Клычков Сергей Антонович - Князь мира

сказал, что половину отнимат...

  - Молчи, - топнул Никита Мироныч. Лукерья присела, Федулка разинулся на них, не понимая, а барыня незаметно пробралась к двери и выскочила в сени. - Ату... ату! - весело крикнул староста, когда хлопнула дверка, и плюнул к порогу. - Вот, Бодена-дочь, дело какое: все вышли на волю задаром... а я за денежки... за кровные: пять соток отвалил... Ну что бы тебе прийти часиком раньше!

  - Бодена-до-очь! - схватился Федулка за лохмы. - Пять соток!

  - Во как! Ну да ладно... У меня зато крепче! А вдруг царь раздумает завтра... пришлёт на попятный? А у меня эна-ка: на божнице! Спится да лежится спокойно!

  Федулка мотнул Никите Миронычу в знак согласия рыжей гривой и поставил по средине стола непочатую бутылку:

  - Ты-то не пьёшь, Мироныч, а зря... Ну да шут с тобой... мы с Лукерьей уж выпьем.

  Лукерья воровато посмотрела на мужа и на большом глиняном блюде вынесла алялюшки.

  

  

  

   НИЩИЙ ХОЗЯИН

  Трудно подчас на старой монетке, которая долго по белому свету ходила, то с труженым потом, то с разбойничьей кровью прилипая к человечьим рукам, разобрать, на какой стороне орёл крылья расправил, на какой красуется царская плешь, то же случилось и со многими нашими понятиями и словами, ставшими теперь столь неудивительными и привычными в простом обиходе, что подчас на них, как и на хожалой монете, ни орла не видно, ни решки.

  Воля!

  Мы уже наполовину не слышим, какие горние трубы звенят в этом слове, сколь на высокий лад и голос шумит в нём радостный мир, как легко и привольно в синее небо вздымается солнце в прояснённых глазах, как за ним катится из-за леса, куда притаился и спрятался мрак, безоблачный месяц, словно точёное колесо серебряной колесницы!

  Воля!

  Ох, сколь радостное, сколь могучее слово!

  Кто волю не любит?

  Любит зверь, любит птица, червяк и тот её любит, и, пожалуй, меньше всех любит её человек, придумавший _рабство_!

  

  

  

  

  * * * * *

  Но что было делать Рысачихиным мужикам, за что было приняться, когда вышли они на свободу?..

  Земля любит силу, из земли сила идёт в человека, как соки по корням в деревья, но как же войдёт живительная влага в корень осохлый, обрубленный топором дровосека, как земля приютит мужика, у которого обломаны руки и ноги?!

  Оставалось одно: по-прежнему собирать подаянье!

  А нищий человек как охотник - сегодня сыт, а завтра, может, зубы на полку, где подадут, а где и кулаков насуют за пазуху, вместо баранок, тут-то сообразительный, как оказалось потом, старичок Никита Мироныч и разглядел без очков свою выгоду, и что мало удалось у барыни по её крутому карахтеру и нерасчётливому разумку, обмозговалось в седой голове у Никиты Мироныча как нельзя лучше: по выходе на волю, не теряя времени зря, схоронивши ещё в селе Скудилище барыниного крестника, последыша-сына, должно быть с холодной купельной воды протянувшего ножки, после чего Лукерья так и осталась бы в петле, если бы не подоспел вовремя Никита Мироныч, - не теряя времени, Рысачихин староста обмекнул правильно дело и снял в долгую аренду у Николонапестовского монастыря местечко тут же за рощей и то ли и в самом деле на остаток от Недотяпиных золотых, то ли на прижитые за службу у барыни деньги, признанья о чём даже на том бы свете у Никиты Мироныча клещами не вырвать, - словом, как бы там ни было, но староста выгрохал пятистенную избу, открыл постоялый, потом с подачею чая и водки и при постоялом... нищее дело.

  Поставил Никита Мироныч это нищее обзаведенье на широкую ногу: в кладовых, на чердаках - везде было насовано и навешано разного нищего добра, всего сотни на две, если какому-нибудь старьевщику даже сбазарить.

  Смешно это сказать и подумать, а всё же и нищему нужна подходящая сряда, а то подавать люди не будут: такая уж наша натура, всегда человек повне щупает человека глазами и редко заглянет в ту дырку, в которой, как таракан в пазу, сидит человечья душа, от которой чаще всего лучше отойти и отмахнуться, а в ин час хорошо склонить голову и подивиться!

  ...Чего-чего только не было припасено у Никиты Мироныча: и посохи с вырезанными молитовками и заговорами от разных болезней, и монашеские сутяжки, в которых у него ходили ерусалимщики, с поясами, поделанными из негодной изношенной сбруи, и разные отрепья, которым подыскать трудно названье, для монастырских местных попрошаек, в них долго не находишь, в такую одёву воробей влетит и вылетит и крылушком за рёбрышко не заденет, на стенах висели разных фасонов вериги, с тяжёлыми крестами и медными иконами, продетыми в чугунные кольца, имелось и фасонное платье, с заштопанными дырками, с латами из синей ряднины, в покрой под зажиточные зипуны и пестрядинки, в них стегали по всей Руси Миронычевы погорельщики, собирая милостыню с фальшивой бумагой, хотя, кроме шапки на голове, у таких мужиков на самом-то деле нечему было гореть, водилось и городское партикулярное платье, в нём нищенствовали по городам на чистых улицах, куда в рубище нищего не пустят, - но всего тут не перескажешь, об этом нищем дворе Никиты Мироныча у нас ещё будет впереди разговор, когда дойдёт очередь до истории Буркана и Рысачихиной дочки, а теперь ко всему только добавим, что Рысачихиным мужикам в подведенье Никиты Мироныча жилось всё же во много раз лучше.

