторические предания о Лешках, Попелях, Ванде, Краке и т. п. относятся к известным важным моментам в жизни народа или, вернее, его составных частей, потому что до Пяста и потомков его не существовало даже понятия о народе, как об единичном целом. В глуби лесов, в тиши непроходимых дебрей мало-помалу образуются отдельные группы, которые, соединившись вместе, образуют со временем государство Болеслава Храброго.

   Вначале летописцы не придерживаются одного какого-либо постоянного названия для обозначения описываемой ими страны; она фигурирует у них под именем то страны полян, то ляхов и чехов. Только во времена Мешка Старого и сына его Болеслава поляне являются впервые в истории. Конечно, этому появлению нового народа на исторической сцене должна была предшествовать внутренняя работа составных его частей, подготовившая его силы для самостоятельной жизни.

   Длугош, который в XV веке писал историю Польши с точки зрения тогдашней эпохи, собрал предания о доисторической Польше, не подвергнув их ни малейшей критике. Ставить ему в укор такое отношение к делу мы не имеем права, потому что каждое поколение уверено, что именно ему-то и суждено было постигнуть истину.

   У Длугоша самое древнее предание упоминает о Лехе, по имени которого и вся страна получает название Лехии, жители же ее - лехитов. Между тем Длугош знает, что разные родственные лехитам племена, а вернее, только союзные с ними, имели каждое свое отдельное прозвище.

   Мифический Лех Длугоша не оставил потомства. В сущности, нам даже неизвестно время его существования, долго ли род его владел землею. Приходится ограничиться тем, что он умер, не оставив наследников.

   После первых властителей, единоличных деспотов, вернее, старейшин рода и племени, которые правили одною громадною семьею, наступили времена двенадцати воевод, поставленных во главе народа.

   Предание, которое ставит вначале патриархальный образ правления, а после него правление нескольких единиц, не противоречит природе вещей. Процесс созидания народа должен был совершаться именно таким путем.

   Являющийся вслед затем Крак, по всей вероятности, чешского происхождения, никак не вяжется с преданиями о лехитах. Личность его словно выдумана лишь с тем, чтоб связать в одно целое Лехию с остальным славянским миром. От рассказа о нем веет особенным духом. В нем видны следы общеславянского мифа, какой-то древней поэмы. Крак в одно и то же время царит у полян и у чехов и основывает Краков, сразу отнимающий все значение у древнего Гнезна.

   Вся жизнь сосредоточивается в этом польско-чешском городе. Но у самого замка, воздвигнутого на Вавеле, поселяется дракон (olophagus), который проглатывает не только скот, не щадит и людей.

   "Изнуренный продолжительным голодом, - повествует Длугош, - он выходил из своей ямы и с дикою яростью нападал на скот, лошадей, волов, душил их и пожирал. То же самое случалось и с людьми, если они ему попадались".

   Жители Кракова, под влиянием страха, задумали было оставить город. Крак тогда возымел мысль накормить дракона мясом, перемешанным с серою, воском, смолою и со скрытым в этой смеси огнем. Дракон проглатывает подброшенную ему пищу и умирает в жестоких муках. Крак, избавивший таким образом страну от угрожавшей ей страшной опасности, долго царит, а благодарный народ после смерти властителя воздвиг ему огромных размеров могилу на горе Ляссоте, под Краковом. Могила эта напоминает могилы владык, которые и до настоящего времени можно видеть в Швеции, под Упсалой. Эта-то могила и послужила поводом нарождения мифа о Кракове. По каким причинам одна из трех дочерей Крака царит затем самостоятельно в Чехии, об этом предание умалчивает.

   Из числа этих трех дочерей нам известны всего только две: Любуша и Ванда. У Крака, кроме того, были и сыновья: Крак и Лех, которых можно считать представителями двух областей: Хро-бацкой и Лехицкой, соединившихся впоследствии в одно целое.

   Завистливый Лех убивает своего старшего брата, рубит тело на куски и зарывает в песок; всем же Лех объявляет, что дикий зверь растерзал его брата на охоте.

