Кондратьев Иван Кузьмич - Драма на Лубянке

инуту, когда Яковлев, по-видимому, совершенно не оборачиваясь, отворял дверь, Лубенецкий мгновенно проскользнул около буфета и сейчас же очутился около Яковлева.

   Яковлев и Лубенецкий вошли в отдельную комнату, в которую последний впускал только избранных гостей.

   Комната отделана была в чисто восточном вкусе: в ней стояли настоящие турецкие оттоманки, пол устлан коврами, и окна, выходившие на глухой двор, были составлены из разноцветных стекол. Вместо потолка высился небольшой купол, откуда спускалась бронзовая лампа с матовыми колпаками.

   - Э, да у вас славная комната! - сказал Яковлев, входя туда впереди Лубенецкого и быстро окидывая опытным взглядом стены и небольшой купол.

   - Для дорогих гостей берегу,- ответил Лубенецкий.

   - Стало быть, и я у вас дорогой гость?

   - О, еще какой!

   Яковлев улыбнулся и тронул Лубенецкого за плечо.

   - Если вы говорите правду, пан, то, верьте мне, и я не останусь в долгу. Вы, может быть, найдете во мне не только приятного товарища, но даже друга.

   Это было сказано Яковлевым так просто, так неподдельно звучал искренностью его голос, что Лубенецкий невольно подумал: "А что... может быть, и в самом деле он порядочный человек". Оглядевшись, порядочный человек тотчас же сел.

   Лубенецкий позвал свою пани-добродзийку, как он называл пани Мацкевич, и приказал подать две чашки кофе и две трубки.

   Через несколько минут кофе стоял уже на столе, а трубки набиты отличным турецким табаком, необходимой принадлежностью тогдашних кофеен и гербергов.

   Тип кофеен и гербергов, какие существовали в то время, в первой четверти нынешнего столетия, совершенно исчез в Москве и начал заменяться подобием нынешних гостиниц, трактиров и портерных. В настоящее время о них совершенно забыли, как будто их и не существовало, но в описываемую эпоху ни одна улица в Москве не обходилась без кофейни и нескольких гербергов.

   Только что пан Лубенецкий успел учтиво предложить Яковлеву чашку кофе и тот только что успел хлебнуть один глоток, как в комнате появилось совершенно новое лицо.

   Появление лица озадачило Лубенецкого. Он обернулся и довольно грубо сказал:

   - Вы не туда зашли, государь милостивый!

   - Туда-с, туда-с,- было ему ответом. Лубенецкий вскинул глаза на Яковлева.

   - Не к вам ли?

   - Именно ко мне,- отвечал Яковлев, слегка привстав.- Рекомендую: письмоводитель мой Тертий Захарыч Сироткин. Прошу любить и жаловать.

   Грубый тон Лубенецкого сразу превратился в самый учтивый и приятный.

   - Садитесь, прошу,- сказал он.

   - Ничего-с, и постоим-с.

   - Зачем же стоять, можно посидеть. Не хотите ли кофе?

   - Кофейку можно-с, отчего же-с, дело хорошее-с...

   - Садись, Тертий,- проговорил!.. Яковлев,- гость будешь. Пан Лубенецкий человек хороший и тебя не обидит,- прибавил он, несколько повышая тон.-- Право, человек хороший.

   - Как можно-с... обидеть!..- улыбнулся Тертий Захарыч,- я их давно знаю-с... Федор Андреич и мухи не обидит... право слово... не только что кого-либо-с... Я их давно знаю-с...

   Лубенецкий выразительно посмотрел на говорившего.

   - Как, вы меня знаете?

   - И очень даже хорошо-с.

   - Ага! - неопределенно протянул Лубенецкий и прибавил:- Впрочем, кто ж меня не знает в Москве...

   - Конечно-с... верно-с... Но только мы немного получше других знаем-с...

   "Экие мерзавцы!" - мысленно ругнулся Лубенецкий и учтиво проговорил:

   - Садитесь же.

   Тертий Захарыч действительно был письмоводителем у знаменитого сыщика.

   Это был выгнанный из службы чиновник, великий мастер крючкотворства, в некотором роде правая рука Яковлева во всех вопиющих против человечества проделках.

   Трудно было найти что-нибудь гаже этой личности.

   Безобразный с лица, горбатый, он был настоящим олицетворением зла и ехидства. Но Яковлев любил его, и никакое дело не начиналось им без этого горбуна.

   Горбун знал свою силу, но держал себя перед Яковлевым безукоризненно скромно. Это еще более придавало ему вес и значение. В свою очередь, и Яковлев обращался с ним совсем не по-начальнически. Только иногда, при посторонних чиновниках, он позволял себе приказывать ему. Наедине же он вел себя с ним как друг и приятель.

