Клычков Сергей Антонович - Князь мира

* * *

  Чудом как-то уцелел и выходился и Михайлов Мишутка!

  В первый же год, как взяли Мишутку на мирское кормленье, случился в нашем месте детский падёж - волчок...

  Не было такого дома, где бы не хворали ребята, в ином дому трое умрёт, в другом совсем под метлу подчистит: болезнь такая чудная, теперь такой болезни совсем не слыхать; раньше и люди были другие, и болезни у них от теперешних отменные, о которых если теперь рассказать, так из больницы погонют...

  Вот хоть бы детский волчок!

  Про него в старину песню такую даже матери пели у колыбели:

  

  Не ходи ты к нам, волчок:

  

  У нас двери на крючок!

  

  У нас двери на крючок,

  

  У нас денег пятачок!

  

  У нас денег пятачок,

  

  У нас крепкий кулачок!

  

   Хочешь денег,

  

   Хочешь веник,

  

  Хочешь ножик под бочок!

  Не болезнь, а разбойник!

  Думали так отпугнуть или оговорить на пороге, но редко оговоры помогали, редко пособляли молитвы; сначала такое пупырьё пойдёт по всему телу, зудливое, никакой мази зуда не боится, никакой травы не слушает, дитёнок от зуды почнёт кружиться и метаться, как волчок, места не найдёт, потом пятна с пятак величиной выступят, вздуются, у глаз сядут - глаза лопнут и вытекут, на головку бросятся - волосы чулком слезут, а в уши, в ротик и нос набьётся короста - и ни попить тогда младенцу, ни крикнуть, так и умирали без голоса и без шевеленья.

  Тяжёлая болезнь, да лёгкая смерть!

  Появился этот самый волчок, не знали, на что подумать, с каким ветром его принесло, стали даже поговаривать, что от Михайлова приблудыша пошло, и может, был бы младенцу конец, если бы не девка Фиена: задушили бы его по темноте, думая, что скрыта у него в утробе болезнь, и подбросили бы волкам в лесу на дорогу, но Фиена сметила сразу и младенца из рук не выпускала...

  Был ей, безногой, Мишутка вроде забавы, однажды только в каком-то дому, когда Фиена заспалась и из рук обронила Мишутку, его положили на одну постельку с больными, думали как-нибудь спихнуть липучую хворь на чужого младенца, а поутру поглядели: Мишутка как ни в чём, даже не плачет, знай жуприт соску, а рядом покойник!

  - Ишь ты, живущёй какой зародился! Непременно она у него в серёдке сидит! Других донжит, а его бережёт!

  Фиена, когда продрала глаза, - в слёзы, зачем сироту обижают? Завыла, собрала всё село и обстыдила, то ли стыд тогда взял, то ли хворь к этому времени стихла, а грех как-то минул...

  

  

  

  

  * * * * *

  И не заметил никто за хлопотами да за заботой, как Мишутка подрос.

  Смышлёный вышел и догадистый, с малых лет рассмотрел, должно быть, свой сиротский шесток и потому всегда держался в сторонке, чтобы поменьше бабам на глаза попадаться и у мужиков не путаться зря между лаптями.

  На улице с ребятишками не водился, потому что только слёзы от них да дразня, что подбросыш, благо заступиться некому, зато хорошо было летами уходить с куском куда-нибудь в конопли, в них никто не увидит, а из конопли всё видно, что делается на селе, где кто прошёл, кто с кем позорится или дерётся, в конопле также живёт хорошая птичка - коноплянка, которая поёт всё лето до самого улёта, и голосок у неё сиротливый и неслышный, кладёт она рябенькие крохотные яички прямо на землю, нарвавши у себя из-под крылышка пуху.

  Мишонка страсть как полюбил эту птичку и часто в тёплую пору забывал про черёд и оставался в конопле на ночёвку, боясь, как бы ночью яички не слопали кошки.

  Только в долгие зимы было плохо Мишутке; хорошо, как хозяин непьющий, а то уж лучше с котом забиться под печку, когда по избе начнёт летать из угла в угол скамейка, плясать на всех четырёх ножках стол с чайной посудой, а сковородник бить на залавке кринки и плошки, тогда уж лучше, пока не угомонится, - под печь, куда убирают ухваты: под печкой немного страшненько, но всё же не так, как в избе, когда бушует хозяин, не щадя ни стариков, ни ребят своих, ни жены, тогда только лишний раз перекреститься, если погасят огонь: в темноте загорятся два глаза и зашевелится бес-домосед!

  Но Мишутка скоро привесился к бесу, бес этот менее страшен, чем пьяный мужик, первый раз он принял его за кота, хотел даже погладить и поманить "кис-кис-кис", но когда нашарил ручкой сухую ножку, похожую на черенок от ухвата, затаился и уже хорошо разглядел, что у кота глаза гораздо ближе друг к дружке и больше, а у этого между глаз можно пролезть, и маленькие они, словно в стенку, за которой теплится лучина, шкнули булавкой...

  К тому же Мишутка хорошо знал "Отце наш" и "Богородицу", а, как объяснил Мишутке дьячок Порфирий Прокофьич, эти две молитовки до десятого года боронят ото всякой напасти...

