Клычков Сергей Антонович - Князь мира

ify">  - А ты мне тоже скажи: что там святые, а вот козлы без бороды рази бывают?

  - Ась? - похолодел до пяток Михайла.

  - То-то, а говоришь! Это как ты можешь понять?.. - дёрнул солдат Михайлу за бородёнку и ткнул ему под нос усы, словно клеем примазал.

  "Доберётся после таких слов, - дрожит Михайла, - теперь-то уж как есть доберётся!"

  Смотрит Святой: ни дать ни взять с его бородой самый настоящий Михайла, что значит у человека борода, а про себя, конечно, и не подумал, на что и на кого же сам стал похож, только видит, что у солдата от смеха скулы ходят, до того, знать, обчуднел Михайла с солдатскими усами и без своей бороды.

  - То-то, старик! Вот и выходит: у святого на иконе, а у козла в поконе! Ну, теперь давай сюда палку и... семь вёрст тебе не дорожки! - говорит довольно Михайле солдат. - Без палки меня никто в Чертухине за тебя не признает!

  - Палочкой-то, сынок, меня мать ещё в малолечестве этой дувала! Жалко мне палочку, да что делать: на!

  - Молодуха твоя, поди, без палочки на порог не пустит! Ей ведь тоже известно: у кого палка, тот и капрал!

  Несвычно было Михайловым рукам, не знает он, куда их пустые девать, особливо теперь, в дальней дороге. Как же без палочки быть, всю жизнь к тому же с ней проходил, даже спал с ней после смерти старухи.

  - Скоро ли, - спрашивает, - работёнку управишь?.. Мне ведь, служивый, ты сам понимать тоже должен, не для приятства или забавы, а к старости чтобы подкормщик, заступник!

  - А царю - фланговый солдат! Ладно, старик, мы всё понимаем, не лыком подвязаны, сделаем, если приказано! Только скорее скорого ничего не бывает, скоро только вода по весне текёт да к старости жизнь человечья!

  - Правое слово, сынок!

  - Я тебе прямо скажу: трафь теперь по этой самой дороге - пока до места дойдёшь, белый царь управится с турком и как раз попадётся тебе на обрате!

  - Нет уж, служивый, мы как-нибудь и без царя проживём!

  - Да ты слушай: встренется он тебе на обрате, а ты хорошенько усы уставь на дорогу, увидит - непременно тебя произведёт в анаралы. Чудачок!

  - Ой, служивый, чин-то больно высокий! - Видит Михайла, что шутит солдат, а по лицу и незаметно: за бородой не видать!

  - Не перелезешь! Ну да ладно, теперь иди себе и не сумлевайся, а как возворотишь в Чертухино с другого конца, так и будет тут кончик! Смотри, старина, с дороги только не сбейся!

  Не успел Михайла в ответ солдату моргнуть, как от него только пыль с дороги подолом на Михайлу заворотилась и запорошила глаза.

  - Цела душа в теле, и ладно! - протёр Михайла глаза, перекрестился и зашагал не торопясь по дороге, заложивши руки за спину.

  Место кругом унылое, неприглядчивое, солнышко садится заплаканное, и заря промежду леса, как мутная вода, льётся, и облак поодаль идёт, так будто совсем и не облак, а вылез это из-под моста разбойник и крадётся к Михайле, вобравши голову в плечи, ни звону колокольного со стороны не слышно, ни купольной луковинки нигде к заре не видать.

  "Сторона, видно, сибирная! - думает Михайла. - Видно, тутошний народ и в бога не верит!.. Ну, да что ж, в самом деле, - была бы душа только в теле!"

  Так Михайла Святой поменялся на старости лет христовым ликом с прохожим солдатом, а что это был за солдат и что у него было за казённое дело, нетрудно и самим догадаться: называть его прямым словом не стоит, а то девки будут в подолы фыркать, а сметливые люди смеяться!

  

  

  

   ВЕСЁЛЫЙ ПОНОМАРЬ

  Обошёл Михайла кругом землю или где-нибудь всё же застрял по дороге - кто его знает!

  Можно её обойти или нет, тоже сказано надвое: не верёвочку вокруг пальца обвить!

  По учёному слову так вон выходит, что земля круглее спасова яблочка, оно и верно - всё может быть! Кругла-то она кругла, только прямо перед глазами легла, а что с глаз, то не про нас!

  Говорили в старину видалые и разные странные люди, побывавшие в старом Ерусалине у гроба, что пролегает эта дорога как раз через Ерусалинские ворота, в которые въехал в святой город Христос на ослице, и дальше уходит в некую Маравийскую пустынь, к тому самому горючему камню, на котором спаситель сорок дней и ночей подряд проспорил с бесом гордыни, а потом уж от этого камня идёт сперва напрямик, а после хоронится в скалах по-за краю синего моря, уводя в высокие Леванские горы...

  Там-то от века под воскрыльями стоит вознесённый престол, и на престоле в осьмизвёздном ковше хранятся под золотым покровом нетленные дары жизни: у этого-то престола и самый грешный человек получает возвращение силы - подставишь плешь на припёк, и вырастут кудри, дунет ветер с горы и все морщинки разгладит, а как оглядишься вокруг, так сугорбье в нутро подберётся, расправишься, как молодой тополь весной, по костям прольётся тепло и у губ сама заиграет улыбка, чтобы в недолгий после этого срок встретить смерть, как невесту.

