Кондратьев Иван Кузьмич - Драма на Лубянке

ворцовом. Большинство же москвичей предпочитало свои сады. Садов в то время в Москве было бесчисленное множество. Редко можно было встретить дом без сада. В своих садах москвичи покучивали и устраивали домашние увеселения с музыкой.

  

   Как уже сказано, был садик и при флигельке Матвея Ильича. Садик чистенький, хорошенький. Матвей Ильич сам лично ухаживал за ним: разводил цветы, сажал малину, клубнику. Дочь Надя помогала ему. Она тоже была большая любительница зелени. В садике своем Матвей Ильич устроил даже беседку, в каком-то греческом вкусе, мало того, знакомый художник расписал ему масляными красками стену беседки, чем придал ей несколько роскошный вид. Сюжеты картин, пожеланию Матвея Ильича, были преимущественно взяты из мифологии.

   Неудивительно после этого, что Матвей Ильич, дитя своего века, отдавал дань своему времени, набивая свои произведения сладострастными сценами, а свой дом - такого же рода картинами... Анна Степановна смотрела на эти прихоти мужа, как на необходимое зло, а дочь - дочь как-то не обращала на это внимания и даже как бы сочувствовала отцу в его непозволительной слабости. Она даже, как он, любила мифологическую беседку в саду. Матвей Ильич нередко летом, особенно в жару, пописывал там свои повестушки, вдохновляемый безмолвно взирающими на него нимфами и наядами, а дочь почитывала там любимые романы. Одна только Анна Степановна отплевывалась, когда заходила речь о таинственной беседке. Она даже боялась подходить к ней.

   Знакомые Матвея Ильича, из мужчин, не пренебрегали его классической диковинкой, и нередко, во главе самого хозяина, устраивали там дружеские попойки... Вообще, беседка Матвея Ильича имела немало поклонников... Матвей Ильич гордился своей выдумкой и всякому, с кем знакомился, первым делом показывал беседку - свое сокровище.

   Особенным почитателем сокровища Матвея Ильича был наш старый знакомый, Гавриил Яковлевич Яковлев. Нередко он приезжал к Комарову просто для того, чтобы побывать в беседке.

   Для того ли, чтобы побывать в беседке Матвея Ильича, или для чего-либо другого, но Яковлев приехал к Комарову и в тот день, когда у него был Верещагин.

   Начинало вечереть.

   По своему обыкновению и как старый знакомый, Яковлев смело вошел в комнаты Матвея Ильича. Матвей Ильич все еще продолжал спать. Яковлева встретила Анна Степановна.

   - Дома?- спросил Яковлев.

   - Кто, мой бесшабашный-то?

   - Ну, разумеется.

   - Спит, батюшка. Без задних ног лежит.

   - А Надежда Матвеевна?

   - А Надя... У, право, не знаю, где Надя... Должно, ушла куда...

   - А!... Ну, пусть их... Я подожду...

   - Да вы растолкайте его, батюшка... Диво ли, до сих пор не обедали...

   - Ладно, ладно, растолкаю...

   Анна Степановна ушла. Яковлев прошелся раз-другой по комнате и хотел разбудить Комарова. Он подошел к дивану, на котором спал автор, и тронул его за плечо. Комаров спал как убитый.

   "Ну пусть его спит,- решил Яковлев.- Выспится - бодрей будет. А мне надо, чтобы он непременно был бодр и предприимчив. Дело-то важное. Необходимо для главнокомандующего составить доклад о московских агентах Бонапарта. Слог у Матвея отменный. Красноречив, каналья..."

   Чтобы как-нибудь убить время, Яковлев направился в садик. Садик был небольшой, поэтому Яковлев вскоре очутился у почитаемой им беседки. Но едва он сделал к ней несколько шагов, как моментально остановился и навострил уши.

   Опытное ухо сыщика услышало что-то.

   - Э,- прошептал он, помолчав,- дело-то какое! Пошел по грибы, а поймал зайцев. Ну, ну, послушаем, чем все это кончится. Во всяком случае, любопытно.

   Яковлев шагнул к беседке, но так тихо, так незаметно, что казалось, это шагнула какая-то таинственная тень, а не живой человек. Далее - более, и через минуту сыщик стоял уже у беседки, прильнув ухом к ее тонкой дощатой стене... В беседке кто-то был... Оттуда слышался явственный шепот двух голосов.

   - Двое,- прошептал, саркастически улыбаясь, Яковлев.- Голубки,- стало быть, невинности непроходимая. Один-то голосок знаком: Надежда Матвеевна воркует, а другой - уж черт его знает чей. Во всяком случае, мужчина, а не женщина. Любопытно, любопытно... Такие неожиданности не часто встречаются, особенно же в такое время года. Весной - ну, куда ни шло! Весной всякая скотина по милом дружке тоскует, а осенью... Это вещь редкая! Любопытно, право, любопытно! Ну, пусть их, пусть... Узнаю, по крайней мере, как осенью поют... Чу, запели!

   Яковлев еще ближе прильнул ухом к беседке. Он превратился в слух. Таким образом он простоял минут двадцать, и надо было видеть, как изменялась его некрасивая физиономия!