  Никита Мироныч хоть и получал со всех прихожан немалый доход, но зато все были сыты, обуты, даже нищих девок выдавал Никита Мироныч и устраивал нищие свадьбы, отселяя из Скудилища к себе под бочок молодых в какую-нибудь конуру, выстроенную им под верную службу, долгую кабалу и покорность. Оттого-то со временем и образовалось около постоялого Никиты Мироныча целое село, по монашенскому прозванью Говейново, куда стали стекаться ночёвывать разные молельщики, сходившиеся в монастырь на говенье.

  Вот сюда-то и дунул Михайла (а впрочем... может, и не Михайла, а, как скоро увидим, может... кто... кто другой за него!) со своим сынишкой Мишуткой к нищему фабриканту.

  Конечно, с таким рубликом, который был у Михайлы в кармане, прямая дорога куда-нибудь к более денежным людям, но, видно, уж столь велика сила привычки и наторной дороги, хотя бы, кроме вреда и убытка, эта привычка ничего не приносила... сюда же немного спустя как-то под вечер приволоклась и Секлетинья на богомолье в поминовение мужа, о котором она стала было рассказывать чертухинским мужикам, да мы её перебили и рассказали, может, что и лишнее сами.

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда Секлетинья, сильно приуставши в дороге, подошла к селу Говейнову, за которым в последнем скупом лучике зимней зари сияли незыблемой синевой николонапестовские купола, спускался уже непогожливый вечер, на ночь, видно, сбиралась метель, и Секлетинья из последних сил, отпихиваясь молельным посохом, торопливо минула первый порядок села.

  К Никите Миронычу вошла она на постоялый, когда уже совсем затемнило.

  В хмуром сумраке прокопчённой Миронычевой избы ничего уже было не видно... шуршали только тараканы по стенам, перегоняя друг друга, да где-то в углу повисал захлипистый храп, умиротворённо сливавшийся со стрекотаньем кузнечика.

  Секлетинья помолилась наугад в передний угол, потому что за темнотой никакой иконки в них не заметно, и поклонилась хозяину, подошедши к прилавку, за которым на табурете сидел около светца Никита Мироныч в белой рубахе с поясом выше пупа, считал он перед сном дневную выручку, раскладывая по прилавку пятаки и семитки отдельными горками, а рядом с ним, свесившись головой, на стуле дремала Лукерья, рассадило её к этой поре на четыре постава, сливши воедино мясистые груди, огромный живот и три подбородка, которые Никита Мироныч, когда бывал в весёлом духе, называл в шутку питерскими калачами.

  - Доброго здравия, Микита Мироныч... доброго здравьица, Лукерья Лукичишна.

  Никита Мироныч повёл на Секлетинью только глазком, а Лукерья и головой не пошевелила.

  - Богу молиться? - немного спустя спросил тихо Никита Мироныч.

  - Как же, Микита Мироныч... вздумала, как по обету... по муженьку, чтобы, царство небесное, на том свете ему полегче лежалось! - вздохнула Секлетинья.

  - Доброе дело! - моргнул Никита Мироныч. - А мы вот и близко к святыне, а за делами молимся редко... доброе дело!

  - Делов-то у вас куча, Микита Мироныч... ведь какие прибытки! - поклонилась опять Секлетинья.

  - Какие наши прибытки, - оторвался Никита Мироныч от счёта, - какие прибытки... одни только убытки! Кажинный день вот считаешь... считаешь, а какая от этого польза?.. Только и всего, что своего рубля не хватает! Ну, скажи, сделай милость, сослепа, должно быть, не вижу... куда шут девает?.. Лукерь, а Лукерь, - повернулся Никита Мироныч к жене, - слышь ты, что говорю: опять рубля не хватает! Что за причта такая?.. А?..

  Лукерья выкатила подбородки, смахнула слюнку и, увидевши Секлетинью, окинула её заспанным глазом и широко зевнула:

  - Ай нето Склетинья?..

  - Доброго здоровьица, Лукерья Лукичишна... доброго тебе здоровья, - ещё ниже поклонилась Секлетинья.

  - Слышь, говорю, - строго перебил её Никита Мироныч, - рубля опять не хватает!

  Лукерья качнулась на стуле, ничего Никите Миронычу не ответила, потому что, почитай, каждый вечер всё та же история, а шут их знает, куда эти рубли пропадают, моргнула Секлетинье на перегородку, и Секлетинья без лишних слов с одного кивка поняла, что у Лукерьи есть к ней какое-то дело.

  Никита Мироныч смешал все горки опять в одну кучу и в который перечёт начал сначала. Лукерья прошла в широкие двери на чистую половину, а за ней с палочкой ещё в руках и с сумкой за плечом и Секлетинья.

  

  

  

  

  * * * * *

  - Склетинья, - зашептала Лукерья, вставши тут же у двери, - тебе, кажется, знакомит вон тот человек, вон, спит за столом... в переднем углу под образами?

  - Вижу какого-то человека, - зашептала и Секлетинья, приставивши к глазам руки щитками, - да то вроде как разбойник какой... фу... какие ручищи...