  После, когда человек подрастает, конечно, этого мало, подчас даже весь псалтырь не помогает, и в этих случаях, которых гораздо больше в человеческой жизни, обращаются уже не к богу, а к чёрту и к колдуну.

  

  

  

  

  * * * * *

  Годам к семи или восьми мужики обсудили приладить Мишутку в подпаски.

  С таким условием и пастуха порядили на это лето.

  

  

  

   ПОРФИРИЙ ПРОКОФЬИЧ

  Кого-кого, а дьячка Порфирия Прокофьича барин вспоминал всегда добрым словом.

  Даже памятник ему чёрного мрамора поставил в своё время на кладбище в Чагодуе, потому что Порфирий Прокофьич умер не в Чертухине, а в городу, куда незадолго перед смертью, уже слепой и с порушенным языком, перебрался к племяннику, дьякону, который потом дьяконил у Николы-на-Ходче и был такой долговязый, что благочинный нашёл такой рост неудобным:

  - Ему бы в гренадёры лучше... а тут как-никак всего-навсего дьяконский чин, и голос с ростом несогласен: одно смущение пастве! Мужикам же сойдёт!

  К тому же ещё дьякон этот был большой запивоха и картёжник... Как известно, незадолго перед войной дьякон с Николы-на-Ходче пропил водосвятный крест, а дьяконицу свою какому-то купцу проиграл будто бы в карты... Конечно, Порфирий Прокофьич был совсем другой человек... Хотя памятника бачуринского теперь не осталось, из чагодуйского кладбища теперь разработали сад, такой важный вышел садина, действительно, только ручки в брючки гуляй - на место могилок дорожки, посыпаны дорожки мелким песком, и вместо крестов поставлены скамейки везде со спинками для удобства, барфшни на них по вечерам сидят и папироски курят, а возле них вьются кавалеры в штанах по коленки, говорят всегда громко, словно глухие, не зная, видно, того, что мертвецы громкого голоса не выносят, потому что иной, может, и шумного карахтера при жизни был человек, а на том свете голос у всех притихает, почему и надо возле мёртвого праха блюсти тишину: все там будем!

  Вышло, значит, что барин поставил памятник зря...

  Ну да ведь, может, и не зря бы, если бы не история колеса, которая переехала немало зрячих делов и всю жизнь повернула к солнышку решкой... Хотя и в самом-то деле: что ему ставить, человечишка был мусорный и незаметный, как и все, положим, дьячки: ни по стану, ни по сану, кривоногий, кривобокий и на спине горб, как туго набитый мешок!..

  А человек, несмотря на убогость, действительно был доброты, хотя доброту у таких людей не замечают, считая, что по безвредности природной и доброта им ни к чему...

  Потому и ходил, знать, Порфирий Прокофьич, никогда на людей не подымая лица, а вечно упёршись в землю, под ноги...

  

  

  

  

  * * * * *

  После того как сверзился с колокольни в Чертухине удивительный пономарь, на которого, может, по случаю Марьи совсем зря клепали, у нас и появился Порфирий Прокофьич, привёз его поп Федот вместе с поклажей из Чагодуя, и где его откопал, откуда родом Порфирий Прокофьич, мужики против обыкновения и не спросили: попу виднее, что нужно для церкви, тем паче, что Порфирий Прокофьич сразу занял три должности - дьячил, звонил и сторожил, путаясь в колокольных верёвках не хуже, чем в псалтыре, когда читал часы перед обедней.

  Чудно, бывало, было слушать чтение Порфирия Прокофьича, ни одного слова нельзя было разобрать, должно что во рту язык не умещался, и слово за слово потому как-то цеплялось: от одного отскочит перёд и к другому приткнется куда-нибудь к заду, другое совсем сомнётся и комком проскочит в утробу к дьячку, шевельнув только на глотке кадык да в мутные глаза полоснувши на минуту каким-то сиянием.

  Мужики говорили, что дьячок в такие минуты глотает святыню, а поп Федот, когда бывал в духе, подходил незаметно к Порфирию Прокофьичу и, приставивши ухо, старался, видимо, по-хорошему в его чтение вникнуть, но и попу не по разуму было.

  - И что ты стрекочешь, божий сверчок? - говорил всегда поп Федот умилённо, если в церкви не особенно было много народу и их с дьячком никто, кроме бога, не видит, - што ж это такое за алифуйя?..

  - Ась?.. - прерывал часы Порфирий Прокофьич.

  Поп махал сокрушённо рукой и забирался надолго в алтарь, где грузно, словно за какой тяжёлой работой, на всю церкву пыхтел и отдувался; а Порфирий Прокофьич, когда доходил до пометки, клал истовый крест, целовал книжный корешок и сам пугливо заглядывал в алтарь, раздувая кадило.

  Но если не в духе, а также когда в церкви побольше народу, поп Федот высовывал из алтаря обросшую по глаза щетинную бороду и громогласно, чтобы слышали все и понимали его строгость в службе и чин, возглашал:

  - Порфирий, не ври: какая тебе там алифуйя?..

