Клычков Сергей Антонович - Князь мира

нежною женскою плотью!..

  (Благочинный в этом месте тайком за локоток щипал попадью!..)

  - Хорошо, - сам творец удивился такому творенью.

  - Хорошо-то оно хорошо, - ответил ему чёрт, который стоял тут в сторонке и с великой завистью подсматривал: не будет ли какой-нибудь маловажной ошибки, - нечего говорить: бабочка вышла у тебя на славу, только ж бабе без головы жить будет плохо!

  - Верно, - опять согласился бог.

  - Приделывай поскорее, а то Адаму уже время проснуться! - поторопил создателя чёрт.

  Тут-то вот в первый раз и задумался творец, что бы это такое ему приставить Еве на плечи?..

  - Арбуз? Будет не очень красиво!

  - Горшок? Ещё того хуже!

  - Приставь, - говорит чёрт, - ей колесо!

  - Нет, - решил мудро создатель, - колесо не годится: объезжать будет мужа!.. Приставим-ка лучше ей решето, потому что голова настоящая есть у Адама, а у Евы она будет вроде балушки!

  Взял волосяное редкое сито, в которое ангелы просевали жемчужные зёрна, сплетая создателю земной славы и мудрости на каждый день новый венец, и положил его с небольшой кривинкой Еве на плечи, сразу в сите расправился волос и упал до самых пят ей роскошной косой, поднял творец цветок, сорванный бесом ради забавы с райского луга, и раскрылись янтарные губы, достал он с берёзки серёжки - оказались две бровки, а под бровки вставил два холодных камушка, которые, на счастье, в сите остались, повесил вместо ушей два золотых замочка, провёл грифельком, и вздёрнулся носик, - улыбнулся создатель на такое творенье, и всё лицо у Евы сразу засияло улыбкой.

  - Ну, теперь хорошо! - сказал бог сомустителю мира.

  - Отлично даже! - ответил чёрт. - Теперь всё ты кончил?..

  - Вроде как, - отвечает бог, - теперь всё на месте!

  - Не-ет, - обрадовался чёрт, - есть ошибка: кажная птичка у тебя на свой голос поёт - так?

  - Так!

  - Кажная травка по-своему шумит - так?

  - Так!

  - А почему же Еву оставил ты молчаливой?.. Чем же она Адама донимать будет?

  Спохватился тут ещё раз создатель, но было уже поздно: шестой день творенья был на исходе!

  - Теперь, - сказал радостно чёрт, - что ты заделал, то уж доделаю я!

  И когда наступила тёмная ночь и ангелы спрятали под крылушки звёздные очи, чёрт вынул из-за пазухи небольшую красивую змейку и вложил её в раскрытый рот дремлющей Евы...

  Благочинный всегда очень смеялся такому рассказу, хотя ещё в бурсе слышать не раз приходилось, но поп Федот каждый раз рассказывал по-другому, а благочинный всё ближе к попадье подвигался, которая слушала, плевалась под ноги и в шутку называла попа Федота бурбоном!

  Может, поп Федот и зря так про баб говорил, начавши с самой праматери Евы, однако мы лучше уж будем обо всём рассказывать сами, хотя Секлетинья, несмотря на резкий язык, в общем была верная баба; расскажем лучше, что слышали и знаем со слов и очень степенных людей, а на рассказ Секлетиньи разве при особых случаях только ссылаясь, как делают это немаловажные историеписцы, описывая давно прошедшее время и ради верности и справки тыкая в старинную книгу перстом.

  Тем более что в этом рассказе и место и люди другие.

  

  

  

  

  * * * * *

  Верстах в двадцати от нашего Чертухина, а то и немногим поболе, проживала в старину в своём огромном, чуть ли не в три тысячи десятин, имении прирождённая дворянка барыня Рысакова, которая в просторечии была больше известна по прозвищу Рысачиха!

  В той же стороне находился и знаменитый Николонапестовский монастырь, построенный будто ещё во времена Калиты, сожжённый в татарское иго и обновлённый уже Иоанном. Монастырь этот по такой древности был в большой славе и почёте не только у чагодуйских купцов и местного начальства, но и по Москве ни одна мало-мальски известная именитость года не пропускала, чтобы не побывать всем семейством у Николы на богомолье...

  И в самом деле, было хорошее, красивое место!

  Такая удалённость и тишина!

  Нехотя будто текёт мимо монастырской стены вильливая речка, пышно по её берегу развесились над водой многовековые ветлы и липы, сплетаясь через реку ветвями, - в дуплах у них богомольны спали в летнюю пору и под осень монастырские служки, пася ночное, разводили посерёдке грудки, - удивительны монастырские стены по-за этой речке, с ажурным рисунком старых бойниц, крашенные всегда, словно только вчера, в белую краску и походившие очень на упавшее с неба крыло, когда подъезжаешь издали к монастырю и он фасадом вдруг высунется из берёзовой рощи; густ и бархатен голосом, словно кафедральный дьякон, колокол в семьсот пудов весом, в котором, по преданию, половина чистого серебра, четвёртая часть чистого золота, и только в самой малости вошли в колокольный сплав медяки, накопленные монастырской казной за долгие годы...