   Лубенецкий, таким образом, очутился между двух огней. Ему предстояло выдержать напор двух особ, которые своими проделками приводили в ужас всю тогдашнюю Москву.

   Содержатель кофейни чувствовал, что ему предстоит какая-то странная пытка, и не мог надивиться на мизерность и кажущуюся незначительность этих двух особ.

   Яковлев и Сироткин действительно были особы замечательно мизерные в настоящем их виде, и, глядя на них со стороны, за них просто делалось грустно. Но стоило только этим двум особам развернуться, и из них выходили чудовищные гиганты.

   Они очень скромно теперь прихлебывали кофеек, как будто ничего особенного им и не предстояло, так что Лубенецкий, взглядывая на них по временам из-за своей чашки, готов был допустить, что они далеко не опасные люди.

   Яковлев попросил водки.

  

  

   Водка не замедлила появиться на столе.

   Пани-добродзийка, Мацкевич, сама лично принесла большой графин и поставила перед Яковлевым.

   Яковлев кивком головы поблагодарил ее и сейчас же взялся за рюмку.

   В это время Тертий Захарыч, нос которого от пьянства никогда не переставал быть багровым, устремил глаза на графин, а потом быстро перенес их на Яковлева.

   Яковлев слегка кашлянул и поставил рюмку на прежнее место.

   - А вы с нами, Федор Андреевич, не выпьете? - спросил он Лубенецкого.

   - Отчего же, выпью,- ответил Лубенецкий, сообразив о подозрительности ищеек.

   - В таком случае хватите-ка рюмочку. А потом уж и мы хватим с Тертием Захарычем.

   - Хватите-ка-с,- осклабляясь, проговорил Тертий Захарыч.

   Лубенецкий молча налил рюмку и выпил.

   - Вот, теперь и нам можно,- произнес Яковлев, наливая две рюмки.

   - Можно-с... теперь... и нам...- осклабился Тертий Захарыч, и рюмка водки мгновенно юркнула в его широко разинутый рот.

   Выпил и Яковлев. Но он выпил сдержанно, спокойно, как подобает чиновнику двенадцатого класса, т. е. сначала понюхал, потом пригубил, а потом уже выпил. После выпивки он поднял рюмку, посмотрел на свет, повертел ею и отчетливо поставил на стол.

   - Еще по рюмочке... не угодно ли?..- предлагал Лубенецкий.

   - Можно... это не мешает!

   Выпили еще по рюмке, потом еще, и через каких-нибудь минут двадцать графин был совершенно пуст. Лубенецкий предложил еще.

   - Нет, теперь будет,- проговорил Яковлев и вдруг ни с того ни с сего обратился к Лубенецкому со следующим вопросом:

   - Скажите, пожалуйста, Федор Андреевич, вы не знаете доктора, француза Метивье?

   - Какого Метивье? - тоном незнания спросил Лубенецкий.

   - А того самого, которого, как вас и меня, знает вся Москва, особенно же княжны да графини разные?..

   Лубенецкий покачал головой.

   - Нет, не знаю.

   - Быть не может! Ведь это модный доктор... Брюнет еще такой... на лбу хохол... высок ростом, красив лицом... Как же вы не знаете?

   - Не знаю.

   - Странно.

   - Ничего нет странного. Сами же вы говорите, что он модный доктор и что его особенно знают княжны да графини разные. А я в дома князей не вхож. Откуда же я буду знать их модных докторов.

   - Гм! - промычал Яковлев и подумал: "хитер бестия".

   Лубенецкий в самом деле не знал лично Метивье, хотя и слышал про него.

   А Яковлев спрашивал у Лубенецкого про Метивье неспроста.

   Метивье был одним из тайных агентов французского правительства и под видом доктора успел втереться в самые лучшие и высшие дома Москвы. Он особенно пришелся по вкусу молодым особам женского пола из аристократических семей. Они в нем души не чаяли, а некоторые были влюблены по уши. Этот французик был настолько ловок, что даже такой умный администратор, как граф Растопчин, принимал его у себя в доме и долго не подозревал в нем тайного агента Наполеона.

   Во всей Москве один неустрашимый Яковлев постиг его и успел даже коротко познакомиться с ним, не выдавая его, однако, до поры до времени в руки правительства.

   Хитрому сыщику хотелось раскрыть целое общество агентов Наполеона, перепутать их, обойти, уличить, доказать их виновность во что бы то ни стало и как бы то ни было, а потом уже передать в руки правосудия, передать шумно, блестящим образом и получить достойное возмездие.

   Вот почему Яковлев и обратился к Лубенецкому с вопросом о Метивье.

   Яковлев хотя наверное и не знал, но ему казалось, что Лубенецкий тоже из числа агентов Наполеона, только более низшего сорта, чем Метивье.

   Малейший намек Лубенецкого, что он знает Метивье, уверил бы Яковлева в справедливости его предположения. Не только в словах Лубенецкого, но даже во взорах его Яковлев ловил то, что ему было нужно.

