Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание

рой покоился рядом с ним. Домана били, толкали, он все оставлял без внимания. Немцам непременно хотелось что-либо узнать от него; они ни минуты не давали ему покоя. Легко может быть, что они боялись вторичного на них нападения. Но несчастный, горем убитый муж, видимо, не желал проронить ни единого слова.

   - Мы ваши князья! - крикнул младший Хвостеков сын. Только тогда поднял голову Доман и окинул дерзкого презрительным взглядом.

   - Из вашего рода ни один никогда над нами княжить не будет! - сказал он. - Этого вы никогда не дождетесь! Вы наши враги, вы разбойники, не вам властвовать, подлое змеиное племя!

   Доман снова умолк после этих слов. Его велели прочь увести и отошли от него. Долго немцы издевались над ним, били его, потешались, он все терпеливо сносил. Наконец, его снова связали и потащили на берег, где лежали другие.

   Доман упал под Миршевой вербой. Руки у него были связаны, ноги свободны.

   Вечером труп убитой Мили лежал один над водой. Доман тихонько приполз к воде, когда часовые уснули, он бросился в озеро и исчез.

  

  

   На острове, у воды, толпился народ и глядел на другой берег, в молчании к чему-то прислушиваясь.

   С другого берега ветер приносил дым и крики, раздиравшие душу. Это доказывало, что дома и селенья в огне, люди гибнут... Иногда на воде доказывались трупы, подплывавшие к острову, как бы моля предать их земле...

   Вечерело... Вдали расстилался туман, перемешанный с гарью.

   Храм был пуст, весь народ собрался у берега. Тут же был и старый Визун с седовласой Наной и Дивой с истомленным, бледным лицом; у священного огня осталась одна только женщина. Все молчали. У всех на уме был один лишь вопрос: нападут ли поморцы? Бросить ли все и бежать или остаться, пожертвовав жизнью? Никто не решался, однако, высказать вслух то, что внутренне его волновало. До сих пор никто никогда не осмелился нападать не только на храм, даже на остров. Не раз на том берегу видны были огни и слышались дикие возгласы бушевавшего неприятеля, все же враг уходил назад, несмотря на то, что сокровища храма представлялись ему сильно заманчивыми.

   Здесь было много народа, которым легко овладеть; защитников среди них нашлось бы слишком мало. Преобладающим населением являлись здесь женщины, дети и старики. Пожалуй, в храме оружия было достаточно, но где взять рук, настолько смелых, чтоб им владеть? Все слишком слабы!

   Общее внимание сосредоточивалось на Визуне, который стоял на пригорке, смотрел и молчал. По выражению его лица желали прочесть, о чем думал старик: но лицо его было точно застывшее. Ни одна морщинка не дрогнула, губы не шевелились, он даже не моргнул ни разу глазом.

   Хотя на дворе было уж так темно, что даже вблизи с трудом различались предметы, народ, однако, не расходился. Все продолжали стоять, словно ждали чего-то. Вдруг на воде послышался плеск.

   Рыба ли, человек ли? Темнота не дозволяла разглядеть хорошенько. Что-то светлое поднялось из воды и исчезло. Человек, выбившийся из сил, плыл к берегу. Визун сошел с пригорка, на котором стоял, и подступил к воде... Его глаза теперь только стали пристально всматриваться в воду, как бы желая что-то увидеть.

   Над поверхностью воды показалась человеческая голова, покрытая длинными волосами... Человек все ближе и ближе подплывал к берегу... Еще минута, он очутился бы вне опасности, но силы его оставили.

   Заметив это, Визун вошел в воду и до тех пор в ней оставался, пока утопавшему в предсмертном усилии не удалось наконец уцепиться за руку, ему протянутую.

   Тогда старик быстро вытащил несчастного на берег, но без признаков жизни: совсем обессилев, бедняга лишился чувств. Прибежавшие слуги помогли уложить его поудобнее... Визун наклонился над ним и вдруг вскрикнул:

   - Доман, дитя мое, жив ли ты?..

   Доман лежал недвижно с еле заметным дыханием, весь облитый кровью... На зов Визуна он открыл глаза, но сейчас же их снова закрыл...

   Дива, слышавшая, как Визун произнес имя Домана, подошла к нему. Визун велел ей подать больному напиться.

   Кто как умел начал приводить в чувство Домана. Нана отправилась приготовить напиток, который бы мог вернуть умиравшему уходящую от него жизнь.

   Наконец, вследствие общих усилий, он понемногу пришел в себя. Дива стала возле него на колени и собственными руками подала ему напиток. Явилась и Нана, но Доман едва на мгновение открывал глаза, как веки опускались сами собою.

   Домана отнесли в хижину Визуна. Старик велел уложить его на своей постели и сам уселся возле него. Он собственными руками перевязал ему раны. В храме всегда было много различных трав для больных. Визун надеялся, что сумеет вернуть к жизни бывшего своего воспитанника, который уснул крепким сном и так проспал до утра.

   Визун, убедившись, что Доман спит и что первый момент опасности миновал, отправился снова к озеру. Поморцы были чрезвычайно смелы и ловки, легко было предположить, что найдутся меж ними охотники устроить ночное нападение на храм.

