Кондратьев Иван Кузьмич - Драма на Лубянке

юртуке, с шарфом через плечо.

   Народ бежал во все заставы Москвы, противоположные Дорогомиловской. Особенно много народу бежало по Троицкой и по Владимирской дорогам. Пыль над Москвой от движения стояла страшная.

   В четыре часа пополудни неприятельские войска вошли в Кремль. Первыми появились там польские уланы.

   Наполеон все еще находился у заставы. Видимо, взятие Москвы не оправдало его ожиданий. Он был недоволен, пасмурен. Гремели выстрелы, возвещавшие торжество победителей, раздавалась музыка и дробные звуки барабанов, но все это не утешало счастливого императора. Император грустил...

  

  

   Начинало смеркаться. Пыль улеглась. На Спасской башне часы уныло пробили шесть. Два часа Москва находилась уже в руках неприятеля. На Рязанской дороге зажглись костры войск и народа, а в Москве все еще гремели барабаны и слышался звук оружия. Оставшиеся в столице жители попрятались, куда кто мог. Где-то ударили в колокол. Бог весть для чего звуки колокола быстро замерли в воздухе. Двери домов были заколочены, окна закрыты. Казалось, это был заколдованный город.

   Два пешехода переулками и тупиками пробирались на Арбат. Пробирались они тихо, крадучись, так как по Арбату двигались неприятельские войска, а пешеходы не желали встречаться с ними. Одеты они были в мужицкие армяки, с малахаями на головах. В руках каждый держал по палке. Ни дать ни взять они походили на самых обыкновенных мужиков глухих деревень, и кто бы мог узнать в них знаменитого сыщика Яковлева и бывшего содержателя кофейни Федора Андреева! Это были они. Яковлев и Лубенецкий пробирались к дому Грудзинской. Но вот он и дом хорошенькой польки. Приятели вошли туда и, увы, не нашли того, кого искали. Панны Грудзинской и след простыл. Оставалась одна панна Прушинская, которая с испугом встретила двух сермяжников. К удивлению своему, она в них узнала Яковлева и Лубенецкого.

   - Где Антося?- спросил у нее по-польски Лубенецкий.

   Прушинская ничего не могла объяснить. Она сама не знала, куда скрылась Грудзинская. С самого раннего утра уехала она и не возвращалась.

   - А ведь птица-то - ау!- догадался не вовремя Яковлев.

   - Ничего, найдем!- проговорил тихо Лубенецкий.- А теперь покуда можно захватить и эту. Девка-то хоть куда!

   - Твоя правда!- облизнулся сыщик и потрепал Прушинскую по щеке.

   Прушинская вскрикнула о помощи. Но крик этот был напрасен. Четыре здоровых руки обхватили ее, как железными обручами, и через час-другой она очутилась уже в каком-то полутемном подвале. Болезненная, но приятная истома пробегала по ее членам. Волосы ее были в беспорядке. Она помнила нечто страшное и вместе с тем нечто странно-очаровательное. Здорова была панна Эмилия.

   Из этого же подвала немного ранее, как панна Эмилия пришла в себя, выбирались Яковлев и Лубенецкий. Они говорили о чем-то и самодовольно смеялись. Видимо, они были в отличном настроении духа.

   - А по мне,- говорил Яковлев,- эта еще лучше.

   - Смотри, чтоб мы с тобой не поссорились, Яковлев,- произнес Лубенецкий и, улыбаясь, прибавил:- Впрочем, я тебе уступаю ее. Довольно с меня и того, что я получил.

   - Вот спасибо за это,- промолвил Яковлев.- Узнаю истинного друга. Ведь баба-то и в самом деле мне по вкусу пришлась. Смиренная, простая, не ломается, да и телеса уж... Ох, какие телеса! Отдай, да мало!

   Сказав это, сыщик от удовольствия пощелкал языком и прибавил:

   - Во всяком случае, Федюша, доля твоя за тобой, я не скотина какая-нибудь ревнивая, мне, собственно говоря, все равно, я так только...

   Яковлев недоговорил и, крестясь, снял с головы малахай. Они, направляясь к Каретному ряду, проходили мимо церкви преп. Пимена в Воротниках.

   Вскоре приятели очутились и в Каретном ряду. Зашли они в первую попавшуюся лавку. В лавке был хаос страшный: грудами лежали щепки, тесьма, мусор. Было темно. Яковлев зажег свечку.

   - Ого! Да лавка-то самая удобная для нас!- воскликнул сыщик.- Крестись, Федюша,- зажигаю!

   Федюша не крестился. Вместо него перекрестился сам Яковлев, взял горсть пакли, зажег ее и кинул в груду тесьмы. Тесьма быстро охватилась пламенем. Зловещие струйки скользнули по ней и перекинулись, на другие предметы. Запахло дымом.

   - Пусть проклятые понюхают московского дыма!- проговорил, выходя из лавки, Яковлев.