   Лубенецкий, однако, во время вопроса так держал себя безукоризненно и выглядел таким "всенезнайкой", что Яковлев прикусил язычок и вознамерился говорить более откровенным образом.

   - Я ведь потому спросил о Метивье,- начал он,- что Метивье тайный агент Наполеона и что его надо опасаться.

   С этими словами Яковлев вперил свой пронзительный и быстрый взгляд на Лубенецкого.

   Лубенецкий сидел в это время, подперши правой рукой щеку, и тоже в упор глядел на Яковлева.

   Хитрый сыщик своим маневром надеялся смутить Лубенецкого.

   Яковлеву казалось, что если Лубенецкий действительно предполагаемый агент, то в этом случае непременно должен смутиться и тем выдать себя.

   Лубенецкий, однако, не смутился.

   Яковлев плохо знал этого пройдоху, полагая поймать его на такую довольно простую уловку. На этого зверька нужны были другие силки, более крепкие и более хитрые.

   Тем не менее новость, сообщенная Яковлевым, удивила и даже как будто испугала Лубенецкого. Но это удивление и этот испуг, зародившись в душе его, там же и застыли, не выдав себя.

   Лубенецкий по-прежнему был невозмутим и ровен.

  

  

   Почему же Лубенецкого так удивила новость, сообщенная Яковлевым? А вот почему. Лубенецкий вовсе не воображал, что в Москве есть еще другие агенты, кроме него. Он считал себя единственным представителем французского правительства в первопрестольной столице и поступал, как агент, вполне самостоятельно.

   А тут вдруг оказывается, что он не один и, кроме того, что еще прискорбнее, он, может быть, находится под надзором этого нового агента, Метивье, который контролирует его действия.

   Контроль этот, если только он существовал, не мог же нравиться Лубенецкому.

   Сверх этого, его еще огорчало и то, что он по настоящее время не знал, что за лицо Метивье и как так он, Лубенецкий, не получил по этому поводу никакой инструкции.

   Быстро взвесив и сообразив все допускаемое, Лубенецкий решил: или Яковлев соврал о Метивье, или он, Лубенецкий, поставлен в самом деле в неловкое положение.

   В первый раз в душе пройдохи еврея, "честно" преданного своему делу, шевельнулось недовольство теми, кому он служит.

   "Черт их возьми совсем,- ругнулся он мысленно,- везде-то подлецы! Положительно никому, верить и служить нельзя: везде норовят делать из тебя пешку или - еще хуже - глупое орудие своих целей. Ну, да ладно,- бродило в голове его,- если на то пошло, я и сам не дам промаху и пошлю к черту не только Метивье, но и самого Бертье, который, вероятно, как заведующий агентами, послал этого французика в Москву. Во всяком случае, я должен разузнать кое-что и поступать сообразно с обстоятельствами".

   Пока в голове пана Лубенецкого пробегали такие мысли и соображения, Яковлев и Тертий Захарыч решились еще очистить графинчик, предложенный ранее.

   Молча, с какой-то сердечностью, Яковлев пил рюмку за рюмкой. Так же сосредоточенно вторил ему и Тертий Захарыч. Только по временам оба они враз вдруг вскидывали глаза на Лубенецкого с видимой целью уловить "что-то".

   Но это "что-то" не давалось им.

   Лубенецкий был тверд, как скала, и сидел, не переменив позы. Казалось, что он готов был просидеть таким образом сколько угодно.

   И в самом деле, Лубенецкий приготовился сидеть и ждать, что скажут ему ищейки, хоть двое суток.

   Яковлев не ожидал такого простого, но ловкого маневра со стороны Лубенецкого.

   Входя в кофейню, сыщик вполне был убежден, что живо заинтересует чем-нибудь Лубенецкого, разговорится с ним, заспорит и таким образом уловит "кое-что", на чем можно будет основать задуманное предприятие.

   Вышло совершенно противное.

   Яковлев как бы сам попал впросак.

   Привыкший к удачам, опытный сыщик начинал даже сердиться.

   "Вот мерзавец,- думал он, допивая последнюю рюмку,- и в ус не дует. Сидит себе, как сыч какой-нибудь, жид проклятый, и даже рта не разинет, чтобы предложить рюмку водки".

   Вместе с этой руганью, относившейся к проклятому жиду, мысль подсказывала Яковлеву кое-что и в пользу жида.

   "А он не дурак,- говорил он,- право, не дурак. Посмотри, какой молодец. Вот бы ты постарался залучить такого человека в свою компанию, много бы он принес тебе пользы. А что ж, и постараюсь! - вдруг решил Яковлев.- В самом деле, он преотменная личность. Я с ним могу далеко пойти. Что же касается того, чтобы уличить его в каком-нибудь преступлении, то это бабушка еще надвое ворожила. Да хотя бы за ним что-либо и водилось, то этакого гуся не так-то легко уличить. Только даром время потратишь. Лучше сойдусь с ним по-приятельски. Авось дело-то и лучше будет".