  

  

  

  

  * * * * *

  Если по этой самой дороге Михайла пошёл, то и впрямь, пожалуй, он домой назад не возворотился, потому что времени ему по его старости лет на этот путь едва ли б хватило.

  Лучше будет сказать, что больше по незнанию да второпях, как бы молодая жена не проснулась да не ухватила старика в двери за офтоки, а также вышед из дому в благой час, когда на тыну ни свет ни заря во весь мах на порог стрекотали сороки, - Михайла взял с самого начала много левее и потому хоть и обошёл, может, действительно землю, но не по большому тракту, на котором стоит и наш Чагодуй, бегущему по самой серёдке земли, как солнце над нею проходит с недели до разговенья в петровышный пост на зимнего Спиридона-Поворота, сиречь, речь говоря, не по темени земли её обогнул, а... по затылку!

  Ему бы надо, если по-хорошему взять, малость завернуть на восток, действительно поближе к турецкой земле, а он сдура, а может, как раз и наоборот - с великой мужицкой хитринки, чтобы не соткнуться с белым царём, потому что кто его знает, всерьёз ему солдат говорил про усы али только смеялся, - сдура попал, по всему судя, в то самое царство, которое хотя и не близко, но не так уж и далеко...

  Одно только можно к слову сказать, что и теперь выйдешь из Чертухина и заберёшься на попову гору или даже если на колокольню залезешь, так, хоть и вырублен лес по округе и всё место теперь стало похоже на Михайлову лысину, на которой разглядишь каждую вошку, - так всё же... его, этого самого царства, не видно!

  Поле... поле... инда даже до боли в глазах.

  Ель да можжевель среди поля!

  Зато вот когда доберёшься, так уж действительно да: за елью-каргой, за метелью-пургой синее-синее море Хвалынь, округ моря теплынь! Трава в том царстве не вянет, деревья не отряхают листов!

  А уж мужики живут - не надивишься!

  Денег вроде как ни у кого ни семитки, а живут все в хорошем зажитке, сроду народу ни мытарства, ни барства - вот это царство!

  Да, вот это царство!

  Видно воочью, что царство это - Сорочье!

  

  

  

  

  * * * * *

  Правду же говоря, может, это и так, а может, и нет: из уха в ухо только такой гуд идёт через землю, может, совсем понапрасну, и от этого гуда иной раз шибает в разум и токает в сердце!

  На самом же деле кто его знает?!

  Мужики, известно: как в поле трава растёт, везде во всей-то земле по-одинаковому, чукчи, и чуваши, и наши мужики, и не наши, хотя каждая травинка и пахнет по-своему и на свой голос шумит!

  К тому же и про Михайлу Святого шёл разговор надвое и даже натрое, можно сказать.

  Одни крестились, божились, кулаками махали, ногами топали: дескать, обошёл по-хорошему землю Михайла Иваныч и в своё время домой назад воротился, правда, когда воротился назад, так уж всё у него в жизни так обернулось, что вроде как и не за чем было ходить.

  Тут, при таком повороте, маловерные люди уже от себя добавляли, что Михайла хоть и выполнил Филимонов завет и обошёл кругом землю с зари на зарю, но, обошед её, как уж мы говорили, не по главной дороге, а по затылку, как раз забрёл в беспошлинное и бесплатёжное царство, но долго, меж прочим, там не загостился, потому что хоть и был по прозванью Святой, а, окромя как в писании, мало что в чём понимал - тумак!

  Потолкался Михайла у них денёк по базару, расспросил, что ему было надобно, и, не заплативши ни полушки за чудесное средство для маломочных стариков, потому что в той стороне ни за что денег не платят: бери в любой лавке какую хочешь шубу, хочешь - на меху, не хочешь на меху - бери на пуху, тебе даже дурного слова никто не скажет, а с почтением, наоборот - опять велят приходить! - получил, значит, задаром волшебную лучинку, прихватил бы, может, в подарок Марье и шубу, да, видно, всё же далеко нести, и с этой самой лучинкой тут же наладил назад, потому что по её молодости лет не располагался на свою молодуху.

  Сплётка это иль правда, теперь трудно проверить...

  Про лучинку же эту так говорили, что лучинка и лучинка, какую и все у нас щепают на самовар, а раньше втыкали в светец, обстругана начисто, чтобы задоринки не было слышно, и привязывалась для-ради державы на черенок, отчего и родился у Святого на старости годов от второй жены его Марьи будущий барин в нашей округе, Махал Махалыч Бачурин.

  И в самом-то деле: при рожденье, кто видел, ручки и ножки были у него как лучинки, а голова с самовар!

  Зато и вышел такой мозголовик!