  Словом - Сергиевскому не уступит!

  Но что в самом деле было в монастыре хорошо, из-за чего стоило и из-за сотни вёрст на тройке приехать, так это сзади него версты на три в ширину и на столько же в длинник берёзовая роща, которая помнила ещё времена Иоанна: по преданию, он в этой роще молился, когда шёл на Новгород снимать вольный колокол веча! - такое в этой роще было убранство, не хуже, кажется, чем в главном монастырском соборе, особливо когда под вечер или в раннее утро на туманной заре ударит по роще погожее солнце и развесит на каждую веточку и на самый малый сучок дорогие оклады с незримыми ликами угодников и страстотерпцев, когда одуряющим запахом прольются во множестве растущие в роще ландыши - грешный цветок! - и не то соловьи защёлкают из самых укромных местечек, не то тайные поцелуи, которые дарят молодым монахам несмышлёные дочки первогильдейских купцов, познавая вблизи стародавней святыни между постом и молитвой сладости первой любви.

  В этой же роще, которые помоложе, грешили и бабы.

  Красота и благоустроенность обители резко каждому била в глаза ещё как раз потому, что по округе не только для богатея, но и для простого захожего богомольца неприветная раскрывалась картина, которая, конечно, теперь уже давно изменилась: монастырь пришёл в запустение, начавши хиреть ещё во время войны, а на угольках после барыни Рысачихи долгие годы и в мирное время цвело только репьё да крапива, а теперь обосновался совхоз, в котором совсем новые люди, и что тут было на этом месте, не только не помнят, но и не знают!

  А бывало-ти, вскорости тут после воли, Еремей-Разумей - Петра Еремеича Разумеева, чертухинского троечника, будет папаша - катит с Москвы толстущего купчину с купчихой и с ними шестнадцатилетнюю дочку, разряженную под орех и столь пригожую на лицо - тогда ещё только начиналась эта порода! - что не только купчик, а и вельможный князь заглядится, - катит Еремей-Разумей, не жалея ни кибитки, ни тройки, и вёрст ещё за семь до монастыря разольётся по поднебесью густой николонапестовский звон, будто ещё выше приподымая на своих могучих крыльях небольшие тучки и пушистые облака, повисшие в недвижности над обителью, радостно сверкнёт в глаза над зелёным маревом рощи сияющий крест, воздетый над глубокой синевой купола на колокольне, - разглядится седок на эту картину и не сразу заметит, как бросит дорога кибитку в волчий овраг, отпрукнутся кони, и из оврага полезет в глаза, как пустая виселица, сельская воротина и за нею нищее, убогое селишко - без деревца возле окон, без какой-либо с боку пристройки, вылезут одна за другой с обеих сторон, как бы только для того, чтобы опечалить человеческой нищетой и напомнить и напугать непоправимым безвыходным горем, - вылезут одна за другой пришибленные к земле и похиленные в разные стороны избы, на которых и в урожай и в недород одинаково разобрана солома на крышах то на корм голодной скотине, то себе на подстилку, и жерди торчат отовсюду на них, как обглоданные волками лошадиные рёбра...

  Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий.

  Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты.

  Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнёт Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, - и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу...

  Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго ещё будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, - по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне - всё завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека:

  - Дяиньки... дяди... подайте Христа ради!

  Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колёс, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик... закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щёк, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернётся тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зелёным сарафаном весёлые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха!

  А если где и встретится пашня, так и немужицкому глазу заметно, что не руками и не вовремя она вспахана и заборонена и что зерно в неё не посеяно, а похоронено...

  - Что это за селенье такое? - спросит удивлённый купец, когда немного отъедут.

  - Село Скудилище, ваше степенство! - последует хмурый ответ.

  - Да что же тут, недород? - поинтересуется и купчиха.

  - Недород не недород, а... уж такой народ! - хмыльнёт Разумей.

  - Ну, это ты, Разумей, видно, говорить правды не хочешь.

  - Сущая правда, барынька, как перед богом!

  - Смеёшься всё, Разумей!

  - На чужую беду смеётся только убогий!

  - Нехорошо на таких нищих смеяться!

  - Да это не нищие, ваше степенство, - загнёт Разумей, - а... рысаки!

  - Опять, Разумей, скалишь зубы?..

  - Нет, уж тут не до смеху, - вздохнёт и Разумей, обернувшись, - прозванье такое: мужики после барыни Рысачихи... остались с осподского права: век доживают!

  И с этим ответом хлестнёт Разумей под пахи лошадей, кони взметнутся сразу на все четыре ноги, и будто ещё дальше раздвинется на быстрой езде неоглядимый пустырь, хлынет тогда с него на заезжих людей такая печаль, которая ни с чем не сравнится, незаметно проберётся она в какую хочешь чёрствую душу, и даже каменное сердце от этой печали защемит... особенно если выдастся в дороге непогожий денёк, и вдали большой стаей, как над мертвецом, кружат с жутким криком вороны и галки, и дождик висит над полем, словно дерюжка, и высоко над головой, как улетающая душа, откликается тонким голоском невидимый для глаза кроншнеп...