   Так целую ночь никто и не трогался с места. Уже рассветало, когда Визун увидел какое-то черное пятно на поверхности озера... Пятно это тихо двигалось к острову. Солнце взошло... Пятно превратилось в лодку и все приближалось... Визун видел теперь, что в этой крошечной лодке сидела какая-то женщина... Знать, дремота одолела ее изнуренное тело: лодка подолгу иногда кружилась на одном месте и только лишь при благоприятном ветре плыла к острову... Сидящая в ней женщина не просыпалась... Наконец, лодка ударилась о берег и закачалась; старуха проснулась, протерла глаза и, взяв палку, бывшую с нею, вышла на берег, но здесь после первых шагов упала на землю.

   То была злосчастная Яруха, которую поморцы потому не убили, что сочли ее ведьмой и боялись даже дотронуться до нее. Ночью ей удалось найти кем-то забытую в камышах лодку, она села в нее, оттолкнулась от берега и по воле стихий добралась до острова.

   Старуха скоро пришла в себя и, заметив стоявшего над ней Визуна, которого видала не раз, обратилась к нему со словами:

   - Живя, богиня моя, избавила меня от смерти. Марена уж хватила меня за горло, желая тащить меня в яму... И Живя, добрая матушка, покрыла старуху своим платком... И вот целы остались старые мои кости.

   - Много людей погибло? - спросил Визун.

   - Много ли? Да столько, сколько их было там... Все погибли... Я видела труп той, которая еще вчера была девушкой, а помирать привелось замужней... Меч вонзили ей в грудь... Погиб жених, погибли молодцы, все погибли, даже собак убили.

   Старуха затрясла головой.

   - Хижины сожгли?

   - Все разрушили, все обратили в пепел... Вороны на пир слетелись, а люди плачут... - старуха вздохнула.

   - Ушли? - спросил Визун.

   Старуха сразу не могла дать ответа; она не помнила, что вчера случилось.

   - Я лежала на земле мертвая, когда Живя покрыла меня своим платком... Я не слышала и не видела ничего. Долго вокруг меня ходили, кричали, ногами меня топтали. Да... что ж дальше?.. Вспомнила - когда начало рассветать, что-то их напугало... Русалки вышли из озера, ветер поднялся сильный и гнал их прочь... Они с криком ушли, а трупы остались на берегу... О, трупы белеют, точно весенний цвет на лугу!.. Ушли, нет их более, но не вернутся ли снова?..

   Визун вздохнул свободнее; только доверять ли старухе, у которой, видимо, голова не на месте?..

   Чем больше ее расспрашивали, тем запутаннее она давала ответы... Наконец, Яруха устала болтать, села под деревом и уснула.

   Между тем у берега показалась новая лодка... Из нее вышел старик, простоявший всю ночь до утра в камышах и тогда лишь нашедший возможность безопасно переехать на остров...

   Он рассказывал, что поморцы, уничтожив огнем и мечом все встречавшееся им на пути, получили откуда-то ночью известие, которое их до того напугало, что они сейчас же торопливо вернулись в свои леса. Кроме того, старик утверждал, что у них было намерение по связанным лодкам пробраться на Ледницу и что если оно не осуществилось, то единственно вследствие неожиданного для всех ночного бегства; что неприятель, действительно, кроме трупов и целых груд пепла, ничего после себя не оставил.

   Несколько успокоенный этими подробностями, Визун пошел в храм, а оттуда направился к своему больному. Доман спал еще. Старик приготовил завтрак и сел у постели больного, стал дожидаться, пока тот сам не проснется. По временам он прикладывал руку ко лбу и к груди Домана: лоб горел, сердце с силою билось в груди. Раны слегка затянулись, кровь не сочилась более.

   Только в полдень проснулся Доман, он было хотел приподняться, но сейчас же в бессилии опустился на изголовье. Со сна он долго не мог сообразить, что с ним произошло и где он теперь находится. Визун заставил его подкрепить себя пищей и лишь тогда разрешил говорить.

   Как в тумане мелькали перед Доманом все события: свадьба, нападение поморцев, бегство его с женой, потом смерть Мили, наконец, плен и освобождение... Грустная повесть женитьбы была еще слишком свежа, несчастный старательно обходил ее в разговоре, и Визун, казалось, его одобрял, говоря:

   - Сперва болезнь выдохни из себя, а там примемся за оружие и проучим поморцев.

   - Мы теперь, точно пчелы без матери... - заметил Доман, - главы у нас нет... Если так еще долго протянется, всем придется погибнуть! Ну, не хотят Лешков, пускай избирают другого!.. Боги ведь ясно сказали: покорного, бедного...

   На следующий день Доману было не лучше. Жажда его томила, он беспрестанно впадал в забытье, кричал и метался.

   Визун очень часто наведывался в избу: посидит у постели, приготовит, что нужно, и снова уйдет. Дива два раза осторожно подкрадывалась к жилищу больного, заглядывала в щели, прислушивалась... Раз даже тихонько открыла дверь, чтобы взглянуть на спящего Домана. Видеть его стало ее потребностью; но пока в ней еще боролись два чувства: зарождающаяся страсть и стыдливость девушки...