  

  

  

  

  * * * * *

  Другие же старики говорили совсем наоборот: обойти-то обошёл, дескать, Михайла, только не землю, потому живому человеку за всю даже жизнь её не обойти, а обошёл-де добрый народ, навёдши его на старости годов на лишний грех и пересуды - не смог сладить с молодой женой и как-то стакнулся с чёртом, чёрт с молодухой спал на полатях и до самой Михайловой смерти жил у него в батраках, а сам Михайла по хворости своей больше давил тараканов за печкой и только для смущения народа выходил инчас с палочкой, которой отгонял от себя на людях нечистую силу, не дававшую ему после второй женитьбы покою.

  Как тут хочешь, так и разбирай.

  Оно вполне и понятно: сынок-то у Михайлы задался, так что никто головы не мог приложить: откуда это так к одному человеку счастье да удача напёрла?

  В одном только, пожалуй, все были согласны: дело, дескать, в лучинке!

  Был там чёрт или нет, шут его знает, никто у него на рогах не висел, что же касательно этой самой лучинки, так тут совсем иной разговор: как-никак Михайла старик был маломочный, всю жизнь на поясницу жаловался, а у Марьи из косы хороший кнут выплетешь и на спине для двоих места хватит - свезёт!

  

  

  

  

  * * * * *

  Наконец, речь доводя до конца, надо сказать, что и в старину были такие неслухи, которые, не вникнув и не рассудив, на всякое слово машут рукой и обо всём цедят с ехидной улыбкой:

  - Пустое! Будет врать-то, чего не бывало!

  Тут уж поворачивалось всё дело совсем другим краем: будто как раз в это же самое время появился в нашем приходе молодой пономарь...

  Такой, надо сказать, пономарь, каких и действительно в старое даже время было немного, а теперь и совсем не бывает.

  

  

  

  

  * * * * *

  Пономари по большей части с росту сморчки, с голосу сверчки, ни спереду они, ни сбоку, куда ни зайди; самое же главное - всегда как-то в годках, будто для них и молодых лет бог не посылал, а так уж зарождались все пономари с седой бородёнкой, с природной хроминкой в ногах, только бы с колокольни не сверзиться да поздорову из церковной сторожки добраться до храма.

  Одним словом, никчемышный, убогий народ... хотя часто от убожества лечат других, веснушки с девок снимают, а на болёные ноги ставят пиявки.

  А тут...

  Да, уж это действительно верно: был, был такой пономарь!

  Метил он будто в попы, но к благословию был не прилежен, притвержен был больше к матерному слову и к пьянству, хотя человечек был безобидный, только через меру шумный и непокорный.

  По слухам, изгнали его в своё время в захолустье за то, что в непотребном виде, когда подавал во время торжественной службы в присутствии большого начальства митрополиту кадило, на весь собор сначала громко икнул, а потом, спохватившись, зло матюкнулся, хотя, конечно, осёкся на первом же слове и закрыл рот рукавом.

  Может даже, его бы и совсем лишили церковной стези, но по немалому искусству в колокольных коленах и по большой охоте к звонарному делу сослали как бы на испытание, почему он и выплыл у нас, как в самом в то время бедном и отдалённом приходе: можно сказать, место было - ни межи, ни просека, три губернии соткнулись в одном болоте, почему ж говаривали в старину про наше Чертухино, что слышно в нём, как сразу в трёх губерниях поют петухи!

  Конечно, в нашей местности пономарю только и осталось, что без просыпу пить с такой незадачи, а ведь голос-то какой был у человека!

  Бывало, в городу, если случалось после перепоя апостола читать или возглашать многие лета, так важные барыни в обморок падали!

  Да и у нас в Чертухине тоже в куполе под крышей на высокой ноте, отдаваясь, звенело железо.

  К тому же и вид имел - было на что поглядеть, кудри бороной не расчешешь, рост - рукой в нашей церкви доставал до потолка, ему, конечно, прямая дорога куда-нибудь в кафедральный, поближе к именитым купцам, а тут так всё сложилось, что закопали человека в глуши.

  Мужикам же, конечно, обо всём дознаваться про пономаря мало было нужды, что, дескать, это за человека им подсудобили, очень были довольны, потому что перед ним был звонарёк так себе: не то к обедни звонют, не то муха в немытое окно скубётся; тут же сами ноги тычутся в свежие лапти - и не хочешь, и некогда, да пойдёшь!

  Потому касательно звонарного дела мужик в нём очень даже хорошо смысл понимает, любит он, чтоб звонили погромче да поскладнее, так, чтобы звон за звоном колесом катился, чтобы из-за леса по росе за десять вёрст ему было слышно соседний приход.

  У мужика дух сонливый, потому и любит он звон!

  Любит, любит мужик колокола на колокольне - и, право же, в этой его привычке ничего нет такого, потому что по той же самой, может, причине любит он и звонки под дугой... надо ведь то понимать, что если мужик раньше чаще в церкву ходил, так не оттого ль, что в старое время на тройке катался, почитай, один барин Бачурин в нашей округе; была ещё у нас помещица Рысачиха, так она ещё до воли пошла на фуфы, а других оспод в нашем месте поблизости сроду-родов не бывало: мужики жили по большей части государственные, - один, значит, только серый барин Бачурин, который тоже, к слову сказать, любил малиновый подбор в позвонках, а мужики слушали их и с шапкой в руках сторонились, давая дорогу.

