Кондратьев Иван Кузьмич - Драма на Лубянке

приятный, умевший быть гибким и вкрадчивым голосок. Она даже пела недурно и с чувством. Одного только не имела панна Грудзинская, а именно - денег, денег, которые так необходимы, чтобы вполне быть очаровательницей. Подполковник польских улан Донат Грудзинский, умел быть храбрецом, не умел, однако, скопить для дочери на черный денек лишнего злота. Он только и оставил ей какой-то небольшой фолькарок, за который арендаторы платили самую ничтожную сумму. А между тем панне Грудзинской хотелось пожить в полное свое удовольствие. Что делать? Панна Грудзинская, посредством евреев, начала прибегать к займам. Займы эти были весьма ничтожны и, следовательно, не достигали своей цели. Надо было искать новых средств.

   Случай помог ей в этом отношении.

   На одном балу, разодетая на последние злоты, панна Грудзинская встретилась с паном Лубенецким. Знакомство их завязалось очень просто. Пан Лубенецкий сделал ей какую-то незначительную услугу и разговорился. Как человек сообразительный, Лубенецкий сразу разгадал молоденькую девушку и понял, что ей, собственно, надобно. На другой же день он явился к ней. Панна жила бедно и потому очень сконфузилась, когда увидала перед собой вчерашнего знакомого: забегала, засуетилась, стараясь скрыть голую бедность. Но пан Лубенецкий так умел держать себя и так умел не замечать окружающей его нищенской обстановки, что панна Грудзинская вскоре оправилась и даже под конец развеселилась. Пользуясь болтливостью панны, Лубенецкий свел незаметно разговор на общую тему о бедности и богатстве. Панна, разумеется, начала жаловаться, а пан, качая головой, соболезновать, что такая красавица и терпит такую нужду. Панна Грудзинская заметила какой-то особенный тон в речи пана Лубенецкого и, в свою очередь, свела речь на займы. Слово за слово, и пан Лубенецкий предложил хорошенькой девушке взаймы довольно крупную сумму. Панна вскрикнула от восторга. Но пан Лубенецкий несколько охладил ее восторг, сказав, что и он тоже кое-чего потребует от панны. Молодая девушка вспыхнула. Пан Лубенецкий был, однако, не особенно требователен. Требование его заключалось в том, чтобы вместе с ним агитировать в пользу Наполеона. Девушка подумала и согласилась, тем более что она была рьяной полькой и рьяной почитательницей Наполеона, на которого все поляки смотрели в то время, как на восстановителя Польши. Пан Лубенецкий, вручая панне Грудзинской более той суммы, которую он обещал, заметил:

   - Панна никогда не будет нуждаться в деньгах, у панны будет свой дом в Варшаве и Москве. Но только пусть не забывает панна, что все действия ее будут известны и что, если она обманет доверие, с нею будет поступлено весьма и весьма строго.

   Кроме этого, он предупредил молодую девушку, что она, если понадобится, должна кое-чем и пожертвовать...

   - А чем, например? - спросила, несколько конфузясь, панна.

   - Всем,- отвечал лукаво пан Лубенецкий,- но только не тем, что для панны особенно дорого.

   - Согласна,- проговорила девушка,- вот вам моя рука, что я буду одной из лучших слуг Наполеона.

   Пан Лубенецкий поцеловал эту руку и еще раз напомнил, что в деньгах панна нуждаться не будет и что все блага земные - к ее услугам.

   И действительно, в скором времени у панны Грудзинской был уже свой прехорошенький домик, отделанный во вкусе Людовика XIV, был свой экипаж, свои слуги, гайдуки, и вся Варшава заговорила о появлении ее в лучших салонах тогдашнего варшавского общества. Панна Грудзинская в очень короткое время заняла первое место между красавицами Варшавы. Все, что только существовало в Варшаве высшего или имеющего влияние, было ей знакомо и преклонялось перед ней. Как звезда, она появлялась повсюду, как нечто высшее, она царила везде. Разумеется, нашлось много соперниц, завистниц, но панна Грудзинская оставалась непобедимой и еще больше приобретала поклонников своей красоты. Вместе с поклонниками своей красоты она приобретала и поклонников политики Наполеона. Редко кто ускользал из рук очаровательной варшавянки, и в своей памяти она много уже наметила жертв, которые подчинились ее влиянию и по одному слову ее готовы были решиться на что угодно.

  

  

   Пан Лубенецкий, открывший в Москве под именем Федора Андреева кофейню, не переставал переписываться с прелестной волшебницей и радоваться ее успехам. Наконец, он захотел повидать ее; купил для нее в Москве довольно порядочный домик и пригласил приехать. Панна Грудзинская не замедлила появиться в Москве. Таким образом, в течение года она появлялась несколько раз, проживая по нескольку недель. В это время между нею и паном Лубенецким шли самые оживленные советы относительно обоюдных действий.