   На третий день Доман почувствовал облегчение. Он сидел на постели. Дива более не являлась. Когда вечером пришла ее очередь нести ужин Визуну и больному, она долго не могла на это решиться: ей сделалось страшно чего-то, хотя в то же время так и тянуло увидеть Домана. Старика не было дома, когда Дива вошла в избу... Больной увидел в окне, как она отошла от порога, заметив, что Визуна нет.

   - Дива! Дива! - крикнул Доман. - Перевязала бы ты мне рану; приложила бы к ней свежих листьев...

   - Визун же всегда это делает, - ответила Дива, входя.

   - У старика руки трясутся! - возразил Доман.

   Дива не знала, что предпринять. Сомнения ее разрешились приходом Визуна. Доман при нем повторил свою просьбу.

   - Перевяжи ж ему рану! - повелительно крикнул старик. - Это ведь женское дело!

   Дива повиновалась. Доман сидел на постели в одной рубахе, и на раскрытой груди виднелся широкий рубец, тот самый, который когда-то нанесла ему Дива одной рукой. Девушке показалось, что Доман нарочно раскрыл рубаху в том месте. Молча подошла она к раненому, как следует наложила повязку, после чего сейчас же вышла на двор и пустилась бежать к храму. Визун пристально посмотрел на Домана. Оба они, казалось, вели немой разговор.

   - Дива тебя боится, - произнес, наконец, Визун, - а ты опять что-то стал на нее заглядываться...

   - Я бы, быть может, ее и забыл, если б волны меня сюда не прибили! - ответил в раздумье Доман.

   - Судьба! - вздохнул Визун.

   - Судьба! - повторил и Доман.

   Оба умолкли. Старик без надобности начал с чем-то возиться в углу, а в сущности лишь для того, чтобы скрыть выражение лица.

   На следующий день Доман вышел на воздух и сел на крыльце, но Дива не приходила. Доман рассчитывал, что, выздоровев окончательно, будет в состоянии через несколько дней уехать домой. Но он слишком долго сидел на крыльце, ветер был свежий, и ему опять сделалось хуже. Старик уложил его снова в постель. Между тем, заботясь о Домане, он и сам занемог, жаловался на ломоту во всех костях. В тот день Диве пришлось явиться уж к двум больным, чтобы за ними ухаживать. Она сейчас же пришла и принялась молча за дело. Дива всеми силами старалась не смотреть в лицо Домана и избегать разговора с ним. Доман был тоже сосредоточен. Только тогда, когда Диве настало время уходить из избы, она помедлила у порога, долгим взглядом впилась в Домана и быстро скрылась за дверью.

   Яруха все еще расхаживала по острову. Она не могла пожаловаться на свою судьбу: с ней часто советовались, кормили ее и одаривали подарками за снадобья. Ей всегда находилось дело, а не то она хоть пол подметала в храме. Любопытной, как вообще старухи, ей скоро стали знакомы все закоулки острова.

   Яруха, заметив, что Дива выходит из избы Визуна, в которой она еще никогда не была, ей, старой ведунье, побывать там еще не пришлось, подумала, что не мешает исправить такую ошибку.

   Яруха открыла дверь. Доман сидел на постели. Старуха внимательно всмотрелась в его лицо. Доман не запрещал ей входить, она и вошла в избу.

   - О! О! - воскликнула она. - Так вот кого я вижу? Да ведь это ты, тот самый, кому я рану перевязала, женку которого убили! А уж как же и жаль ее; молодая была да веселая, как щегленок... У тебя ей, впрочем, было не так спокойно, как дома.

   - Почему?

   - Потому что вы, жупаны, прихотливы, - продолжала старуха, - у вас всегда много женщин, и вы их не умеете уважать! Э! Да ведь это тебя-то Вишева дочь так уколола? - прибавила Яруха, смеясь. - А теперь траву тебе носит.

   Доман вздрогнул.

   - Не ври, ведьма! - крикнул он. - Не вспоминай о прошедшем!

   - Она здесь ведь царит, - не смущаясь, болтала старуха. - Умница, что говорить! Не хотелось ей мыть у тебя горшки, ей ведь удобнее, руки сложив, сидеть у окна. Вишь, она кметова дочь, а для них князя мало! Ручки белые, работать не могут; глазки черные гордо глядят...

   При этих словах она подошла к Доману и посмотрела в его лицо, которое внезапно покрылось румянцем.

   - А что ж? Здесь-то на острове ты с ней не поладил? - спросила она.

   - Я ее редко вижу, - с напускным равнодушием ответил Доман. Старуха призадумалась, а потом, ударяя палкой об пол, снова

   заговорила нараспев:

   - А ведь это... судьба, что вода принесла тебя прямо к ее ногам... Лучше б совсем с нею-то не встречаться... Говорят вот, что будто зажившая рана снова начинает болеть, когда к ней приближается тот, кто ее нанес... Потому, значит, неотомщенная кровь... а она бросается даже и из зажившей раны, коли виновник рядом стоит... А девица, видно, тебя боится... едва ноги передвигает...