  Грузно вздохнёт купец, скрестивши руки на брюхе и переложив в грудной из бокового кармана кошель, зевнёт купчиха, перекрестивши толстый зевок, а городская нежная барышня, слабая сердцем купецкая дочь, привыкшая уже к обращенью, закроется кисейным рукавом и спрячет глаза за широкую отцовскую спину.

  - Скоро, Разумей, монастырь будет? - спросит равнодушно купец.

  - Да верстов ещё с пяток, а то и поболе!

  - Подхлестни-ка, друг, лошадей!

  Прорежется дальний лес сквозь полевые туманы, уставивши в небо острые пики на вырубках, зелёные щиты по опушкам, поднимется месяц и, словно близкий родственник, склонится к мёртвому полю...

  Вот она, старина!

  Лихо наше мужичьё!

  Тоже не поверите, может, теперь?!

  

  

  

  

  ИВАШКА

  В таком деле врать нечего много, ну, а вот если нужно рассказывать правду, так всю её никогда до конца не расскажешь!

  Правда наша мужичья как в полночь высокий месяц над головой, светел он и лучист и, кажется, вот совсем висит тут за крышей, а рукой не достанешь и только, чем больше глядишь на него, тем крепче слипаются веки, в глазах переходят предметы с места на место и ежечасно меняют лицо!

  Ох, месяц ты, месяц, древний наш чародей!

  Необозримы синие глубины и просторы, в которые выходишь ты на редкие ночные разгулки, и сколь же нерушима печаль, в которой от века пребывают залитые призрачным светом поля... претворяешь ты серую, скучную и часто нестерпимую быль в воздушную лёгкую сказку, похожую на сновиденье, в котором и самое злобное сердце получает светлый дар забывчивости и простоты, лёгкость освобождённой души, какая бывает у человека в конце прощёного дня.

  Нет этой сказке начала и, должно быть, никогда не будет конца!

  Кто у нас помнит теперь Рысачиху?..

  Пожалуй, никто!

  Одни старики, да и то с-на десято в пято!

  А другой народ от праведной злобы выглодал бы своими зубами землю на этом месте, которую попирал такой человек!

  А тут сколько времени - и не в мочи и не в силе! - а выносили!

  Ну, а если всё-таки время пришло, так что же мудрёного в том, что под горячую руку подчас не по месту загоняли осиновый кол?!

  

  

  

  

  * * * * *

  Совсем ещё недавно, всего, может, года за четыре до немецкой войны, перестали в наших местах называть милостыню Рысачихиным оброком!

  Потому что к этому времени вообще стали мало подавать нищему человеку, да и нищих таких уж не стало, какие были в Рысачихино время, если слепец, так и то не настоящий, а непременно с подделкой, сделано что-нибудь нарочно с глазами, мазали какой-то мазью, а иные и просто куриным помётом.

  В то же время нищие были, можно сказать, на совесть, действительно рука не подымется отмахнуть его от окна: Рысачихин оброк!

  Да, придумала же баба - не дура!

  Хотя придумать такое дело не надо большого ума, надо только по-нечеловечьему жестокое сердце, на которое никогда словно солнце не грело и не смотрела с неба доброго часа звезда, к тому же если поверить преданьям про Рысачиху, которые теперь мало кто помнит, так и не она вовсе открыла секрет, а надоумил её некий блаженный мужичишка Иван Недотяпа, которого в селе Скудилище одни считали просто дурачком, а другие хоть и убогим, но замысловатым и очень себе на уме!

  Согласно тому же преданию, мужик этот в конце концов всё же отделался от Рысачихи и на отбитых ногах с переломанной костью устегал в Ерусалим, откуда и принёс на Афонскую гору в рукаве армяка неугасимый огонь, за что и был, после того как преставился во время осподней службы в руках с этим самым огнём, причислен афонскими монахами к лику святых, несмотря на мужицкое званье... об нём уж мы говорили, когда рассказывали про Спиридонову веру.

  Дело у Рысачихи с этим Иваном получилось и в самом деле необычное и чудное, а если нашей теперь головой подумать, так даже и глупое дело!

  

  

  

  

  * * * * *

  Случилось всё так.

  Сколько тому будет годов, бог его знает!

  Тогда ещё барыня Рысачиха была в полном дворянском соку, правда справивши уже оба сорокоуста по мужу, муж у неё был майор Отечественной войны, герой Рысаков, который с тремя пушкатёрами отбил целый полк от редута... потом уж, когда война кончилась и француза прогнали, он до самой смерти, лишившись порядку, кричал:

  - Пали!.. Пали... Пали, сукины дети!

