Клычков Сергей Антонович - Князь мира

  

  

   Сергей Клычков

  

  

  

  

  КНЯЗЬ МИРА

  

  

  

   Глава первая

  

  

  

   ТЁМНЫЙ КОРЕНЬ

  

  

  

   ФИЛИМОНОВ ЗАВЕТ

  Свети, месяц, свети!

  Забирай на серёдку, чтобы дальше было видно стариковским глазам!

  Уж то ли в них с каждым годом и в самом деле темнеет, то ли сам ты стал не так уж казист и высок и часто влезаешь в синюю гору, как и я же, старик, на полати!

  Понемножку уходит из жизни и памяти всё!

  Да и сама жизнь человечья, должно, стала короче, но только длиннее осенняя ночь!

  В осеннюю долгую ночь кружатся теперь воспоминанья, как листья с плакучей березы, стоит она нищенкой под окном и отряхает слезу за слезой на дорогу, сметает ветер листья к забору и дождь прибивает к земле!

  Свети, месяц, свети!

  Лучина теперь уж не в моде, да и ты сам как будто тоже из моды выходишь?..

  Видно ль только тебе, какие в Чагодуе у нас фонари, свет к ним бежит, как плясун, по бечёвке с торфяного болота, на котором раньше жил леший Антютик, а теперь скоро не будет даже лягушек, потому что сухо, как на бульваре, и в небо замахнулась с вырубки железная большая труба!

  Выходим из моды и веры и мы!

  Как теперь приниматься за рассказку, когда многое уже позабылось, а коль вспоминать, так нельзя ж от себя словца не прибавить, к тому же слепой без очков разглядит, что ты ещё рта не раскрыл, а тебе уж наперёд никто на грошик не верит!

  А трудно, как только трудно, когда люди не верят!

  Кажется, присягу бы принял, в поруку бы крест положил по всей правильности и старине, побожился бы так, что если проскочит хоть одно слово неправды, так отсохли бы руки и ноги и к чёрту отвалился бы в сумку язык, да боюсь, что загалгачут, засмеют и бока протолкают: ни божбе, ни ворожбе народ больше не верит, а расписку, известное дело, - не дашь!

  Теперь же заранее можно сказать, в чём только тебя ни заподозрят и с первого же слова ни обвинят, а ты хоть в чём и повинен, так ведь в очень немногом: какая же вина может быть на человеке, если у него дырявая память и к старости вытянулся язык длиннее, чем хвост у коровы, и краснее, чем бабий кумач!

  Начнём же теперь издалека, но с самого корня: откуда в нашей округе пошёел и повёлся серый барин Махал Махалыч Бачурин.

  

  

  

  

  * * * * *

  Премного лет тому будет назад, сколько - точно трудно сказать, а если считать, так на руках пальцев не хватит, - словом, очень давно жил в нашей округе преподобный мужик Михайла Иваныч Бачура.

  Слово раньше ценилось на вес, а потому и фамилия такая, можно сказать, неспроста, а по причине: получил её Михайла Иваныч от дедушки, который тоже, должно быть, был чудной человек.

  Сначала всему удивлялся:

  - Ба, дескать, ба-а, что-о случилось!

  ...а потом сильно чурался:

  - Чур меня, чура! Дай, дескать, бог, чтобы такое не случилось со мной!

  ...Отсюда и вышло вместе: бачура!

  Бачурин!

  Фамилия по нашей местности известная всем и каждому, в ту же пору Михайла, несмотря на такую дедушкину память, сам-то больше всё же прослыл по прозвищу Михайла-с-Палочкой, или, что то же, Михайла Святой!

  Святой, конечное дело, не святой, потому что у нас, в мужицком быту, святой только с иконы снятой - святость тайное дело, но мужик и в самом деле ничего, если то смекнуть, что и все-то мужики как в поле трава: издали так же сливаются они перед глазами, хотя каждая травинка и пахнет по-своему, и на свой голос шумит!

  Мужик и мужик, каких в старое время было хотя и не много, но и не мало: с бороды козёл, со нраву - ни добр, ни зол, со слов вроде как угодник или угоднику сродник, всё по обету да по старинке, насчёт хмелинки ни в рот ногой, тишины беспримерной, первый за шапку при встрече, первый в поклон при расставанье, не человеку бо кланяешься, а ангелу, стоящему у него за плечами (о том, что вместо ангела мог стоять тоже чёрт, Михайла даже страшился подумать!), оттого-то тихий с лика, тихий с поступи - и глаза такие бездомные, все в мелких морщинках, хоронящих каждому робкую улыбку, застрявшую в бороде хилым, убогим цветком... говорит с тобой, а сам упрётся куда-то под бегучее облако вдаль и словно вдали всё разглядывает кого-то и ждёт между простых и незначащих слов сказать вдруг некое тайное слово, - встренешь такого где-нибудь на дороге, непременно сочтёшь за ходока по святыне, потому что и в руках сукастая повыше головы, на конце с загогулиной палка, с какими только странники ходят, и глаза каждого обернуться заставят: то ли заплаканы они, то ли надул в них ветер, и с ветром упали в их тайную глубину бескрайные полевые просторы, о которых издревле тоскует мужичья душа?