   Доман молчал. Старуха продолжала:

   - Она тебе стала теперь противна, не так ли? Ну, отвечай! Сознайся!.. Если ж ты все о ней думаешь... гм... тогда знай, что это мне дело знакомое - помогать в таких случаях... У меня, пожалуй, найдутся всякие зелья, средства... Заставила б я ее тебя слушаться!.. Я ведь не какая-нибудь обыкновенная женщина, я - ведунья!

   Доман долго еще молчал, наконец спросил ее, как бы нехотя:

   - А что ж ты сделаешь, если она дала клятву богам? Она никого не хочет...

   Яруха захохотала.

   - Э-ге-ге! Да разве первая она, что клятву дала? Мало их разве, променявших священный огонь на иной, свой, домашний? Захотела бы только, никто ей не запретит, лишь бы выкуп внесла за себя! У Визуна и без нее женщин много...

   Доман становился внимательнее...

   - Уж я ее подговорю, приготовлю!.. - проворчала старуха.

   - Нет, не удастся тебе!.. - с грустью воскликнул Доман.

   - Ан удастся! Я-таки кое-что знаю... По крайней мере, испробую.

   - Я тебя на всю жизнь обеспечу! - обрадовался Доман. - У тебя будет хлеб на старые зубы...

   - Ну! У меня давно уж зубы повыпали, - смеялась Яруха. - Что мне в хлебе сухом? Не раскусишь! Мне молочка подавай, да кусочек мяса... Это лучше всего... Потом и веселенького чего-нибудь выпить... Ну, само собой, не воды... Мне вода не по вкусу...

   - Я тебе дам всего, - сказал Доман, - а вдобавок и шубу на зиму, только... не удастся тебе!..

   Яруха подошла к больному и морщинистой рукой начала гладить его по голове.

   - Ты домой-то не торопись, если хочешь ее иметь... Я кое-что знаю.

   При этих словах она многозначительно взглянула в лицо Дома-на, замурлыкала песню и пошла из избы; прямо от Домана она отправилась в храм.

   Яруха, однако, в него не вошла, а остановилась у входа, подняла угол занавеса, посмотрела внутрь и села на одном из камней. Она знала, что жрицы должны были проходить мимо нее за водой. Пользуясь временем, она собирала траву, росшую кругом в изобилии, связывала ее в пучки и клала в мешок.

   Долго пришлось ей сидеть, пока наконец одна из жриц, проходившая мимо, не объяснила ей, что Нана приказала Диве собирать в садике травы и разное зелье, которое употреблялось для храма. Яруха, выслушав сказанное, побрела в садик, бывший по ту сторону храма.

   Это было крошечное местечко, окруженное с четырех сторон небольшой изгородью. Старые вербы, несколько ольх, да посредине две-три грядки растений, вот и все, что заключал в себе садик.

   Дива, собрав, что ей было нужно, сидела, задумавшись, и неторопливо вязала траву в пучки. Яруха, увидев ее, остановилась.

   - Дочь моя, я готова тебе помочь...

   Девушка, равнодушно взглянув на нее, не отвечала на предложение. Не смущаясь приемом, старуха вошла-таки в садик, опустилась возле Дивы на землю и, не спрашивая ее разрешения, начала помогать ей в работе очень споро и ловко.

   Долго она молчала; затем принялась бормотать, словно бы про себя:

   - Что бы я да долго высидела на Леднице, ну уж нет!.. Теснота, духота здесь ужасная, жизнь-то тянется, словно в клетке!..

   Дива продолжала молчать.

   - По целым дням жариться у огня!.. Да, эдак дым все глаза выест!.. Жаль мне твоей красоты, - обратилась Яруха к девушке. - Ты здесь совсем изведешься, красавица... Я ведь все знаю, все понимаю... я по глазам вижу, что в человеке-то происходит!.. Да!..

   Дива вспыхнула и покосилась на собеседницу боязливым взглядом.

   - Что же ты видишь во мне? Что? - решилась она произнести.

   - Ой, что я вижу!.. - заговорила старуха. - Вижу... начинается что-то завязываться... трава и та, из земли поднявшись, скоро растет... Недаром судьба вторично толкнула Домана на остров... Суженого конем не объедешь!..

   Дива, желая скрыть овладевшее ею смущение, сделала вид, будто приводит травы в порядок. Старухе-то было ясно, что травы тут собственно ни при чем. Она и сказала, обращаясь к взволнованной девушке:

   - Слыхала ль ты сказку о красавице-королевне?

   И, не дожидаясь ответа, начала она монотонным голосом:

   - Жила-была некогда красавица-королевна, одна дочь у богатого короля, который любил ее пуще жизни. Чтобы ни вздумалось, у нее все было... Птичьего молока и того доставали... Наконец, красавица стала взрослой девицей; тогда отец ей и говорит: "Пора тебе, доченька, замуж идти", а королевна в ответ: "Я согласна, да чтобы был мой суженый и умней, и ловчей меня, да и крепко чтоб мне полюбился".

   Вот прибили на королевском замке колесо золотое; стали в замок съезжаться женихи, что ни на есть со всех концов белого света. Были тут и королевичи, были князья, жупаны, кметы, все народ из себя молодой да красивый... Только нет!.. Заартачилась девица и слышать о них не хочет! Видно, больно уж ей полюбилась свобода девичья!..