  Потому-то и дивного нет ничего, что когда молодой пономарь впервой ударил на чертухинской колокольне, словно вприпляску, так сначала никто не поверил, до чего хорошо: бабы выскочили, думали сначала, пожар, звон больно част, а как разнюхали, что это новый пономарь ударил достойну, печки на полном жару побросали и - в церкву!

  Какая, кажется, барьшя Рысачиха, дворянка прирождённая, свой поп под рукой, да и церковь посещать была небольшая охотница, а и та пристегала из-за двадцать вёрст как-то к обедне, когда про пономаря разнёсся слух по округе и до Рысачихи докатился удивительный чертухинский звон.

  Правда, у барыни была ещё другая причина!

  Словом, всем пономарь пришёлся по духу, первое время с языка не слезал:

  - Эх, дескать, ну и хорош же у нас пономарь!

  Да, уж это действительно правильно - верно: был, был такой человек!

  

  

  

  

  * * * * *

  Вот с этим-то пономарём Марья будто с первого же звона и снюхалась, бегала к нему прямо на колокольню, чего хотя в глаза никто не видал, но и трудно было не поверить, потому что и в самом деле Марья годилась Михайле во внучки, шут тут разберёт, может, и впрямь не Михайла с волшебной лучинкой, а... пономарь!

  Надо только к этому делу прибавить, что удивительный пономарь прозвонил в нашем приходе недолго: как-то, должно быть, на пасхальной неделе, когда колокольня, попавши в мужичьи неумелые руки, привыкшие больше к сохе да вожжам, от бестолкового звона сходит с ума, и если поглядеть с неё вниз, так кажется, тоже на ногах не стоит, шатается, как мужик, и огибает бегущие над крестом облака, - значит, в самый колокольный разгар пономарь - то ли от чрезмерного хмеля, то ли от излишнего старанья, или уж так случиться греху - оступился с привесной доски, к которой привязаны колокольные билы, ахнулся со всей силы о подгнившие перилы, по грузности своей подломил их и свалился с звонарни на паперть как куль!

  Хотя и не очень было высоко, но и костей от него не собрали!

  Может, может быть так! Всё может быть!

  Тогда почему же многие, и очень степенные люди, которые с барином по коммерчеству разное дело имели, так про него говорили:

  - Состряпал-де нашего барина... чёрт на пьяной свинье!

  Конечно, потому и разговор, в котором спутаны концы и начала, что человек больно вышел из ряда и жизнь его больше походит на выдумку или причудливую и очень чудную легенду.

  Касательно пономаря же всё может быть, может, действительно Марья не без греха, как и всякая баба, но вот как вспомнишь, что говорили про барина, да припомнишь его самого, хотя на нашей памяти все дела его уже подходили к концу, так против воли как-то в сердце сомненье падает, а в мысли... раздумье!..

  

  

  

  

  ЧУЧЕЛО

  Пораздумав же и размекнув, трудно совсем ничему не поверить, потому что правильного до волосинки ничего нет на земле, всё живёт с небольшой около себя паутинкой, неясной на глаз, в которой у одного спрятался где-нибудь в подлобье на осьми лапах паук с жирным брюхом, а у другого только жалко и смешно у всех на виду болтается кверху лапками высохшая мушка, - во всём всё оттого, как на дело взглянуть, да как подойти к человеку, да как о нём речь повести: хоть бы этот солдат, который встрелся Михайле, что это такое?

  Тем более что и в самом деле потом он добил-таки до енерала, но об этом опосле, сейчас же ещё раз надо прибавить, что в солдатском чине его видел один только Михайла, который, может, совершенно зря его испугался и в испуге, может, совсем ни к чему поменялся с ним ликом, убоявшись лишиться души.

  Хотя обошлось всё по-хорошему, отделался Михайла всего-навсего бородой, молодой женой да потёртым целковым, который и в самом деле нашёл однажды, но только не по дороге на богомолье, и про богатого купца Михайла сболтнул больше с перепугу, чем из склонности ко лжи и неправде: нашёл Михайла этот целковик в чертухинском лесу, в том самом месте, где из матёрого леса дорога ложится в развилку - одна на Светлое болото, а другая на Чагодуй; сгорела в том месте ёлка когда-то в грозу, и на её память остался один чёрный пенёк, на котором грелись на солнце медные змеи.. Сам же Михайла рассказывал так, а правда это иль нет - бог его знает... будто однажды ходил Михайла за грибами и вздумал на пеньке отдохнуть, глядит - змея-медяница.

  Михайла её своей святой палочкой тюкнул, змея зашипела, а потом, видно, против палочки всё же не устояла и - под пенёк, в белоус, а на том самом месте, где она грелась, на пенушке, братцы мои... Ну да ладно, про этот целковый у нас ещё речь впереди, пока же управиться надо с солдатом, а то история эта такая, что если уж рассказывать её, так ухо и глаз надо держать начеку, а то и в самом деле никто не поверит!

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда солдат в Михайловом виде пришёл на село, пастух гнал по выгону стадо.

  В то время Чертухино было не страсть какое село, в две улицы, домов всего двадцать, не больше.

  Мужиков на выгоне не было, бабы же стояли, подпёрши подбородки руками и заботливым глазом провожая скотину - домашняя дума и вековечная наша деревенская тягота, потому мало кто и заметил солдата.