   Гавриил Яковлевич принадлежал к тому роду деятелей, которые ничего не упускают из виду и нередко из самого незначительного случая, не имеющего, по-видимому, ничего общего с ними, извлекают пользу. Яковлев пользовался всякого рода случаями в полной мере. Он ничего не упускал из виду, особенно же того, что хоть несколько выходило из ряда будничных отношений. Зоркий глаз его и чуткое ухо редко ошибались в этом отношении. Он как-то всегда во всем умел находить то зерно, которое давало ему известный плод и приводило к известному результату. С уст сыщика при всяком удобном случае срывалась общая фраза старых служак, преимущественно того времени: "у меня всякая вина виновата". На этой чиновничьей истине Яковлев основывал свои розыски, прославившие его имя далеко за пределами Москвы - сферы его деятельности. К ней же он применял и те нечаянности, на которые он почему-либо обращал свое хищническое внимание.

   Хищнически Яковлев обратил внимание и на "нечаянность" в садике Матвея Ильича Комарова. Сыщик сам еще не знал, к чему он тут может примениться и что, собственно, извлечет, но голова его уже работала: взвешивала, сравнивала, применяла, искала "чего-то", ибо это "что-то", как ему казалось, непременно должно было находиться в чуждых ему, однако же, отношениях "двух голубок". Чутье сыщика указывало ему "нечто такое", где будет пир, где будет добыча. А добычу сыщик любил, как ворон любит падаль.

   "Однако ж скоро ли они окончат свое невинное времяпрепровождение?" - задал, наконец, вопрос сыщик и вдруг, точно кем-нибудь толкнутый в спину, отпрянул от беседки.

   "Наконец-то",- прошептал он на ходу в другую часть садика.

   Из беседки тихо, как бы крадучись, вышел Верещагин.

   - А уже вечереет...- проговорил он, неопределенно взглядывая по сторонам...- Ишь, мы как засиделись!..

   И он улыбнулся лениво, как бы нехотя.

   Через минуту вышла из беседки и Надежда Матвеевна.

   - Иди,- проговорила она торопливо. Верещагин скрылся за густым кустом бузины. Девушка не трогалась с места.

   Точно околдовал ее кто-то. С той самой минуты, как отец сообщил ей, что к ним придет Верещагин, она как бы переродилась или как будто туман какой-то упал перед ее глазами. Было ли это причиной того, что любимый ею Верещагин не приходил давно, или уж она в тот день была так странно настроена, но только все это завершилось тем, что она сделалась слаба, и слаба перед тем, кого она до сих пор считала "ребенком". Теперь "ребенок" этот вдруг вырос в ее глазах, возвысился. Она даже почувствовала к нему невольный страх, страх еле заметный, но тем не менее ставящий ее в подчиненное положение. Девушка чувствовала также, что уже не может более рисоваться перед ним, как рисовалась прежде, что она уже - "его", его вполне... Горько ей стало, больно... Слезы навертывались на глазах... И в бессильном негодовании девушка прошептала:

   - Подлец он, подлец!..

   А подлец, между тем довольный и счастливый одному ему известным успехом, вышел на дорожку садика и, чтобы собраться с мыслями от нахлынувших впечатлений, присел на скамеечку.

   "Вот так оказия!- вертелось в голове его, отуманенной "счастьем".- И не ожидал!.. Такая гордая, неприступная, точно королева бранденбургская. Это что-то на роман похоже... Я так люблю... это хорошо... Ну, теперь, значит, гуляй во всю ивановскую, на все четыре стороны!.. А то, что моя за жизнь была до сих пор! Так, что-то такое нескладное, некрасивое... из лавки в герберг, из герберга в лавку, ну, там прочтешь что-нибудь, вот и все, вот и вся моя жизнь... А теперь не то пойдет... теперь и мы можем "закурить" по-свойски... благо, случай подвернулся... А случай хороший... такого случая не скоро достукаешься... Живи, как сыр в масле катайся... А уж и девушка же! Ах, черт, какая девушка! Одно нехорошо: стыдно перед Матвеем Ильичом... Он меня точно сына родного, еще лучше сына принимает! Нехорошо так... Впрочем, что ж я! Чем же я тут виноват! Вина тут вовсе не моя - все Надежда Матвеевна. Пусть она там как хочет, так и вывертывается - мое дело сторона. Так, если придется, намекну Матвею Ильичу. Может быть, и сойдет с рук... А не сойдет - я и на боковую, а то и от женитьбы не прочь... Мне ведь все равно... а она девушка не урод, хоть куда... Только вот отец не позволит... Он уже давно наметил мне невесту, купеческую дочку какую-то... Разве убежать и тайно где-нибудь обвенчаться, как в романах... А это преинтересно было бы... Ночь, метель, всю церковь занесло снегом... А лес густой-прегустой... Сосны высокие, толстые, в несколько обхватов... стоят точно заколдованные, и все в снегу... снег пушистый такой, висит клочьями... Темно... А мы скачем на тройке... Тройка борзая, лихая... "Эх, вы, родимые!" - кричит ямщик... А я сижу с Надей, держу ее, целую... Дрожит она... "Что с тобой, милая?" - "Волки, Миша, голубчик... разве не слышишь?" - "Как не слыхать! Слышу, милая! Пошел, ямщик!" И тройка рванулась еще быстрее, а волки завыли еще пуще... Страшно, а хорошо... Летим, летим... но вот и церковь... огонек виднеется. В церкви ждет нас Матвей Ильич, Анна Степановна, священник... Быстро обвенчают нас; и мы опять в Москву... Опять лес, опять снег... В Москву - к отцу... "Батюшка, благослови! Благослови, матушка! С повинной к вам! Не по вашему велению сошлись-повенчались, простите-помилуйте!" Ну, уж тут-то и плохо... Что не простит отец - это верно. Скорее убьет, а не простит. Я его натуру хорошо знаю. Узнай он даже и про то, что я сошелся с девицей - беда, поедом съест, запрет куда-нибудь, сошлет... Надо держать ухо востро...