   Решив таким образом, Яковлев захотел переговорить с Лубенецким наедине.

   - Тертий Захарыч,- обратился он к своему письмоводителю, который после пятнадцати рюмок пеннику начинал уже клевать носом,- поди-ка ты домой, я вижу, ты спать хочешь...

   - Нет-с, я ничего-с,- приободрился Тертий Захарыч.

   - Ладно. Ступай, я тебе говорю.

   Тертий Захарыч торопливо встал и остановился, глядя подобострастно на Яковлева.

   - Нет, ничего, Тертий Захарыч,- промолвил Яковлев, не глядя на него.- Иди и спи. Вечером увидимся.

   - Прощайте-с,- пробормотал Тертий Захарыч и, сильно пошатываясь, вышел из комнаты.

   - Я ведь нарочно,- начал Яковлев,- выпроводил своего письмоводителя отсюда.

   - Ваше дело,- проговорил холодно Лубенецкий.

   - Конечно, мое. Но отчасти и ваше.

   - Едва ли.

   - Что вы вдруг так насупились, пан? Когда мы входили в кофейню, вы, кажется, были веселее.

   - Я шел с вами,- начал хитрить Лубенецкий.

   - Ну, так что ж? - подхватил Яковлев.

   - А то,- проговорил Лубенецкий, притворив дверь, в которую ушел Тертий Захарыч,- что я вовсе не ожидал встретить с вами какого-то урода. На что он здесь? Зачем?

   "Поддается",- подумал Яковлев и проговорил:

   - Это было маленькое недоразумение, на которое, прошу, не обращайте внимания.

   "Он что-то затевает,- мелькнуло в голове Лубенецкого,- ну, да это все равно... для меня же лучше... Во всяком случае, мне надо с ним сойтись, чтобы узнать кое-что о Метивье и, если можно, чем-нибудь доконать этого французика".

   Яковлев вовсе и не воображал, что он так сильно заинтересовал Лубенецкого французиком. Если бы он знал это, то, наверное, основал бы на нем целый план своих действий и, может быть, пришел к своей цели смело и с достоинством. Теперь же Яковлев был поставлен в необходимость ухватиться за Метивье, как за одно из средств, которое могло сблизить его с Лубенецким. Сам того не подозревая, Яковлев и ухватился именно за то, что одно только и в состоянии было сблизить его с непомерно увертливым паном.

   Увертливый пан был задет именем Метивье, как агента, за живое и стал ему с этого времени поперек горла. В Лубенецком заговорило дремавшее доселе самолюбие, как человека и как деятеля. "Как,- бродило в голове его,- меня отодвинули, меня забыли! Предпочли передо мной какого-то французика с хохлом! О, черт возьми! - восклицал он мысленно,- кто-нибудь один: или я, или он. Ничего общего между нами быть не может. Два зверя в одной берлоге не уживаются".

   И действительно, Лубенецкий и Метивье были два зверя, одинаково хищных, одинаково сильных, действовавших во имя одного принципа, но стоявших на разных ступенях общественного положения. Метивье был агент-аристократ. Лубенецкий - плебей.

   В своих сферах они были велики и приносили немалую пользу тем, кому нужна была их услуга. А услуга их нужна была для Бертье, Бертье, который для Наполеона был все - и начальник штаба, и камердинер, и чуть ли даже не повар. Словом, Бертье был для Наполеона тем, чем был для Ришелье монах Иосиф.

   Об именах Метивье и Лубенецкого знал даже сам Наполеон. Он и не мог не знать их, если их знал Бертье.

   А Бертье знал их обоих очень хорошо. Он знал, что если послать их в Москву вместе, чтобы они действовали общими силами, то из этого не выйдет ничего: они непременно перессорятся, и дело останется ни при чем. Бертье поступил в этом отношении благоразумнее. Он, посылая каждого из них отдельно, делал вид, что уполномочивает на агентуру одного только посылаемого. Таким образом, Лубенецкий и Метивье, отправляясь в Москву, каждый со своими инструкциями, были убеждены в самостоятельности и единоличности своих действий и поэтому действительно работали смело и неутомимо, чего, собственно, и добивался Бертье.

   Но вот, как видите, нежданно-негаданно, в лице сыщика Яковлева дорогу Лубенецкого перебежала черная кошка. Лубенецкий узнал, что деятельность его далеко не самостоятельна и что он в Москве, может быть, один из последних агентов.

   В сердце его закипела невольная злоба против Метивье, и он с нетерпением ожидал рокового для себя разъяснения.