  Словом, со спины - горбыль, а на чины - бобыль!

  Из-за этой самой палочки, а может, также по всегда отринутым заплаканным глазам Михайлу, должно быть, больше всего и прозвали Святым.

  Когда на него ни поглядишь, на сходе и в огороде, - всегда он с ней с юных лет, будто собирается всю жизнь куда-то очень-очень далеко идти, да, видно, никак не то сторону выбрать не может, не то родная земля крепко за ноги держит и не пускает.

  Чудной был старик!

  Иной раз выйдет из дома, потрётся, почешется на крыльце, а как увидит кого на селе, сразу вдруг заторопится, заспешит с озабоченным видом, как будто по делу, куда-нибудь к чужим сараям или на огороды, а дойдёт до околицы - шагу убавит, постоит, обсмотрит всё слезящимся глазом и... обратно домой!

  Чего уж он там дозирал, о чём думал, прислонившись к изгородной верейке, не глядя на дождик или метель, кто его знает: может, так, скуки ради... на полосу ходил за нуждою!

  

  

  

  

  * * * * *

  Но не зря просудачили люди, и неспроста сам Михайла проходил всю жизнь с палочкой.

  Под старость годов случилась с Михайлой история, которой теперь уж никто не поверит, да, признаться, и мы хоть и верим, но уж не так твёрдо, как верили раньше, а вполовину.

  Дело же получилось с виду очень простое!

  На теперешнее время так и пастуху над ним головы бы ломать не пришлось: умерла у Михайлы на шестом десятке старуха, пошла в гололёдицу за водой на колодец, шут, видно, ножку подставил, оступилась на льдине и пришибла досмерти затылок.

  По деревенскому обычаю, когда ни умирать - всё умирать, кости своё дело лучше знают, к тому же баба была неродиха, а бессеменная баба в старину стоила дешевле пустого мешка, в то время не то что теперь: бабы спешили - родили, ни одного года зря не пустовали, - значит, для Михайлы, вышло, не страсть какая беда!

  Да Михайла очень-то и не тужил, глаза заплаканные были и раньше, а так разве кому к слову погорюхтается, что плохо всё же без старухи: ни щей тебе сварить, ни латку положить, а всё живому человеку требуется, без чего нельзя.

  Да и хозяйство Михайла после старухи совсем запустил, и так-то было ни два ни полтора, а тут землю запустырил, а сам во все уже тяжкие пустился за христовым куском.

  От одинокой жизни прок небольшой, мало мудрёного, что Михайла в первый же год снова продел нитку в иголку!

  Ночевал он где-то на постоялом дворе, обходивши перед этим бог знает сколь места, а поутру, как вышел со своей палочкой на дорогу, глядит: откуда ни возьмись, рядом с ним девка, желтолицая, трёпаная, худища с виду - совсем как осинка по осени.

  - Возьми, - говорит, - дедушка, меня с собой в соседнюю деревню лесом пройти! - Путь же, видно, был немаленький.

  Михайла за дорогу всё от неё вызнал, кто она да откуда, оказалась круглая сиротина, тоже сбирает, когда нету работы.

  Михайла обмозговал все это дело и сперва так про девку подумал:

  "С глинкой девка... с дурцой! Бог, видно, обидел!" А когда лес прошли и показалась деревня, Михайла свернул с нужной дороги и наладил впрямик на Чертухино.

  "Что ж, что с дурцой, - обдумал Михайла, - это даже и лучше: такая баба как лён на трепле!"

  Оказалась же дельная баба, не поглядела, что Михайле за седьмой десяток перевалило, должно быть, натерпелась, в сиротстве побираясь по людям.

  После Михайловой старухи сразу прибрала к рукам кой-какое добро, сама обшилась, Михайлу обшила, принялась за хозяйство в обе руки: изгорода, глядит Михайла, подперта, гряды словно по линеечке в огороде, телёнок на дворе жвакает полу, если к нему подойдёшь да за ухом почешешь, - даже лучше, чем при старухе.

  Так годка через два всё у Михайлы опять опрямилось, похоже на дело, молодуха даже сердиться стала на Михайлу за его божью привычку ходить с палочкой под чужими окнами на стороне, прося от своего, теперь совсем неголодного куска Христа ради.