   Все-то она гуляет по садику, собирает цветочки, да любимые песенки напевает; а начнут ей про женихов говорить, рассмеется! Никого, молвит, я и знать не хочу! Никого!..

   Так-то долго издевалась она надо всеми. Одному приказала достать ей живой воды, той воды, что стерег семиглавый дракон. Другому поручила принести золотое яблочко, росшее за горой ледяной. Третий должен был нанизать на шнурок звезды небесные и составить из них ожерелье. Все поехали исполнять королевнину прихоть, но назад никто не вернулся. Первого проглотил дракон. Второй провалился в прорубь во льду и был съеден рыбами. Третьего растерзали коршуны.

   Наконец, приехал свататься королевич Сила, обладавший могуществом волшебства. Увидал он красавицу, закипела в нем молодецкая кровь, и поклялся он или жизни лишиться, иль добыть себе королевну в жены!

   А она лишь взглянула на нового жениха, задрожала всем телом, заплакала и сейчас же велела ему отправляться за синее море, принести оттуда чудодейку-траву, воскрешавшую мертвых. Знала, хитрая, что к траве той подступа нет иного, как сквозь страшное пламя, против которого и вода бессильна.

   Королевич-то, не будь глуп, обернулся птицею, сине-море перелетел, турманом над огнем взвился, захватил клювом веточку и принес ее злой красавице. Тут случись, как нарочно, умирает сын короля... Плачут все, убиваются... Королевич тогда приложил траву к сердцу мертвого, и покойник вскочил как встрепанный.

   - Есть хочу, я отлично спал! - закричал королевский сын, протирая глаза.

   А король от восторга кинулся жениху на шею и сказал своей дочери:

   - Ну, теперь уж все кончено, ты должна быть его женою! Залилась королевна слезами горючими.

   - Делать нечего, - отвечала она, - приказал отец, надо слушаться... Одного лишь прошу: дайте мне семь раз хорошенько спрятаться, а жених пускай ищет... Коль найдет, я противиться больше не стану.

   К слову молвить, красавица хоть и ведьмой слыла, умела и себя, и других превращать во что бы ни вздумалось, да королевич был хитрее ее!

   На следующий день королевна из окна своего вылетела на двор голубкой и летала по нему вместе с прочими птицами... Эти, впрочем, верно почувствовали чуждый в ней дух: каждый раз как она приближалась к ним, все разлетались сразу, и она оставалась одна. Королевич, прикинувшись ястребом, погнался за ней... Она испугалась, спустилась на землю и превратилась в девицу... Смотрит, а тут же рядом стоит красавец-жених и берет ее за руку...

   Опечалившись, затворилась королевна в своей светлице, горько плакала и всю ночь напролет продумала, что ей делать теперь?..

   Ранним утром красавица вышла в сад, села на грядке и сделалась лилией... Вокруг нее все другие лилии белы как снег, она одна только - кровь в ней просвечивала - вся покраснела.

   Жених с королем также пробрались в сад подышать свежим воздухом... Королевич горюет, не зная, где и как он отыщет свою красавицу...

   Случайно оба остановились у грядки, где цвели, дыша ароматом, лилии; странно им показалось: все цветы белые - один только розовый!..

   Королевич сейчас же понял причину, приложил руку к стеблю, а тут стоит девица и плачет.

   - Узнал ты меня два раза, третий раз не узнаешь!

   И бежит красавица снова в светлицу, садится на коврик и плачет, плачет так, что слезы ручьем текут. Думала крепко она всю ночь... На утро открыла окошко и блестящей мушкой помчалась в синюю даль.

   Долго летала она по воздуху, только страх ее стал разбирать. Птицы ловко глотают мушек; вот-вот иная так и норовит поймать ее своим клювом... Королевич, удалось ли ему подсмотреть, или ему шепнул кто-нибудь, превратился в огромного паука, растянул по воздуху паутину и выжидает. Недолго спустя на нее натыкается мушка, спасаясь от воробьев... Паук, неуклюже карабкается и... королевна стоит и плачет.

   Рядом с ней паук-королевич держит ее за белую ручку.

   - О, бедная! Узнал ты меня три раза... Что теперь я начну?.. По-прежнему плач и рыдание в светлице. Сестры стучатся, входят и советуют огорченной:

   - Поплыви ты рыбкою по синему морю... Море широко и глубоко... Там он тебя не найдет.

   А она все плачет без устали.

   - Узнал он меня три раза, что же теперь-то я сделаю, куда удачнее скроюсь?.. В воде чудовища есть... Я их боюсь...

   Однако на следующее утро красавица вышла к морю; она не заметила, что жених притаился за деревом, выслеживая ее.

   Вот нырнула на дно золотая рыбка; следом за ней мелькнула серебряная. Куда золотая ни кинется, серебряная рядом плывет. Толкнулись они друг о дружку. Королевна слышит слова:

   - Четвертый раз я тебя отыскал, судьба тебе быть моей!

   Рыбка превратилась в девицу, бежит к себе в замок и снова горюет.