   После этого приятели отправились на Солянку. Там они зажгли винные склады, и в то время как Яковлев и Лубенецкий направились далее, за Яузский мост, над Каретным рядом стояло уже зарево пожара и освещало Москву лучше полной луны. А ночь была тихая и теплая.

   Между тем не дремали и другие агенты Растопчина. К утру вспыхнули москательные лавки, масляные ряды, Зарядье, Балчуг, лесные ряды на Остоженке. В одиннадцати местах вдруг показалось пламя.

   И вот начался пожар московский, пожар, про который сам Наполеон сказал, что никакие описания горевшей Трои не могут сравняться с картиной московского пожара.

   Пожар в самом деле был ужасающий. Громкие крики солдат Наполеона, старавшихся тушить пожар, бой барабанный, колокольный набат, грохот падающих стен, выстрелы, вой ветра - все это вместе соединялось в какой-то неопределенный гул, в какую-то адскую музыку, раздирающую слух и надрывающую сердце отчаянием. Колокола обрывались, головни летали из улицы в улицу, бревна перекидывались с дома на дом, искры носились дождем и каскадами. По улицам потекли огненные реки. Ужасна была Москва в это время и зло платила врагам за свое оскорбление. Пожар московский опалил крылья французских орлов.

   Наполеон злился, выходил из кабинета Александра на террасу, обращенную к Москве-реке, с негодованием взирал на пожар и снова уходил во внутренние покои дворца. Великий император чувствовал себя в каком-то тоскливом настроении и в сильном волнении расхаживал по чуждым ему залам царственного жилища. Этот великий полководец ничего лучшего не выдумал против прекращения пожара, как искать поджигателей. Разумеется, их начали находить. Находили, расстреливали и вешали на фонарях с надписями на французском и русском языке: "Московские поджигатели". А пожар все-таки продолжался и душил непрошеных пришельцев дымом и смрадом.

  

   Что же панна Грудзинская?

   Хорошенькая панна прежде других узнала, второго сентября, что французские войска двигаются к Дорогомиловской заставе. Недолго думая, оставив все имущество на попечении панны Эмилии, она отправилась встречать своих соотечественников-поляков.

   В числе пришедших она встретила и несколько знакомых уланских офицеров. Вместе с ними она вошла в Кремль, обращая на себя внимание молодежи. Тут ее встретил Мюрат, король неаполитанский. Мюрат был настоящий тип итальянца, видный и красивый брюнет, с блестящими черными глазами, с распущенными по плечам волосами и с густыми бакенбардами, придававшими мужественный вид его физиономии.

   Мюрат, увидав хорошенькую польку, отпустил ей несколько изысканных любезностей. Панна с плутоватой улыбкой отвечала ему тем же на чистом, разумеется, французском диалекте. Понятно, король неаполитанский не мог не воспользоваться случаем. Панна ночевала в доме графа Разумовского на Гороховом поле, в котором Мюрат избрал свое местопребывание до командировки за наблюдением Тарутинского лагеря.

   На другой день хорошенькая полька разъезжала уже по улицам на королевских лошадях. Счастливая натура была у панны Грудзинской: она везде была на своем месте и умела применяться ко всяким обстоятельствам. Неаполитанский король настолько остался доволен панной Грудзинской, что даже взял ее с собой под Тарутино. Панна с удовольствием согласилась сопровождать короля.

  

  

   Время между тем шло. За периодом пожара начался период грабежей. Что не истребил у оставшихся жителей пожар, то ограбили пришельцы. Дошло, наконец, до того, что нечего уже было грабить. В Москве почувствовали недостаток в провизии. Французы начали лакомиться галками и воронами, а генералы победоносной армии на своих собственных спинах таскать свиные окорока, из предосторожности, чтобы кто-нибудь другой не воспользовался ими.

   Сам Наполеон захотел покушать стерлядей, и их начали ловить в Москве-реке.

   В войске начался ропот. Скрепя сердце Наполеон переносил его и утешался по вечерам избранными ариями из итальянских опер. Иногда он гулял по улицам Москвы и отправлялся на охоту, устраиваемую для него в ближайших к заставе лесах.

   В исходе сентября императору французов представилась уже печальная будущность. Недостаток в фураже для лошадей более всего смущал Наполеона. Лишь только выпал первый снег, французы встрепенулись и с ужасом взглянули мысленно на пространство, отделяющее их от отечества. 10 октября Наполеон выступил из Москвы. Часть Кремля по приказанию императора взорвана генералом Мортье. В тот же день с отрядом казаков в Москву прискакал генерал Иловайский. Он издал два приказа, и порядок в Москве начал восстанавливаться.

   В тот же день сняли свои армяки и малахаи и наши герои - Яковлев и Лубенецкий.