  Но Порфирий Прокофьич знал своё дело и пропускал мимо ушей, мужики и без того не поймут, да и понимать им не надо, молись знай от чистого сердца, и больше ничего, а бог... богу нужно неизречённое, неисповедимое слово, что с того, что дьячок вместе с молитвой во рту мямлит жамку, бог его слышит, а поп же Федот - гордец и выпить любит наедине с попадьей да благочинным и никогда к себе по-хорошему не позовёт!..

  На что попу Федоту занадобился такой неразумный дьячок, бог его знает, может, как раз потому, что любил поп поучить, а подчас во время службы и прикрикнуть: другой бы, может, не снёс, а Порфирий Прокофьич поморгает глазами и опять за своё.

  Когда Мишутка малость подрос, у них повелась закадычная дружба.

  Однажды как-то по лету, когда в воздухе плывут без всякого ветра перед заморозками паутинки и солнце раскидывает на землю свою последнюю нежность и ласку, загнали Мишутку чертухинские ребятишки за церкву и, чтобы большие не заступились, хотели ему дать там хорошую лупцовку.

  Мишутка обежал кругом церкви и недалеко от сторожки, в которой отшельником жил Порфирий Прокофьич, забился у деревянной ограды в крапиву, мальчишки было шарить его палками по колючим верхушкам, но как раз на этот случай вышел на крыльцо Порфирий Прокофьич, потому что Мишутка ткнулся в то самое место, где давно уж тайком от дьячка неслась безгнёздая курица, которая в испуге и с ещё не снесённым яйцом кудахтала у крыльца, смешно расставивши крылья и как бы вызывая хозяина за неё заступиться.

  - Места тебе, беспутной, настоящего нет... уж то ли не место на чердаке, так нет... у, рванина, дура бесхвостая... Вы чего здесь, пострельцы?..

  Мелюзга горбатых боится, горб и доброго человека делает страшным, бросились к селу наутёк, а Порфирий Прокофьич ради шутки крикнул в запятки:

  - Держи их, держи-и! - и, подобравши подрясник, обкапанный воском, в колена, раздвинул, не боясь обжечь закорузлые руки, крапиву и стал разглядывать, нет ли где десятка яиц, в которых у него давно был недочёт.

  - Ишь ты ведь, вавилонская блудница, какое выберет место!

  Вместо яиц Порфирий Прокофьич тут и наткнулся на Мишутку: прижался он к забору и голову в коленки спрятал, чтобы палкой по затылку не угодило, плечики вздрагивают, должно быть, плачет, хотя слуху не подаёт...

  - Ты что тут-т?.. - прикрикнул было Порфирий Прокофьич, но Мишонка покосился чуть, увидал, что это горбатый дьячок, обмахнул глаза рукавом и в губы упёр кулачки. - Чего ты тут в крапиве сидишь?..

  - Дерутся! - плаксиво ответил Мишутка. - Колотють!

  - Коло-отют?.. За что? Аль украл что?

  - Они сами у тебя яйца воруют!

  - Воруют?.. Дак за что ж они тебя бьют?..

  - А за то, что сиротный! Дразнют, мамки нет... отец удавышем помер...

  - Ах, прострели их стрелой! А... ах, они жульники, погооди, погоди, я вот им гульчихи другой раз спущу, да крапивой... крапивой!

  - Дядя Порфир, - осмелел Мишутка, - вон твои яйцы!

  - Да шут с ними, с яйцами... надо, надо попу Федоту сказать, чтобы мужиков потазал...

  - Бери, дядя Порфир, десятка полтора никак будет! - весело крикнул Мишутка.

  - Погоди... погоди у меня... ах, они жулимы соплятые! - причитал дьячок, укладывая яйца в карманы.

  Но то ли Порфирий Прокофьич не удосужился сказать попу Федоту, то ли поп не счёл нужным выговорить мужикам насчёт сиротинки, повадка бить Мишутку всем селом так и осталась.

  Только и всего, что с этой поры Мишутка повадился к дьячку и даже не прятался уже в коноплю, а целыми днями играл сам с собой у сторожки. Порфирий Прокофьич ради жалости и скуки учил его молитвам; Мишутка первое время от такой учёбы смотрел на него недоумевающими тупыми глазами, видимо ничего в словах не понимая и опасаясь, как бы не стал его бить и Порфирий Прокофьич, а потом сам даже пристрастился: каждое словцо переспросит, сам ему косточки вправит, потому что и Мишутке читал молитвы Порфирий Прокофьич, так же мямля и скрадая слово, и, глядишь, у Мишутки даже лучше выходит.

  - Ну, и голова у тебя, парень... сто рублей стоит, если задаром её не отдашь! - говорил дьячок, гладя его по головке.

  Дорога ему была похвала от дьячка, от неё даже синяки скорее сходили.

  

  

  

  

  * * * * *

  Потому, когда узнал Порфирий Прокофьич, что Мишутку прочут в подпаски, так разъерихонился, что даже Мишутку перепугал.

  - Я, - кричит, - к благочинному на них жаловаться буду! Малец с таким понятием, а они его в пастухи! Попу Федоту в бороду плюну!