   Подвыпивший Яковлев давно уже искал в уме своем нити для сближения, посредством ловкого оборота, с Лубенецким и, на скорую руку не находя его, снова обратился к Метивье.

   - Послушайте, Федор Андреевич,- заговорил Яковлев,- ведь я вам без шуток говорю: этот Метивье, хохлатый французик, агент Наполеона.

   - Так мне-то что ж! - отделывался Лубенецкий.

   - Как что?

   - Да так что!

   - Ну, в таком случае вы, Федор Андреевич, не коммерческий человек.

   - Не знаю, при чем тут коммерция.

   - А при том, при чем следует.

   - Сомневаюсь.

   - Потому и сомневаетесь, что вы не русский человек. Русские люди так не говорят. Русский человек всегда норовит на грош пятаков купить.

   Лубенецкий молчал.

   - Так вот-с,- продолжал Яковлев,- дело-то такого рода. Хотя мусью Метивье и славный французик, а "пососать" бы его не мешало.

   - Как так - "пососать"?

   - А очень просто"

   - Например?

   - Да "потеребить" бы его насчет деньжонок.

   - А! - протянул, точно зевая, Лубенецкий и подумал: "Да этот Яковлев, как я вяжу, сам напрашивается быть мне полезным относительно Метивье. Если он не хитрит, то, наверное, сердит за что-нибудь на француза и хочет его обобрать".

   - А? Как вы думаете? - добивался Яковлев, как будто речь шла о таком деле, которое Лубенецкому, как его другу и приятелю, давно уже было известно.

   - Что ж, потеребите, если это вам нравится,- ответил Лубенецкий, слегка пожимая плечами.- Я тут при чем же?

   - А при том же: я один не справлюсь.

   - Вы... не справитесь?

   - Да, батенька, не справлюсь. А отчего? Стар стал. Бодрости нет. Дел много, а денег - ни шиша. Только и живу приношениями добрых людей. Гол как сокол.

   Яковлев при этом сделал такую жалкую и такую убогую мину, что Лубенецкий невольно поверил его бедности.

   А сыщик далеко не был беден. Напротив, он даже мог назваться капиталистом, несмотря на то, что по большому размеру сыскных операций он был в необходимости употреблять в дело значительные суммы денег.

   Не было в Москве такого заведения, которое бы в известное время не несло Яковлеву своей дани. Особенно в этом отношении составляли его доходную статью "веселые дома", для содержательниц которых он был грозой, а в случае нужды и самой благонадежной зашитой. Кроме этого, он брал дань и с посетителей "веселых домов", особенно же с богатых купеческих сынков, которые кутили там тайно от своих родителей или супруг. Эти "добровольные приношения", как называл их Яковлев, давали ему ежемесячно весьма и весьма-таки кругленькую цифру рублей. Сверх этих доходных статей была у Яковлева и еще одна доходная статья, которую он называл "затычкой". "Затычка" заключалась в следующей проделке. Вынудив, например, у какого-нибудь вора чистосердечное признание и потом производя следствие, Яковлев имел невинное обыкновение обращаться с подсудимым очень фамильярно и давать ему сам или своего горбуна-письмоводителя Тертия Захарыча косвенные советы, вследствие которых вор показывал, что он продал какую-нибудь краденую вещь называемому им человеку, всегда довольно зажиточному, но не имеющему большого значения в обществе и хороших связей. У мнимого укрывателя краденых вещей Яковлев производил внезапный домовой обыск, по большей части ночью, и хотя краденой вещи не находил, но, несмотря на это, брал его под стражу. Дело понятное, что тот откупался и выходил из-под ареста. Вообще знаменитый московский сыщик в добывании денег, как и в розысках, не пренебрегал средствами и драл, что называется, с живого и с мертвого.

   - Так вот-с, батенька, дела-то наши каковы!- жаловался Яковлев.- Поневоле душой покривишь. Да и то сказать: перед кем? - переменил он тон.- Ну, будь человек порядочный, порядочный гражданин, член общества, а то ведь так - мазура какая-то, французишка поджарый! Ну, скажите, отчего его не обобрать, подлеца, как липку какую-нибудь? Ведь надо обобрать, как думаете?

   С этими словами Яковлев плутовато посмотрел на Лубенецкого.

   Лубенецкий давно уже радовался тому, что сама судьба наводит на него Метивье. Ему давно хотелось сказать Яковлеву: "Грабь его, подлеца, сколько твоей душе угодно, я помогу", но он опасался, что нет ли со стороны Яковлева какой-нибудь ловушки, и поэтому держал свой язык на привязи.