   Рассуждая таким образом, Верещагин вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку.

   Обернувшись, он увидал перед собой совершенно незнакомое лицо.

   Это был Яковлев, давно уже следивший за молодым человеком.

   - Здравствуйте, юноша!- приветствовал он молодого человека покровительственным тоном.

   - Мое почтение-с! - привстал замечтавшийся Верещагин, с изумлением взглянув на Яковлева.

   - Что смотрите? Не узнали?- начал Яковлев с обычной своей фамильярностью.- Й не узнаете, хотя и хорошо знаете.

   - Извините... виноват...- оправился несколько Верещагин, умевший, где понадобится, быть весьма приличным молодым человеком.

   - В чем "извините"? Не в том ли, что вы не знаете, как меня назвать? Коли в том, так я сейчас скажу, кто я...

   - Мне было бы весьма приятно,- заговорил Верещагин, все еще находившийся под приятным впечатлением "успеха".

   - А коли приятно, извольте. Я - следственный пристав Гавриил Яковлевич Яковлев.

   Верещагин смутился.

   - Что, знаете?

   - Да, признаюсь... извините...

   - Опять "извините"! Знать, вы, молодой, человек, из числа образованных, что у вас "извините" с языка не сходит.

   - Да... немножко...

   - Где учились?

   - В Коммерческом пансионе.

   - У Арнольда?

   - У него-с.

   - Так... так... знаю... Пансион хороший... И давно вышли?

   - В прошлом году,- ответил Верещагин и подумал: "Что он меня допрашивает? Уж не замешан ли я в какое-либо дело... вот еще будет одолжение!"

   Яковлев заметил его смущение.

   - Да вы не беспокойтесь, молодой человек,- проговорил он.- Я ведь так спрашиваю, без всякой цели, просто из одного любопытства... Вы, вероятно, бываете у Матвея Ильича, знакомы ему?..

   - Мы с ним давнишние приятели.

   - Странно, как я вас не видал до сих пор.

   - Может быть, и видели, да забыли.

   - Кто, позвольте спросить?

   - Верещагин, Михаил Николаев.

   - Верещагин?- протянул Яковлев.- Это ваш отец содержит герберги и пивные лавки?..

   - Да, мы с отцом торгуем...

   - Ваш дом у Симеона Столпника?

   - Мы давно там живем.

   - Знаю, знаю... А вашего отца даже хорошо знаю... Отличный человек, только немножко с душком... Впрочем, это в сторону... Скажите прежде всего: вы французский язык знаете?

   - Учился: читаю, пишу...

   - Так... А немецкий?

   - Маракую понемножку.

   - Так... Стало быть, зная тот и другой, вы и заграничные "ведомости" читать можете?

   - Отчего же? Даже люблю почитывать их...

   - Прекрасно... Вам сколько лет?

   - Двадцать первый.

   - Гм! Молодо-зелено, говорят. Но иногда зеленое-то и лучше, чем красное или сизое. Пьете?

   - Понемножку.

   - Пиво? Пенник?

   - То и другое.

   - Раненько...

   - Что делать! Такое уж занятие - поневоле выпьешь... Пенник кому не на руку! Больше выпьешь - больше наговоришь.

   - Э, да вы балагур!- воскликнул Яковлев, хлопая Верещагина по плечу.- Право, балагур. Признаюсь, вы мне нравитесь не на шутку...

   - Радуюсь душевно,- произнес подзадоренный похвалами молодой человек... - Да у вас и красноречие есть... Прекрасно... А дайте-ка вот последний ответ... Самый последний...

   Сказав это, Яковлев плутовато прищурил глаза и добавил:

   - А ну-ка?

   - Какой такой ответ?- спросил развязно Верещагин.

   - Покучиваете.

   - Ну, уж это мое дело... извините...

   - Ваше?

   - Мое-с!

   - Ого! Да вы с душком... в отца... Яблоко от яблони недалеко падает...

   - Может быть...

   - Впрочем, молодость, неопытность... Однако ж опять-таки не в том дело, что вы молоды и неопытны. Еще один вопрос: а как вам нравится Надежда Матвеевна?