  Сам же Михайла - должно быть, годы своё говорили - таял на глазах у людей, крючился и пригибался всё ниже к земле, лысинка совсем у него съехала за затылок, и козлиная бородёнка заиндевела, как недокошенный клок на морозном ветру... облез Михайла, схудал с молодой женой и с каждым днём, несмотря на её оговор, всё чаще выходил с палочкой за сельские ворота, потому что всё же недоглядел в корень, рассчитывал, видно, на сиротство да убогость, а дело повернулось совсем другой стороной, и с Михайлой случилась беда, о которой прямым словом не скажешь!

  - {{Ты бы, Михайла, к колдуну нето сходил!}} - советовали ему при встречах старухи, у которых к старости на такие штуки глаз становится острее иголки.

  - К колдуну не колдуну, а богу молиться надо, - отвечал Михайла, по своей привычке переводя всё на божественное, - надо богу молиться!

  

  

  

  

  * * * * *

  Но так и пришлось всё же сделать.

  Пошёл Михайла к Филимону в Гусёнки, Филимон тогда уже был о полной славе, и боком да намёком рассказал ему про напасть на старости годов.

  Филимон только головой покачал, взял у Михайлы из рук палочку и долго что-то шептал на неё, потом встал под образ, и Михайла даже слова разобрал:

  - Спаси, осподи, распрями и выдыби раба твоего Михайлу, ты же вееши одинако на дуб молодой и старый, прямишь и свежий побег и сук ото время осохлый... сподоби же раба твоего Михайлу продолжения жизни, аки сподобил еси Авраамля, Исаака, Иакова...

  Слова вроде как божественные, и смысл в них хороший!

  - Иди, - закончил Филимон молитву, - иди теперь домой, и если после такой ограды через неделю не подымет, то опять приходи!

  Но видно, что помощи Михайла у Филимона не получил, потому что, когда Михайла во второй раз пришёл к Филимону, он и расспрашивать его не стал, а помял губами, не глядя на Михайлу, вывел за ворота и через лес указал, куда зимой солнце садится, роняя перед сумерками перо за пером, на большак к Чагодую.

  - {{Иди, - говорит, - всё время, пока землю кругом не обогнёшь!}}

  У Михайлы даже в поджилках заныло, легко только услышать на старости лет такие слова, не с корзинкой обойти округу или смотаться в Чагодуй на четверговый базар: обогнуть кругом землю!

  - Может, мази какой дашь, Филимон?..

  - В этом разе, - говорит, - нет тебе мази!

  - Мазь, она помогает! - опять шепнул Михайла.

  - Нет уж, Михайла: стар старичок, и топор стал тупичок!

  - Да уж это ты правильно сказал, Филимон: зарубил не по силе дерево, - печально согласился Михайла, - да должен же сам понимать одинокое дело!

  - Да дело-то - да-а!

  - Ни щей тебе... ни заплатку поставить... сам посуди!

  - Сквозь кулак дело видно... {{только, окромя земли, тебе теперь никто не поможет!}} - отрезал Филимон последнее слово, как ломоть, и даже не простился с Михайлой, оборотил на Гусёнки, а к околичным воротам под верею сразу повалил туман из чертухинского леса, и из тумана выкатился круглолобый месяц, уставился боком на Михайлу, будто так вот и хочет сказать:

  - Ну и старый же ты куклим!

  

  

  

  

  * * * * *

  Какой был смысл в Филимоновых словах, надвое можно было понять, но Михайла домекнулся впрямик: стариковское дело - глядит в могилу, а руки тянет к сметане!

  "Да, - думает Михайла, - года как вода: текут, а куда?.."

  Пошёл Михайла от Филимона домой и по дороге все обсудил: придёт сейчас, поговорит обо всём ладами, и на утречко можно тронуть в дорогу, но, вошедши в избу и разглядев впотьмах проснувшуюся бабу, напрямик всё говорить не решился, а повёл речь издалека, потому что старик был всё же заносистый, долгое время молчит, а уже если развяжет рот, так есть что послушать.

  - Где это ты, Михайла, шляешьси, полуночник... дня-то тебе, греховоднику, мало!

  - Молчи, Марья, нишкни! - сконфузился Михайла. - По делу ходил... богу в лесу помолился!

  - Благо за бабой никакое дело не стоит! - перекрестила Марья зевок. - Ложись, несь, Михайла, ложись!

  - Полно, Марья... что в спанье хорошего: цыган приснится!

  - И то вроде как снилось. Завалилась с коровами, ждала, ждала тебя: гляжу - нету!

  - Ты вот что говори, Марья, ты ведь у меня до божьего слова охотница... вздуй светец: почитаю я те богонравную книгу!

  - Да мне что: читай, коли не усну!

  Марья вскочила с постели и проворно вздула огонь, видно её всю до подноготной, отвернулся Михайла и книгу с полки достал.