  Солдат же, как только минул ворота, снял картузишко после Михайлы и на солнышко плешь показал: не сумлевайтесь, дескать, бабоньки: я - самый Михайла!

  Но никто и без того ничего не подумал, кто только глазом моргнул, а кто и совсем отвернулся, ни прощай ни здравствуй, потому что кто же Михайлу поймёт: пришёл он али уходит?

  Да и в самом-то деле: чем не Михайла?..

  Михайла и Михайла, и палочка в руках, и бородёнка торчит для порядку, на манер того козла, которого тверские мужики по дурости своей на колокольню тащили, только с походки вроде как поживее да потвёрже, должно, по той же солдатской привычке, которую никаким армяком не прикроешь от сметливого глаза, но бабам такая тонкость была невдомёк, хотя Михайла очень уж загребал ногами, потому что болела у него с малых лет поясница будто бы от тяжёлых подъёмов и в ногах было дрожанье.

  Солдат прошёл мимо баб, отсчитал третий дом от краю по левой руке, подошёл не торопясь, видит: дом так себе, не ахтишная стройка!

  Крыт под щётку соломой, на соломе с краю крапива, и в крапиве на тепле весело бабочка вьётся, под окнами стоит рябина или черемуха, не поймёшь: лист чуть разбила и выставила только ушки, окна скособочились и смотрят в землю, да и вся изба сильно подалась вперёд, будто тоже собирается куда-то за хозяином идти, да никак не сдвинется с места.

  "Под крышей бобыль, - подумал солдат, присаживаясь на крыльцо, - а повыше ковыль!"

  Поглядел солдат на дверку: замок с хитрым отпором, кованой меди, видать, что Михайлова жена куда-то тоже ещё с утра устегала.

  - Известно дело, - ухмыльнулся солдат, - баба-то видно, что да!

  Достал было кисет и начал уж крутить козью ножку, да вспомнил про Михайлу, что тот ни водки, ни табаку за всю жизнь не употреблял, сунул кисет под застреху, сидит - лик постный, ждал-ждал, все глаза проглядел на серёдку.

  - Ишь ты, шлёнда! Ну да ладно: подарю сапожки - подожмёшь ножки!

  Только к обеду, когда отзвонили на чертухинской колокольне и последний удар укатился далеко куда-то за наши леса и поляны, через деревни и сёла, к тому, может, синему морю, на берегу которого стоит бесплатёжное царство, - солдат разглядел: идёт из-за дворов Михайлова молодуха, будто крадётся от людского глаза, хотя кому какая нужда подсматривать, подошла к огороду сзади Михайлова дома, и с ней рядком кто-то вроде ей на ухо шепчет, одной рукой на избу показывает, а другой обхватил посерёдке и не пускает, но Марья, видно, уже разглядела солдата, отпихнула вздыхателя от себя, и тот споткнулся и повалился в межу, а Марья будто чуть вскрикнула и заспешила, словно куда опоздала.

  - А-а-а... Эн оно что, - щёлкнул солдат.

  Отвернулся, как будто ничего не заметил.

  Марья подошла и поклонилась, платочек на голове поправила и грудь подперла рукой, чтобы не так заметно было волненье из-под ряднины.

  - Аль уж вернулся, Михайлушка? - Голосок виноватый.

  - А ты не ждала небось? - сердито ответил солдат, не повернувшись. - Где это тебя с такой рани нелёгкая таскала?

  - В церкву, Михайла... к ранней ходила! За тебя помолилась!

  - Подумать только, праздник какой: молодой пономарь!

  - Да что ты, Михайла, в уме?.. - всполохнулась Марья. - Мало что люди болтают, всех слушать, ушей не хватит. На-ка просвирку!

  - Знаем мы эти просвирки - в середине дырки!

  Марья ушам не верит: никогда до той поры её Михайла и голосу не подавал, где была, куда ходила, как и нет его, старик очень тихий, согласный, вся и беда, что не в силе да пахнет от него по ночам как из могилы.

  - Думала, ты в лес за грибами пошёл... грибов принесёшь... потому и печь не топила, а тут как раз зазвонили!

  - Ямщик, должно, со звонками проехал! К тому же, дурья твоя голова, если уж врать, так навирай, чтобы угодить в рай: какие в таку пору грибы?

  И в самом деле, нескладно это вышло у Марьи, совсем недавно снег только сошёл, ну да в обиде у бабы месяц за месяц заходит и все сроки иные.

  - Ладно, небось... отпирай избу да становь самовар! Мотри, Марь, у меня: я ведь тихий-тихий, а не гляди, что в тряпочку помалкиваю: я ведь всё-ё вижу!

  - Михайл... побойся-ка бога!

  - Чего ж мне его бояться: дело несь говорю!

  Марья еле ключом в замок попадает, тычет, а сама утирает глаза, и за слезой ей не видно, что держит ключ кверху дужкой, не протыкая в лазок.

  - Напраслина, Михайла... видит бог, напраслина!

  - О... о... напраслина!.. А кто же тебя мял сейчас за углом?