   Во второй половине 1811 года пан Лубенецкий получил приказание все свое внимание обратить на Москву и действовать, не пренебрегая средствами, на толпу, особенно же на учащуюся молодежь.

   Пану Лубенецкому нужен был помощник, и он немедленно пригласил панну Грудзинскую, которая, быстро собравшись, приехала и теперь вот стоит перед паном Лубенецким, сложив пухловатые и милые губки свои в девственно-восхитительную улыбочку...

   Немало удивленный такой улыбочкой, пан Лубенецкий ждал, что панна скажет...

   Хорошенькая панна, однако, ничего не говорила, как бы стараясь продлить нахлынувшее на нее чувство удовольствия и молча насладиться им.

   Такой поступок панны сильно удивил Лубенецкого: никогда ничего подобного не было с ней.

   Правда, девушка, силой обстоятельств поставленная в положение быть с ним, как говорится, на "короткой ноге", хотя и держала себя в его присутствии довольно свободно, не по-женски, но все-таки как девушка она всегда стояла для него на известной высоте и, несмотря на подчиненность, пользовалась долей полной самостоятельности.

   Лубенецкий понимал это и, не желая лишиться такой помощницы в своих предприятиях, вовсе не злоупотреблял властью и оставался с девушкой в коротких, но почтительных отношениях.

   Слов нет, ему приятно было встречать хорошенькое личико панны, приятно было облобызать маленькую, пухлую ручку, приятно было, наконец, поболтать с нею, но - не более того. Далее желания его не простирались, хотя иногда при встречах глаза его и выражали "нечто" такое, что говорило о чем-то особенном. Но это "что-то особенное" выражалось у Лубенецкого неожиданно и так быстро исчезало, что даже сама панна, обладавшая немалой долей девической прозорливости, не замечала этого и сначала, по свойственному всем женщинам капризу, сердилась, что он как будто не замечает ее и ограничивается чисто деловыми отношениями.

   Панна Грудзинская принадлежала к тому роду хорошеньких и восхитительных созданий, которые, будучи избалованы судьбой за свое миленькое личико, делаются чудными деспотами и не могут помириться с тем, что, увы, всему есть мера и место. Подобным очаровательницам кажется, что все должно перед ними преклоняться, и преклоняться для того, собственно, чтобы они имели лишний случай порисоваться и показаться неприступно-целомудренными.

   Принадлежа к такого рода капризницам, Грудзинская везде, где могла, пользовалась своим правом, но перед паном Лубенецким, несмотря на его кажущуюся незначительность, она в этом отношении уступала и не знала, чему это приписать.

   Например, вполне от нее зависело не приехать в Москву, а между тем она приехала и даже как-то особенно торопилась не опоздать, и торопилась в то время, когда она так уже привыкла блистать в Варшаве, что казалось, покинуть Варшаву было для нее равносильно изгнанию.

   Всю дорогу панна; обдумывала, что бы это такое значило, и наконец, в виду самой Москвы решила, что пан Лубенецкий очень красивый мужчина и что она, панна, не прочь приласкать его...

   Лубенецкий действительно был красивый мужчина и, кроме того, ему не было еще и пятидесяти лет.

   Грудзинская не могла не заметить этого.

   Вглядываясь в его бодрое, энергичное лицо, прелестная варшавянка нашла даже, что он похорошел в Москве.

   Вот причина, почему она встретила Лубенецкого такой милой, такой очаровательной улыбочкой.

   Счастливец намотал себе это на ус, не подавая, впрочем, ни малейшего признака, что он замечает шаловливость панны.

   А панна стояла и улыбалась.

   "Она, однако, восхитительна",- подумал Лубенецкий и еще раз прильнул губами к ее маленькой ручке.

   - Ах, как вы крепко жмете, пан Лубенецкий! - произнесла она вдруг тихо и кокетливо, отдергивая лобызаемую ручку...- Довольно... будет... Подите и садитесь... Я велю сейчас приготовить для вас кофе.

   Грудзинская посмотрела в сторону Эмилии.

   Эмилия поняла взгляд панны и сейчас же вышла.

   Лубенецкий подошел к столу и сел на место Эмилии.

   Панна снова опустилась на диван.

   Взглянув на нее сбоку, Лубенецкий слегка улыбнулся. Какая-то мысль мелькнула в голове его. Грудзинская заметила улыбку.

   - Что это значит, пан? - спросила она, оправляясь на диване.- Вы улыбаетесь... и как-то особенно... странно...

   - Улыбаюсь... по очень простой причине.

   - А по какой?

   - Вы предложили мне кофе...

   - Ну?

   - А знаете ли вы, что моя кофейня в Москве считается одной из лучших...

   Девушка не ожидала такого ответа.

   - Что ж из того! - промолвила она совершенно безучастно.

   - Ничего особенного... только... знаете ли... вы никогда не подадите мне такого кофе, какой я подаю своим гостям на Ильинке.

   - Не удивительно... ведь вы турок,- засмеялась вдруг панна...