  Марья забралась под шубу и подперла подбородок, привыкла она послушать Михайлу, хотя мало что понимала. Читал Михайла враспев, как и все в старину, на голос, а книга осталась Михайле после чурливого дедушки, и как называлась она, шут её знает.

  Будто потом уж она попала к гусёнскому масленику Спиридону, да это никому хорошо не известно.

  Читал Михайла эту книгу больше по памяти, потому что в грамоте не был силён, а держал раскрытой на середине перед глазами, так как вообще-то был охмуряло, отчего, может, всегда у него и выходило с на десято в пято - то смышлёно, то смешно, то грешно, то свято!

  - Слушай, Марьюшка, - начал Михайла, водя по странице пальцем, - слушай притчу про вьюношу Силантия и про блудную царицу Загубу... было сие в старину, а и нам, несмотря, тоже знать не мешает.

  Трещит, трещит, перед бедой должно быть, лучина в светце, и на бородёнку Михайле падает клочьями свет, ещё теснее собирая на лбу крутые морщины: годы ли их проложили, старость ли их провела и прострочила некая извечная дума?..

  

  

  

   БЛУДНАЯ ЦАРИЦА

  Во некоем граде,

  Во некой веси,

  Не у нас и не здеся

  Жил-был именитый купец...

  А и был он ко нищей братии скаред, -

  Ко церкви божией того боле скупец!

  А и дал господь ему и его супруге,

  Не по грехам и не по заслуге,

  Прекрасное чадо. В награду...

  Возрос у них в золотой палате

  Непорочный вьюнош Силантий.

  С лика Силантий толико

  Прекрасен,

  Со нрава Силантий велико

  Острастен,

  Разумом приманчив,

  Ко роскошеству не припадчив!..

  Со юности, с малолечества

  Не взлюбил он богачества, купечества,

  Не водил дружбы Силантий с гуляками,

  А чтобы отец с матерью не калякали,

  Он, коли шёл ко заутрени, возвращался толь ото всенощной, похвалялся матери обновкою,

  Говорил отцу с обмолвкою:

  "А и важно же я сёдни, батюшка, пображничал! Ох, и складно же я сёдни, матушка, покараводился, подарил девкам на семечки сто рублёв, пропил со товарищами не триста, не четыреста, а целую тысячу, а и были целованы уста да перси небесные,

  А и было выпито вино чудесное.

  А с того вина меня хмель не берёт, не берёт-ка хмель:

  Маловат кошель!"

  На такие слова ещё пуще купец тароватился, на такую речь купчиха величатилась, никто не знал правды про Силантия,

  Окромя нищей братии...

  Тут и пришёл срок выбирать Силантию жену по карахтеру, по отцову норову, по людскому сговору. Восплакался Силантий слёзами неповинными:

  "Ах, и родный ты мой батюшка,

  Ох, и родная ты мне матушка!..

  Вы простите меня, помилуйте, что всю жизть я вас обманывал, не гулял я и не бражничал, не пировал я со товарищи, со девицами под ручку не хаживал, а и важивал я только компанию, спознакомство со нищей со братией, со братией горе-горемычной,

  Ко всякому горю привычной!

  Раздавал я ваше золото, серебро ваше раскидывал по карманам дырявыим,

  По ладоням черявыим,

  Корявыим!

  А и ныне надевайте на меня одежды брачные, власяницу на мене натягивайте, примеряйте-ка ко мне вретище,

  Коли любите ваше детище!

  А хочу я спать не с молодой женой за златыми дверями

  Во тереме,

  А хочу лежать во печере со каменем холодныим, со заступничеством, со прошением: недостаёт рук обмахнуть слезу сиротскую, ой, слабы уста утолить беду!"

  Именитый купец сына выслушал,

  Сына выслушал, водки выкушал,

  Обрядил родное детище

  Во рубище, во вретище.

  "Мне не жаль серебра, - говорит, - сынок, не жаль золота: не кидать гроша - не видать барыша!

  А мне жаль, сынок, что твоя душа

  Обочла меня перед осподом, осмеяла меня пред купечеством!"

  Отошёл отец от Силантия, родная мать в лицо ему плюнула, слуги отцовские из дома вытолкали, собаки за полы вытащили,

  Добрые люди глаза на Силантия вытаращили.

  Не сказалось Силантию защитника,

  Не подал никто ему ситника!

  Подумал-подумал Силантий и пошёл в скитники!

  Приютила Силантия пустыня нехоженая,

  Сыпучими песками положёная,

  Ни кустика среди ней, ни хворостинки,

  Ни тропинки,

  Ни животинки,

  Ни птички какой певчия!

  "Тако, - думает Силантий, - и душа человечия!"