  После такого героя барыня Рысачиха от замужества себя охраняла, хотя при её красоте и богатстве генералы даже из Питера к ней подъезжали, а один раз даже будто сватался князь!..

  Но Рысачиха так и дожила в одиночестве после майора. Может, от такого поста и воздержанья от супружества и пошла её злоба, в особенности на видных мужиков, потому что женщина была корпусная, крупная, пища барская, не докучная, а дело за плечами никакое не стоит, хлопни только белой ручкой, и всё будет готово... По-разному могло произойти, только вскорости после смерти супруга барыня начала по всякой безделице запарывать своих мужиков, так что ноги у них после такой порки годились только на то, чтобы кланяться, испрашивая помилование, барыне в ноги...

  Вот в эту-то пору и был у барыни в дворовой услуге и в самом деле не особенно склепистый парень Ивашка, которого по причине его несметливости звали все Недотяпой.

  Был он не то доезжачий, не то конюший, в старом быту у помещиков мужикам каких только не раздавали ради старанья чинов, на каждую порчину было по чину, потому что оспода сами любили чины, да, положим, и теперь кто их не любит? Только при таком дворовом чине больше всех перепадало Ивашке... а перепадало, главное дело, за то, что никто так бестрепетно и безропотно всё не сносил, как Ивашка.

  Барыня съездит ни за што в скуло, а он ещё перекрестится и подол её поцелует.

  - Вот, - скажет, - спаси Христос, барыня, что заметили меня, дурака!

  А барыня плюнет и на конюшню отошлёт, чтобы как следует отодрали и чтобы благодарности за такую награду барыне не произносил, а знал на будущее страх и повиновенье.

  Отдерут, кожу спустят, а Недотяпа поваляется малость и опять как был, только ещё поклонистей да покорней, барыня всегда с него свой день начинала, встанет, первым делом Ивашке, а потом уж сама рука ходит, достанется и старику и молодому...

  

  

  

  

  * * * * *

  Но как-то совсем по пустяковому делу у любимой барыниной лошади оказался на копыте подсед, и она чуть не захромала; Ивашку насмерть запороли на конюшне и потом совсем в бездыханном чувстве выбросили на задний двор в загон к гончим собакам.

  - Пусть его с собаками из одной миски полочет! - решила барыня Ивашкину судьбу после порки ради острастки другим.

  Но на другое же утро Ивашки в собачьем загоне не оказалось, собаки, когда вошли егеря на утреннюю кормёжку, облизывались, поджимая странно хвосты, и подвывали на егерей, как они подвывают на волка, когда зверь снят уже с лёжки, а борзые хрипят на смычках перед спуском.

  - Что за дивеса такие? - удивились егеря. - Нет Ивашки! Неужели собаки доели!

  Доложили по чину старосте Никите Миронычу. Никита Мироныч прибежал в собачий загон, понюхал по уголкам собачьим носком - с лица он и в самом деле походил немного на лайку, - почесал лапкой за ухом и сначала тоже вроде подумал, что с Ивашкой собаки распорядились, а потом прищёлкнул языком и словно о чём догадался.

  - Это, - говорит он егерям, - Ивашка седьмой беды не дождался и дал стрекача!

  А что это у Рысачихи была за седьмая беда, всякому было известно: с седьмой бедой сама смерть вместе ходила!

  Так и барыню оповестил, но та только рукой махнула и заявки не велела подавать, потому что не мужик, а одно разоренье!

  Но не прошло и полгода, как, к великому всех удивленью, потому что думали все, что Ивашку на самом-то деле съели собаки и только барыня со старостой это почему-то скрывают, потому-де и заявку барыня по начальству не подаёт, а то бы сто раз подала и из земли раскопала, пробовали вон смельчаки, да, попробовавши, оскомину сразу набили! - к великому всех удивлению, Недотяпа вернулся.

  Говорили в селе Скудилище, что, как Недотяпа вернулся, видели все, но на самом-то деле видел один только Никита Мироныч, который и не скрывал ни от кого, рассказывая обо всём, не привравши полслова, потому что и без вранья у него вышло нескладно...

  

  

  

   НИЩИЙ ВЕНЕЦ

  Сидел как-то Никита Мироныч у себя после трудов, мужиков в этот день человек двадцать перепороли, за окном была непроглядимая ночь, осень стояла в переломе на зиму, и ради скуки давил на стене тараканов...

  - Лукерь... а Лукерь? - окликнул он не раз жену, которая храпела на печке и возле неё ребята враскидку. - Что это ты пакости сколько в дому развела! Диви бы чёрные, а то всё - прусаки! Страмота!

  Но после бабьей работы её и пушкой не скоро разбудишь; поправил Никита Мироныч крючок, вышел в сени до ветру, проверивши засов на крыльце, вернулся и хотел тушить лучину и тоже ложиться... вдруг - стук!.. И не на крыльце, которое только что проверил Никита Мироныч, а тут вот - в сенях, куда никак нельзя пройти человеку, если только не подлезть в подворотню или не перемахнуть через крышу в прореху...