  Но, конечно, храбрости не хватило, правда, всё же сходил к попу Федоту, но с обычным своим смирением и низким поклоном, всё ему объяснил и просил застать перед миром:

  - Подумай, отец: я ведь из мальчонки лажу дьячка, а по его понятности выйдет, может, и дьякон!

  - О...о! - подивился поп Федот, гладя щетину.

  - Будет те врать-то, Порфирий... сам бы лучше как-нибудь во рту у себя распорядился, а то часы читаешь, одно сомуще-ение! - встрела попадья, которая по грузности своей редко из дома выходила и больше сидела у окошка и вязала супругу чулки. - Будет врать-то!

  Осёкся Порфирий Прокофьич и не нашёлся ничего матушке ответить, может, и в самом деле подумал, что по убогости своей обшибился:

  - Я ведь думал, отец, как складнее!

  - Мир, Порфирий Прокофьич! Мир, - отговорился поп Федот, - говори с миром!

  - Ты, отец, сам бы нето!

  - Нет уж, ты заваривал, ты и расхлёбывай! Самое главное - у них поряженное дело! Пастуха с таким уговором рядили! Ведь сирота, выкормыш, вроде как в землю зароют, если захочут, и сказать не моги!

  - Поряжен-ное, - протянул Порфирий Прокофьич, - тогда конешное дело...

  - Слышал: за двадцать за два в лето!

  - Ну, значит, богу так надо... только, отец, кто же будет у нас на колокольне звонить, если, спаси бог, ноги протянешь... Кто часы читать будет?..

  - Полно, Порфирий, - засмеялся поп Федот, и попадья ему поддакнула, махнувши на дьячка, как чурбан, толстенной рукой, - полно: тебе, Порфирий, веку не будет!

  Посмотрел Порфирий Прокофьич на попа, с земли на него поднявши глаза, подумал: "Гордынь у нас поп!.." - уткнулся опять под ноги и с той поры ни разу с Мишуткой не заикнулся по церковности, потому что и в самом деле, на что пастуху знать писанье?..

  

  

  

   Глава третья

  

  

  

   ДАРОВОЙ ПАСТУХ

  

  

  

   КРЕЩЕНИЕ КНУТОМ

  {{В Егорья выезжает в наши поля богатырь}}.

  Выезжает он из-за поповой горы на долгогривом белом коне, с бурыми яблоками по бокам и на крупе.

  В полности конь подходит по масти к овражкам за церковью и круговинам, простым грешным глазом его и не заметишь, когда ещё снега целиком не сбежали, а земля уж пролыснилась и лежит под вечер на иссиня-белом снегу, как бурые конские пятна.

  Конь легонько коснётся копытом земли и отворит ключи и потоки...

  Дыхнёт жаром и полымем в обе ноздри на дороги, обдаст туманом перелески и пустоша, и солнце в этот день поутру поднимается выше сразу на целую сажень, как будто боясь, чтобы из-за чертухинских овинов с поповой горы его не достала золочёная пика...

  На деревне скотина ещё с вечера начнёт истошно реветь и бодать рогами ворота, а в лесу задымятся почки и сучья встряхнутся, загибая кверху концы, - туман в этот день долго висит по полям, плотно приникши к земле, пока-то проскачет за туманом богатырь на коне, воскрешая к жизни лягушек в болоте, будя змей в кочках и пнях и прогоняя крупную рыбу из больших в малые реки, чтобы сбросить по половодью икру и на обратном пути угодить прямо в мережку... Висит туман, пока огненная грива не заполощет на сильном скаку по голой опушке осинника и конь не пронесёт по ней седока в далёкое царство, где небо сровнялось с землёй и полевые цветы смешались с звёздами в небе, - тогда он тоже поднимается в небо, и на земле не останется уже ни снежинки.

  К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лёд наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, всё на пути сокрушая, к далёкому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на рёбра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поёмные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье... в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепёшками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, - подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи - первое дело...

  Обычай этот хоть и сохранился теперь, но в нём как-то не стало прежнего смысла, потому что и реки теперь вскрываются как попало, и коров выгоняют не по Егорью, а по погоде, справляя Егорья больше уже по привычке да понаслышке от стариков.

  

  

  

  

  * * * * *

  В такой-то день Мишутку и окрестили кнутом.

  Прогнали бабы коров, провели мужики лошадей под уздцы, чтобы не устраивать в выгоне давки, молебен поп Федот отслужил, {{обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы}}: коровьи жирные и широкие, лошадиные аккуратные, в которых уже курице напиться проступила вода, выжатая тяжкой поступью деревенских пахарей, овечьи, словно ребятишками ради забавы натыканные палочкой по обеим сторонам дороги, и неровные, детские, лезущие друг на дружку, неосознанные следки телят этого года.