   Эта ночь, как и прежние, проходит без сна. Уж солнышко показалось на небе, когда королевне в голову пришла счастливая мысль. Много ведь камушков на морском берегу. Кто ж отличит ее среди них, когда превратится она в белый камень и незаметно уляжется на песке? Тотчас побежала она на берег, где и осуществила то, что задумала.

   Королевич ломал себе голову, стараясь узнать, что теперь придумала королевна? Ничего не добившись, он в отчаянии направился к морю, желая покончить с собой. Вдруг нечаянно наступил он на камешек... А какой прелестный!.. Жених наклонился, чтобы взять в руки находку, а перед ним стоит королевна и... плачет.

   - Нашел я тебя пятый раз! - в безумном восторге закричал королевич. - Ты должна быть моей!

   - До семи еще далеко! Найдешь меня за седьмой горой, за седьмой рекой!

   Не помня себя от гнева, девица побежала домой и бросилась на пол в своей светлице. Горюет да плачет. Мимо нее пробежал мышонок. Заметив его и недолго думая, она обернулась мышонком, спрятавшись в скважину. Сидя в ней, красавица думала про себя:

   - Вот теперь-то уж он меня не отыщет!

   На беду ее на окне сидел воробей и все видел. Он сейчас же порхнул к королевичу, спустился к нему на плечо и крикнул:

   - Девица превратилась в мышонка и в ямочку-щелочку спряталась...

   Королевич бурым мурлыкой стал, сел и, уставившись, выжидает.

   Мышонку есть захотелось; заметив крошки, лежавшие под столом, он задумал выйти из норки, но только лишь показался, громадный кот тут как тут:

   - А, вот где ты?!

   Королевна перепугалась, боясь, что ее проглотят; но кот произнес человечьим голосом:

   - Узнал я тебя и в шестой раз. Моей, наверное, будешь.

   Королевна упала на пол, рыдая.

   - Ох, я несчастная... Горькая моя доля-долюшка... Что-то я стану с ним делать?

   Вот в седьмой-то раз нужно было придумать уж что-нибудь особенное. Сбиралися все подруги с сестрицами, долго думали, долго гадали... Ночь прошла, рассвело, а решить ни на чем не решили... Королевна заливается, плачет с досады.

   - Лучше уж сразу-то было за королевича замуж идти, - причитает она, - чем семь раз срамиться, а в восьмой все равно в неволю попасть.

   Просыпалось солнышко... Что-то будет, когда оно выглянет? Совещались сестрицы, наконец, порешили: превратиться ей в старую нищенку, безобразную, желтую и с лицом как печеное яблоко, вот, к примеру, словно бы я, - рассмеялась рассказчица. - Так и сделали. Пошла красавица просить милостыню на большую дорогу, и уж так-то была уверена, что теперь никто ее не узнает.

   Долго ждать ей пришлось. Только видит, едет король верхом... Что за старуха такая? Велел подать ей копеечку и дальше поехал. А королевна и думает про себя: отец родной не узнал, никто не узнает!..

   Едет братец ее родной, посмотрел на старуху, захохотал:

   - Что за ведьма такая? Вот-то гадкая тварь... Гнать ее прочь с дороги...

   Поплелась королевна к сторонке, а сама в душе-то и радуется: брат родной не узнал, и жених не узнает.

   Наконец, показался верхом на коне королевич-красавец... Ветер ласково треплет его золотистые кудри... Он и видит - стоит перед ним нищенка старая... Посмотрел, покосился - бросил ей золотое кольцо.

   Королевна со страху возьми да и перехитри: опасаясь, чтоб суженый ее не признал, отступила назад и закрыла себе лицо тряпицей. Что за странность, подумал жених, надо быть, тут неспроста... Подбежал он к старухе, да в глаза и заглянул... А глаз-то она переменить не умела... Светят, искрятся, точно два солнышка... Взял тогда королевну он на руки, посадил к себе на лошадь.

   - Вот и седьмой раз отыскал я тебя, теперь от меня не отвертишься...

   Свадьба была богатая, и я там была, мед да пиво пила, - окончила свою сказку старуха.

   - Так-то, - добавила она, погодя, - суженого конем не объедешь!

   Выслушав сказку, Дива задумалась.

   - Эдак-то, - заключила Яруха, - может выйти и с ДОманом, напрасно его избегаешь. В расписанной хате-то лучше жить, чем на острове здесь, на Леднице...

   Досыта наболтавшись, старуха кряхтя поднялась с места и, ворча что-то под нос, медленно поплелась из ограды. Ведунья хорошо понимала, что брошенное в землю зерно иногда подолгу лежит, притаившись, прежде чем пустит ростки и созреет. А Дива долго еще неподвижно сидела, окруженная роем нахлынувших дум... В ушах, словно кто-то бил в наковальню молотом, раздавались слова:

   - Суженого конем не объедешь...

  

  

   Кашубы и поморцы, подстрекаемые Лешками, все учащали свои набеги на Полянские земли. Не успеют, бывало, прогнать одну их орду, глядь - показалась другая, глубже первой проникнувшая в дотоле мирные дебри славян. Вскоре кметы окончательно сбились с толку, не зная, откуда и ждать врага. То являлись поморцы с севера, то внезапно нападали с востока... с той ли, с другой стороны - угадать равно не представлялось возможности.