   - Турок не турок, а посетители от меня без ума... могу похвастать... В моей кофейне бывает иногда настоящая ярмарка... И знаете ли что, панна Антонина?..

   - Что?

   - Мне иногда кажется, что быть торговцем - мое настоящее призвание.

   - Неужели?.. Вот любопытно!.. Хотела бы я посмотреть на вас в вашей кофейне. Должно быть, это очень занимательно!..

   - О, еще как! - подхватил Лубенецкий.- Но шутки в сторону, панна... Теперь не до шуток... Нам предстоит очень важное дело...

   - Ах, вы все с делами, Лубенецкий! - воскликнула, точно обидевшись, Грудзинская.- Не успела приехать, отдохнуть с дороги, а вы уж с делами! Как будто мы только для одних дел и живем... ничего другого, кроме дел, и не существует...

   - Надо сознаться, панна, что это так. Но вы не беспокойтесь... дело наше еще впереди... и вы отдохнете вволю...

   - Да, да, я хочу отдохнуть!.. И вы, пожалуйста, пока не беспокойте меня своими делами...

   - И не буду, и не думаю беспокоить... Имею, ли я на это право... Кроме того, дела, о которых я хочу говорить, собственно, и не дела... это скорее - удовольствие... Родина для каждого из нас дорога... а тут дело идет о родине... Мы должны, насколько возможно, заботиться о сохранении прав своей родины... Польшу окружили враги: Русь и Пруссия... Пользуясь нашей минутной неурядицей, они разделили нас как добычу... Что же мы должны делать? Неужели смотреть на все, сложа руки... О, нет! Это невозможно!.. Мы должны защитить себя... Теперь самая удобная минута... Адам Чарторыйский действует при Александре... Наполеон обещает нам самостоятельность.

   - Послушайте,- перебила его Грудзинская,- ведь вы не сомневаетесь во мне?..

   - О, нисколько!..

   - В таком случае позвольте мне сказать вам истину...

   - Говорите, панна...

   - Скажите мне, пожалуйста, пан Лубенецкий, о чем вы хлопочете?

   Лубенецкий удивленно поднял глаза:

   - Как о чем?

   Панна прищурила правый глазок и сложила свои губы в вопросительную улыбочку...

   - Да... о чем?..

   - Мне странно...- начал Лубенецкий, несколько заминаясь...- Такой вопрос... Вам пора бы знать, что дело наше общее... что мы идем по одному пути... Вы, наконец, столько же знаете, сколько и я... Вы посвящены во все тайны нашего дела...

   - А все-таки я не знаю, о чем вы хлопочете,- настаивала панна...

   - Гм... вот как! - промычал Лубенецкий и подумал: "Она смела, однако, и я чувствую, что начинаю ей подчиняться..."

   - Что же вы молчите? - продолжала она,- я жду ответа...

   - Панна, вы удивляете меня...

   - Чем?

   - Своим вопросом, разумеется.

   - Так мой вопрос нелеп! - воскликнула панна.- Да?

   - Я не говорю этого.

   - Так думаете, по крайней мере... А по-моему, вопрос самый простой... Мы не в Варшаве, пан Лубенецкий, и не под надзором высших агентов, чтобы нам корчить друг перед другом дурацкую комедию. Мы в Москве, где я, признаться, хочу пожить на свободе, не стесняясь своими действиями... Советую и вам поступать таким же образом, и для этого я вас избираю своим рыцарем... Слышите ли, пан Лубенецкий, я вас избираю своим рыцарем!

   Последние слова панна проговорила несколько растягивая, с прямой целью обратить на них внимание.

   Но и без того пан Лубенецкий понял каждое ее слово и остался панной очень доволен.

   Одно только смутило его - это легкомысленный взгляд ее на дело, которое он считал чем-то нераздельным со своей натурой.

   Надо заметить, что пан Лубенецкий, как агент французского правительства, занятию своему был предан искренне. В этом занятии, кроме довольно значительного содержания, его интересовал и самый процесс шпионства. Тут жидовская природа его сказалась вполне. Щедро наделенный от природы способностью, или шестым, так сказать, инстинктивным чувством, вроде чутья, отыскивать жертву, распознавать ее в толпе, он, действительно, приносил пользу всякому, кому служил, и тем более польза эта была ощутительна, что он вращался в низшем классе общества и распускал какие угодно слухи. Ничего святого для него не существовало. Не существовало даже религии, которою в большинстве случаев дорожат даже и самые отъявленные негодяи. Кроме этого, натура Лубенецкого была замечательно растяжима, так что он, по мере надобности, делался то глупым, то умным, то расторопным. Он довел все это до такого совершенства, что иногда и сам сбивался с толку, не зная - хитрит ли он или поступает сообразно со своими чувствами. Чувств у него, однако, было мало, если под чувствами разуметь нечто лучшее. Это скорее была ходячая машина, впрочем, энергичная и осмысленная. При других обстоятельствах из Лубенецкого вышел бы, может быть, очень и очень порядочный человек, но жизнь его сложилась в такую форму, что он стал служить подлым орудием для других.