  Но ни верба, ни святая вода не остановили скотину перед древней исконной привычкой испробовать силу и ловкость, перескакнувши с выгона канаву, тут же броситься стремглав друг на друга, стараясь просунуть рога за задние ноги под вымя, вращая страшно оловянными от зимней полутьмы глазами, не вынесшими первую минуту весеннего высокого солнца, взреветь жутко и смешно, неловко взвиться на задние ноги и, булькнув в середине непереваренным пойлом, глубоко врезаться в землю рогами, не рассчитавши удар, - коровий неискоренимый обычай, след далёкой поры, когда не было ещё звериного плена, когда глупые домашние куры летали по полю, как вороны и галки, когда петухи хохлились в жёлтых сафьянных сапогах не на тёсаном нашесте, перекинутом с наката на переклад, а на берёзовой, страстно под ними выгнувшейся ветке, похожей на обнажённую нежную руку, славя двенадцатый час и утреннюю прекрасную зарю не в тёмном дворовом углу, завешенном паутиной, а в невообразимой тишине и в позабытом сиянье ещё не покорённого леса.

  В том же чувстве, должно быть, сладостных воспоминаний, звериной неисчезающей памяти деревенские застоялые кони со спутанными на стороны и кверху взбитыми гривами тут же после молебна, как только мужики опростают уздечки, ринут всем стадом по полю наперегонки, выгнувши колёсами шеи, красиво перебирая ногами и оглашая околицу стуком копыт об отталую землю и радостным ржаньем - далеко оно отдаётся где-то за лесом, перекатываясь над болотами на тысячи голосов, как будто и там, где небо слилось с землею, гонит Егорий по небу свою несметную конницу, похожую с земли на первую тучу с дождём...

  Потом, как бы опомнившись, добежавши до дубенского берега, в котором до самого верха мутная клокочет вода и плюхают уже с продырами льдины, круто вдруг повернут и, разбившись попарно, замолотят друг дружке копытами по выступившим от яровихи рёбрам, с налёта прыгая на шею и выкусывая из чёлки свалявшийся голодный колтун или выдирая зубами из крупа клок бесцветной, длинной и пыльной от бескормицы шерсти.

  Только мирской бык, с большим зобом от жира, не видя себе соперников, ошалело носится по всему стаду, обнюхивая наскоро коровьи хвосты и ради шутки пиная толстым рогом в бока, одиноко ревёт, задравши голову к солнцу и ощерив мясистые, набитые пеной и слюнами губы, пригибается к земле и чертит рогами на луговине, как на скрижали, только одним коровам понятные знаки...

  

  

  

  

  * * * * *

  Мужики, спустивши лошадей, уселись за мирщинку на бревно, изредка только покашивая на скотину.

  Пастух Нил, без картуза, с кнутом, перекинутым с плеча на плечо, в холщовой новой рубахе по самые колена, засел в середку к мужикам, сегодня он не гость и не хозяин, а гораздо больше того и другого: мирщинка у него под ногами!

  Мужики по очереди подходят к нему и наполняют синий с красной каёмкой стаканчик, из которого сколько лет пьётся мирщинка, - стоит этот стакашек у Семёна Родионыча в посудном шкапу за хрустальным стеклом, и зря его, этот стакашек, мужики не тревожат! - подходят по череду к Нилу, и, кланяясь ему, отпивает всякий свою меру, а Нил с каждым христосуется и после трёх звонких поцелуев закидывает далеко голову и опрокидывает, не задерживая водки в зубах, прямиком:

  - Важна!

  Потом долго нюхает свежую корку, раздувая широкие ноздри, откуда торчит седая щетина и бисерится на солнце проступивший над мирщинкою пот.

  В стороне от мужиков поп Федот, давно закончивши молебен, завистливо поглядывает на мужиков, облизывая незаметно толстые, как у опоенного мерина, отвисшие губы, черпает он ленивой рукой, задевая небольшим ковшичком с язычком, свячёную воду из пузатого ушата, кругом него гомозятся старухи в чёрных платках, наперебой подставляя отцу Федоту кружечки, кумочки, бутылки с готовой воронкой в горлышке, разбирая по домам егорьеву воду, помогающую от всех болезней как скотине, так равно и человеку...

  - Ну, чего вы, право, лезете прямо в ушат? - оговаривал сердито поп Федот. - Чего спешка такая, святой дух, что ли, из воды выйдет, боитесь? Не выйдет, будет поровну всем!

  И в то время ещё были такие попы, которых подчас трудно было понять, что сам-то он в бога верит или не верит?

  Или только смеётся над дураками, брызгая в печку когда-нибудь в праздник, чтобы лучше выпекались хлебы, и на порог, чтобы чёрт в избу в этот по крайности день рог не совал?..

  Таков был и Федот, иной раз такое отмочалит, в особенности когда клюкнет и разговорится под весёлую руку, что не выдумал бы и настоящий кощунник... Ну да ведь попы первые кощунники были по большей части всегда!

  Дьячок сзади попа Федота - Порфирий Прокофьич укладал золочёную ризу и разную утварь после молебна - изредка взглянет на стадо и потом на мужиков неживыми глазами, подумает о чём-то минутку, а потом качнёт сокрушённо головой с редким волоском и с плешью, похожей на дырку, в затылок и снова затянет гнусавым сбивчивым голосом положенный по чину в Егорья пасхальный напев:

  - Истос вос... кре... си...

  Поп Федот морщится на дьячка, а старухи смотрят ему в рот со сложенными руками у сердца и шевелят бесцветными засохшими губами, под цвет прошлогоднего сена...