  Вырыл себе Силантий печеру пологую,

  Разложил в ней одежду убогую,

  Подвалил камень под голову, помолился, глядя в небушко:

  "Положи, осподи, камушком, сподыми воробушком!"

  Просыпается он рано поутречку, ещё заря в небе не занялася, ещё синь течёт из-под облака, ещё месяц по земному краю проходит сторожем, встал Силантий враз на цыпочки, на дыбки от удивления: а и видят глаза,

  Да не поймут ни аза!

  А и глядь-поглядь -

  Что ни шаг, ни пядь,

  Перед ним стоит сад, деревьями засаженный, на них цветики, словно бусинки, на них веточки, словно лестовки с аллилуйями,

  На них листики - уста чистые с поцелуями,

  А на них плоды,

  Да не для еды!

  У печеры - золотой ручей, берег выложен чистым зеньчугом, а по бережку тропка шёлковая, а тропа ведёт ко обители, купола издали синие,

  Увешаны ланпадами скинии,

  А и в скиниях старцы скитники,

  От мирского глаза скрытники...

  Подошед к той обители заочной,

  Взликовал Силантий душою непорочной...

  Тут и вышла к нему монастырская братия

  Со хоругвями, со распятием:

  "А и не в час же ты к нам пришёл, вьюнош Силантий, не вовремя! Ох, и горе великое у божьей обители, уж и жили мы в обители, скрытились,

  Постились, молились, скитились,

  Ох, и ныне церкву излишку высокую взгрохали,

  Ох, да и взгрохали, сами заохали,

  Почто кумпол видно с любого конца, с любого краешку, почто слышен звон с каждой пяди земли?.. Басурманский царь нас из-за горки высмотрел, собирает войско несметное, басурманский царь страны ляховой,

  Стороны загубной, аховой!"

  Как помолится тут Силантий на звонницу,

  Как и старцам в ноги поклонится:

  "Ой же вы, старцы,

  Перед богом огарцы,

  Старцы скитники,

  От мирского глаза скрытники!

  Видно, и у вас не убежишь от беды, видно, и у вас от горя не скроешься, отслужите-ка по мне панихвиду недолгую, на скорую руку кадилами отбрякайте, отстою я её при живности, опосля выду к царю басурманскому, проведу его хитростью и выведу, а коли не хватит ума,

  Так вернусь во дома!"

  Отслужили старцы панихвиду недолгую, огарцы пасхальные дотеплили, окурили Силантия ладаном:

  "Вот, тае, вьюнош, и надо нам!"

  Тут в недолгую пору, в скором времени повстречалось Силантию войско несметное, впереди его басурманский царь, под ним синий конь,

  Из ноздри огонь,

  Под копытами гром и полымя, он ушми прядёт в самом облаке, он и гривою по земле тащит! Поклонился ему Силантий, поздравкался, басурманский царь отпрукнул коня, опустил повода, плётку выронил:

  "Ты монах... не монах?

  Ты в каких именах?

  Не видал ли, тут манастырь стоит, в небо звонница упирается,

  А ворота не запираются?"

  "А и зовут мене Силантий Силантьевич, а и сам я из нищей из братии, нищей братии горе-горемычной,

  Ко всякому горю привычной!

  А и нет тут монастыря, нету церковицы, а растёт вон в небе луковица

  То ль из золота, то ль из олова,

  Не большая она будет, не махонькая, в аккурат с твою дурью голову!"

  "Ну, уж луку у нас самих достаточно!..

  Только сбыточно ли это, парень, статочно?.."

  "{{А и ныне день Марфы-огородницы}},

  А и Марфа слывёт средь святых греховодницей,

  О мирской тщете

  Заботницей, о людской суете

  Заступницей!"

  "О такую речь конь оступится!

  Вы берите-ка, мои слуги верные, люботряса эвтого кудрявого, закрутите ему руки на спину, положите вместе с провизией!.. Привезём мы его в свою сторону, пусть насадит в небе луковок на всю нищую свою братию,

  Горе-горемычную,

  На всю шатию,

  Ко всякому горю привычную!"

  Так случилось всё, так и сделалось, привезли Силантия в царство ляхское, а и в то ли царство самое,

  Бесчинное да срамное!

  Как взыграли килимбасы трубные, как царя встречать народ вывалил, принимать на крыльцо дочка выплыла:

  "Здравствуй, царь-осударь, здравствуй, батюшка! Что привёз ты мне в подарочек на любовь свою отецкую?.."

  "Эх, привёз я тебе, дочка Загуба Загубишна, да вещицу не простецкую".

  Тут растолкали народ

  И вывели Силантия вперёд...

  Как только тут все разгляделися, на носы у всех глаза вылезли, на дыбки ноги вытянулись:

  "А и этот, дочка, молодец видит в небе луковки,

  В небе луковки, в книге буковки,

  Что мне делать с ним, рассуди-разложь:

  То ли правда - ложь,

  То ли сказка то ж,

  То ль огнём палить,

  То ль в тюрьму валить?.."