   Старшины между тем по-прежнему собирали вече за вечем, спорили, ссорились, а решать ни на чем не решали. Выбор князя им, как клад, не давался. Не выискивался глава - не нашлось и руки, умевшей бы отразить врагов.

   Все разбегались куда попало.

   Уверенность в постоянной опасности загоняла людей в самую глушь лесов; в свою очередь, голод их гнал оттуда. Разоренные нивы стояли пустыми.

   Теперь являлись даже такие, что жалели Хвостека.

   - Мышки, - говорили они, - хороши лишь на то, чтоб разрушить, создать же они ничего не умеют.

   Раздоры, общая неурядица грозили затянуться надолго, как однажды вечером, после особенно бурной сходки, по обыкновению окончившейся ничем, к месту, где стояли старшины, подошли двое каких-то людей. Некоторые из бывших у Пяста на торжественном празднестве пострижения сейчас же узнали их. Это были два чужеземца, из коих один благословил Земовида. А так как кметы как раз в момент их прибытия готовились ужинать, то один из Мышков пошел навстречу гостям и пригласил их к общественному костру. Чужеземцы, приблизившись к кметам, приветствовали их во имя Единого Бога.

   Перед прибывшими сейчас же поставили калачи и мясо, пиво и мед. Мяса в этот день они не хотели трогать, довольствуясь хлебом и несколькими глотками пива.

   Младший гость, заметив хмурые лица кметов, полюбопытствовал узнать о причине подобного настроения духа, а кстати уж, и о том, почему полянам вообще неладно да трудно живется.

   - Как же иначе могло бы и быть, - ответил старый Стибор. - Едва мы успели одно зло уничтожить, как нажили другое. Иго неволи сбросить-то сбросили, а порядка завести не умеем. Дело нетрудное - свергнуть тирана! Труднее заменить его лучшим! Вон нас враги вконец разоряют, а разве мы можем отбиться?

   - Да, - в раздумье сказал чужеземец, - нехорошее дело, если во время войны не иметь вождя... Много мы разных стран и народов видели, от Дуная вплоть по Лабу и Одеру, а такой не встречали, в которой бы не было короля или князя, вождя или главы!.. Что же за причина, однако, что вы до сих пор никого над собой не поставите?

   - Причина такая, - ответил Стибор, - что каждому хочется быть вождем... И всякий боится, что как выберет себе равного князем, так этот, пожалуй, начнет притеснять не хуже прежнего владыки...

   Гость задумался было, но затем продолжал:

   - Если у вас меж богатыми и влиятельными не может выйти согласия, ввиду того, что один другому завидует, один другого боится, - отчего бы вам не избрать человека бедного, незначительного, но известного вам по честности и уму, по способностям?

   Мгновенно все замолчали. Кметов, видимо, поразило то обстоятельство, что мнение человека, им чуждого, совпало в точности с мнением богов, слышанным Визуном в храме. Они удивленно переглянулись, и Стибор спросил:

   - А тебе разве ворожея какая-нибудь сказала, что избрать нам себе в князья следует "малого"?

   - Нет, - отвечал гость, - но кто, будучи бедным, сумел прожить честно, снискать себе любовь и уважение других, тот и при условиях богатства и власти, наверное, не изменится...

   Товарищ его прибавил:

   - Ведь и тот, у кого мы гостили во время празднества пострижения отрока-сына, - человек не богатый, а ведь все вы его уважаете. Отчего бы не избрать его князем?.. Ум у него обширный...

   - Пяст!.. - в один голос крикнули кметы. - Пяст!..

   И точно в первый раз услышали это имя: все начали о нем говорить...

   Между тем наступили сумерки. Чужеземцы, простившись с кметами и поблагодарив их за угощение, уехали, чтобы пораньше успеть приискать себе ночлег.

   Кметы еще долго совещались, а некоторые из них прямо с вече направились к Пястовой хижине.

   Старик стоял у ворот, осматривал табун, вернувшийся с поля. Лошади при виде своего господина весело ржали. Невесел был только хозяин. С тех пор как только побывали у него чужеземцы, а также со времени низвержения последнего князя, мысли, одна другой неотвязчивее, бродили у него в голове, не давая ему покоя.

   Стибор, Болько и Мышко подъехали к воротам, сошли с лошадей и окружили хозяина, оживленно его приветствуя.

   - Рад гостям, - произнес радушно старик, - зайдите в избу отдохнуть... Угостить только вас, право, ничем особенным не могу! Дома-то найдется немногое!.. Хлеб, впрочем, есть... Что же, привезли хорошие вести? Выбран князь, или все еще нет?

   Гости вздохнули, посмотрев друг на друга.

   - Князя у нас и по сию пору нет, свободы же через край... А тем временем голодные поморские волки жгут наше добро, разоряют землю; нет ни сна, ни умения обороняться... Просто дышим едва... Проклятые Лешки все новых поморцев на нас насылают... Время уходит...