  Марья выронила ключ и схватилась обеими руками за щёки, смотрит во все глаза на солдата в Михайловом виде, не зная, куда ей кинуться лучше: ругаться или смеяться над стариком, потерявшим всякий разум от подозренья.

  - Сам видел: руки вот так и расставил... иди, дескать, к своему старому чёрту, а я вот не пущу... Хорошо, что столкнула!

  - Что-о? - протянула Марья. - Что эта?.. Уж не в писании ли вычитал?..

  - Да то... вот что... могла бы где-нибудь подальше от дома! Не срамила бы дом!

  - Глаза те, старый слепень, напучило!

  - Ничего не напучило - сам видел!

  - Да что ты видел-то?.. - заходили Марьины скулы, вот лопнут не то от злости, не то от смеха. - Кого?..

  - Пономаря! - расстановисто ответил солдат.

  - Пономаря-а? Да он же на Пасхе с колокольни свалился!

  - Его самого! Захочет - с того света придёт!

  - О... о... х-хо-хо-хо!.. - раскатилась Марья, присела и даже руками себя в коленках обхватила. - Старый же ты дурыня, до чего же меня только насмешит: ей-бо, сейчас тресну! Ох-хо-хо-хо-хо! Ой... ёй... ой!

  Солдат недоуменно поглядел на бабу и подумал:

  "Баба-то - да! Проведёт и выведет!"

  - Ой же и дури в тебе накачано, Махайла! А всё, должно, от писанья! Лучше бы гряды копал!..

  - Скажешь тоже: и видел, да не видал! Знаем вашу повадку! Шалишь!

  - Да не говорю, что не видал... только что ты вида-ал?.. - Марья опять зашлась дробным смешком, закашлялась и схватилась за грудь.

  - Пономаря! - отвернулся солдат.

  - Держите меня, сейчас упаду: это же чучело! Какой там ещё пономарь?

  - Чучело? - удивился солдат.

  - А то нет?.. Пономарь?.. Сам же ведь прошлой осенью ставил!

  Солдат почесал недоверчиво в затылке и хмельно улыбнулся:

  - Ишь ты, память-то какая девушкина стала... ну, вот убей меня - не помню!

  - Это у тебя писаньем отшибло!

  - Сумно мне что-то: пойти посмотреть!

  - Поди, поди, фефя, глаза разуй, слепой куклюй!

  - Подожди, - говорит строго солдат, - погоди: надо проверить, потому что бабе так поверить нельзя! Баба сама себе правды не скажет!

  Завернул он поспешно за угол дома и распахнул настежь калитку на огород, в огороде межи лежат от прошлогодних гряд, и у частокола щетинкой вылезла на припёке осочка, и уже взлохматилась местами молодая крапива.

  "Гряды бы перекапывать надо, а тут балушки у старика на уме", - уже без смеха подумала Марья, но тут же опять залились у неё румянцем и запрыгали щёки, когда солдат в Михайловом виде, как бы робея, подобрался к той самой меже, в которую и в самом деле Марья повалила огородное чучело, думая сейчас же приняться за перекопку, а чучело стояло на самой серёдке гряды, расставивши руки, и только мешало, - подобрался, видит, нагнулся, сослепа ещё не веря глазам, а из межи... Тут у Марьи захватило дух и по спине побежали мурашки, и на глазах застыли слезинки, которые одна за другой катились от смеха: из межи у Марьи совсем на глазах выскочил живой человек, очень даже похожий на пономаря, такой же кудлатый, волосы самоварного цвета, и по росту как будто подходит, только вместо подрясника в чучельном балахоне с латками и заплатками на каждом вершке, - вскочил и на её Михайлу с кулаками!

  - Чтой-ти-ка?.. Что же ж это такое?.. Видится, что ли?.. Ай уж люди до того заговорили, что и сама стала верить?.. - протёрла Марья глаза, глядит: да, пономарь!

  А в дыры так и сквозит белое, ядрёное тело кутейной породы, и щёки круглые, словно налитые, лосные, лампадным маслом вымазаны, и глаза, как стекляшки, на солнце горят.

  - Михайл... а Михайла, - задохнулась Марья.

  Жалко уж стало старика, али и в самом деле перепугалась и потеряла всякое соображенье, но солдат, видимо, мало струсил, обернулся только на Марью, мотнул ей головой: дескать, что - видела?.. - а потом пригнулся чуточку и со всего маху ухватил балахон по середине, у пономаря глаза вылезли и болтаются сбоку, страшно уставились на Марью, руки смешно заболтались по сторонам, и ноги достают землю, а достать никак, видно, не могут, подтащил его солдат к частоколу и, поднявши на обеих руках высоко над головой, забросил на другую сторону в крапиву.

  Показалось Марье, за частоколом тут же кто-то стремглав пробежал мимо дома в направлении к церкви, но кто это был, некогда было смотреть, потому что солдат сплюнул за изгородку и, подошедши к Марье, сказал:

  - Ишь ты, дело какое!

  У Марьи морозец ещё пуще побежал по спине, как мышонок, упавший с потолка за рубашку; смотрит она на солдата и уж не смеётся, но тот, видимо, не замечает ни смущения её, ни испуга:

  - Ишь ты, дело какое! Ведь верно чучело, Марья. Прости Христа ради! И верно ты сказала: глаза напучило!