   Он и служил этим "другим" по-своему, честно и добросовестно.

   После этого не удивительно, что речь панны, речь той панны, которую он, можно сказать, поставил на ноги, которую он, можно сказать, спас, несколько смутила его.

   Чувство "честного" отношения к делу заговорило в нем.

   "Надо отстранить ее,- подумал он,- она не благонадежна". Но другое чувство подсказало ему иную думу. Оно говорило: "смотри, какая она милая и хорошая девушка... и ведь она твоя... протяни руку, и твоя, только протяни..."

   Руки пан Лубенецкий не протягивал, но на девушку посмотрел с особенным вниманием.

   Панна Грудзинская в эту минуту полулежала на диване в самой предательской позе.

   - Хорошо, панна,- проговорил он, любуясь ее соблазнительной фигуркой,- я буду вашим рыцарем... но... только... не более того...

   - О, и этого довольно! - воскликнула Грудзинская, быстро спрыгнув с дивана.- Довольно и этого!.. и потому довольно, что пан понял меня... Пан понял, что я хочу в Москве повеселиться так же, как в Варшаве... Говорят, что здесь любят полек и предпочитают их своим... О, как это, должно быть, хорошо!

   - Не знаю... может быть, и хорошо.

   - Не знаю, может быть, и хорошо! - передразнила его панна.- Что это за тон такой, пан Владислав! - кокетничала она, став в позу,- я вам приказываю быть веселым, говорливым, расторопным! Слышите ли, приказываю!

   Лубенецкий встал и слегка наклонил голову.

   - Панна, я к вашим услугам.

   - Только-то!

   - Чего же больше?

   - Мало мне этого!

   С этими словами панна вдруг захохотала и снова кинулась на диван.

   Лубенецкий стоял и любовался ею.

   Он был застигнут врасплох и не знал, какую роль принять на себя: или быть холодно-рассудительным, или выказать себя светским человеком, или, наконец, изобразить из себя какого-нибудь любовника.

   Ни того, ни другого, ни третьего он не предпринял. Он только чувствовал, что с этой минуты начинает принадлежать не себе и не может оторвать глаз от этой очаровательной хохотуньи.

   А хохотунья очаровательная в это время думала: "Решено... он принадлежит мне... Как, однако, мало надо для того, чтобы мужчина преклонился перед женщиной..."

   Через минуту пан Лубенецкий стоял уже на коленях перед панной и с особенным наслаждением лобызал ее ручку...

   Панна ему не препятствовала.

  

  

   Начинало рассветать, когда Лубенецкий вышел от Грудзинской.

   Он вышел от нее в каком-то угаре. Однако не забыл остановиться у ворот, чтобы окинуть переулок глазами. Переулок, разумеется, был пуст. Раннее холодноватое августовское утро никого еще не подняло. Да и днем редкий пешеход заглядывал сюда.

   Разве продребезжит извозчичья тележка или прокатит помещичья бричка - вот и все оживление переулка. Но пан Лубенецкий был травленый волк, и осторожность, по его мнению, нигде не могла быть лишней.

   Постояв с минуту у ворот, он, на манер испанца, прикрыв лицо широким кафтаном, повернул налево и пошел переулком к Арбату.

   Размышляя о происшествиях прошлой ночи, особенно же о панне Грудзинской, с которой он вдруг нежданно-негаданно стал в совершенно новые отношения, Лубенецкий незаметно очутился сперва на Моховой, потом у Боровицких ворот.

   Но только что он начал приближаться к воротам, чтобы Кремлем пройти на Ильинку, как перед ним, точно из-под земли, появилась какая-то маленькая фигура мужчины.

   Лубенецкому фигура эта показалась несколько подозрительной, и он, как бы невзначай, прогуливаясь, повернул налево, думая пройти Троицкими воротами, хотя путь к ним был и не особенно удобен: в то время около Кремля были чуть ли не болота.

   Фигура мужчины, не прибавляя и не убавляя шагу, повернула туда же.

   Лубенецкий замедлил ход, желая пропустить ее вперед. Но фигура и не думала обгонять его. Напротив, шедший, видимо, старался поравняться с ним.

   Опытный в подобного рода встречах, Лубенецкий остановился и приготовился, если понадобится, дать отпор.

   Фигура медленно приблизилась к Лубенецкому и шагах в двух остановилась перед ним, придерживаясь за карман.

   Фигура эта была - небольшой человек с толстым брюхом и короткой шеей, в синем плаще и такого же цвета картузе.

   "Так, дурак какой-нибудь",- подумал Лубенецкий и, искоса поглядывая на него, пошел далее.

   Пошел за ним и толстобрюхий человечек.

   Через шагов двадцать они поравнялись.

   - Послушайте,- начал вдруг каким-то чиновничьим, заискивающим тоном человечек, слегка трогая Лубенецкого за плечо,- я вас, кажется, знаю...

   Лубенецкий остановился и окинул незнакомца с ног до головы испытующим взглядом...