  А поодали ото всех сельские ребятишки, какие поменьше, как галчата после выводка, расселись в рядок на заборе, отделяющем пар от ярового, и на них то и дело затуманенными глазами оглядывается из стада Мишутка:

  "Теперь не подразнишь: эн у меня какой кнут, и не ради какого баловства, а по делу!.."

  По всему полю рассыпалось стадо до леса, который склонился томно на берег Дубны и словно вот-вот тоже стронется с места, сорвётся и побежит, махая голыми сучьями, похожими без листьев на коровьи, задранные кверху хвосты.

  Меж коров бегают с причитаниями бабы и с визгом и сдавленным в горле смешком сельские девки, тормошатся на бегу бабьи, приткнутые за пояс подолы, и издали заманчиво сияют снежной белизной девичьи ляжки и икры из-под цветных сарафанов, завороченных на головы, как от дождя, чтобы со скотиной не испортить оборок.

  Мишутка только поспевай между ними, в одном месте отхлещет какую-нибудь бодастую тёлку, а в стороне, глядит, уже сытая яловиха с неподтёсанным рогом подмяла соперницу в единоборстве, и та припала на передние ноги, как будто просит пощады, но она пощады не знает и остервенело тычет ей острый рог между рёбер, и из-под него с конца хлыщет кровь, ещё пуще алея на солнце, и хозяйка возле неё заходится криком, машет мужу рукой и, пока тот бежит, сорвавшись с брёвен и махнув на мирщинку, затыкает передником рану, откуда лезут и шевелятся вывороченные из самой серёдки утробы кишки.

  

  

  

  

  * * * * *

  - А где же моя подмога? - спросил захмелевший Нил, когда из бутыли вылили на землю последнюю каплю, по примете: пить не в последки, а в руках у Нила остался стыдливый стаканчик. - Надо бы кликнуть!

  - Ну, Нил Матвеич, хорош... хорош у тебя помощник!

  Мужичьи пятерни потянулись на стадо, по которому бегал Мишутка, откидывая, как большой, далеко руками.

  - Мишутк-е-эй! - крикнул Нил во всё горло, держа стакан в кулаке.

  Мишутка от этого окрика остановился как вкопанный, ещё не понимая, откуда кричат, а когда разглядел, что набольший машет, подбежал, запыхавшись и отирая пот полою рубашки.

  - Ну, Мишутка... пей... не всерьёз, а в шутку!

  И сунул Мишутке стакашек.

  - Дядюшка Нил... дух больно тяжёлый!

  - Пей, сукин сын, - топнул Нил ногой, - пей да не морщись!

  - Дяденька Нил!.. С души от духа воротит!

  Нил дёрнул Мишутку за вихор, от испуга выскочил у него из дрожавших ручонок стаканчик на землю, и драгоценная влага задаром пропала в траве...

  Хорошие пьяницы в старину говорили, что на местах, где нечаянно проливается водка, потом вырастают такие цветы, но в наше время питухи проверяли, и у них выходила вроде как плешь!

  Может, самое главное нечаянность тут, мать невинности и простоты?..

  Мишутка поглядел на стакашек и шмыгнул по глазам кулаком, а Нил отвернулся и расстановисто сказал мужикам:

  - Не, православные, пастуха тут не выйдет!

  - Полно, Нил Матвеич... ну, как же пареньку... можно ли так?..

  - Да это вы мне не пойте... взросли сами на этом... а промежду прочим, надо Мишутку крестить!

  Порфириц Прокофьич издали поглядел на Мншутку, когда ему Нил подал стаканчик, и тут же надолго уставился в землю, оборвавши напев и бессмысленно перебирая золотой нарукавник.

  - Что ж, обычаю неча перечить... обычай надо почтить! - ответили степенно мужики. - Вон и батюшка ещё не ушёл!

  - Да нет, уж... мы без попа обойдёмся... у нас свой канун... а ну-ка, Мишутка, крестись!

  Мишутка обрадовался, что не заругали за стаканчик, и истово перекрестился.

  - Читай, сукин сын, "Богородицу"!

  Мишутка вытянул ручки, как он это делал перед Порфирием Прокофьичем, когда тот наставлял его по церковности, и звонким голоском начал чуть нараспев:

  - Богородице... дево, радуйся...

  А Нил снял с себя кнут, свёрнутый в круг, и надел его с головы на Мишутку, медленно во время молитвы пропуская под ноги...

  - А ну, "Отче наш"! - ещё строже приказал Нил Мишутке и снова надел ему на голову пастуший венец.

  - Отче на-аш, - затянул Мишутка, - ижиси на небеси...

  - Ишь ведь, - дивятся мужики на Мишутку, - сколько колотьбы одной принял, а память словно верёвка!

  - А ведь и в самом бы деле на крылос годился, - хмуро сказал Семён Родионыч, но ему никто не поддакнул: какой тут крылос, когда кнутом на вечные времена в пастухи благословляют?..