  - Чучело? - в расплохе переспросила Марья.

  - Не то чтобы оно - оно, а и вроде как да! - сморгнул солдат. - Ишь ведь, что померещиться может!

  - Ты же сам прошлой осенью ставил!

  - Ничего не скажу: совсем, совсем из головы вон! Прости Христа ради!

  - Вот видишь, Михайла, ты другой раз лучше смотри... а людям не верь, - спокойно сказала Марья, пришедши в себя с глазу на глаз с солдатом.

  - Ладно... жена, говорится, мужу: хватит и ему же!.. Пойдём в избу, да становь самовар! Экое дело! Память отшибло!

  Марья отперла дверь и покорно вошла в сени, не нашедшись ответить.

  Солдат подхватил её под локоток в сенной темноте и прошептал на ушко:

  - Промеж прочим, дай вам, бабам, только потачку!.. Ишь, глаза-то у тебя как волчьи ягоды - несытые! Ну, ладно... не буду, смотри не шарнись затылком о притолку!

  В темноте горели у Марьиного уха два уголька, но она их не видала.

  

  

  

   ВОЛШЕБНАЯ ЛУЧИНКА

  Вошли они в избу, в избе ничего, чистенько, только по середине матица лопнула и потолок выгнулся, как верблюд в пустыне, и половицы под ногой словно живые.

  Марья бросилась к печке, а солдат степенно помолился щепотью на образ Миколы в углу, осмотрел всё хозяйским глазком и - на полати:

  - Я малость, Марья, с похода сосну!

  - Мигом, Михайлушка, алялюшки будут готовы! - пропела Марья из-за печки, глаз у неё разбежался и в грудях от удивления спёрлось: не месила, не квасила, когда из дома уходила, а из квашни, гляди, тесто лезет через края на залавок!

  Сунулась Марья на полку, заспешивши, чтобы тесто совсем не перепузырилось, глядит: в маслёнке свежее масло, было только с пёрушка побрызгать, чтобы края у хлебов к плошкам не припекались, а тут так и течёт слеза за слезой по глиняной кромке...

  Глянула подальше: э-э, сметаны горшок, свиной бок торчит с нагульным салом, а в самом углу уставилась на Марью палёная баранья голова стеклянным глазом, с не отбитыми ещё рогами, завёрнутыми в три поворота, то-то - баран!

  Смекай: значит - студень!

  "А должно, что недаром люди прозвали Михайлу Святой, - думает Марья в своей простоте, - всего и мяса-то было в дому, что вошки да блошки, а тут ишь - полны все плошки!"

  Не взглянула Марья на радости на образ Миколы, всегда он сам, бывало, раньше смотрит к Марье за печку, тихий тоже вроде Михайлы, глаза в чаду да зимней темноте тоже ослепли, лик по местам тоже облупился и покрыт густым слоем сажи, а всё же его разберёшь, смотрит за печку и словно спросить Марью хочет:

  - А хороши ли вышли сёдни, Марьюшка, хлебы?..

  А сейчас ни глаз тихих, ни блаженной улыбки не заметно, отвернулся к стене, где сколько лет паутина дожидается пожара, в углу же темно, низкие окна, и лампадку сколько времени не зажигали, - да и в глазах у Марьи не угодничий лик, а баранья палёная морда с такими рогами, что редкость, спросить же Михайлу Марья боится, потому что съестное не мужицкое дело, да и с полатей в это время скрипнуло, и солдат сердито окрикнул:

  - Поворачивайся, Марья... у нас чтобы раз-раз, и готово!

  - Живой рукой, Михайлушка! - ещё ласковее ответила баба.

  - То-то, баба, смотри: жена ты мне али нет?..

  - Жена, Михайлушка, как есть твоя свойская!

  - То-то!..

  Разлёгся солдат и захрапел, трубит у него в ноздре полковая труба, Марья не раз было пугливо высовывалась на этот храп из-за печки, потому что Михайла раньше так не храпел, больше свистом спать не давал, да не подумала ни о чём, потому что было не до того: тут так всё и ходит в руках, так всё в руки само и суётся, в печке огонь машет на Марью красными кулаками, вытягивает в опечье длинную шею, вот-вот выхлынет в избу, дрова трещат, как перед свадьбой, и алялюшки прыгают со сковороды в широкое глиняное блюдо, на диво рыхлые и сдобные, словно Марьины щёки, а не алялюшки, с дырочками посередине, и в дырках вкусно пузырится душистое конопляное масло - по горнице дух идёт, чихать хочется!

  У печки, известное дело, бабы последний разум теряют, когда есть в чём погваздаться да наготовить на маланьину свадьбу разной стряпни!

  Солдат же храпит и храпит!

  - Вставай не то, Михайлушка, собирай на стол чашки, самовар поспел: все ноги ошпарил, как разбежался!

  - Как бы не так: дай вам, бабам, только потачку! - Солдат и повернуться не подумал.

  - Михайл... а Михайла, что, в самом деле? Одной сладу нет никакого!

  Солдат смотрит на Марью в щёлку, храпит и виду не подаёт.