  - Да не...ет... - повернула её Лукерья в другой угол за плечи, - ты не туда, эна-ка... там, под иконой! Старичок... Когда-то у вас в Чертухине тоже вроде как проживал... давнишнее дело, рази про всех всё упомнишь?.. Говорят про него, что быдто он уже раз удавился в лесу на осине... с мальцом... Такого нашельца бог послал!

  - А-а, - обрадованно вглянулась Секлетинья в темноту, в которой всё же мало что разглядела, - как же не знать... это же наш, верно, Михайла... Пастушонка у нас из Чертухина онамеднись увёл!

  - Он!.. Он!.. Он самый, должно быть... - заторопилась Лукерья, - ну, кажинный день... как день, так целковый!.. Так ведь по миру нас на старости пустит... пустит, ей-богу!

  - Как же, ворует? - удивилась Секлетинья.

  - Да нет, хуже вора!.. Уж я-то тебе расскажу... только вот моему не провякнись!

  - Что ты, что ты, - замахала рукой Секлетинья, - я умею держать язык за зубами!

  - Хорошая баба... оттого и говорю, - взяла Лукерья Секлетинью за перевязь сумки, и ещё ближе к ней наклоняясь, - у него, вишь ли, рупь такой есть... неразмедный!.. Малец у моего рублёвку спустит... в оплату али так разменяет, а мой-то стал на деньги жадущий и не замечает, что кажинный день у него меняют жулики один и тот же целковый... у них вот выручка... а у нас недочёт!

  - Дело какое... А?.. - хлопнула себя Секлетинья руками.

  - Слышь, Склетинья... уведи ты, ради оспода, его по знакомитости куда-нибудь от греха... сделай такое великое одолженье... я те, - совсем в ухо прошептала Лукерья, - платок ублаготворю... ещё когда-то барыня подарила, а совсем-совсем новый, такой... ковровый платок!

  - Ето дело надо, Лукерья, обдумать, - оперлась Секлетинья на палку, - вот прилягу после дороги, а завтра со светом обгляжусь, как тут за дело приняться, и думаю, выйдет!..

  - Спаси те Христос, Склетиньюшка, хорошая баба... знала, что не откажешь!

  Лукерья вышла к Никите Миронычу из-за перегородки, а тот уж, так и не досчитавши своей выручки до конца - было к этой поре ему уже к концу седьмого десятка! - уронил седую голову на медяки и, откинувши в стороны жилистые худые руки, по-стариковски в одну ноздрю голосисто посвистывал носом.

  

  

  

  

  * * * * *

  Совсем, конечно, не ковровый платок раззадорил Секлетинью, взбудоражил бой-бабу чудесный целковик!

  Прилегла она на лавку с той стороны, откуда было лучше видно Михайлу с Мишуткой, и, чтобы не заснуть, положила под головы большое полено.

  Долго она не могла на чём-нибудь остановиться, придумывая самые хитрые планы, как подкатиться к Михайле, и если можно будет, так и просто-напросто скрасть у него этот целковик... экое дело, потом можно будет замолить на свободе!..

  Секлетинья досадливо разглядывала лосную плешину Михайлы, на которой словно лапками выбивали зайчики от лампадки, затепленной по Секлетиньиной просьбе, его несуразную сумку, и во сне не снятую с плеч, рядом с ним раскинувшего младенчески руки Мишутку, тоже с сумой, съехавшей набок, у которого ещё больше лицо похудело, а в чертах уже появилась немальчишеская строгость и суровая определённость взрослого человека.

  "Ишь ты ведь, так и спят со своей присягой... с сумой... деньги, что ли, боятся, чтобы у них не украли!" - подумала Секлетинья, к петухам уже через силу перемогая дремоту. Эх, чего бы чего не дала Секлетинья в обмен за такое сокровище, которое сейчас лежит, наверно, в грудном кармане Михайлова зипунишка!.. Отдала бы, пожалуй, и душу, если бы сам рогатый подсунулся на глаза с такой монеткой... Дура... два раза дура: держала целковик в руках и выпустила без всякого смысла! Эх, незадача!.. Да кто его знал, что он такую силу имеет!

  - Михайла... ох, - сладко зевнула Секлетинья, - ох, всегда был жадущий до баб... придётся, благо к тому же вдовое дело, на старости годов плотского чёрта потешить! Бог... он простит... один святой, говорил поп Федот, семьдесят блудов совершал каждодневно, а покаялся отрад, всей душой, - и угодил во святые!

  С этой мыслью, должно быть, сошла к Секлетинье вожделённая минута, когда стираются всякие грани между всем, что стоит ещё перед глазами и что проходит перед ними в самых удивительных образах с преображённою плотью и с тем тайным значеньем самоничтожной мелочи и безделицы, которое скучным и серым днём скрыто от человека и приоткрывается для него лишь в сновиденьи.

  Секлетинья приподнялась как будто головою с полена, когда пропели на дворе третьи петухи, и в чёрной копоти окон разглядела Михайлу: зашевелился он, почёсывая обеими руками бока. Мишутка развязал свою сумку и стал вынимать из неё дорогие монетки, и беленькие, и маленькие, и большие, как колёсики, и тусклые, и горящие, как праведные нищие слёзы... Перебирает Мишутка монетки, разглядывая их в свету от лампадки, укладывает, как и Никита Мироныч, по стопкам, а Михайла вынул из-за пазухи серебряный неразменный целковик и любуется на него, улыбаясь своей непонятной улыбкой, которая в такие старые годы так же некстати была у него на лице, как яблоко на берёзе.