   Молодой человек сразу осел. Смутная догадка подсказала ему, что Яковлев был свидетелем их тайного свидания. Неведомая робость начала одолевать его. В полные глаза смотрел он на Яковлева, который, по-своему, очень добродушно озирал его с ног до головы и подсмеивался.

   - Что, примолкли? Струсили? Недаром сложилась пословица на Руси: "блудлив, что кошка, труслив, что заяц..." Ну, вот что, молодой человек,- переменил вдруг Яковлев шутливый тон речи на серьезный,-вот что, молодой человек, мы с вами на одной дорожке сошлись. Нам надобно во что бы то ни стало разойтиться или иначе нам тесно будет и мы друг друга толчками заморим. Дело вот в чем: как и вы, я тоже к Надежде Матвеевне неравнодушен. Разница между нами только в том: вы "так себе" с ней, а я хочу вступить с ней в законный брак. Я даже на это получил согласие, только с другой стороны. Ваше счастье. Молодость и красота на вашей стороне. Зато на моей стороне право потребовать от вас удовлетворения... Молодой человек, я вас вызываю на поединок!.. Так как я не люблю откладывать дела в долгий ящик, то мы сейчас же с вами и приступим к расправе. Я человек запасливый, и оружие всегда при мне... Вот вам пистолет... у меня есть другой... Мы с вами стреляем в двух шагах...

   С этими словами Яковлев протянул Верещагину крупный пистолет, который он вынул из кармана, но Верещагин стоял перед ним, как к смерти приговоренный, и не протягивал руки за оружием.

   - Что же, берите!- проговорил сыщик и взвел курок пистолета...

  

  

   Увидав направленное прямо в грудь дуло пистолета, Верещагин решительно перетрусил и осовел. На его месте, пожалуй, и другой человек, и более поживший на свете, едва ли бы выдержал перед такого рода выходкой опытного сыщика. Торчащее перед грудью дуло огнестрельного оружия - шутка вообще плохая. Яковлев очень часто пускал в ход эту шутку, постоянно, на всякий случай, имея при себе заряженный пистолет, и шутка эта всегда сходила ему с рук, нередко давая блестящие результаты в деле известных розысков.

   Верещагину и в голову не приходило, что с ним шутят.

   В голове его вертелась какая-то чепуха, обычная у всякого в минуту неожиданного испуга, из которой только и выделялась одна мысль: "Ну, пришел мой конец! Пришел! Вот сейчас выстрелит - и все кончено! Вот раздастся... вот сейчас..."

   Выстрела, однако ж, не раздавалось, хотя дуло и не переставало торчать перед его носом.

   Яковлев, очевидно, наслаждался испугом юноши и, заметив, наконец, что шутка его зашла слишком далеко, опустил пистолет, взяв его в левую руку.

   - Ну, так уж и быть, молодой человек,- сказал он,- я вам прощаю на первый раз... Бог с вами... Я вообще человек добрый и вовсе не делаю никому зла без особенной на то причины...

   На сердце у Верещагина отлегло. Казавшаяся ему перед тем до бесконечности отвратительной физиономия сыщика вдруг в его глазах несколько возвысилась: он нашел в ней доброту и даже красоту некоторую, дышащую к нему особенным участием.

   Яковлев между тем измерял молодого человека своим привычным многозначительным взглядом, задавая быстрые вопросы: на что, собственно, может пригодиться ему сей юноша, так как он вполне уже принадлежал ему. Дела особенного, для которого годился бы молодой человек, у него под руками пока не было, а упустить юношу из рук ему не хотелось. Человек грамотный, знает французский и немецкий языки, молод - как упустить такую находку? И сыщик решил, что он на что-нибудь ему да пригодится, а теперь еще более надобно приудержать его, то, есть, проще сказать, забрать в руки.

   Видя, что молодой человек далеко не из храброго десятка, Яковлев еще приналег на эту "оказию". В привычке сыщика было всякого рода житейские стремления, вопросы и т. п. проявления разумной воли называть "оказиями".

   - Добрый-то я добрый - это правда,- сказал он,- и без особенной причины зла не делаю, в этом деле, уж извините меня, молодой человек, за откровенность, я готов покривить немножко душой... А впрочем... скажите: вам не хочется расстаться с Надеждой Матвеевной?

   - И очень-таки,- отвечал молодой человек.

   - Вишь! Да и то: она девушка молодая, красивая... вы тоже - ровесник ей... человек молодой... Но, откровеин но говоря, зачем же я-то в дураках остаюсь! Ведь я тоже мужчина, как бы там ни было... мужчина как есть, вполне... и тоже бы не прочь приголубить хорошенькую головку Надежды Матвеевны... Что на это скажете?

   - Уж, право, и не знаю, что сказать...

   - А скажите вот что, я вас научу. Скажите: Гавриил Яковлевич, уступите мне Надежду Матвеевну! Вы человек пожилой - пожили, я еще молод - пожить хочется... уступите, а уж я вам заслужу... Вот и конец делу будет.

   - О, коли только за этим дело,- обрадовался, как находке, Верещагин,- то я весь к вашим услугам!

   - Вот и распрекрасное дело. Но не забывайте при этом, что я шутить не люблю. Уж если что попрошу сделать, так вы делайте, а не зевайте и не отлынивайте. Поняли меня?