   Видя, что пан Лубенецкий все еще корчил из себя невинного агнца, Яковлев просто сказал:

   - Ты хитри не хитри, ясновельможный пан, а то, что я тебе говорю, ты намотай на ус, тем более что я тут что-нибудь найду, а ты что-нибудь обрящешь. Метивье богат и имеет обширные связи. Источник его наживы неистощим. Пусть же он будет нашим источником. Скажу тебе откровенно, пан, сладить с ним я один не в силах. Мне нужен был хороший сотоварищ. Я искал его и нашел. Сотоварищ этот - ты. Надеюсь, что ты не погнушаешься знакомством со мной. Мы, во всяком случае, стоим друг друга. Ты теперь поймешь, почему я тебя и остановил сегодня... Ну, что ты на это скажешь, пан Лубенецкий?

   - Скажу одно: согласен,- ответил Лубенецкий,- потому что я должен согласиться...

   - Ну, как бы там ни было, а мне только и надобно... Но... еще несколько слов, ясновельможный.

   - Говорите.

   - Союз наш должен быть в секрете.

   - От вас зависит.

   - Сети свои мы будем раскидывать не на одного Метивье, а вообще на всех щук, какие нам будут попадаться на пути. Мы только начнем с Метивье, как с более подходящей нам в это время личности.

   - Далее.

   - Далее,- прищурил плутовато глаза Яковлев,- панна Грудзинская пусть не забывает нас.

   - Как, вы ее знаете? - удивился Лубенецкий.

   - Даже имел счастье видеть вчера,- улыбнулся сыщик.- Я вчера исправлял должность смотрителя Тверских ворот и собственноручно вписал паспорта двух панн в книгу.

   Лубенецкий пожал плечами.

   - Что? Удивляетесь? - подмигнул Яковлев.- Впрочем, удивляться нечему. Так случилось...

   - Что же далее?

   - А далее...

   Яковлев помолчал.

   - Да что далее! - тряхнул он головой.- Далее - видно будет... А теперь, в знак нашей новой дружбы, поцелуемтесь и разопьем графинчик "ерофеичу"... У тебя есть "ерофеич"?

   - О, как не быть!

   - И прекрасно! Твою руку, товарищ!

   Лубенецкий протянул руку.

   - Но, чур, пан, не хитрить!

   - А вы?

   - Ни-ни! - потряс головой Яковлев.

   - В таком случае и я - ни-ни!

   - Верю! - воскликнул Яковлев.- Между честными людьми не должно быть подлостей.

   Оба почему-то улыбнулись, потом встали, поцеловались трижды и опять сели.

   Через несколько минут новые приятели дружески попивали "ерофеич"...

  

  

   Вскоре "ерофеич" так раззадорил Яковлева, что он вступил с Лубенецким в самый дружеский и откровенный разговор. Приказным шуточкам его конца не было.

   В свою очередь, подвыпив, и Лубенецкий сделался более сговорчивым. Он настолько развеселился, что даже начал рассказывать о своих любовных похождениях в Париже и Варшаве.

   Слушая его, Яковлев почмокивал губами и восклицал:

   - Ах, черт побирай, неужели?

   - Честный человек! - уверял Лубенецкий.

   - Вот распроканалья-то! - облизывался Яковлев.- Вот бы мне такую паненочку!.. Просто, кажется бы, в линейку для нее растянулся.

   - Будто?

   - Ей-Богу!..

   - Гм...

   Лубенецкий на минуту задумался.

   - Я ведь, брат, откровенно говоря,- болтал Яковлев,- на этот счет - у какой дока!.. Право слово!.. Я, брат, люблю хорошеньких... вот как люблю - отдай да мало!..

   - Что ж, за этим дело не станет.

   - Как так?

   - Да очень просто.

   - Однако?

   - Ты видел другую-то?

   - Какую другую?

   - Что с Грудзинской приехала?

   - Не рассмотрел, признаюсь.

   - Очень жаль.

   - Что так?

   - Славная девочка.

   - А?

   - Право!

   - Что ж она?

   - Да что!.. Уехала, брат...

   Яковлев сдвинул брови.

   - Быть не может! Я об этом не знаю!

   - А разве ты обо всем знаешь? - спросил с некоторой иронией Лубенецкий.

   - Обо всем,- отрезал Яковлев, которому почему-то не понравился тон Лубенецкого.

   - Вот как! - прикусил губу Лубенецкий.

   - Да вот как! - протянул Яковлев.- Я вот даже знаю, что у тебя за пазухой... У тебя за пазухой - пистолет!

   - Пистолет?

   - Да.

   Лубенецкий принужденно рассмеялся и, помолчав, проговорил:

   - Совершенно справедливо. Но что ж из этого?

   - Ничего. Только, как видишь, я отчасти пророк.

   - Да, да, пророк, вижу,- смеялся Лубенецкий.- Но ведь и я тоже пророк.

   - Ты?

   - Я.

   - Ого!

   - Я вот, например, также знаю...

   - Что также?

   - Что у тебя тоже пистолет... но только - в левом кармане.

   Яковлев вытаращил глаза на Лубенецкого и вдруг захохотал.