  "Считают! - подумала Секлетинья. - Осподи, денег-то сколько! Ох, надо... надо завтра поласковей да позадушевней, чтобы сразу проняло до нижней порчины!.."

  Что тут случилось, и Секлетинья хорошо потом сама не могла разобраться.

  Вдруг будто бы с лавки, на которой спала и Секлетинья, спустил большие голые ноги оборванец высокого роста и, судя по всему, совсем ещё молодой, с такими размятыми пятками, что они походили больше на воловьи копыта, вытащил из-за пазухи ножик и, не отрываясь от серебряного рублика на ладошке Михайлы, стал подбираться...

  Секлетинья хотела закричать, но язык у неё прилипнул к гортани, и под него словно набился песок.

  Михайла по слепоте, видимо, и не подозревал ничего, а Мишутка столь деловито укладывал монетки, что вскинулся испуганно русой головкой, только когда Михайла, выронивши к нему на руки заповедный целковик, простонал хриплым рыданием где-то в самой серёдке утробы и отвалился к стене головой...

  Мишутка, схвативши целковик, только и заметил, как снова взвился окровавленный нож и по рукоятку ушёл Михайле под сердце...

  Тут в сумеречном свете лампады Секлетинья, видно, в эту минуту пересилила сон, вскочила с лавки, схватила обеими руками полено и со всего размаху ударила им в перелом занесённой уже над Мишуткой руки...

  Михайла лежал без движенья, убийца полоумными глазами уставился в Секлетинью, которая стояла перед ним, занёсши снова полено, готовясь ударить, и в тот самый миг, когда она хотела его шарнуть по голове, разбойник бросился к двери и исчез в темноте.

  - Хрёснушка... хрёсна, - бросился из-за стола к Секлетинье Мишутка, - Хрёснушка, - прижался он к ней и заплакал.

  Секлетинья гладила его по головке и не своим голосом звала на помощь.

  

  

  

  

  ТИПУН

  По-разному выходит душа из человека.

  Из кого она воробьём вылетает, из кого чёрным вороном, а из кого и выбегает бараном...

  Из Михайлы же, как рассказывала чертухинским мужикам Секлетинья на посиделках, душа выползла в виде большого пятнастого змея, какой рисуется в лицах в священных книгах в главе об искушении нашей праматери Евы...

  ...На самом рассвете, когда помолочнели окна, упёртые с улицы прямо в завалок, и со своей половины прибежали не скоро услыхавшие Секлетиньины вопли Никита Мироныч в исподнем и Лукерья в одной суровой станушке, - на самом рассвете многое сшибло ещё более Секлетинью с соображенья.

  Можно и в самом деле было подумать, что кой-что ей с вечера просто привиделось в разгорячённом после разговора с Лукерьей мозгу: никаких денежек, которые отсчитывал будто Мишутка, на столе не оказалось, правда, в стопочках тоже, лежали посерёдке разноцветные стекляшки и скрылки, но до них Мишутка и раньше был великий охотник, воображая в своей несмышлёной игре, что это монетки, а он - не пастушонок, а богатый купец, у которого чертухинские мужики из долгов не вылезают, хотя он им, по знакомству и чтобы не били, скощает.

  Пожалуй, с Мишуткиными деньгами если так получилось, то ещё куда бы ни шло, деньги могут и обернуться: с ними это бывает! - но вот что и в самом деле удивительно было, чему не надивились, когда разглядели и Никита Мироныч, надевший даже на этот случай очки, и Лукерья, которая изахалась, стоя возле Михайлы, - что в самом деле совсем удивительно бьыо, так это страшенные усищи, какие отросли у Михайлы совсем за короткое время...

  У мёртвых, известно, волосы растут и ногти даже по вершку отрастают в могиле, но тут усы почти на глазах вытянулись такие, что на столе не хватает им места, и они свесились с него, доставая кончиком почти до половицы... Как же тут не удивиться?!

  - Да это же не Михайла... ей-бо, пра, не Михайла! - расставил руки Никита Мироныч. - Какой это Михайла?.. Так и начальству пойду доложу: убит, дескать, неизвестным мне человеком неизвестный мне человек!

  - Пра...авильно, Мироныч! - поддакнула Лукерья, собрав подбородки. - Так и начальству доложь! Как же иначе?

  Но, видно, Мишутка при виде этих усов больше всех исстрашился, не отходил он ни на шаг от Секлетиньи и всё крепче жался к ней, держась обеими руками за юбку.

  - Хрёснушка... хрёсна... усы! - шептал он поминутно, не узнавая больше отца.

  Никита Мироныч переглянулись с Лукерьей и показали Секлетинье на дверь.

  - Склетинья... теперь здесь казённое тело... потому сейчас запру заведенье на ключ... никакой торговли до приезда начальства не будет! - сказал Никита Мироныч по-хозяйски, привыкши на своём постоялом и к дракам и к убийствам, о которых если и узнавало начальство, так задним числом, и потому всё было всегда шито-крыто... Тут же видно, что Секлетинья, как лишний свидетель, мешала... - Так что, Склетиньюшка, ты не обессудь, - прибавил он, скривившись улыбкой.

  - А... ковровый платок! - тихо сказала Секлетинья Лукерье.

  - Получишь... получишь, - смигнула Лукерья. - Твоё за мной не пропадёт! Только помалкивай больше.