   - Понять-то понял,- замялся Верещагин, смущенный внушением сыщика,- но бывают такие дела, на которые и рука не подымается...

   - Вам таких дел вершить не придется, не беспокойтесь. Вы для этого еще слишком молоды. Между нами говоря, вы мне понадобитесь для переводов некоторых вещей с французского языка на русский...

   - Это можно... Труд не велик...

   - Ну, а потом, может, и еще что найдется подходящее...

   - Я согласен.

   - И надеюсь, все это останется между нами. И это главное, не забывайте.

   - Буду помнить.

   - Буду помнить и я вас,- прибавил дружески внушительным тоном сыщик.- От меня вы ничего не скроете и никогда не спрячетесь - знайте это и имейте в виду. Еще имейте в виду и то, что я умею платить за неблагодарность, умею так платить, как другие не умеют. Думаю, однако ж, вы оправдаете мое доверие и мне с вами ссориться не придется...

   Вместо слов Верещагин протянул Яковлеву руку.

   Молодой человек был счастлив, что все кончилось так благополучно, и даже обрадовался, хотя с каким-то смутным недоверием, что услуга его понадобилась Яковлеву. Понаслышке знаменитый сыщик был ему известен. Не было в Москве торговца, который бы не знал Гаврилу Яковлевича. Кроме того, о Яковлеве и о делах его Верещагин много слышал и от Комарова, который как-то и хвалил и не хвалил сыщика, удивляясь, однако ж, его уму и необыкновенной смелости. Нескольких эпизодов из похождений сыщика, рассказанных Комаровым, было достаточно, чтобы молодой и восприимчивый Верещагин составил о нем "романтическое" понятие. И вдруг ему лицом к лицу пришлось столкнуться с этой знаменитостью, столкнуться так странно, и потом - эта знаменитость его же просит быть у него чем-то вроде помощника. Самолюбие молодого человека было польщено, хотя сознание чего-то не особенно хорошего и не покидало его.

   В то время как Яковлев пожимал руку Верещагина, произнося: "Весьма рад, весьма рад, молодой человек, что вы так сговорчивы", в саду раздался голос Матвея Ильича.

   Разговаривавшие и не заметили, что уже порядочно стемнело. Садик под влиянием сумерек как-то осунулся, еще более прирос к земле, каждый куст точно расширился и сделался еще гуще. На небе, безоблачном, но тусклом, показались молочного цвета звездочки. В воздухе чувствовалась освежающая сырость... Как-то реже доносился с улицы стук колес и людской говор... Становилось все тише и тише...

   - Где вы?- кричал Комаров.- Гавриил Яковлевич! Михаил Николаевич!

   Через минуту Яковлев и Комаров обнимались.

   - Ах ты, забулдыжный мой! - радовался Комаров.- Право, забулдыжный! Приехал и запрятался... как будто не мог разбудить меня!

   - О чем ты хлопочешь-то,- возразил Яковлев.- Полно! Я так славно время провел, как никогда... Вот мы все с молодым человеком болтали, и, право, он мне весьма понравился...

   - Кто это? Миша-то? Да это не человек, а золото!.. Умен, велеречив... знает языки... А что касаемо нравственности - просто красная девушка...

   - Так, так...- подтверждал Яковлев...- Оно и видно... Я это сейчас заметил...

   - Как же, братец ты мой! Без малого два года знаю! Славный молодой человек... просто - душа отменная, другой не отыщешь такой!... Правду ли я говорю, Миша?

   - Не знаю... как вы находите, Матвей Ильич...- пробормотал молодой человек, помолчав... И почувствовал себя очень и очень даже скверно...

   - Вот он... видите какой...- болтал безостановочно Комаров...- весь налицо... Советую тебе, Ганя, любить его... Право, советую... не раскаешься...

   - Что ж, посмотрим! - косился Яковлев на Верещагина,- пощупаем, может быть, и стоит...

   - Право, стоит!- уверял Комаров, почувствовавший, под влиянием свежего воздуха, особенное рвение любви к ближнему.- Посмотри, ведь - молодец! Я, брат, его вот как люблю, Яковлев,- все равно как Надю! Надя и он - это мои первые голубчики в Москве! Право слово! Да у него и погреб славный. Как мы с ним вчера выпили - а-я-яй! Пришел, поверишь ли, Ганя, просто лыка не вяжу... Надя еле уложила...

   - Ты сказал погребок,- перебил его серьезно Яковлев,- где этот погребок?

   - Как, разве ты не знаешь верещагинского погребка? Да вот, тот самый...

   - На Покровке, тут недалече,- вклеил свое слово Верещагин.

   - А что? Не хочешь ли?- мигнул Комаров, которому, после утренней выпивки ужасно хотелось приткнуться к чарочке.

   - Махнем-ка! Ведь рукой подать. У тебя кстати и лошадки.

   - Пожалуй, я не прочь,- произнес Яковлев,

   - Вот люблю за обычай!- обрадовался Комаров.- Миша, едем, что ли?