  - Кто там? - не своим голосом прошептал Никита Мироныч. - Кто там, туды твою так?..

  Не отвечает...

  И опять стук!

  "Овца, должно быть, дура, стену бодает!" - подумал Никита Мироныч и вздул сразу целым пуком лучину.

  Но только было раскрыл наотмашь дверь Никита Мироныч, хотел он поглядеть на скотину, только переступил через порог, глядит: человек ему ботнулся в ноги, к чему, служа у Рысачихи за старосту и будучи у неё в немалом доверии спокон века, привык и потому нимало не удивился.

  - Это хто такой, туды твою так?! - всё же вскрикнул Никита Мироныч.

  А человек лбом в сапоги и руками обхватил голенищи...

  Глядит Никита Мироныч, на плечах у него, как на верблюде горб, большая сума, пахнет от сумы необманным духом, который за версту расслышишь: христовым куском, из рук со звоном вывалился железный посох, и на босой ноге, немного повыше колена, под загнувшимся одной полой армяком, железное тоже такое кольцо, какие каторжникам на ноги загоняют.

  - Да хто ты такой? - толкнул Никита Мироныч сапогом нечёсаные и, видно, давно не мытые лохмы.

  - Я это, - хрипнул человек, - я это буду во всём своём виде!

  - Ивашка! - вскрикнул опять Никита Мироныч. - Иван Недотяпа?!

  - Я, батюшка наш, Никита Мироныч, - опять прохрипел человек, - я самый буду!

  - Да что это ты, с каторги, что ли, убежал? А ну, подымайся!

  Ткнулся Недотяпа ему ещё раз лбом в сапоги и поднялся с коленок...

  - Чтой-то, - говорит, - Никита Мироныч, ты про меня негожее такое подумал?.. Я не с каторги бежал, а по-доброму пришёл со странствия, за барыньку нашу да за тебя, благодетеля нашего, богу помолился!

  - Со странствия? Ври толще, откуда же тогда у тебя такое колечко, этакие колечки знаешь какие женихи носят?..

  - Видится тебе в темноте, - говорит Недотяпа, - это, Никита Мироныч, вчерася мне добрые люди баранок подали, должно что, высунулись из кармана, а в кармане у меня давно пол не мыли, вываракались они там, ну, а ты бог знает что и подумал! - Приподнял армяк, и в самом деле - связка баранок, облепленных грязью и в самом деле в такой грязи похожих на кольца от каторжной цепи, а не на баранки. - Что ты, Никита Мироныч?

  - Должно, что тогда вольно живёшь на вольном-то хлебе, - сказал уже с укоризной староста мужику, который вошёл за ним тоже и стал у притолки возле двери. - Эн-ка, баранки?!

  - Живу себе, - отвечает спокойно ему Недотяпа, - на бога не жалуюсь, на барыню не сержусь, даже оброк вот ей принёс, как с меня полагается!

  - Обро-ок, - растянул староста слово, - оброк, говоришь, принёс? Ах ты, сучий хвост, да что ты, смеёшься?

  - Ничего не смеюсь, чего же тут на свои денежки смеяться, - ещё спокойнее отвечает Недотяпа, несмотря что Никита Мироныч вскочил с табурета и засучил кулаки. - Правду, - говорит, - говорю! А вот, погляди! Это что, по-твоему, скрылки?..

  Снял он с такими словами с себя большую суму, развязал зубами узелок и с самого донышка из-под хлебных крошек и зачерствелых кусков достал большой кошелёк, распузевший, как у хорошего купца, и высыпал с весёлым звоном на стол.

  - Перечкни, - говорит старосте Недотяпа, - ради оспода бога, тут вроде один верный человек мне считал, так говорит, что рубликов сто, а то и поболе! Сам-то я, тебе говорить нечего, в счёте всего два по третьему!

  - Э... э! - схватился за бороду Никита Мироныч. - Да ты, я вижу, и в самом деле не шутишь! Тут, пожалуй, и за других если внести, так останется!

  - А останется, - мигнул Недотяпа, - так возьми себе, благодетель!

  - Что-о? - грозно насупил бровь Никита Мироныч.

  - Да так... ничего, - переминулся Недотяпа с ноги на ногу.

  - То-то, - отвернулся Никита Мироныч, - вот уж в самом деле люди сказали, не ошиблись, прозвали тебя Недотяпой... Недотяпа и есть! Эх ты, Недотяпа!

  Показал кулак Никита Мироныч и деньги ладонью накрыл.

  - Не виновен, - улыбается Недотяпа, - не повинен, что батюшка родной недотяпал... а барыне вот нашей благодаренье... мастерству такому и занятию обучила и в люди произвела!

  - Стой, мужик, стой, не шевелись, - построжел тут ещё пуще Никита Мироныч, - стой, говори: откуда у тебя, нищей сумы, таки деньги? Украл?.. Чему, какому рукомеслу тебя барыня обучила? А?

  Теперь Недотяпа покачал на него головой и пока ничего не ответил.