   - Да, да, именно знаю,- продолжал, как бы что-то соображая, незнакомец.

   Пан Лубенецкий припомнил, что он не пан Лубенецкий, а московский мещанин Федор Андреев, содержатель кофейни, и вошел в подобающую ему роль.

   - О, о, и я помню! - начал он, стараясь кривлять слова... В кофейне... у меня... кофе пил... Хороший кофе...

   - Как же, пил... пил... кофе отличный!.. Это на Ильинке?

   - О, да, да! - качал головой Лубенецкий.

   - В доме Плотникова?

   - Плотникова, Плотникова.

   - Знаю... знаю... Как не знать!.. Ведь ты Федор Андреев... из турок?

   - Из турок... из турок... да, да...

   - Ага! - протянул незнакомец и как-то особенно вскинул глазами на Лубенецкого.

   Лубенецкий заметил странный, мигающий блеск в красных, опухших глазах незнакомца, и благоразумие подсказало ему, что он должен быть осторожным.

   - То-то, вот гляжу... знаком, знаком,- продолжал толстобрюхий человечек, не сводя с Лубенецкого глаз.

   Лубенецкий, в свою очередь, глядел в оба глаза на незнакомца.

   - А скажи, пожалуйста, почтеннейший Федор Андреевич,- начал, растягивая слова, незнакомец,- ты не знаешь ли какого-нибудь... ну хоть... Владислава Лубенецкого?

   Лубенецкий вытянулся и вздрогнул.

   - Как, братец, не знать! - заговорил он вдруг чисто по-русски.- Знаю!

   - Ага, знаешь! - улыбнулся ядовито толстобрюхий человечек.- Я так и думал, знаешь... Еще бы... не знать!

   - А вот и ты теперь узнаешь его!- неожиданно прохрипел пан Лубенецкий, и две руки его быстро протянулись к незнакомцу, чтобы схватить его за горло...

   Но тот давно уже был настороже... Длинный, хорошо отточенный кинжал сверкнул у груди Лубенецкого...

   Лубенецкий отшатнулся.

  

  

   Галицкий еврей вовсе не принадлежал к числу людей робких, хотя в то же время его нельзя было назвать и особенным храбрецом. У него, правда, не было пылкой, порывистой храбрости, но зато было много сдержанности и холодности, какие, как известно, мало чем уступают ей. Не храбрец в прямом смысле слова, он, однако, участвовал в самых жарких схватках под знаменами Костюшко, сталкивался с ужасами террора в Париже и везде умел казаться тем, что внушает к личности невольное уважение и даже некоторого рода трепет.

   Если же Лубенецкий отшатнулся перед оружием незнакомца, то вовсе не потому, что оно, оружие это, устрашило его, а просто потому, что проходимец был удивлен неожиданностью и той чисто мошеннической проворностью, с которой маленький человечек подсунул ему под нос смертоносную сталь.

   Со стороны Лубенецкого был сделан промах, за который он тут же мысленно и выругал себя.

   Он не прощал себе глупого движения - схватить толстенького человечка за горло и кинуть на землю,- но в то же время он и не мог поступить иначе, потому что этот человечек был почему-то в его глазах так гадок, низок, отвратителен.

   Сам плут и видевший на своем веку немало плутов, Лубенецкий сразу умел угадывать, по выражению лица, к какой породе хищников принадлежит данная особа.

   В особе незнакомца он моментально уловил то, что называется "канальей" и "себе на уме".

   В свою очередь, и толстенький человечек, видимо, очень хорошо знал, с кем имеет дело и что такое за гусь пан Лубенецкий.

   Оказалось, что сошлись именно два гуся, или, как говорится, дока на доку нашел.

   С минуту они измеряли друг друга взглядами, как бы желая найти друг у друга слабые стороны, за которые можно было бы уцепиться и с большей силой поразить друг друга. Так иногда сходятся две злые и сильные собаки: ощетинятся, оскалят зубы, ворчат, смотрят друг на дружку и не трогаются с места, но вдруг, где-нибудь в стороне, раздается звук - шум, крик, движение, каждому из противников кажется, что трогается именно враг, и между ними начинается отчаянная свалка.

   Нашим противникам ничего подобного не угрожало, и поэтому они могли следить друг за другом сколько им было угодно.

   Они и следили.

   Но всему бывает конец.

   Им надоела эта напряженная созерцательность, созерцательность отчасти бесцельная, и у каждого из ник явилось намерение "объясниться".

   Толстенький человечек начал первый.

   - Что же вы испугались, пан? - заговорил он-как-то особенно неприятно.- Признаюсь, я считал вас храбрее. Вы просто испортили о себе мое мнение. Я считал вас, знаете ли, более достойным себе соперником.

   - А вы... кто такой? - спросил Лубенецкий, стоя шагах в двух от незнакомца.

   - Я? - прищурился тот.

   - Да, именно вы.