  Дочка царская на Силантия воззарилась, с взгляда первого улыбкой обронилася,

  Подошла к нему, низко поклонилася,

  Кудри шёлковые белой ручкой тронула,

  Заглянула в очи синие: вся душа в ней захолонула!

  "Ох, и царь-осударь, ты мой батюшка, отродясь я такой красоты не видывала, сызмальства в такие очи не глядывала, а и скинь-ка ты рубище со Силантия,

  Обряди-ка его в парчовую мантию!"

  "Ох, и дочка ты моя родная,

  Девка красная греховодная!

  Ты нежна,

  Важна

  Да вальяжиста,

  Самонравна да куражиста,

  А и, видно, мне теперь конец,

  Мне конец, а тебе - венец:

  Ты садись-ка с молодцом на мой царский трон,

  Для мене любовь - на земле закон!"

  Силантий в землю под ноги уставился, отошёл в сторонку от Загубы Загубишны, обернулся ликом к люду хребетному,

  Безотдышному, безответному,

  Ко своему ли обету заветному!

  "Ой, ты царь Загуб со Загубишной! Я не вижу красы, не зрю почести! А и дал я обет быть во девствии,

  А и вижу в том только средствие

  От любого лиха-бедствия!"

  Басурманский царь тут возгневался, дочка царская раззадорилась,

  Распушилась, расхорохорилась,

  На Силантия уставилась бельмами,

  Обернулась лютой ведьмою:

  "Ох, принять тебе, Силантий, ныне мучения

  От великого моего огорчения:

  Если так да если ты коли,

  Так глаза тебе я выколю!"

  Толкнула Силантия локтем

  И проколола глазыньки когтем.

  Силантий даже глазом не моргнул...

  "Ох, принять тебе, Силантий, ныне от мене ещё муки:

  Отрублю я тебе руки...

  Левую положу-ка себе на сердечко,

  А на правую продену колечко!"

  Взяла в обе руки меч,

  Размахнулась с обоих плеч,

  Отрубила Силантия руки, Силантий и рукой не шевельнул...

  "А и нет мне, бедной, любови,

  Согласия по духу и крови!

  Заповедан мне тяжкий блуд:

  Отруби ему, батюшка... уд!"

  Заплакала Загуба Загубишна, сама белой ручкой закрылася,

  Силантий запел, как на крылосе,

  Звонким,

  Тонким

  Голосом,

  Повалился наземь колосом...

  Ни перекреститься ему, ни на небо взглянуть, так и умер с одним воздыханием.

  А и тако пишет святое писание

  Во наставление,

  Во послушание,

  Ему же ныне и присно и во веки веков...

  

  

  

  

  * * * * *

  - Аминь! - докончила Марья. - Ложись спать, Михайла!

  Михайла перекрестился и закрыл книгу на той же жёлтой странице, по которой шли кособокие строки, как и морщины на жёлтом Михайловом лбу.

  - Ишь, Марья, заповедь, говорю, какая! От царицы и то отказалси!

  - Полно, Михайла: да то же был вьюнош, а ты же... старик! Ложись-ка, пра, лучше да выспись... Завтра гряды бы надо оправить да... горох... ох, посадить!

  Завернулась Марья под шубу и тут же с места захрапела с тонким свистом и хлипом.

  Задумался, видно, Михайла, а потом махнул рукой и заглянул под шубу: лежит Марья навзничь, жадно у неё раскинуты руки, словно ловят кого-то во сне, грудь поднялась к подбородку и в кончики рта набилась сладкая слюнка.

  - У бабы вразумления мало, - покачал головой Михайла, - по бабьему, значит, и рассудила!

  До самого света досидел Михайла возле жены, как рыбак без снасти возле бурного моря.

  А когда в окно ударил рассвет, порешил, что иначе быть не должно и не может: земля берёт мужичью крепость и силу! Прав Филимон!

  "Схлестнётся дура, пожалуй, - подумал он, держась за скобку на выход, - ну да грех да беда с кем не бывает!"

  А ведь это и правда: земля куда раньше лучше родила и была чернее грача, а сам-то мужик был намного сильнее на жилу и гораздо твёрже на пуп.

  

  

  

   ФЛАНГОВЫЙ СОЛДАТ

  Тут вот и начинается.

  Последняя звезда висела к заре, как светлая слеза на девичьей румяной щеке, вот-вот упадёт в синюю чашу, на которой незримой рукой наведены такие хитро-причудливые узоры.

  Молодой показалась земля Михайле в то утро, как вышел из дому.