   Захохотал и Лубенецкий.

   - А ведь, однако, мы с тобой того!..- смеялся, как сумасшедший, Яковлев...

   - Да, мы с тобой того...- отвечал, также смеясь, Лубенецкий.

   - Знаешь что, Федор Андреевич,- успокоился немного погодя Яковлев,- меня очень и очень даже радует то, что я в тебе нашел. С каждой минутой я убеждаюсь, что я с тобой далеко пойду. Как там хочешь, верь ты мне или не верь, но с этой минуты тебе опасаться меня нечего. Со своей стороны, я тоже опасаться тебя не буду. Мы, как я вижу, всегда будем настороже и в то же время беспечны, как дети. Это будет нам лучшим ручательством друг за друга. Так ли я говорю, почтеннейший Федор Андреич?

   - О, совершенно так! - воскликнул искренним тоном Лубенецкий.

   - В таком случае пройдемтесь еще по "ерошке". Благодаря ему мы, кажется, поняли друг друга.

   - О, еще как поняли!

   - Ну, а насчет полечки,- прищурился Яковлев,- ты уж меня, Федор Андреевич, пожалуйста, не оставь. Ублаготвори.

   - Будь покоен,- ответил лаконически Лубенецкий,- ублаготворю. На днях же, как-нибудь увидишь ее. Я познакомлю тебя с ней.

   - Друг! - воскликнул Яковлев и, встав, облобызал Лубенецкого.

   После этого они снова принялись за "ерофеича", благодаря которому, по словам Яковлева, они поняли друг друга.

   За "ерофеичем" новые друзья просидели вплоть до вечера...

   Вечером, когда в кофейне Лубенецкого зажглись огни, Яковлев был совершенно пьян.

   Тупо и бессмысленно посматривая на сидевшего против него довольно подвыпившего, но еще бодрого Лубенецкого, сыщик только и твердил:

   - Славный ты малый, Федюша, хотя и преотменная каналья!.. Люблю тебя, верь мне!.. Мы с тобой далеко пойдем!.. Впрочем, и "ерошка" у тебя хорош!.. у как хорош!..

   Действительно, "ерошка" был хорош у Лубенецкого, ибо этот "ерошка" вскоре совсем одолел Яковлева, невзирая на то, что сыщик нередко выпивал по два и даже по три полуштофа пеннику в один присест и оставался, что называется, "ни в одном глазу".

   Сыщик, наконец, заснул, облокотившись обеими руками на стол, за которым он сидел, и даже начал довольно громко всхрапывать.

   Лубенецкий сидел некоторое время, делая вид, что он совершенно ничего не замечает. Потом, когда всхрапывания Яковлева превратились в целый поток завываний, Лубенецкий встал, сильно пошатываясь, и любезно тронул Яковлева за плечо.

   - Послушайте,- говорил он несвязно,- послушайте, Гавриил Яковлевич, вы бы лучше шли, душа моя, и легли на оттоманку; на оттоманке лучше. Право, на оттоманке лучше - мягкая, длинная... Послушайте...

   Яковлев, однако, ничего не слушал и спал, что называется, как убитый, вздрагивая по временам всем своим телом.

   Лубенецкий постоял некоторое время над ним, с особенным вниманием при матовом свете лампы вглядываясь в край его красного, бугреватого лица, который выглядывал из-под руки, и, проговорив тихо: "Спит, пусть его спит", осторожно вышел в соседнюю комнату.

   Яковлев спросонья промычал что-то, быстро почесал у себя затылок и снова заснул.

   Через минуту вместе с пани Мацкевич Лубенецкий снова вошел в комнату.

   - Пани Мацкевич,- обратился он к ней, говоря наподобие сильно подвыпивших,- пусть этот господин,- заметь, это мой лучший друг,- спит здесь. Пожалуйста, не тревожьте его и постарайтесь, чтобы в кофейне, когда он будет спать, было все тихо и спокойно. А в комнату, Боже сохрани, никого...

   - Добже, пан,- ответила пани Мацкевич совершенно безучастно.

   - Ну, то-то же,- сказал Лубенецкий внушительно и вышел.

   Тихо притворив за собой дверь, вышла за ним и панна Мацкевич.

   Яковлев остался один.

   Некоторое время он продолжал всхрапывать, как тяжело спящий, потом храп его делался все тише и тише и, наконец, совсем прекратился.

   Сыщик, не поднимая головы, открыл глаза, которые при матовом свете лампы казались какими-то оловянными, хорошо вычищенными выпуклостями, и начал воровски смотреть то в одну, то в другую сторону.

   В комнате было тихо и таинственно. Лампа кидала на все какой-то странный, сказочный полусвет. Купол был темен.