   - Во-первых, не разбойник, на всякого встречного, как зверь, не кидаюсь, во-вторых, человек весьма веселый.

   - Только-то!

   - Совсем не только-то. Но какой вы, однако, любопытный, пан. Я этой бабьей привычки за вами не замечал.

   - Так вы, стало быть, следили за мной?

   - Нельзя сказать, чтобы - да, нельзя сказать, чтобы - нет. И то, и другое.

   - Вы - сыщик?

   - А вы - жид?

   - Жид...- помолчав, процедил сквозь зубы Лубенецкий.

   - А я - сыщик! - отрезал толстенький человечек.- Ну, а как меня зовут, вы знаете, пан?

   - Нет, не знаю.

   - Странно, как это вы меня не _ знаете,- закачал головой толстенький человечек.- Меня вся Москва знает, а вы не знаете, вы - человек, прошедший огни и воды, человек, успевший в двадцать лет переменить двадцать фамилий, двадцать народностей, даже, может быть, двадцать религий... И вы меня не знаете!.. Стыдно, стыдно, пан!

   - Вы напрасно пересчитываете все мои достоинства, таинственный незнакомец,- ответил Лубенецкий,- я вас не боюсь. Я для всех московский мещанин Федор Андреев, перекрещенец и, стало быть, имею общественное положение, которое делает жизнь мою безопасной от всякого рода проходимцев. Прошедшее мое никому не нужно. Я мог быть жидом, поляком, турком, кому какое дело, но теперь я - московский мещанин, и этого довольно, чтобы я мог считать себя в безопасности и даже честным человеком.

   - И даже честным человеком! - удивился незнакомец.- Ого! Не жирно ли будет, пан, не облопаетесь ли! Впрочем, не знаю, как у вас там в Польше, а у нас в Москве честные люди за горло первого встречного не хватают... Да-с, государь милостивый, не хватают!..

   - Но зато не втираются туда, где их вовсе не спрашивают...

   - Отчего же иногда соколу и не залететь в воронье гнездо!

   - Ослепший сокол хуже вороны.

   - Вот как! - язвительно улыбнулся толстенький человечек.- Ну, а мне думается... мне думается, что это не так... Да что много толковать, пан поляк! Мы не философы какие-нибудь и нам нечего друг другу шпильки запускать. Будем говорить проще, по-нашему, по-московскому... Прежде всего, я человек простой, поэтому попросту и говорить буду. Не думаете ли вы, пан поляк, что вы в безопасности?

   - Разумеется, думаю...

   - О, нет, далеко нет! Стоит только мне подать знак, и вас схватят и свяжут, как какого-нибудь двухмесячного ягненка.

   - Будто?

   - Верно! Но вот, как видите, я добрее вас. Я не подаю этого знака, а вы... вы хорохоритесь... и даже, подите, хотели задушить меня...

   - Что же вам от меня надо, наконец? - спросил встревоженно Лубенецкий.

   - Ничего особенного, друг мой. Я не в вас. Я человек далеко не требовательный. Я простой человек. Мы вот пройдемся с вами, и только, да еще, пожалуй, поговорим кое о чем. Но предупреждаю вас, ясновельможный пане, не будьте строптивы. И кроме того, не забывайте, что вы все-таки московский мещанин, а я, как бы там ни было, в некотором роде особа...

   - И прибавьте - особа таинственная,- некстати улыбнулся Лубенецкий.

   - Вовсе не таинственная,- отвечал толстенький человечек.- Вы, пан, куда таинственнее меня. Я только старый воробей, жизнь которого исковеркана более чем следует. Вы вот, может быть, немного моложе меня, и, вишь, какой молодец, не мне чета!.. А я что! Тряпка тряпкой: и сед, и толст, и некрасив... Вообще, хоть и особа, но особа не особенно-то мудреная...

   - Что же вы именно за особа?

   - А вы хотите знать? Извольте, я удовлетворю ваше, любопытство. Я - следственный пристав, титулярный советник Гаврила Яковлевич Яковлев,- отвечал вопрошаемый, слегка наклоняя свою стриженую голову.

   - Не более того. - Яковлев? - удивился Лубенецкий.

   - Яковлев-с, собственной своей персоной, Яковлев-с, как видите,- подхватил толстенький человечек, видимо наслаждаясь впечатлением, которое он произвел на Лубенецкого.

   Понаслышке Лубенецкий давно знал Яковлева.

   Не раз приходилось Лубенецкому слышать о подвигах этого сыщика, который был грозой для всякого рода преступников. Но Лубенецкий никак не предполагал, что человек, наводивший ужас на самых закоренелых негодяев и убийц, был с виду такой невзрачной и даже такой преглуповатой личностью. Хитрому пану казалось, что такие геройские подвиги, какие совершал Яковлев, должны были и родиться не иначе, как в таком же геройском теле. А тут выходило совсем не то.

   Много раз Лубенецкому хотелось даже увидеть Яковлева, этого героя Москвы, но по разным обстоятельствам ему как-то не удавалось это.