  - Да что ты мотаешь башкой? Украл, так и ладно! Только хорошо, если следов за собой не оставил, а ну, как разыщут?.. Каково тогда будет? - скрестил руки Никита Мироныч.

  - Да что ты, батюшка наш, Никита Мироныч? - весь так и расплылся в широкую и блаженную улыбку Недотяпа. - Что ты?.. Ты послушай, что я скажу!

  - А ну, говори!

  - Ты думаешь, на свете нет добрых людей?

  - Есь, только не здесь, - перебил насмешливо Никита Мироныч.

  - Да ты не перебивай... я и сам по малоумству собьюсь... подожди. Ты думаешь, на свете нет добрых людей? Есь... есь, Никита Мироныч, есь на свете добрые люди. Только мы их не замечаем, да и они тоже не замечают себя... Так и играем в злую прятку друг с другом. Постой... погоди... а я вот как увижу, что добрый человек идёт мне навстречу, так сейчас вот так пальчиком ему, чтобы остановился и душу открыл... "Ты добрый челэк?" - спрошу. "Добрый!" - ответит. "Ну, и я тоже, - скажу тут, - тоже не злой! Подай Христа ради..."

  - Так тебе, гольтепе, и поверили, - перебил староста.

  - Где же поверить, - спокойно продолжал Недотяпа, - и добрый челэк тут не поверит... А я ему прямо в глаза, чтобы уразумел без дальнего слова: я, мол, добрый челэк... рысачок! Клади мне в шапку семитку али копеечку брось, Христа оспода ради... Понял, мол?.. Кровный, значит, рысак, осподу богу, мол, добрый челэк, тружусь и барыне своей вот оброк собираю, и ты со мною трудись, и тебе от этого лучше будет. Ну, добрый челэк посмеётся, посмеётся и по доброте своей сунет за такую прибаутку семитку, а злой... злой что ж, даст пинка, и за это спасибо.

  - Да, - поглядел Никита Мироныч странными, непонимающими глазами на Недотяну, - не поймёшь хорошо, то ли ты дурак, то ли ты жулик! И то ли ты бога так обманываешь, то ли людей? Нет, у нас с барыней проще: раз в глаз, хлоп в лоб - и готово! А деньги ты принёс, так это и верно, что молодец! Барыня, наверно, к себе даже по такому случаю допустит. Ты, когда позовут, смотри, дурак, не наследи! Вот уж истинно сказано, что не знаешь, где найдёшь, где потеряешь: ведь барыня хотела тебя на щенка променять, а тут эна-ка - денег-то куча!

  Подошёл Никита Мироныч к столу и в жадности своей не заметил, как медяки вдруг засияли, словно не медяки, а новенькие золотые, как от этого сиянья всю старостину избу обдало светом. Стал Никита Мироныч считать и за счётом этим так обжаднел и забылся, что, кажется, совсем забыл про Недотяпу; сосчитает кучку, отложит, а проверит - выходит вроде как больше; столько насчитал, что в голове закружилось, пока с печки спросонья баба его истошным голосом вдруг не завыла:

  - Никита... Никита... батюшки, горим! Го...орим!

  И с печки упала...

  Встряхнулся Никита Мироныч, глядит: баба лежит и волосы на себе рвёт в полусонье. Оглянулся кругом - нет Недотяпы!

  - Нишкни, полудура! - ткнул Никита Мироныч жену. - Протри глаза, сонное царство!

  - Ой, Мироныч!.. В глаза такой свет ударил, никак спопашиться не могу!..

  Подбежал Никита Мироныч к окну - никого, темь за окном выколи глаз, выбежал в сени, перекрестился, а в сени тоже свет идёт со двора, прильнул к щелке Никита Мироныч, не подумал хитрый мужик, что пожар, как бабе-дуре его показалось, видит: стоит Недотяпа в самом тёмном закоулке двора и быку Терёхе за ухом чешет, а тот с таким удовольствием, видно, вытянул к нему лысатую морду, и лижет шершавым языком скуластые щёки, и хвостом машет на ясли, словно кадилом.

  Дивно округ головы Недотяпы горит крохотный и едва обозначенный тусклым золотом венчик, какие бывают у святых на дешёвых, базарной работы иконах, над Недотяпой вроде как небо синеет, и в самом деле в том углу разобрана крыша, о чём сейчас как будто забыл Никита Мироныч, дивно ему смотреть, что на дворе видно всё, как при лучине, овцы тянутся из кутка к Недотяпе, телёнок высунул голову и тоже вроде как жвакает у него отвисшую полу, куры приподнялись на нашесте и тоже уставили беспокойные носики в угол, где крыша раскрыта и где стоит этот чудак Недотяпа, высокий, нескладный, а в темноте даже и страшный немного, вот-вот сейчас закудахчут в такой необозначенный час, а петух кверху двумя щитами крылья расправил, потянулся, словно спросонок, хлопнул сполошно ими три раза и закукарекал на Недотяпу, инда у Никиты Мироныча в обоих ушах звонко отдалось, зажмурился он на минуту от этого крика, и по соломенной крыше над головой Никиты Мироныча вдруг зашелестело, зашурхалось, словно барыня там проходила в своём роскошном шёлковом платье, в котором она в Питер с майором когда-то езжала. Глядит Никита Мироныч: нет Недотяпы, и бык поднял голову кверху и тоже обнюхивает воздух и стенку, сквозь которую скрылся чудной мужичонко.