  

  

  

  

  * * * * *

  Вышла Секлетинья на улицу и пошла наудачу, взявши Мишутку за ручку... Даже врасплохе да удивлении перед усами с хозяевами забыла проститься.

  "Ну, значит, к скорому увиданью!" - подумала она уже по дороге, которая обогнула задами село Говейново и скоро вышла сначала на небольшое польцо, а потом как ударилась в лес, так из леса, видно, на долгие вёрсты и не выбегала.

  Секлетинья мало сообразила, куда идёт, в голове у неё порядочно после всего происшедшего перемешалось, и этот вопрос пришёл ей на разум, только когда над лесом аршина уж на два солнце стояло и они с Мишуткой от села Говейнова, должно быть, были далеко...

  - Мишутк, - спохватилась вдруг Секлетинья, - куда мы идём?.. Да слушай ты... целковый цел у тебя?

  Мишутка чуть не оступился при этом вопросе в колдобину на дороге: шёл он за Секлетиньей как сонный и, видимо, о чём думал своём, не замечая дороги; поглядел он исподлобья на крёстную мать и сначала ничего не ответил...

  - Ужели потерял?.. Оставил?.. Давай же вернёмся!..

  - Он беспропадный, хрёснушка... потеряю, не страсть какая беда: возвернётся.

  - У тебя? - задохнулась и снова забыла про дорогу Секлетинья. - А ну, покажи?

  - А на что тебе, хрёснушка? - удивился Мишутка.

  - Да так, - воровато заморгала глазами Секлетинья, - так, поглядеть!.. Погляжу, несь не сглажу!

  - Да чего на него зря-то глядеть... денежка не зеркало, в неё себя не увидишь!

  - Дай, пострелыш, взглянуть! - вскрикнула Секлетинья.

  - Да ты же видала! - вскрикнул за ней Мишутка.

  - Дашь, гадёныш... аль нет? - схватила Секлетинья Мишутку за ворот. - Дашь?

  - Хрёснушка... что ты... что ты?! - заплакал Мишутка, ёжась и вырываясь из крепких Секлетиньиных рук.

  - Давай сюда целковый, а то... задушу! - хрипнула Секлетинья, ещё больнее сдавивши ворот Мишуткиного зипунишка.

  - Ка-ра-у...у-ул! - что есть силы закричал мальчонка, и по лесу покатилось отовсюду, забирая и в чащу и, видно, выкатываясь куда-то на полевые просторы, несмотря что зимний воздух не особо крикливый: - Караул... караул... ка-ра-у...у...ул!

  Секлетинья выпустила ворот Мишутки в испуге, Мишутка бросил палку под ноги Секлетинье и, подобравши полы, бросился бежать по дороге...

  Секлетинья, конечно, за ним, но где же всё же было бабе в годах угнаться за пастушонком!

  Скоро Секлетинья задохлась от быстрого бега, и пот повалил у неё по-за рубахе, как с горячей кобылы, присела она на пенёк возле дороги, чтобы отдышаться и обмахнуться от жара подолом, а Мишутка всё бежит и бежит без оглядки... Вот уж стал он махонький, совсем на вершок от земли, каким был в то самое время, когда Нил окрестил его на вечные времена в пастухи... вот, должно быть, дорога в том месте сразу круто свернула, и Мишутка совсем исчез с глаз Секлетиньи.

  - Осподи... осподи, что ж это такое? - запричитала Секлетинья, отираясь подолом. - На свет глаза даже не смотрят!

  

  

  

  

  * * * * *

  Сколько она так просидела, и сама Секлетинья, рассказывая всё это чергухинским мужикам, хорошо сообразить не успела... может, даже, сидя на пенушке, с неудачи да с большого волненья соснула... как спят все старые люди: голову свесит к плечу и - в захлипку!.. Скоро ли, долго ли, но как раз с той стороны, куда скрылся Мишутка, эатилинькали вдруг разливистые колокольчики, словно на чертухинской колокольне попа Федота встречает Порфирий Прокофьич, сначала совсем издалека, потом всё ближе и ближе, так что даже уже можно сказать без ошибки, что едет это не кто иной, как чертухинский троечник Еремей Разумеев, потому что других ямщиков нет в нашей округе, да если б и были, так Разумея по его звонкам спутать было бы трудно!..

  - Слава те осподи, - перекрестилась даже Секлетинья, - Разумей кого-то везёт, может, до монастыря и подсадит: вот теперь помолюсь, старая дура! Дура, ох, два раза дура!.. Теперь прямо к угодникам, наплевать и на ковровый платок! И намолюсь же, уж теперь помолюсь, слава те осподи, прости меня, грешную!

  Дорога убегала перед Секлетиньей белою лентой, далеко сквозились голые сучья, на веточках висели красногрудые снегири, перелетающие стайками с места на место, тишина... тишина... никого... ниоткуда...

  Наконец показалась, словно выросла из снежной земли, крутая дуга, выбросились с поворота передними ногами стройные Разумеевы кони, смуро смешались с взметённым снегом из-под копыт пышные гривы пристяжек, и сам Еремей вырос вдруг на облучке в своей войлочной шапке с петушиным пером на затылке, в руках с длинным ременным кнутом, чтобы доставал головного, захлёстывая под пахи, немного погодя вся тройка, запряженная гусём, встала в глазах, как живая, и рядом с Еремеем на козлах... тут Секлетинья схватилась за грудь и с пенька привскочила, в лицо хлынул жар, и в глазах, как на воде, зарябило... рядом с Еремеем на козлах сидел её Мишутка и показывал кому-то, обернувшись в кибитку, пальцем на Секлетинью.