  - Ай да сукин сын... ловко знаешь молитвы, - похвалил и Нил Мишутку, - сукин сын! - Потом уж узнал Мишутка, у Нила это было ласковое слово, вроде как поговорка. - А ну... читай, - Нил задумался и чуть шатнулся с кнутом над головой Мишутки, - читай... "Взбранной воеводе"!

  Но "Взбранной воеводе" Мишутка не знал, да и сам Нил сказал больше спьяна, так, куражился над сиротой, потому что думал на это лето в подпаски пристроить сынишку, а не пришлось. Мишутка быстро заморгал глазами, собираясь вот-вот заплакать, но по своей крепости в слезе удержался, и Нил уже безо всякой молитвы продел его в кнут и сам три раза истово перекрестился.

  - Ну, теперь, Мишуха, скидавай штаны!

  Мужики загоготали, не зная ещё, чем кончится Нилов обычай, а ребятня обступила Мишонку, пока он скидал офточки:

  - А ну-у-ка, пастух, бе-еги во весь дух!

  - Пшли вы тут! - крикнул Нил на мальчишек и замахнулся кнутом. - А и в самом деле, Мишутка: беги!

  Должно быть, ребята и надоумили пьяного Нила, потому что сам-то он просто хотел его отпороть на глазах у мужиков и тем дело кончить.

  Мишутка сразу сорвался с места и побежал, к чему было бежать вокруг стада, где же догадаться, а если бы и так, то едва ли бы заартачился, а терпеливо бы принял и перенёс, потому что кориться большим привык с колыбели.

  Нил не спеша развернул длинный кнут на конце с волосяной хлопушней, подошёл к буланой кобыле, по старости дремавшей тут же за канавкой и безучастно смотревшей на толкотню среди молодых лошадей, схватился за гриву и прыгнул на спину!

  Кнут прошёлся по бокам, кобыла вздынула было на дыбы, но, подпёртая крепкими коленками Нила, часто засеменила ногами, догоняя Мишутку.

  

  

  

  

  * * * * *

  Скоро Мишутку больно хлестнуло.

  Он схватился за поясок, по которому пришёлся удар, но, оглянувшись на бегу назад, увидал страшного Нила на буланой кобыле, вскрикнул больше с испуга, чем от боли, и побежал ещё пуще, вытянувши вперёд длинную шею и крепко у сердца приложив кулачки.

  Вот-вот уж скоро мосток, на котором стоят мужики и довольно гогочут, вот уж скоро Мишутка добежит до ребят, которые машут ему кулаками и что-то кричат, вот ещё немного, абы только не выдали ноги, и он будет у места.

  Но в это время облепил Мишутку колючий огонь, обжёг ему плечико и сразу отдался в серёдку.

  Кубарем Мишутка повалился, наскочивши на кочку, совсем почти уже добежав до дороги, в глазах сразу всё завертелось, избёнки из Чертухина стронулись с места и побежали вместе со стадом, и в стаде коровы начали кружиться, доставая рогами хвосты.

  Не разглядишь уж меж ними ни девок, ни баб, и только обратной дорогой, объезжая стадо на буланой кобыле, мчится Нил в холщовой рубахе, облаком вздул её ветер у него на спине, отчего он стал ещё шире и страшнее, и видно, как тащится за ним большой кнут, длинной змеёй извиваясь по кочкам и вымоинам на луговине...

  

  

  

  

  * * * * *

  Надо бы действительно в шутку, легонько бы, так, ради обычая только, мужики так и подумали сначала, а тут вышло всерьёз: отхлестнул Нил шульни мальчонке, отчего, может, потом у барина и не было детей, когда он женился на Рысачихиной дочке...

  - Нил, а Нил... ты бы полегче! - робко потазали мужики пастуха, когда он оборотил назад и спрыгнул с кобылы.

  - Нича-во! - протянул он, оглядывая Мишутку и скаля мелкие редкие зубы, к Мишутке даже ребята в испуге и неожиданности боялись подойти поближе, узнать: жив он али мёртвый? - Нича-во: встанет - тот же будет!

  - Да всё же как будто... того, - жались мужики.

  - Так уж полагается на первака: иначе проку не будет!

  - О положенье и речи нет никакой! А мальчонка-то, смотри, глаза закатил!

  - Кнут, он безвредное дело!

  В это время Мишутка поднялся с земли и, держа ручки в коленках, осмотрел всех воспалёнными глазами, снова приник и неслышно заплакал...

  - Ишь, голову поднял из травы, как турухан какой... Мишутк... эй, не стягну небось, не валяйся! Ничаво, мужики, лучше стадо понимать будет!

  - Оно конешно, кнут не мешает!

  Мужики помотали башками и поплелись по домам: больше в стаде нечего делать, мирщинка допита, животина обнюхалась и уже мирно ходит по полю, выгрызая мелкую травку на высоких местах, и вон уж входит в село шагистый поп Федот, за ним тянется старух, девок и баб целый хоровод, впереди весёлой гурьбой бегут ребятишки, а позади всех трусит Порфирий Прокофьич с горбом, и под мышкой у него, выбившись полой из небольшого узла, весело и ярко горит на солнце праздничная Федотова риза - уж не кусок ли парчового кафтана с широких Егорьевых плеч?..