  Бросился Никита Мироныч на улицу, торкнулся головой о переклад, выбег, глядит: избы стоят по всему Скудилищу, словно вырезанные из чёрной бумаги, ни огонька нигде и ни звука, спят мёртвым сном Рысачихины мужики, и избы эти, должно быть, не наяву, а снятся им в беспокойных и страшных виденьях, разлезлись они по оврагу, как тараканы по опечью, жалко у них выгнуты в серединах крыши, как перебитые спины, и колодезные сонно стоят на одной ноге журавли у каждого дома, тоже как нищие, с извечным поклоном просящие подаянья, а кругом всё понемногу белеет, яснеет, прояснела и на минуту проголубела сонная даль в сторону барского дома, прояснилось вот и над селом по самой серёдке, и оттуда, из рваной дыры, в лохмотах и отрепье выкатился вдруг тонкий венчик молодого месяца, и в его лучах и над селом Скудилищем вдоль улицы, и над Никитой Миронычем весело вдруг завертелись снежинки, словно нехотя падая с неба.

  - Ишь ты ведь, - улыбнулся староста, - ну, точь-в-точь: нищий венец!.. Нищий венец!.. - Сплюнул на порог, засунул покрепче на двери дубовый засов и вернулся в избу; глядит - совсем не наважденье!

  Баба его сидит как ни в чём за столом и пересыпает медячки из ладошки в ладошку!

  - Микита, откуда такое богатство? - задыхаясь, кинулась к нему Лукерья.

  - Ты, дура, нишкни, - прошептал ей Никита Мироныч, - пикнешь - башку напрочь оторву! Знаешь, кто это принёс?..

  Баба раскрыла рот и перекрестилась.

  - Иван Недотяпа принёс! - ещё тише сказал Никита Мироныч. - Смотри не вякни как-нибудь на колодце, что эна-ка сколько нам денег оставил!..

  - Слушаю, Никита Мироныч! - задохнулась баба.

  - С барыни хватит и половины, всё равно на её яму не наготовишься хламу, а нам будет на пользу! Гаси, дура, скорее лучину, а то ещё в окошко увидят!

  - Ох, Никитушка, - вздохнула баба из темноты, - правильные ли только деньги Ивашка принёс, мужик-то он неправильный больно!

  - Сам проверял: деньги как деньги! На волю теперь откупимся, дура! Нишкни только, молчи, а то и в самом деле башку оторву! И-эх, Лукерь, Лукерь, заживём мы с тобой теперь! Ложись-ка на радости сюда вот, поближе!

  - Дай-то осподи, - зашептала Лукерья Никите Миронычу в ухо, крепко-накрепко обнимая его в темноте и утопивши в жёсткую бороду влажные губы, - пошли ему, царица небесная, лёгкое на том свете лежание... чтобы не дуло, не мочило, чтобы слеза из глаз не точила!

  - Да какое такое лежание... что ты с дурости мелешь? - перебил бабьи причитанья Никита Мироныч. - Сама ты лучше лежи и не дрыгай!

  - Так Ивашку-то собаки загрызли? - приподнялась немного Лукерья.

  - Враки, что собаки! Это барыня наша от великого ума так решила, а он, ишь, знай себе вольно ходит по миру и барыне собирает милостыню!

  - Ой, Микита, - ахнула баба и погорячела всем телом, - ну не дурак человек, как ты тут скажешь?..

  - Дурак он, Лукерья, не дурак, а родом вроде как так... Вот что, спи-ка ты, баба, завтра чем свет надо подняться и деньги хорошенько ещё раз пересчитать, а то барыня кликнет, а я буду хлопать глазами: сколько за Недотяпой у неё недоимку?

  - Мотри, Микита, не сбейся, грехом!

  - То-то и дело, что счёт денежки любят! Надо так подгадать, чтобы враз пришлась копейка в копейку! Спи со Христом и меня больше не лапай!

  Сразу заснул Никита Мироныч после такого счастливого дня, как, положим, и все мужики засыпают и в радость и в горе...

  

  

  

  

  * * * * *

  Что в эту ночь снилось Никите Миронычу рядом с горячей Лукерьей, ворочавшейся с боку на бок во сне и тоже грезившей видно, - бог их там знает!

  Может, уж и на воле успел побывать за долгую зимнюю ночь, объехал Никита Мироныч со своей Лукерьей немалые города вольным торговым человеком и даже побывал в той стороне, в которой ничем не торгуют, ничего не продают и не покупают, а ходят все срядно, едят все сытно, обуты, одеты, хотя ни у кого ничего лишнего нету! - может, где-где ни побывал Никита Мироныч, гору делов перекорежил, только в самом-то деле откупиться и выйти на волю ему на этот раз не пришлось!..