  - Вот она... вот! - вскрикнул он задиристо и с недетской злобой, когда Еремей поравнял коней с Секлетиньей и тпрукнул. - Вот она, ведьма!.. А ещё хрёсная!

  Тут выскочил из леса из-под оголённых и поникших ветвей порывистый ветерок, и прямо к Секлетинье вытянулся из кибитки аршинный усище с фасонистым завитком на конце, потом полезла начальственная шинель с бобровым воротником, накинутая только на плечи, из-под неё ярко ударила по глазам красная генеральская лента. Секлетинья присела и даже с испуга не поклонилась.

  - Ты что, курва, моего казачка убижаешь?

  Секлетиньино удивленье тут перешло всякую меру, потому что лицо, стоявшее перед ней, сильно походило на того самого Михайлу, которого, как казённое тело, запер Никита Мироныч в своём заведенье, только генеральская сряда и там, куда воткнулся разбойничий ножик под сердце, повязана пышным бантом красная лента, и на ней красуется большая медаль величиной со сковородку. У Секлетиньи задрожали поджилки, и рука не подымалась перекреститься.

  - Ты что, - говорит, - размужичиха, казачка моего убижаешь?.. Казачок у меня получает каждый день пятачок! Знаешь, кто я?.. Не признала?.. Я... - ту... турецкий анарал!.. Да-с, видишь? - откинул он полы шинели, и оттуда пахнуло на Секлетинью, словно с пожара, красным атласом подкладки. - Я тебе пппокажу, как мальца убижать!.. Малец у меня - молодец! Будет хороший купец! Ты знаешь, кто я?.. - Секлетинья всё ниже перед ним приседала. - Я... ту... ту... турецкий анарал... Получил в канпанию за храбрость, за службу и... за... усы! Не попадайся мне на дороге, когда опять поеду в гости к анаральше барыне Рысаковой! Мотри!

  - Мишутк, а Мишутк... Еремей Разумеич... что же это такое? - прошептала Секлетинья, но ни Мишутка, ни Еремей на Секлетинью и не взглянули.

  - Слышишь, баба, - опять закричал на неё генерал, - вернёшься домой, помалкивай больше... будешь вакать, типун на язык, а сичас ради памяти... скажи-к, Еремей, дуре пословицу, - махнул генерал Разумею.

  - Всяк-д Еремей-д про себя-д разумей, ваше сиятельство! - отчеканил Еремей на солдатский манер и на Секлетинью опять не обернулся.

  - Слышала умного человека?.. Оттого и хамилия у него: Ра-зу-ме-ев! Ну, дура, получай пока в память!

  Секлетинья едва успела моргнуть, как турецкий генерал размахнулся и дал ей хорошего леща в левое ухо... В глазах у Секлетиньи помутилось, ноги подкосились, она растянулась в снегу на дороге и, словно во сне, долго потом ещё слышала тилинькающие Еремеевы позвонки, очень схожие по голосу с колокольцами на чертухинской колокольне.

  

  

  

  

  * * * * *

  На этом месте своего и в самом деле мудрёного рассказа Секлетинья остановилась и виновато опустила глаза, потом обвела чертухинских мужиков пришуркой и горестно вздохнула. Разное было у них выраженье: кто прятал глаза за спины других и втихомолку крестился, закрываясь тулупным воротником, кто помоложе - прямо смотрел на Секлетинью с усмешкой и в глазах с весёлыми огоньками, бабы словно все подавились, а девахи сидели, как кумачи, подложивши под себя горячие ладошки.

  Передохнула Секлетинья и принялась было ещё о чём-то договорить, должно быть, как раз уж про богомолье, потому что за всё это время Секлетинья, как мы видели, даже ни одного ещё креста, как следует быть, не положила, но было по0деревенскому уже довольно позднее время, и Семён Родионыч, закрывши рукавом большой зевок от Секлетиньи, встал со своего места и, натягивая баранью шапку на лысину, сказал:

  - Ну и навирать ты, Секлетинья, горазда, провались ты совсем!.. Уж и врать ты, кума, - где только училась?

  - Что-что, кум, - обиделась Секлетинья, - а врать не вру ни завиринки! Другим врать не велю, не токмо что самой враньём заниматься!

  Семён Родионыч улыбнулся и махнул на Секлетинью рукой:

  - Полно... полно, кума!

  - А ты... что, не веришь?..

  Семён Родионыч неопределённо развёл руками и снял снова шапку:

  - Оно не то что не верю: Михайла, конечное дело, был не простой человек!.. А може даже, и человеком-то не был!.. Это уж теперь видно нам без очков... Ну, а всё же сумлительно очень... откуда же анарал?.. Если, скажем, хоть... дьякон, а не анарал, тогда бы... поверил!

  - Полно, что ты, не знаешь, что по тому месту начальство разбойников ловит! Ну, если не веришь, так вот... тебе! - показала рукой Секлетинья на Разумея, который сидел в самом заду у печки и почёсывал у себя, отвернувшись, в кудрявом затылке. - Вот тебе налицо... Разумей слова не даст лишнего сказать!.. Не токмо что сказать что не по делу! Он и вёз анарала! Я об нём и забыла... совсем с разговором таким о нём позабыла!