   - Отчего же-с, с большим удовольствием,- проговорил Верещагин, которому очень не хотелось встречаться, с Анной Степановной и даже с Надей. Какая-то горечь обдала сердце молодого человека. Ему было скверно за девушку. Последний поцелуй еще горел на его щеках. И это ему было не по душе.

   Приятели уехали.

  

  

   Гавриил Яковлевич Яковлев жил преимущественно на Первой Мещанской, у церкви Адриана и Наталии, в Адриановском переулке. У него были и другие квартиры, систематически раскиданные в разных частях города, где он тоже проживал по нескольку дней, но он предпочитал квартиру на Мещанской и жил там со всем своим штабом "ищеек" и притравленных на медведей мордашек.

   Как необходимое лицо жил с ним и горбун-письмоводитель Тертий Захарыч Сироткин.

  

  

   В тот день, когда сыщику понадобилось быть у Комарова, рано утром он призвал к себе Тертия Захарыча.

   Тертий Захарыч успел уже где-то "перехватить" и поэтому довольно сильно пошатывался. Для Яковлева это было не новостью. С тех пор как Тертий Захарыч начал служить у сыщика, сыщик не помнил, чтобы горбун был когда-нибудь трезв. Невзирая на то, Тертий Захарыч исполнял даваемые ему Яковлевым поручения аккуратно и для сыщика был человек вполне неоценимый. Были дела, в которых Тертий Захарыч даже превосходил ловкостью самого Яковлева. Яковлев знал это, знал, что он без Сироткина будет как без рук, и поэтому держал себя с ним на самой дружеской ноге, позволяя только иногда подшутить над горбуном, по-приятельски.

   - Что, уж готов! - встретил он своего помощника, сильно пьяненького.

   - Готов-с, Гаврило Яковлич,- ответил тот, ища точку опоры.

   - Раненько, брат...

   - Раненько, Гаврило Яковлич.

   - А ведь нехорошо.

   - Нехорошо...

   - И поэтому ты...

   - И поэтому я... что такое, Гаврило Яковлич?

   - Свинья,- брякнул Яковлев.

   - Свинь...- подхватил Сироткин и сейчас же остановился, подняв пьяные глаза на сыщика...- Нет, зачем же-с!..- скорчил он вдруг обидчивую гримасу...- Свинья свиньей, а мы свое дело знаем.

   - Ты уж и рассердился, - хлопнул его Яковлев по плечу.

   - Куда нам! Наше дело маленькое,- скромничал Тертий Захарыч, сиротливо склоняя свою голову.

   - Ну, нечего сиротой-то казанской прикидываться! - произнес серьезно Яковлев.- Ты вот слушай, что тебе скажу, да слушай в оба, не пророни спьяну-то словечка.

   - Зачем же-с ронять! - приободрился Сироткин.- У нас всегда ушки на макушке... А что я маленько "приготовился", так это дело совсем другого рода и к настоящему делу не идет. Извольте говорить.

   - Скажи мне, Тертий, ли хочешь заработать десяток-другой карбованцев?

   - Хочу-с, хочу-с, Гаврило Яковлич! - привскочил Сироткин.- Сами знаете: человек бедный... семья... сынишка, дочь... дочери приданое... жена больная...

   - Ну, пошел, поехал! Сам знаю...

   - Облагодетельствуйте, Гаврило Яковлич!.. Бедность... нужда...

   Тертий Захарыч заведомо врал. У него не только не было нужды, но даже водились препорядочные деньжонки. Трудно было бы ему, участвующему во всех проделках Яковлева, находиться в бедности. Многие приношения, вольные и невольные, шли к Яковлеву прямо через его руки. Тертий Захарыч не настолько был честен и бескорыстен, чтобы не замарать ими рук своих. Наконец, у него имелись и ему одному принадлежащие доходные статьи. Яковлев весьма хорошо знал это, но делал вид, как будто ничего не замечает и даже в глазах Тертия Захарыча соболезновал о его непокрытой якобы бедности. Знал и Тертий Захарыч, что Яковлев не настолько прост, чтобы не видеть ничего, но плакался на свою бедность как-то по привычке, привившейся к нему в то еще время, когда он служил в надворном суде и действительно был беден...

   - Ну, так вот,- говорил Яковлев,- ты и заработаешь их...

   - А как-с?

   - Слушай - узнаешь как.

   - Слушаю, в оба уха слушаю, Гаврило Яковлич.

   - Я сегодня буду у Комарова.

   - Ну-с?

   - Буду у Комарова для того, чтобы он, по данным мною материалам, составил мне доклад об агентах Наполеошки.

   - Так-с.

   - Ну, вот в этом-то и есть твоя пожива.

   Тертий Захарыч призадумался.

   - Хоть убейте, Гаврило Яковлич, не понимаю.

   - Плохой же ты после этого коршун.

   - Виноват. Должно быть, спьяну маленько того... затмение нашло... Облагодетельствуйте, Гаврило Яковлич, объясните.

   - Объясните! - дружески-укоризненно передразнил его Яковлев.- Объясните! А сам-то ты не додумаешься... Плохо же наше дело, Сироткин... Ежели мы с тобой таким образом будем недогадливы, то, пожалуй, нам, в конце концов, придется и зубы на полку положить.