   Плут по призванию, Лубенецкий хотел сравнить себя с другим таким же плутом, о котором ходила такая громкая и такая лестная молва в народе.

   И вот вдруг нежданно-негаданно этот самый плут стоит теперь перед ним и как бы наслаждается его, Лубенецкого, смущением.

   В глубине души своей Лубенецкий почувствовал нечто вроде зависти к видимому и неоспоримому превосходству московского сыщика, но тем не менее все-таки с достоинством держал себя перед ним.

   - Яковлев?..- как бы вопрошал он сам себя,- Яковлев?.. Слышал про Яковлева... слышал...

   - Даже много раз видел,- произнес Яковлев, посмеиваясь,- и даже много раз меня кофейком своим отличным потчевал.

   - И то может быть,- достойно отговаривался Лубенецкий,- у меня посетителей бывает так много, что, право, трудно запомнить всякого.

   - А меня бы вам запомнить не мешало, почтеннейший, я человек для вас полезный, весьма даже полезный.

   - Уж и полезный!

   - Узнаете - оцените.

   - Очень было бы приятно...

   - Я не в вас... Я даже обиду забываю... Вот какой я человек добрый, не то что вы!.. Впрочем, довольно об этом... Пойдемте, потолкуемте по-дружески кое о чем, пан... Пожалуйте вашу руку.

   Почти машинально Лубенецкий протянул ему руку.

   Яковлев дружески пожал ее.

   Это удивило Лубенецкого, но он промолчал.

   - Надеюсь,- промолвил Яковлев, не выпуская руки Лубенецкого,- вы в другой раз из благоразумия не протянете эту руку к моему горлу... Да?

   Лубенецкий сделал легкое наклонение головой, явно говорившее, что он сознает свой необдуманный поступок, извиняется, и, в свою очередь, пожал руку Яковлева.

   - Вот и прекрасно! - проговорил Яковлев весело.- Я вас понял, и вы меня поняли. Худой мир лучше доброй ссоры. Но позвольте, и я даю вам честное слово, быть с вами честным человеком. Не думайте, чтобы у меня не было своих честных взглядов на дело. Узнаете меня покороче - удостоверитесь. Пойдем-те, однако. Видите, почти уже рассвело, и в кофейне вашей, вероятно, сидят уже ранние посетители. Пойдемте в вашу кофейню.

   - Пойдемте,- согласился Лубенецкий.

   Новые приятели тронулись.

   Так как путь их был недалек, то они вскоре и очутились на Ильинке, перед домом, где находилась кофейня Андреева-Лубенецкого...

  

  

   Слава Яковлева, как сыщика, прогремела в первой четверти нынешнего столетия по всей России.

   Фамилия его была известна старому и малому, и притом в таком роде, что самые капризные и крикливые дети умолкали, если им говорили: "Идет сыщик Яковлев".

   Яковлев служил в московской полиции; следственным приставом, но вообще был известен под названием московского сыщика и сохранил это название до гробовой доски, вовсе не гнушаясь им.

   Гавриил Яковлевич Яковлев по происхождению был из военных кантонистов и службу свою начал аудиторским писарем. На поприще же сыщика он вступил в 1803 году и оставался им включительно до 1828 года.

   В то время, о котором идет повествование, Яковлев только что вошел в славу.

   Обуреваемый этой славой и желая еще больше отличиться перед начальством, он употреблял все старания к отысканию каких-либо преступлений, не только совершившихся, но скрытых от правосудия, а даже и имеющих совершиться.

   Случай натолкнул его на личность Лубенецкого, и он обеими руками ухватился за него.

   Правда, Яковлев не знал за Лубенецким никаких преступлений, которые бы дали повод преследовать его, изощряя на то свои хищнические способности, но для Яковлева было довольно и того, что он узнал.

   Он узнал, кем был и кем стал пан Лубенецкий, а это в глазах опытного сыщика было равносильно тому, что пан Лубенецкий - вор, убийца, заговорщик.

   Не мог же, как думал Яковлев весьма основательно, человек ни с того ни с сего переменить три религии.

   Осторожно, исподволь он начал искать случая встретить Лубенецкого наедине, врасплох.

   Случай этот, как видите, представился и еще более убедил знаменитого сыщика, что за паном Лубенецким что-то водится.

   Этот же случай навел и пана Лубенецкого на мысль, что про него кое-что знают и что он должен держать ухо остро.

   Невзирая на взаимную подозрительность, пан Лубенецкий и Гаврила Яковлев вошли в кофейню как старые знакомые, друзья даже. Они весело разговаривали и смеялись, но в душе каждого из них была целая бездна мерзости, которую они сулили друг другу.

  

  

   В кофейне Лубенецкого никого не было, да и не могло быть. Шел пятый час утра. А в такую рань редко кто заглядывал туда.

   Но в кофейне все уже было готово для приема посетителей: столы накрыты, трубки расставлены, стойка унизана грудой чашек и корзинок с хлебами, пол чисто выметен.