  "Баба, да! - думает сам про себя. - Репка: не складно сшита, зато крепко! И глаза... ой, глаза у бабы первое дело! Ишь, развесила волчьи ягодки, как на кусту!"

  Марья раза три окликнула солдата, но, не дождавшись ответа, оторвалась от печки и влезла на полати с ногами, думала, что и в самом деле её Михайла заспался и никак не проснётся:

  - Михайл... а Михайла!

  ...А он, братцы мои...

  ...Тут вся изба, показалось Марье, сдвинулась с места и побегла по дороге, и полати качнуло, и они поплыли, поплыли, как большой плот на бурной реке, борода набилась в рот, как кострика, в глаза полохнуло то ли из печки, то ли из близко придвинутых глаз: всё помутнело в глазах, в середку потёк жар и холод, и только сквозь огненную муть видно Марье с полатей, как изо всех щелей в располохе мечутся по стене тараканы, прусаки и чёрные, испуганно натыкаясь друг на дружку усами.

  - Михайл... а Михайла, - еле выдавила Марья неразумные слова, - Михайла, пусти: алялюшки простынут!

  

  

  

  

  * * * * *

  С той поры пошло у них всё по ряду и по порядку.

  Стали жить, а люди дивиться.

  Куда солдат в Михайловом виде, туда и Марья за ним. Солдат на огород, и Марья сзади с лопатой, солдат на базар - гляди, и Марья поспевает с корзинкой покупать по хозяйству...

  - Ишь ты, - судачили бабы, - обжилась со стариком: за милую душу - куда иголка, туда и нитка!

  Лихость же у солдата в работе была под стать молодому, расторопка в работе, и всё не зря да с толком, чего не всегда можно сказать и про хороших мужиков, которые на этой работе руки отбили.

  Догадаться же первое время о чём-нибудь и в голову никому не приходило: во-первых, борода, а с бородой мужики меньше имеют подозренья друг к другу, а во-втором числе - палочка, тут уж всякий разговор был бы не к месту пока, потому что примета самая верная и не ко всякому она подойдёт!

  Про Марью и говорить не приходится, даже к обедне перестала так часто ходить, как было до этой поры, а уж если в какой праздник срядится в церкву, так сарафаны один одного лучше, бабы все глаза проглядят на финтиху: по вороту, по подолу, по широким на подолах оборкам позументики разные канительные, прошивки да пуговки.

  - Что значит нету ребят... баба - лошадь, чёрта свезёт, зато и рядится, как на смотрины!

  Молодые мужики, встречаясь с Марьей, только зубами лязгали, а приступу нет никакого, даром что мужу под восьмой десяток подходит, что же касательно пономаря, так, как мы уж сказали, он в кои-то веки упал с колокольни, и его заступил дьячок Порфирий Прокофьич, у которого такого складу не выходило, потому что не было развязи в руках: ботал как попало, лишь бы только было погромче!

  Дивиться же и в самом деле было чему: вовремя всё скошено, в срок обмолочено, закрома с Марьей метло позабыли, со двора скотина благим голосом от тесноты заходится, а, кажется, встаёт Михайла не раньше других и не позднее ложится!

  - Удача! - советовались мужики. - Эн лён посеяли, у всех по булавке вышел, а у него садит по клюшке!

  Но как ни велика удача в мужицком деле и как ни важно счастье, которое во всяком деле стоит смекалки, всё же взяло всех сомненье, и по народу пошёл слух, что такой прибыток в Михайловом тягле вовсе не оттого, что сам он одумался к старости и принялся обеими руками за хозяйство, - живёт-де у Михайлы, невидимо для человечьего глаза, чёрт в батраках, ничего ему Михайла не платит, потому что чёрту деньги не нужны: Михайла спит на печке, а Марья с батраком на полатях!

  

  

  

  

  * * * * *

  Разговор про батрака в особенности завёлся после того, как разделили сзади церкви лужки: натыкали с вечера вешек и брода пробрели, чтобы с утра по росе не тратить зря время, - глядь, как раз поутру, когда всё Чертухино вывалило с косами за церковь, так что непривычному глазу могло показаться, что мужики собрались в тумане не на покос, а на турка, - глядь, у Михайлы обе полосы скошены вчистую, соседей даже на пол-лаптя обкосил, да и не скосил, а выбрил!

  - Ишь ты, люди за косы, а Михайла за ворошалки!

  Ночью стояла на небе высокая луна и до самого первого света провисела посерёдке над Чертухиным, ясно было не хуже, чем днём, роса на траве лежала, словно бобины, а по такой росе коса сама ходит и под самый корень подрезает траву, днём же, еле солнце вскочит, начинало сразу жарить и парить, полезут назойливые мухи в глаза и из стада налетят тучей слепни, тут уж не до кошебы...

  Старик же был бессонный, но уж такой народ у нас подозрительный и недоверчивый, всякий подумал:

  "Его дело батрак!"

  После этих самых лужков мужики старались только поклониться при встрече пониже или... обойти на дороге.

  

  

  

  

  * * * * *

  Сколько тут времени прошло, кто его знает, всего не упомнишь!

  Жили раньше, не торопились, и день был гораздо длиннее.

  В общности, жили ровненько!

  Правильно же доподлинно то, чт