   - Ну, уж этому не быть, Гаврило Яковлич! - как бы обиделся Сироткин и за свою честь, и за честь своего начальника.- Позвольте подумать. Через полчасика и беспременно раскушу это дело.

   - Стоит ли? Не надо! Я и так расскажу тебе, в чем суть.

   - А все бы не мешало... Практика, знаете ли... ум бодрствует...

   - Ладно... ладно... В другое время практикуйся... А теперь слушай.

   - Слушаю-с.

   - Федора Андреева, сиречь - Лубенецкого, знаешь?..

   - Ну, вот еще! Как же-с!

   - А как ты думаешь, приятно ему было бы иметь мой доклад об агентах?

   - Доклад? - в раздумье спросил Тертий Захарыч.

   - Ну, да, доклад.

   Тертий Захарыч вдруг приосанился.

   - Гаврило Яковлич, довольно!

   - Что, понял?

   - Понял-с!

   - Ну, в чем дело?

   - А вот в чем-с...- зачастил Тертий Захарыч...- Взять этот доклад, отправиться к Лубенецкому, повертеть у него его под носом и "стяжать" столько, сколько "стяжать" можно. Или же отправиться к нему, сказать о докладе и обещать доставить ему верную копию за такой-то "куртажик". Так, что ли, Гаврило Яковлич, я сказал? - заключил Тертий Захарыч, сияя от удовольствия за свою находчивость и беглую сообразительность.

   - Совершенно верно! - тоном похвалы произнес Яковлев.- Иначе и быть не может.

   - Ну, вот видите!..- обрадовался Сироткин.- Я, где надо, тоже того... Гаврило Яковлич... Право слово... А вы - "готов"! Мало ли что я "готов". Я всегда "готов", а свое дело тонко знаю...

   - Одного, однако ж, не забывай, Тертий...

   - Чего-с?

   - А того-с: где тонко, там и рвется...

   - Дудки-с! Толстое-то и в ворота не лезет, а тоненькое - и в иголочное ушко войдет.

   - Эва, да ты у меня и философ, Сироткин!

   - Еще бы-с! Около вас живучи, всему научишься.

   - Превосходно, превосходно. Ну, так вот, пройдись, братец мой, с Лубенецким сначала по "куртажику". А потом, может быть, придется и "стяжать" что.

   - Все равно-с. Был бы конь, а узда найдется.

   - Только смотри, что получишь - пополам.

   - Дело известное. Ни копеечки не утаю, Гаврило Яковлич.

   - То-то же! Смотри у меня!

   Яковлев после этого уехал. У Тертия Захарыча от радости даже хмель прошел, хоть снова прикладывайся к чарочке. Потирая от удовольствия руки ввиду совершенно безопасного "куртажика", он начал обдумывать, как приступить к делу, ибо Лубенецкий, по его мнению, был "птица обдерганная" и с ним ладить не так-то легко было. Наконец он приложился к чарочке, напялил на себя фрак бронзового цвета, сделал перед образом несколько поклонов, проговорив вслух "Господи, помоги!", и отправился на Ильинку.

   Лубенецкого он застал дома.

   Он, по обыкновению, находился в кофейне, по обыкновению, беседовал со своими посетителями по поводу последних политических событий. Он громко ругал Наполеона, который грубо обошелся с нашим послом в Париже, порицал его политическую систему, но в конце концов как-то сводил к тому, сводил незаметно, логически, что Наполеон все-таки порядочная личность и под его правлением было бы народам не в пример лучше, чем, например, под управлением какого-нибудь султана. В то время в Москве в народе Наполеон не получил еще того гигантского, безобразного, почти демонического образа, который он получил через год, двинув свои полки через Неман, и потому особенно не казалось странным рассуждение Лубенецкого о порядочности Наполеона. Напротив, некоторые, очарованные победами и славой Наполеона, вступали даже в рьяный спор о том, что он не отдает должного уважения достойному имени Наполеона. Лубенецкий спорил и нешуточно прослыл за патриота. Галицкий еврей только этого и добивался. Только и нужно было ему войти в доверие. Доверие это ему далось; тем не менее, чувствуя себя под бдительным взором Яковлева, он держал себя осторожно. Лично Яковлева он вовсе не боялся. Сыщик был не страшен ему. Он даже втихомолку подсмеивался над ним, так же как и над Метивье, о промахах которого он успел уже донести куда следует. Лубенецкого беспокоило новое обстоятельство: не прислан ли на место Метивье кто-либо другой, который следит за ним, пользуясь всезнанием Яковлева. И не потому беспокоило, чтобы он опасался за свою деятельность, нет - это обстоятельство беспокоило его потому, что он порешил уже покончить с агентурой и со всеми дрязгами, сопряженными с этой обязанностью, не желая, однако ж, до поры до времени обнаруживать этого, так как это, по правилам наполеоновского министра полиции Савари, вело за собой короткую расправу: всякий агент получал право убить виновного где попало и как попало, не пренебрегая при этом средствами. Как ни был умен и прозорлив Лубенецкий, но предупредить подобную расправу ему не представлялось возможности. А теперь-то именно ему и хотелось пожить. Панна Грудзинская все более и более делалась для него необходимой, все более и более очаровывала его. Видеть ее, говорить с нею сделалось для Лубенецкого более чем приятным. Словом, Лубенецкий попал в те силки, которые называются любовью. Грудзинская сразу поняла это и - странно - переменила о Лубенецком свое прежнее девическое мнение. Что на нее подействовало: воздух ли московский, новая ли обстановка, новые встречи, но только панна Грудзинская решительно охладела к Лубенецкому. По свойственной всем влюбленным простоте Лубенецкий не замечал этого, ему казалось, что хорошенькая панна по-прежнему предпочитает его. Он бывал у нее ежедневно. Панна любезно встречала его и так же любезно провожала. В разговоре общие интересы их по агентуре как-то отодвигались на задний план. Разговор вертелся все больше на каких-то пустых предметах, и тут-то проявлялась какая-то странная раздражительность у панны, явно намекавшая Лубенецкому, что он уже "неинтересен"; Лубенецкий принимал это за обыкновенный каприз и не переставал таять у ног красавицы, таять, впрочем, по-своему, с некоторой сдержанностью. Были, однако ж, минуты, когда сдержанность несколько изменяла Лубенецкому. Это случалось в то время, когда Грудзинская ни с того ни с сего вдруг спрашивала про Яковлева, приблизительно в таком роде:

   - А где ж тот пан, что взял с нас злоты?

   - Не с нас, а с этого дурака Метивье! - отвечал со злобой в сердце Лубенецкий.- С нас ему нечего взять!

   - Ха-ха-ха! - прерывала его панна.- Как нечего взять... А злоты?.. Разве у нас нет злотов?..

   При этом панна лукаво прищурила один глазок, лукаво до соблазнительности, и продолжала:

   - А все-таки скажите, где тот пан, что взял с нас злоты?

   - А черт его знает где! - сердился Лубенецкий, которому очень и очень даже не нравилось, что Грудзинская интересуется Яковлевым.- Глупая он рожа, и больше ничего! - заключал рассердившийся пан.

   - А, знать, пан боится! - задорила Лубенецкого панна.

   - Очень нужно!

   - Что ж пан такой сердитый?

   - Нехорошие вести из Варшавы идут...- сворачивал Лубенецкий на дела по агентуре, боясь зайти в споре слишком далеко...

   - Какие? Какие? - интересовалась панна.- Может, что и очень нехорошее?

   - Сказать этого нельзя, но...- и Лубенецкий врал что-нибудь подходящее.

   Панна успокаивалась.

   Интерес ее, однако ж, к личности Яковлева нисколько не уменьшался. Панна интересовалась сыщиком не на шутку. И действия его и сама его личность показались ей чем-то особенно выдающимися из ряда обыденных явлений жизни. Ей полюбилось и пошлое, чиновничье лицо Яковлева, и его речь, пересыпаемая грубыми, непристойными остротами с не менее непристойными улыбочками, и его смелые, смелые до наглости выходки. Чем-то грубым, прямым, но тем не менее оригинальным веяло, как ей казалось, от сыщика. Ничего подобного не встречала она в своей жизни. Она видела немало людей: видела красавцев, видела людей, великих умом, сердцем, отличавшихся военными подвигами, дипломатическими способностями, но как-то не замечала их. Они проходили перед ее глазами, как виды в калейдоскопе. Может быть, это происходило оттого, что хорошенькая панна, выйдя из нищеты, балуемая успехами и красотой, была несколько надменна, а может быть, и потому, что, выросшая в бедной, но свободной семье, при отце, старом воине, понимала некоторые вещи по-своему. При всем этом она была женщина, а у женщин есть две, им одним свойственные, слабые стороны, именно: сострадание и любопытство, которое очень часто переходит в любовь. Большинство привязанностей у женщин и начинается с этих двух вещей. Гавриил Яковлев возбудил в панне Грудзинской любопытство. Любенецкий, хотя и сердился, сердился, разумеется, не явно, на панну за это любопытство к какой-то, по его мнению, гадине, но все-таки не придавал ему особенного значения. Он смотрел на это, как на каприз, не имеющий никакого смысла. В глубине души самолюбивый пан считал уже хорошенькую девушку "своею" и вообще находился в положении человека, который не особенно-то блюдет и гонится за тем, что от него не может ускользнуть. В этом отношении пан Лубенецкий плохо знал Грудзинскую. Когда затрагивалась струнка души ее, она умела быть очень и очень даже самостоятельной. Прозорливый пан не знал еще, что за ее миленьким личиком со вздернутым носиком, за ее очаровательной, как бы детски-невинной улыбочкой, за ее грудью, наконец, великолепнейшей грудью, могло скрываться нравственное безобразие...

  

  

   Несколько сурово и недоверчиво встретил Лубенецкий Тертия Захарыча.

   Увидав вошедшего в кофейню горбуна, он сразу сообразил, что недаром прилетела к нему эта хищная птица.

   - Я к вам-с,- подошел Тертий Захарыч к Лубенецкому.

   - Вижу, что ко мне. Чего вам?

   - Мне бы