  - Всё может быть, - растянул Семён Родионыч, - всё может быть!.. А вот если так, что нам Еремей теперь скажет?.. А?.. Еремей?.. Иди на расправу!

  Еремей встал неторопливо и вышел на середку избы, помолился степенно на образ, поклонился во все стороны глубоким поклоном и тихо промолвил:

  - Всяк Еремей про себя разумей! А больше сказать мне вам, православные, неча! - Перекрестился и вышел.

  Мужики переглянулись после такого ответа друг с дружкой, затихли и, уже не заводя разговора, потянулись за Еремеем на выход.

  

  

  

  

  * * * * *

  Сам шут, конечно, потянул Секлетинью рассказать мужикам такую тёмную и, по правде, даже страшную историю, про которую лучше было бы и в самом деле молчать.

  Но, видно, такая была натура у Секлетиньи, что ничего в себе не держала.

  Только не прошло после этих поседок даже недели, как разнеслась по Чертухину весть, что Секлетинья прибежала растрёпкой из леса, куда она за дровами ходила, и не может ни одного слова промолвить, потому что у неё во рту язык распух, словно в чашке баранка, а что ей люди кругом говорят, теперь уже и на второе ухо не слышит!

  - Типун сел! - забарабанили бабы. - За её язычок! Не вякай!

  Вспомнили Еремееву поговорку, и все сказали:

  - Умный мужик!

  После такого случая с Секлетиньей, которому никто не находил объясненья, на поселках стало с дня на день пустеть.

  Сначала старики перестали ходить, потом, когда, промаявшись голодной смертью с неделю, Секлетинья отдала богу душу и её похоронили, по домам засели даже парни и девки, поглядывая только из окошка, как серебрится за околицей снежное поле, по которому то облачко пробежит, то промелькнут у дороги волчьи торопливые тени...

  Залегли по печкам чертухинские мужики, вскакивая и крестясь за очелком, когда в месячную ночь ледяным кулаком скрипучий мороз ударит о стенку, морозная выдалась зима на этот год, как говорили мужики: к урожаю!.. Месяц по целым ночам обливал село Чертухино, не сходя с серёдки синего неба... деревья под окнами стояли в белых платьях в покорности и неподвижности, как невесты перед женихами, и чуть вдали за селом, опоясавшись атласной кушачной лентой дороги, вздымался морозными пиками в небо чертухинский лес, хороня под месяцем на болотах и в непроходимых чащах свою дремучую тайну. ___________________________________NOTICE___________________________________

  Текст подготовлен по изданию: Клычков С.А. Чертухинский балакирь: Романы.- М.: Советский писатель, 1988.- С.419-640; примеч., с.677-680.

  Опубликован в журнале "Молодая гвардия" NoNo 9-12, 1927.

  В 1928 году выходит книжное издание романа в издательстве "Федерация" артели писателей "Круг". Печатается по данному изданию. Первоначальное название романа - "Тёмный корень".

  В "Красной панораме" No 1 от 4 января 1929 года в статье А.В.Луначарского "Литературный год" содержался отклик на новый роман писателя. "Князь мира" назван "самым замечательным" по глубине анализа прошлого деревни: "Приходится признать большое художественное достоинство за такими произведениями, как "Братья" Федина и "Неразменный рубль" Клычкова. Само собой разумеется, попутнический роман сводится не только к этим двум произведениям. Я называю их потому, что в художественном отношении и по глубине анализа некоторых явлений нынешнего времени у Федина и прошлого - у Клычкова эти романы мне кажутся самыми замечательными и такими, которые, несомненно, войдут прочно в нашу литературу". __________________________________COMMENT___________________________________

  {{Ты бы, Михайла, к колдуну нето сходил!}} - Колдуны, в силу своей исключительности, обладали, согласно народным поверьям, знахарскими знаниями, тайнами природы. Колдун имел свои приметы: "Колдуны бывают природные и добровольные, но разницы между ними нет никакой, кроме того, что последних труднее распознать в толпе и не так легко уберечься от них. Природный колдун, по воззрениям народа, имеет свою генеалогию: девка родит девку, эта вторая приносит третью, и родившийся от третьей мальчик сделается на возрасте колдуном, а девочка ведьмой... Колдуны, большею частью, люди старые, с длинными седыми волосами и нечёсаными бородами, с длинными неостриженными ногтями. В большинстве случаев они люди безродные и всегда холостые, заручившиеся, однако, любовницами, которые к таким сильным и почётным людям очень прилипчивы. Избёнки колдунов, в одно окошечко, маленькие и сбоченившиеся, ютятся на самом краю деревень, и двери в них всегда на запоре. Днём колдуны спят, а по ночам выходят с длинными палками, у которых на конце железный крюк. Как летом, так и зимой надевают они всё один и тот же овчинный полушубок, подпоясанный кушаком. По наружному виду они всегда внушительны и строги..." (Нечистая, неведомая и крёстная сила. Сочинение С.Е.Максимова. С.-Петербург, 1903, с.111.)

  {{Иди, - говорит, - всё время, пока землю кругом не обогнёшь!..}}, {{только, окромя земли, тебе теперь никто не поможет!}} - Как кормилица, земля была источником сил и здоровья. В земле, по мнению крестьянина, таилась целебная сила. Земля приходила к человеку на помощь в самые критические моменты. Как писал А.Н.Афанасьев, "рядом с поклонением небу должно было возникнуть и утвердиться религиозное почитание земли. Следы этого обоготворения сохранились и у славян... Богатыри, поражающие любых змеев, в ту минуту, когда им грозит опасность быть затопленными кровью чудовища, обращаются к земле с просьбою: "Ой, ты еси мать сыра земля! Расступися на четыре стороны и пожри кровь змеиную" - и она расступается и поглощает в себя потоки крови...