   Таким образом, Лех долгие еще годы царит один, но в конце преступление выходит наружу, и поляки изгоняют его из своей земли. Другое предание гласит, что он умер бездетным, мучимый угрызениями совести.

   Это убийство, часто встречающееся в народных песнях, имеет характер народной былины. Заметим кстати, что в гораздо позднейшем сказании об убийстве св. Станислава снова является это руб-ление тела на части.

   После Леха на княжеский престол вступает его сестра, дочь Крака - Ванда. Сказание о ней, несомненно, должно быть причислено к произведениям чисто народным. Ванда не хочет выходить замуж, она дает клятву богам остаться девицею. Князь аллеманов, Ритогар, сосед Ванды, властелин чрезвычайно богатый, шлет к ней послов своих с предложением взять ее в жены. Послы возвращаются к нему с отказом. Ритогар собирает огромное войско и идет войною на Ванду. Ванда тогда становится во главе своей дружины.

   Еще раз Ритогар повторяет свою просьбу, Длугошу даже достоверно известно, что говорили послы Ритогара и как отвечала им Ванда. После нового отказа раздаются трубные звуки, взывающие к сражению, но немцы, испуганные зловещей красотою Ванды, обращаются в бегство. Наружность королевны их победила. Ритогар, не будучи в состоянии собрать своего войска, после недурного монолога, убивает себя собственным мечом. Ванда заключает мир с немцами и тридцать дней празднует победу, а затем приносит жизнь свою в жертву богам и кидается в Вислу. Тело ее народ хоронит над Длубней, в недалеком расстоянии от Кракова, воздвигнув ей такую же могилу, как и отцу ее - Краку.

   Древность этого предания, к сожалению, впоследствии испорченного новейшими вставками, не подлежит сомнению.

   После смерти Ванды воеводы опять появляются во главе народа. Это ясно указывает, в какой мере летописцы пользовались народными сказаниями для того, чтобы как-нибудь связать в одно целое миф с историческим бытом славян, а главным образом, чехов.

   Нападения врагов, говорит сказание: венгров, моравов, заставляют полян избрать себе вождя. Длугош описывает, каким образом вождем был избран Пржемыслав (лехицко-чешское или, вернее, славянское имя). За то, что этому рыцарю (таким он является у Длугоша) удалось победить врагов, его делают королем и дают имя Лешка. Этот Пржемыслав-Лешек также не оставляет потомства.

   Снова начинаются выборы нового князя (в чем, конечно, заметно влияние эпохи республики Ягеллонов). Кандидатов является много, начинаются споры, избрание становится почти невозможным. "Тогда, - по словам Длугоша, - придумали следующее средство: к столбу, стоящему посредине поля, все, метившие в князья, верхом на лошадях разной масти, должны были скакать одновременно. Кто первый очутится у столба, тому и быть князем, несмотря на его происхождение. Скачки эти происходили над Прондиком, в окрестностях Кракова. Хитрый Лешек заранее, ночью, усеял всю дорогу железными гвоздями, которые затем посыпал песком, оставив только одну тропинку для своей лошади. Двое каких-то людей, предполагавших ради забавы бежать пешком к столбу, проведали об уловке Лешка, но никому о ней не сказали. В назначенный день (15 октября) огромные толпы народа собрались у столба. Конечно, Лешек, который, кроме того, не забыл подковать свою лошадь, примчался первым. Но вместе с ним прибежал и тот, который знал о хитрости Лешка. Тогда судьи-кметы, извещенные о случившемся, велели Лешка казнить, а молодого парня, одновременно с ним прибежавшего к столбу, выбрали князем. Этот вновь избранный князь получает название Лешка.

   Этот-то Лешек II является родоначальником князей, долгое время управлявших народом. По преданию, Попель (Pompilius) - сын Лешка II и его законной жены. У Лешка, кроме него, было еще двадцать сыновей от двадцати других незаконных жен.

   Попели снова переносят столицу из Кракова в Гнезно, где и разыгрывается наша повесть или, вернее, сказание.