   Яковлев встал и, оглядываясь, прошелся по комнате. Потом он подошел к двери и несколько мгновений постоял у нее. За дверью было тихо. Казалось, в кофейне не только никого не было, но даже все вымерло.

   - Гм, хитер, жид проклятый! - буркнул Яковлев себе под нос и уставил глаза в купол. Темный купол казался таинственным зевом. Несколько мгновений Яковлев не отрывал глаз от купола. Глаза его в это время то быстро расширялись, то быстро суживались. После этого он начал ходить у стен. Стены были обиты тонким ковром. Яковлев слегка постукивал в стены и прислушивался. Видно, стены не дали ему желаемого ответа, потому что он, походив, сел и проговорил недовольным тоном:

   "Все шито и крыто. Наружных улик - ни на грош. Ах, жидовская образина! Право, не ожидал, что он настолько умен и ловок. Утром нынче, при встрече, он показался мне куда глупее, особенно тогда, когда он, струсив, хотел ухватить меня за горло. И ведь еще какая бестия! Тоже пьяным прикинулся... и как, поди, ловко... точно и в самом деле пьяный... Экой, черт мазаный, право!.. Досадно даже... Впрочем, время еще не ушло,- обнадеживал себя сыщик,- я еще с ним потягаюсь... Да и дурак я, право... с налету все захотел устроить... очень нужно... Как будто для меня мало еще времени впереди... А хитрый малый, нечего сказать! - покачивал он головой.- Люблю таких, право, люблю... Малый хоть куда, отменный малый... с таким и потягаться - не замараешь себя... Честь и слава тебе, свиное ухо! А все-таки я тебе, милейший мой, какую-нибудь "кулаверию" да подведу, уж вот как подведу - пальчики оближешь... А теперь покуда я буду с тобой отменным другом и товарищем... Однако где же он теперь? Уж наверное не в кофейне... О, это мы сейчас узнаем!..

   Сыщик почти отрезвился, но как бы еще отуманенный он неровными шагами, путаясь, направился к двери.

   Дверь не была заперта. Он толкнул ее плечом, и она быстро распахнулась. За дверью находился маленький, темный коридорчик, из которого другая дверь вела к буфету.

   Когда сыщик появился у буфета, то никто бы не усомнился в том, что он пьян совершенно: глаза его бессмысленно блуждали по сторонам, голова качалась, корпус гнулся и ноги еле-еле держали его. Казалось, малейший толчок мог повалить его на пол.

   Всякого рода переодевания и изменения своей личности Яковлев, можно сказать без преувеличения, доводил до артистического совершенства. Нередко случалось, что даже подчиненные ему "ищейки", в свою очередь, народ видавший виды, не узнавали его, когда он бывал переодетым. В таком виде Яковлев особенно любил посещать, в ночное, разумеется, время, убежища отвратительной нищеты и приюты "разгула и кручины", где так часто зарождаются столичные преступления и где, в большинстве случаев, скрываются преступники от преследований. Многие его открытия - огромного количества украденных и ограбленных денег, воров, разбойников и важных политических преступников - обязаны именно его артистическим переодеваниям.

   Взглянув на пьяного Яковлева, пани Мацкевич, торчавшая за буфетом, не удержалась, чтобы не вскрикнуть:

   - Ах, який пан не пенкный!

   Яковлев, замотал головой.

   - Где Федя?.. скажи мне...- клевал он носом над буфетом,- и больше ничего!..

   - Федор Андреич? - переспросила пани, делая сильные ударения на "дор" и "ич".

   - Да, да, он,- мотал головой Яковлев.- Я люблю его... он славный малый... Федя, милый друг, где ты? - начал он вдруг нараспев.

   - Тише, тише, ради Бога, тише! - начала уговаривать его пани Мацкевич.- Вот "цедулка", которую он оставил для пана.

   Мацкевич быстро подала Яковлеву клочок бумажки, которую он взял, сунул небрежно в карман и, проговорив: "А, хорошо!", нахлобучил на голову картуз и направился к выходу.

   Пани Мацкевич пошла его провожать, довольная тем, что избавляется от такого непрошеного гостя.

   Непрошеный гость вскоре очутился на улице, прошел небольшое пространство, все еще пошатываясь, потом вдруг остановился, огляделся и свистнул каким-то особенным образом, приложив два пальца ко рту.

   На свист перед ним явился Тертий Захарович Сироткин.

  

  

   Из своей кофейки Лубенецкий прямо отправился на Арбат, к Грудзинской.

   Молоденькая панна уже успела обдумать свое новое положение. Она решилась веселиться в Москве во что бы то ни стало, махнув на все остальное рукой, особенно же на то, зачем она, собственно, приехала.

   Она начала с того, что в тот же день собралась с Прушинской в театр, который находился недалеко от ее дома, а именно на Арбатской площади.

   Это был аристократический и лучший театр в Москве.

   В описываемое время он особенно пользовался с