   Во все время пребывания в Москве неприятелей они чем могли, тем и вредили им. Не странно было, что Яковлев, как русский человек, из-за угла размозжил голову не одному французу, но странно было, что таким же образом поступал и Лубенецкий, который был одним из лучших агентов французского правительства. Дело, однако, объяснилось просто. Прозорливый еврей постиг, что Наполеон в Москве будет глупый гость, и счел за лучшее придержаться русской стороны, которая отогрела его и, мало того, дала ему некоторые права. По своему обыкновению, новому делу он отдался душой и телом, за что и был оценен по достоинству.

   Когда Растопчин из Владимира возвратился в Москву, он назначил Лубенецкого квартальным в одной из лучших частей города. Лубенецкий, под именем Федора Андреева, с достоинством вступил в отправление своей новой должности и лет двадцать находился в ней, получая чины и ордена. Много раз ему предлагали должность судебного пристава, но он каждый раз отказывался. Обязанность квартального пришлась ему как-то по вкусу.

   В тридцать втором году, за старостью лет, он вышел в отставку и поселился на Первой Мещанской у церкви Троицы в Капельках. Друг его Яковлев умер за год перед тем от холеры, завещав все свое довольно значительное состояние Эмилии Прушинской, которая как-то сжилась с сыщиком и со скорбью схоронила его. Облагодетельствованная панна тотчас же отправилась в одну из северо-западных губерний, где купила себе имение, нашла мужа и дожила свой век мирно и счастливо.

   Совсем не то сталось с панной Грудзинской. Бурная жизнь ее и окончилась бурно. Она была раздавлена в своей карете при переправе через Березину, полная сил и надежд на будущую жизнь в Париже, среди роскоши и довольства.

   Пани Мацкевич, сделавшись в рядах французских войск маркитанткой, была где-то пришиблена русским мужиком.

  

   Семья Верещагиных захирела, хотя и не была забыта императором. Александр Благословенный щедро вознаградил старика Верещагина за безвременную кончину сына. Но и сам старик скончался безвременно: он был разбит лошадьми на Каменном мосту.

   Проживая еще во Владимире, граф Растопчин доносил министру юстиции по делу Верещагина следующее. "Изменник сей и государственный преступник был перед самым вшествием злодеев наших в Москву предан мною столпившемуся перед ним народу, который, видя в нем глас Наполеона и предсказателя своих несчастий, сделал из него жертву справедливой своей ярости".

   Через два года Растопчина сменил граф Тормасов. Растопчин остался этим весьма недоволен, и, как бы назло всем, когда уже за русскими утвердилась слава жертвы Москвой, он приписал сожжение Москвы самим неприятелям; для русских брошюра Растопчина осталась и неразгаданной и неприятной. О своем поступке с Верещагиным граф благоразумно умалчивал и вообще не любил, когда кто-либо спрашивал у него об этом: совесть графа в этом отношении была нечиста.

   Граф умер в Москве в двадцать шестом году, умер в немилости и похоронен на Пятницком кладбище.

   Высокий чугунный решетчатый навес осеняет место погребения некогда знаменитого деятеля. Тут же погребена и семья его. На могиле графа лежит массивная мраморная плита с подобающей надписью. Место погребения графа запущено. Какая-то старинная постройка, род склада, заслоняет могилу, и, чтобы приблизиться к могильному навесу, надо обходить постройку, хотя "растопчинская дорожка", с правой стороны от церкви, прямо ведет к месту погребения графа. Герой своего времени забыт.

  

   Одному Лубенецкому суждено было пережить и Яковлева, и Грудзинскую, и облагодетельствовавшего его графа. Отставной квартальный умер только в начале шестидесятых годов, в дряхлой старости, на руках какой-то старухи-приживалки. После него остались какие-то медные гроши. Довольно значительное состояние свое Лубенецкий убил на кутежи в Марьиной роще. В сороковых годах имя Андреева, как кутилы, было известно всем цыганам и цыганкам Москвы. Редко кто кидал столько денег, как он. Невзирая на свою старость, Лубенецкий был замечательно бодр и жизнерадостен. Поседевшие волосы еще более придавали выразительности его лицу. Между цыганками он считался молодцом, и не одна смуглолицая певунья дарила его добрым поцелуем. Прах пана Лубенецкого успокоился рядом с прахом друга его, Яковлева, на Лазаревом кладбище. И над их прахом были памятники, но они давно свалились, их занесло землей, и летом на них разрастается густая трава. Забыты и эти маленькие герои своего времени.

  

   Где и как сложил свою несчастную голову одичавший Матвей Ильич Комаров, своеобразно знаменитый автор "Английского милорда",- неизвестно. Тысячи тысяч читателей "Милорда" и не подозревают, вероятно, как тяжела и несчастна под конец была жизнь автора этой "занятной" книги. "Матвей Комаров, житель города Москвы", живет и не забыт в своем странном произведении...

   Героев наших не стало, все они сошли в могилу, но и до сих пор стоит еще на Лубянке дом графа Растопчина, перешедший в другие руки, который был безмолвным свидетелем ужасной и кровавой расправы страха и безумия...