  

  

  

  

  ЧЕКАНАШКИ

  И в самом деле, из Мишутки вышел хороший пастух...

  Нил за таким помощником считался как за горой: ни одного праздника Нил не пропускал, чтобы как следует не залить за ворот, а в будни по большей части сидел где-нибудь под кустом и плёл к базару корзины, верши, мережки, которые ещё с вечера каждую субботу уносил на себе в Чагодуй.

  Мужики сначала косились, но потом махнули рукой, кому охота связываться с озорником, тем более что пока дело идёт по порядку...

  Стадо же распускалось на многие вёрсты, Мишутка только по коровьим боталам да по лошадиным звонкам едва мог догадаться, в какой стороне ходит стадо, но во всяком стаде, как и в человечьем, есть свой коновод, и с хорошим коноводом никакое стадо и в пустыне не заблудится.

  А если и заблудится, так в лесу дух голосистый, на десять вёрст рожок слышно.

  - У меня рожок, - хвастался Нил мужикам, - с того света скотину вызовет... Тоже не дело: держать коров на кнуте!

  - Так ведь зверь, Нил Матвеич! У нас тут зверю самое место!

  - На зверя заговор есть!

  Дивиться было надо, как это за всю весну ни овцы не пропало, ни тёлки медведь не заломал, не говоря уже про ночное, раньше волки-переярки резали жеребят на глазах у пастухов.

  - И в самом деле, должно, слово у Нила, - довольно рассуждали мужики, - а может... так удача идёт человеку!

  Очень были довольны.

  Во время полдни скотина приходит домой с комарами, бока туго набиты, молока у всех с выгона хоть облейся от такого нагула, что с того, что сам Нил только одним рожком орудует, больше сидит под кустом да плетёт мережки, потому не только Нилу оказывали всяческий почёт, но и Мишутке перепадало ласковое слово, и по праздникам, глядишь, вместо хлеба торчит из сумки нерженец с жареным луком и кашей или густо промасленный сочень с вылезшим на края творогом.

  Но скоро пришлось подивиться, потому что негаданно, несмотря на звериное слово, случилась с самим Нилом история, воскресившая у всех в памяти случай с Михайлой, о котором к этому времени начали уже забывать.

  

  

  

  

  * * * * *

  Дело получилось такое.

  Хоть и был Нил доволен подпаском и не раз хвалил его мужикам при разговоре, но из синяков Мишутка и после крещения кнутом не выходил, так уж, видно, были привешены руки у Нила, что он не мог жить без обиды.

  Особливо после похмелья, когда под ногами земля шатается и кочки тычутся в чуни, изматерит до последней капельки душу, пока не хватит квасу или огуречного рассолу прямо из кадки, который лучше всего снимает похмелье и возвращает разум и совесть.

  В такое похмелье худо приходилось Мишутке...

  Опухший Нил подойдёт, глаза тёмные, руки в кулаках, а кулаки словно камни.

  Рыгнет на всё поле тяжелым духом и со всего размаху куда ни попало.

  Мишутка первый раз повалится с катушек, стерпит, но со второго не выносил и убегал, в глазах всё зеленело, свет забивала слеза, и сквозь её солёный и терпкий туман становится видно, как скачут у Ниловых ног зелёные бесенята и щекочут ему под рубахой маленькими хвостиками и суются в чуни, подставляя горбы.

  Тогда Нил страшен и беспощаден.

  Всё равно после прибьёт, но в такую минуту лучше укрыться, пусть искровянит кулаки о какое-нибудь деревцо или о камень, что на глаза попадётся, обобьёт до того, что после руки ложку со щами не держат, и из-под отставших ногтей долго потом сочится по капельке кровь.

  Должно быть, было у Нила какое-то подноготное горе, от которого он в хмелю ни себя, ни людей не щадил!..

  Мишутка куда-нибудь забивался в кусты, где поглуше, и тогда наступали для него блаженные минуты, когда он уже ничего не боялся и обо всём забывал: источали глазёнки тёплые освежающие струи, синяки как будто отдавали этим слёзам всю свою жгучесть и боль, и что за цветы вырастали в том месте, где часто плакал Мишутка, не по-детски глубоко вздыхая, - бог его знает!

  Наверно, что та же осока!

  А в осоке прячутся змеи!

  В осоке змеи живут!

  

  

  

  

  * * * * *

  Однажды, как раз в петровошном посту, когда невоздержные на питьё мужики любят малость зарекнуться перед страдой, Нил тоже немного остепенился и дал даже попу Федоту зарок по самое разговенье не трогать хмельного, но не выполнил зарочного слова и пришёл с базара как зюзя.

  Ещё издали Мишутка расслышал хрипучий задавленный крик:

  - А... та-акой, проэдакий... а... хочешь люлю?.. Я те со спины-то мочалу пущу!

  Нил шёл по дороге и грозил в сторону Чертухина кулаками, хотя ни за ним, ни перед ним никого, и не видно было, чтобы кто-нибудь проходил...

  - Я покажу вам... мать вашу за заднюю ногу... мироеды дьявольные! У-ух, - хватил Нил по земле кулаком, - сожгу-у!

  Грозил, д