  Весною, когда земля вступает в брачный союз с небом, поселяне празднуют в её честь духов день; они не производят тогда никаких земляных работ, не пашут, не боронят, не роют землю и даже не втыкают кольев, вследствие поверья, что в этот день земля - именинница и потому надо дать ей отдых..." (Древо жизни. "Современник", М., 1982, с.58-59).

  {{А и ныне день Марфы-огородницы}} - День Марфы приходился на шестнадцатое мая. Отрастала крапива, щавель, огородная зелень. На Марфу варили зелёные щи. Майские травы, майские огородные урожаи оздоровляли ослабленный организм. Недаром народный календарь называл месяц май травнем. Его нынешнее название идёт от римского календаря, оно дано в честь богини обольщения Майи.

  {{На душу христианскую метит, табакер}} - В старину у раскольников табак считался антихристовым, блудным, сатанинским зельем. Потому и табакер - название ругательное, относится к человеку с нечистыми, корыстными помыслами.

  {{Вышел он неторопливо и стоит на крыльце в красной рубахе}} - Чёрт в романе появляется на крыльце во время пожара. Здесь отразилось народное поверье в связь огня, пожара с нечистой силой. Когда огонь из глиняных рук Перуна был передан библейскому Илье, в народе родилось поверье, согласно которому пожар, возникший от молнии пророка, очищает жилище крестьянина от вселившегося в него чёрта, бесовской силы. Во избежание пожара, да и как панацея от нечистой силы, на чердаке предусмотрительные хозяева держали громовую стрелу или чёртов камень - белемит, сплавленный ударом молнии песок. Порой черти любили рядиться в красное: в красные рубахи или колпаки. На традиционном фольклорном сюжете основано и появление черта в избе Михайлы: "...из народных сказок довольно известны сладострастные наклонности всей бесовской породы... В истории борьбы христианства с язычеством в Византии есть немало указаний на ту же блудную наклонность дьяволов и на связь их с гречанками того времени. Стоит и в наши дни на Руси поскучать молодой бабе по ушедшем на заработки муже, в особенности же вдове по умершем, как бесы и готовы уже на утеху и на услуги" (С.Е.Максимов, с.24).

  {{поглядеть за грачами, какая у них повадка и что можно по ним сказать про урожай}} - В старину считалось, что если грачи прилетят прямо на гнездо, то весна будет дружная. Если птицы летят на конопляное поле, то ожидается хороший урожай конопли. Заботливые хозяева специально разбрасывали по двору конопляное семя. Семнадцатое марта считалось днём-грачёвником. В народе сохранились по этому поводу поговорки типа: "Грач на горе - весна на дворе", "Грач зиму расклевал", "Герасим-грачёвник зиму пригнал", "Увидал грача - весну встречай".

  {{блюли сильно посты, также понедельничали, знали среды и пятницы, сгоняя творог и сметану к базару}} - В старину во время поста каждому дню недели были присущи свои обычаи, игры, обряды. Например, пятница считалась базарным, ярмарочным днём. В Звенигородском уезде ярмарка называлась Берендеевой пятницей.

  {{В Егорья выезжает в наши поля богатырь}} - Егорьев день приходился на двадцать третье апреля по старому стилю.

  В мифическом богатыре на долгогривом белом коне отразилась, по мнению историков и исследователей устного народного творчества, народная память о князе Георгии Владимировиче, который пал жертвой на реке Сити в битве с татарами, но успел положить начало русскому заселению на лесном севере и обеспечить его крепкою защитой - городами Владимиром, Нижним, двумя Юрьевыми и проч. В легендах князь олицетворялся в образе богатыря, подвиги его приравнивались к чудесам. По сравнению с победоносцем греческой мифологии русский богатырь совершает новые подвиги. Это не только победа над зелёным драконом. Сказание о богатыре на белом коне, распространённое в бывшей Рязанской губернии, в селениях, расположенных на берегах рек Вожи и Быстрины, передаёт И.П.Сахаров: "...сражались русские князья с татарами, бились не на живот, а на смерть. Татары начали одолевать князей, как ни отсюдова, ни оттудова выезжает на белом коне неведомый богатырь с своими сотнями. Бьёт и колет татар, направо и налево и добил их чуть не всех. Тут подоспел окаянный Батый; он убил богатыря, а белого коня загнал в болото. С тех пор белый конь ищет своего богатыря; а его сотня удалая поёт и свищет, авось откликнется удалый богатырь". Сообщается, будто коня видели на болоте Ермачковом, слышали и свист, и пение. (Сказания русского народа, собранные И.П.Сахаровым. С.-Петербург, 1885, с.109.)

  {{обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы}} - В старину на егорьев день, двадцать третьего апреля, совершался "обход скота": хозяева "обходили" всю домашнюю скотину с иконой Георгия Победоносца. Затем скотина сгонялась в общее стадо, окроплялась святой водой. После этого обряда хозяйка гнала стадо за околицу освящённой вербой. Провожали стадо хлебом и солью.

  {{с петровок и почти до Ильи}} - то есть в июне - июле.

  {{И-и-и, - протянул Порфирий Прокофьич, - вот кто доил на полднях молочко... Ай да и умни