   Кофейня Лубенецкого вообще отличалась чистотой, опрятностью и даже некоторого рода излишней роскошью.

   Всему этому кофейня обязана была никак не самому Андрееву-Лубенецкому, который, собственно говоря, почти не занимался ею. Ему было не до кофейни. Занималась кофейней одна женщина, которую он выписал из Варшавы. Она-то и была виновницей того, что кофейня Андреева в доме Плотникова славилась на всю Москву.

   Лет ей было около сорока пяти.

   Замечательно худощавая и длинная, она принадлежала к роду так называемых в Польше "кухместринь".

   Тип "кухместринь" не исчез в Польше, да едва ли когда-либо и исчезнет. Это тип, выработавшийся годами и теми условиями, в которых находится католическое духовенство.

   Католическое духовенство и есть именно то начало, которое создало их.

   "Кухместринями" обыкновенно бывают дочери бедных шляхтичей и однодворцев, более или менее в молодости смазливенькие. С ранних лет они пристращаются к храму Божию и не пропускают ни одной "мши". В костеле они скромно усаживаются на скамейках, читают молитвенник и с нетерпением ждут обноса вокруг храма местной чтимой иконы "Матки Бозкой". Когда настает это время, они берут поочередно на свои юные плечи икону и считают за богоугодное дело и счастье нести ее. Ксендз-пробощ обыкновенно долее других исповедует этих юных молельщиц, ибо они сами жаждут этого, считая себя великими грешницами. Они раньше других приходят в храм, позже других уходят. Постятся не только по средам и пятницам, но даже по субботам и понедельникам, не говоря уже про Великий и другие посты, в которые они считают за грех даже посмотреть на молоко. Ксендз-пробощ почти всегда поощряет этих девушек-молельщиц в их христианских чувствах, и, в конце концов, они разбредаются по "плебаниям", чтобы служить ксендзам-пробощам.

   У ксендзов они в большинстве случаев так уживаются, что даже успевают забрать в свои руки не только ксендзовское хозяйство, но даже и самих ксендзов. Они так ловко ведут свои дела, что по смерти ксендза-пробоща все ксендзовское хозяйство непременно переходит к ним, нередко, разумеется, и с кое-каким другим, не особенно безгрешным прибавлением. Жизнь у ксендза-пробоща кладет на этих госпож совершенно своеобразный отпечаток, отпечаток вовсе не симпатичный. Какой бы у них сначала ни был добрый или простой характер, но, пожив у ксендза, они с приобретением названия "кухместрини" приобретают и замечательно злой и ехидный нрав. Кроме всего этого, из них вырабатываются очень дельные и экономные домоводки, почему они в зрелые года, невзирая на свой сухой нрав, втираются не только в средней руки дома, но и в дома аристократические, где делаются, как и у ксендзов, тоже полными домоправительницами, и домоправительницами необходимыми.

   Для многих семей и отдельных личностей такого рода домоводки или ключницы так же необходимы, как хлеб и вода.

   Если в дом вотрется такая женщина, которая знает, как надобно стлать и убирать постель, куда выметать сор, где класть грязное и где чистое белье, где держать серебро, как выпроводить кредитора, кого принять и кому отказать,- эта женщина тотчас же делается необходимой. Как бы она ни была гадка, скверна и отвратительна, хотя бы она всякий день воровала по рублю, господа ее любят, не могут обойтись без нее, при ней советуются, радуются, горюют. Она пронюхает все тайны и всегда найдет какое-либо средство выпутаться из любого затруднительного положения. На нее сердятся, негодуют, бранят, нередко сталкивают с лестницы, а на другой день она подает отличный кофе, как ни в чем не бывало, и господа снова довольны ею.

   Даже великие люди не избегают когтей этих домоводок. У каждого из них было что-либо подобное, и, замечательно, великие люди не стыдились быть перед ними слабыми, нерешительными, не боялись перед ними разговаривать с самим собою, грустить, трусить, приготовляться к известной роли, падать духом.

   Пани Мацкевич, домоводка Лубенецкого, соединяла в себе все вышеописанные достоинства и потому была весьма замечательной хозяйкой.

   Лубенецкий уважал ее, был с ней на дружественном "ты" и, надо правду сказать, иногда как будто несколько побаивался ее. Впрочем, они были довольны друг другом и жили согласно.

   Когда Яковлев и Лубенецкий вошли в кофейню, пани Мацкевич уже сидела за буфетом и вязала свой неизменный чулок. При входе их она слегка привстала, поклонилась и снова села, углубившись в свою работу.

   Лубенецкий ответил ей поклоном и мгновенно сделал, глазами какой-то знак.

   Пани Мацкевич встрепенулась и взглянула в упор на Лубенецкого, но Лубенецкий в это время уже приглашал Яковлева войти в отдельную комнату.

   - Милости просим,- говорил он,- вот сюда.

   - Хорошо, хорошо,- бормотал Яковлев, беспечно направляясь в указанную комнату.

   В ту м