  Идёт он по дороге, и кажется ему, что позаодаль её вместе с ним идут, не отставая, кусты бредовника и ольшняка и хилые берёзки провожают его на таком безлюдье и тишине, завернувшись с головами в туман.

  Чуть версту отмахал Михайла и остановился:

  - Экий же старый я Фалалей! Гляди-тко, что вздумал!

  Но как возвращаться назад на этот раз?

  Хоть тянет в самый нос хлебный дымок от села и слышно, как залучает в ночном пастух лошадей, по росе отдаётся конский топот и храп, только не видно ещё ничего за туманом, плотно припал он к земле, до времени, видно, от Михайлы что-то скрывая, только вдалеке уже выставились за туманом красные рожки и мелкие облачка, похожие на библейское Амосово стадо, бегут с золотой горы, светлое руно роняя на землю.

  Встал Михайла на колени, вспомнил Филимонову молитву, положил широкое знаменье и стукнул о землю лбом:

  - Простите, добрые люди!

  Мыкнула Михайле в ответ из села первая корова, выходя из дворовых ворот, скрипнули на петлях калитки, а с синей горы из-за леса закхакала сначала словно с того света Михайлова старуха, а потом молодо закуковала кукушка, отливая свои серебряные "ку-ку" на далёкие версты.

  Считал, считал за ней Михайла, сбился со счёта и рукой махнул в её сторону:

  - Пустое кукушка кукует! Годик, может, не то два от силы, а там и на покой!

  Скрипнули Михайловы лапоточки, и перед ним в дальнюю сторону побежала по кустикам дорога, то загибая за них и прячась от Михайлова глаза, то вдруг покорно вытягиваясь на далёко в струнку, жёлтая, с подорожником с краев, похожим на ребячьи ладошки.

  Ничего больше Михайла не видит на скором ходу, только, взбивая за ночь осевшую пыль, прошёл пустоша, вошёл в тёмный лес, чинно стоят сосны и ели, словно староверы за утреней, сложивши на груди руки и чуть наклонивши головы вниз, вышел внезадоль на поле, загорелся к вечеру в стороне на большой горе Чагодуй пузастым куполом, похожим на семенную луковицу, и под ним четырьмя маленькими куполками собора засияли издали железные городские крыши, крашенные под сурик и охру, причудливо ударила в глаза непривычная каменная стройка с большими окнами казённых зданий, пылающими в косматых лучах пролитой в них с неба зари...

  Глянул Михайла на купол, положил крест на ходу и свернул с большака на просёлок, который бог знает куда уводил, ни разу и раньше Михайла, когда стрелял за христовым куском, не видал этой дороги, а тут словно кто сунул под ноги, провела дорога немного по полю и скоро, словно в испуге, шуркнула в лес, по лесу стрелой стрельнула, опять выбегла в поле, ловко по ней у Михайлы загребают лапотки, обутые по свежим портянкам: ночь прикрыла дорогу чёрным крылом, а Михайла, видно, потерял и усталь и страх.

  

  

  

  

  * * * * *

  К утру столько места отмахал, что и самому стало вдиво: Чагодуй уже давно за плечами, и сторона пошла незнакомая, овражистая, если пахать, так намучаешься с таким местом хуже, чем с непокорной женой, а деревни и сёла редко-редко мигнут по пути где-нибудь с пригорка, только всё в стороне, словно нарочно сторонятся Михайлы, и избёнки издали чуть кивнут князьками и опять ухоронятся в ветки за зелёный лист, в котором просвечивает только глубокое небо да серебрится лёгкий пух облаков.

  В одном месте только бы Михайле выйти из леса, глядит, бежит ему навстречу с опушки человек что есть духу и на бегу ещё машет рукой.

  "Ну, - думает Михайла, - кого-то бог несёт, на кого насунешься, а то пойдут без толку разговоры: пожал что, стану лучше за куст!"

  Но не успел Михайла с этой мыслью и шагу ступить, как человек тут уж как тут.

  Удивился Михайла: солдат, бравый такой солдат, словно с парада, и усы за ухо, и в зубах козья ножка, хотя, видимо, беглый.

  - Здравия, - зыкнул, - желаю!

  Сапогом даже прихлопнул и к козырьку приложился.

  - Доброго добра, служивый человек, - Михайла ему отвечает, - бежишь от кого али кого догоняешь?..

  - Белый царь, - говорит солдат, - онамеднись на турка вышел, а я вот по казённому делу тут к одному человеку бегу, да боюсь, что его не застану!

  - А что за человек такой? - спрашивает простодушно Михайла. - Может, я знаю?..

  - Да человек, - отвечает бойко солдат, - человек немолодой, с седой он бородой, со слов он угодник, а с усов он греховодник!

  Михайла в немалом смущении посмотрел на солдата и за бороду ухватился.