   Болько прибавил:

   - А ты по-прежнему ухаживаешь за пчелами и не хочешь к нам заглянуть, чтобы подать добрый совет? Твое слово имело бы вес и значение перед людьми...

   - Можно ли словом оказать помощь там, где уж и кровь заговорила, да и ее не послушались? - возразил Пяст. - Я малый, убогий человек...

   Эти слова, услышанные впервые из уст Визуна, затем повторенные чужестранцами, а теперь и самим Пястом, показались кметам как бы предопределением судьбы.

   - Я человек малый и бедный!..

   Словно боязнь какая-то овладела ими: им чудилось - боги требуют, чтобы Пяст, а не кто иной, избран был князем.

   - Завтра... - начал Болько, - последний день настоящего вече... Не может быть... не допустим мы этого, чтоб тебя не было с нами. Мы за тобой приехали, ты должен с нами идти... Все тебя просят, зовут... Не захочешь пойти, вече снова ничем не окончится, жалобы всех падут на тебя...

   Старик оставил эти слова без ответа.

   Кметы хотели было возобновить свои настояния, как у порога остановился бледный, еще не вполне оправившийся Доман, прямо прибывший с Ледницы.

   По лицу его видно было, сколько он выстрадал. Кметы, слыхавшие уже о его приключениях, немедленно окружили интересного гостя, желая узнать, что с ним произошло и как он сумел спастись от поморцев.

   Доман им все рассказал, показывал свои раны и заклинал решиться немедленно жестоко отомстить врагам.

   - Если вы и теперь не изберете себе вождя, - так заканчивал он обстоятельный рассказ о своих приключениях, - то всякий поймет, что остается заботиться лишь о целости своей собственной шкуры... Соберутся вооруженные шайки, и сильнейший наденет ярмо на всех... Да я первый соберу как можно больше людей, и тогда, - пусть и скот пропадает, пусть земля порастает быльем, пусть расхитят все волки!.. Мы должны восстать на наших мучителей, должны найти их гнездо, с корнем вырезать это подлое племя, чтоб хоть раз, наконец, вздохнуть посвободнее!..

   Долго велись еще разговоры в подобном тоне; наконец усталость взяла свое: все разбрелись по углам и минут через пять уже храпели.

   На следующий день, чуть свет, Пяст изготовил корзину, чтобы идти с ней в лес. Болько и Стибор заметили это и, взяв старика за руки, сказали ему:

   - Ты непременно должен сопровождать нас сегодня. Все того требуют, а слушаться воли народной каждый обязан. Пусть и Доман поедет с нами, он покажет там свои раны, подробно о том поведает, о чем всем любопытно послушать...

   Старик все еще не хотел согласиться.

   - Мое дело пчелы, а не вече, - уклонялся он.

   Но на этот раз никаких отговорок не приняли: волей-неволей пришлось уступить.

   Разбудив тех, которые еще отдыхали, вчерашние собеседники вскочили на лошадей и отправились к столбу, где с нетерпением ждали их кметы. Челядь Пяста давно уж ушла на работу, а потому с ним поехал сын его Земек, сопровождавший отца на случай ухода за лошадьми.

   В то утро вече обещало быть особенно многолюдным: множество кметов виднелось уже у столба, а кроме того, беспрестанно подходили и новые. Распространившийся слух, что немцы опять готовятся к нападению на Полянские земли, немало способствовал многолюдству собрания.

   В ожидании начала вече кметы сидели кучками на траве, когда Стибор, Болько, Мышко, Пяст и Доман явились. Заметив старика в простой, домашнего изделия сермяге, подходившего к ним, все, словно по чьему приказанию, встали. Воля богов, с одной, седые волосы Пяста, с другой стороны, были тому причиной.

   - Отец наш, дай нам добрый совет, иначе мы все погибнем! - послышались с разных концов голоса. - Мы уж достаточно говорили, говори теперь ты; дай нам добрый совет, отец!

   - Или вы сами не знаете, что вам нужно? - спросил Пяст. - Нового вам я ведь ничего не скажу! Прежде всего нужно согласие, да скорей выбрать князя! Сжалимся же, наконец, над самими собой, да над детьми нашими! Беспорядок царит среди нас... Заводите порядок!

   Вечевое поле замолчало. Все, казалось, обдумывали...

   Вдруг один из старшин, по прозванию Крак, представитель древнего княжеского рода, грозно поднялся с места, снял колпак с головы и, махая им в воздухе, полной грудью крикнул:

   - Этому быть нашим князем! Избираем Пяста! Мгновенная тишина - и земля дрогнула от единодушного восклицания:

   - Пяста! Пяста!

   - Пяст да княжит над нами! Кровь наша!..

   И среди кметов не нашлось ни одного, который не повторил бы этого восклицания, который бы воспротивился общему выбору.

   Старик отступил назад, сделав руками движение, как бы желая отстранить от себя голоса, раздававшиеся все громче и громче, все радостнее.

   - Я простой человек и бедный, за пчелами ухаживать мое дело, но и только, - сказал Пяст, - я людьми управлять не умею... Стар я и рука у меня слабая... Выберите другого, не смейтесь над стариком!

   Сказав,