  Поутру вскочили как встрёпанные, рук не ополоснув, богу не помолившись - прямо к комоду, в который с вечера Лукерья в темноте запрятала деньги, стали считать; считали, считали, десять раз пересчитали, а сверил Никита Мироныч по книге - в аккурат только Недотяпина недоимка выходит копейка в копейку...

  - Что же это такое, Лукерья? - чуть не со слезами говорит Никита Мироныч.

  А Лукерья в передник уткнулась и слово проронить боится...

  - Уж не заронила ли ты вчера, когда убирала?.. Ведь сам видел: сначала, когда считал, всё шли медяки, а потом как пошли золотые!.. Как пошли золотые!..

  - Да что ты, Никита Мироныч?.. Что уж я, дура такая? - И снова за слёзы.

  Нет, баба не таковская, зажмёт в кулак, так тоже клещами не вырвешь!

  Должно, что от жадности своей да неожиданности вчера сильно Никита Мироныч прошибся в счёте, потому что считать, как и все в старину, учился по пальцам...

  Сладкий сон о чудесном посещении дурачка Недотяпы и медяках, похожих на золотые, так и остался вроде как неверной мечтой на долгое-долгое время, пока не пришёл второй раз Недотяпа и в самом деле не отвалил Никите Миронычу чуть ли сразу не тыщу, но тут уж он по своей вине совсем, и с деньгами в руках, промишулился: отдал барыне деньги за выкуп, а не прошло и недели, как царь вспомнил о мужиках и выдал им волю.

  

  

  

   Глава шестая

  

  

  

  

  РЫСАЧИХА

  

  

  

  НЕТЕРПЕЛИВЫЕ ДЕНЬГИ

  Да, такое дело выходит, прогадала лихая барынька, когда на свою шею первого мужика отпорола...

  Не смекнула в своём дворянском нарасчётливом и самонравном мозгу всей выгоды в разнице между кулаком и ладошкой, о которой хорошо, видимо, знал покойный супруг её, майор Рысаков, хотя был он совсем даже не майор, а целый генерал-майор, но с жуплого его вида было в нём столь мало генеральского чина, что свои же мужики и прозвали по этой причине в просторечии без всякого добавления просто: майор!

  Что же получилось у неё, когда перекалечила она своих мужиков и баб высушила, как веретёна на шестке перед супрядкой?!

  Известно что!

  Лучше уж было бы стричь потихоньку покорную овечку, пока не брыкалась, как это хорошо делал, когда был в полном порядке, майор, изредка только ради праздника заезжая кому-нибудь самолично в скуло, а... под калеким мужиком и земля становится хуже калеки, засорится она, загноится дурной травой, чёртовой тёщей прорастёт на огородах, которой бес подтираться не будет, не токмо что жвакать скотина, лопухом обрастёт у овинов, и с возом к ним не подъедешь, развешается везде паутина чёртовыми тенетами, как в неметёной избе, потому что мужик приставлен к земле с заранее и хорошо продуманным расчётом не на погибель её и запустенье, а на обилие плодов земных, на радость каждой птичке, зверьку и самому человеку: погляди, какой пир горой идёт, когда мужик пашет или боронит, галки, вороны со всей окружности, белоклювые грачи и черноголовые прилётные с заморских краёв мартыны к нему из-за тысячи вёрст торопятся словно по какому важному неотложному делу, и ни одна пичужка тогда его не боится, прямо лезет кобыле под ноги и обирает червя!

  А в зимнюю стужу, в холодную осеннюю пору?..

  Уж какая, кажется, птица-синица, сама вся с пятиалтынный, и ножки у неё как волосинки, а веником её от избы не отмашешь, сидит себе где-нибудь у окна на берёзе, которую с утра уберёт и разукрасит морозом, попискивает, выщипывая с бочков лишние пёрышки, и смотрит одним глазом, когда же это расхлебястится обшитая рогожей скрипучая дверка, хлынет белый пар из избёнки и запахнет сопрелой кашей и свежим хлебом, а сама хозяйка удосужится за хлопотами вынести на помойку ведёрко?!

  А всего и нужно ей - крошку!

  Значит, если таким вот глазом да с этой точки смотреть, выходит, что в мире уж так заранее было всё сотворено, чтобы сильный на сильном ехал верхом, пускай их катаются с богом, а чтобы слабый слабого за ручку держал, а для того, чтобы слабый не обленился и не сделался круглой фефелой, положившись во всём на другого, зло между ними и добро смешано в нужную меру и вес!..

  Но то ли уж эту мерку мы потеряли, то ли сами смастерили фальшивую гирю и на один, может, только волосок всего укоротили аршин, только вместо того, чтобы помогать и покрепче держаться кучкой, чаще всего люди друг дружку держат за глотку...