  "Как же так, - мерекает Михайла, - как же это такое выходит: царь наш на турка, вишь, войной пошёл, а тут такой бравый солдат по пустым делам зря время теряет?.."

  - Не знаешь, грехом, такого? - с усмешкой спрашивает солдат Михайлу.

  - А что же у тебя за дело такое? - тихо переспрашивает Михайла, не ответив солдату.

  - Да дело, конешно, - смеётся солдат, - за пень, вишь, задело... об нём прямым словом не скажешь!..

  - Бывают такие дела... как же, бывают! - протянул Михайла.

  - Царь наш, вишь, на турка пошёл, так теперь половину солдат у него уж беспременно перелупят, да ещё хорошо, когда половину, ну, и вышел такой приказ: чтобы ни одна баба не пустовала и чтобы к новой войне росло в деревнях пополненье! Понял?..

  Михайле бы надо тут малость подумать или притвориться, что не понимает, а он снял воронье гнездо с головы перед солдатом, как перед барином или перед каким начальством, и выпалил ему спроста напрямик:

  - Ты уж, - говорит, - служивый, не по мою ли грешную душу?

  Смолчал бы - может, было бы лучше, как бы нибудь отнесло или ветром отдуло, а тут сам навязался; солдат стрельнул на Михайлу, угольной бровью и ногу отставил, грудь колесом на Михайлу выкатил, ус на полсажени в обе стороны оттянул:

  - Уж коли судить по бороде да по разговору, так, пожалуй, и да!

  Михайла поклонился солдату в пояс и переступил немного в сторонку с дороги: уж больно страшны усы!

  - Ты сам видишь, - говорит, - служивый, старик я маломочный!

  - Точно!

  - Живу, - говорит Михайла с поклоном, - в бедности: дорого ли возьмёшь за канительное дело?..

  - Дело, говорю тебе, - подбоченился солдат, - казённое, я, може, за него отличие получу, ну а, впрочем, если сверху лишков, так что ж с тебя взять?.. Горсть волос!

  - Спаси Христос, - кляняется Михайла, - ну а всё же... на дармовщинку всё хуже выходит, потому и сладиться заранее лучше!

  - Да скажу тебе прямо: не дороже денег!

  Сплюнул солдат и козью ножку придавил на дороге.

  "{{На душу христианскую метит, табакер}}, - уныло соображает Михайла, - на душу метит!"

  - Есть, - говорит, - у меня, служивый, целковик - в кои-то веки ходил на богомолье, так нашёл на дороге, когда по ней какой-то купец на тройке проехал, взял было тоже с собой на всякий греховый случай, а уж тебе не жалко - отдам!

  - Давай, - протянул руку солдат, - если не фальшивый - возьму!

  - Вот, спаси те Христос!

  Заторопился Михайла, и руки у него от радости задрожали, что о душе солдат не заводит никакого пока разговору, достал из-за пазухи красный платок, завязанный с кончика в узел, развязал и подал солдату монету.

  - Важный целкаш! - повертел солдат целковик на свет. - Только вот с орла какой царь, не видать, да видать, что не наш! Важный целкаш, хотя с краю провёрнута дырка!

  Жалко Михайле было целковый, да нечего делать, пускай!

  - Скидывай теперь архалук, - строго говорит солдат, - надевай мою шинеленку! В каком порядке живёшь и какое названье будет селу?

  - Село Чертухино, сынок, а живу по леву... третий дом будет от края, - перепугался Михайла ещё пуще, вылезая из своего армяка, видно по всему, что дело не на шутку: как бы до души на добрался!

  - За здравье как поминают?

  - Кого, сынок?.. Меня-то?.. Михайла, батюшка ты мой, Михайла.

  - Да тебя-то за здравие поминать - попа только тревожить... пора бы уже за помин... я говорю про казённое дело, - крутит, крутит солдат ус, а он от этой закрутки становится будто ещё длинней и пушистей, - по казённому делу отвечай!

  - А-а, батюшка, - Марья, родимый мой, Марья.

  - Вот это так! Ну, да нам всё равно, что Марья, что Дарья, был бы приказ, нам под замах не попадайся: пах-бах, и готово!

  - Она у меня, служивый, баба молодая... глупая! Как что-нибудь не по ней, так сейчас в слёзы!

  - Утешим, - мигнул солдат, - утешим, и причешем, и вином напоим! На-ка тебе усы - давай сюды бородёнку!

  "Доберётся, - похолодел Михайла, - ох, непременно теперь доберётся!"

  - Бороду, - говорит, - мне вроде как жалко! Без бороды мужику нельзя: без бороды, сынок, ни одного святого нет на иконе!

  - Много ты, старина, понимаешь! - смеётся солдат.

  - Лик христов свой портить не буду, как хошь! Лик, он - христов!