Клычков Сергей Антонович - Князь мира

виновата?!

  - ...И... и думать не смей! Чего тут бояться?.. Ишь, печатки на дверях... теперь уж не выйдет, шабаш!

  - Ой, Микита Мироныч, а что, как Алёнку, тоже будут тилискать?! - оглянулась девка на двери.

  - Полудурьё, печати! Да и рылом куда тебе до Алёнки... Несь тоже ведь они разбирают!.. Так, значит, девка, мотри у меня!

  - Сама, Микита Мироныч, не рада... да рази заткнёшь?..

  Никита Мироныч погрозил из темноты кулаком и пропал в коридоре.

  

  

  

  

  * * * * *

  Когда совсем потемнело и в людской перестали хлопать дверями, снова на ночь глядя собралась метель...

  За окном, где-то совсем по голосу недалеко, должно быть с другого края села, протяжно выли голодные волки, и на селе им подвывали собаки... ветер голосил на разные лады, то бегая босыми ногами по крыше и громыхая железом, то ботая из озорства на углу барского дома отставшей от стены водоотводной трубой и забрасывая оконные стёкла морозным снегом, словно с лопаты...

  "Вот в таку погоду если бы в полю, - думает Палашка, прислушиваясь к метельным голосам и поеживаясь плечиками, - осподи боже!"

  И самой Палашке было за диво, что на этот раз не было у неё обычного страха, хотя в соседних комнатах то шуркнет словно туфлей, то по стене проведёт чуть слышно ладошкой, будто нащупывая двери на выход.

  - А пусть его ходит... шут с ним совсем, - плюнула девка три раза и перекрестилась, оттянувши ворот рубахи...

  Приторкнулась она к косяку, поджавши под себя голые ноги, и сладко зевнула, прикрывши рот рукавом... и то ли тут Палашка малость соснула, то ли и в самом деле девке было, как она потом говорила, виденье, бог её знает, потому что и сама она хорошо не разобрала...

  Просто могло показаться... с устатку...

  В полночи будто, когда понемногу стихла метель и посерёдке прочистилось небо, вынырнул месяц, и темнота сразу отступила от барского дома...

  Далеко вдруг всё попрозрачнело и засияло, словно на святках, белесое поле загорелось зелёными огоньками, Палашка будто подбежала к окошку и смотрит, прильнувши к стеклу... осподи боже, до чего же стало сразу светло, каждую веточку видно... и каждая веточка похожа в снегу на белую ручку... только что-то у окон совсем по-другому... на сад что-то совсем мало похоже... да это и вовсе не сад, в саду яблони стоят, закинувши ножку за ножку, по ограде рядами тянутся тополя... откуда тут можжуха, мёртвое дерево, и этот бредняк, у которого веточки похожи с мороза на ручки... вот уж и в самом деле, должно быть, и на другой глаз окривела... да это ж Коровий погост, вон и свежая глинка горкой по средине нето, куда недавно, не сменивши даже рубашки, закопали Алёнку... он самый!.. А там вон дорога мимо проходит, которая к монастырю, и по-за неё всегда-то кости из прошлогодней травы грозятся култышками, то из куста выставится лошадиная морда, объеденная добела муравьями, с зубами на улицу и такими страшными глазницами, что и днём взглянуть даже страшно... Смотрит Палашка на знакомое место, которое, правда, все мужики без шапки обходят, и оттого, что на снегу желтеет маслянистая глина, не прикрытая дерновиной, бегут у неё из бельма крупные слёзы...

  - Алёнушка... подруженька... - шепчет Палашка, обмахиваясь рукавами, - красавушка!

  ...Вдруг земля на погосте зашевелилась, заворошилась, коровьи могилы разломились, словно ковриги... из земли высунулись рога, лошадиные гривы распушились на ветер, и в закрайки упёрлись копыта, взметнулись прямо в небо хвосты, словно дым в морозное утро, с погоста гуськом потянулись с отставшими рёбрами поджарые кони, еле перебирая передними и часто падая на задние ноги, за ними нескладные коровёнки с отвислыми утробами, похожими на худые сенные плетеньки, ни прыти в них, ни стати, светятся рёбра, и шкуры сползли на хвосты лохмотами... не различишь теперь, какая лошадь бегала у барыни под седлом, какая у мужика в хомуте пашню пахала, все подравнялись, как равняются на том свете, должно быть, и люди... а месяц после метели словно не нарадуется, что выдрался из овчинного тулупа, льёт и обливает лучами неживую скотину, принаряжая Коровий погост в бисер и жемчуг, развешивая на каждую веточку янтарные нитки, сыпя под каждый кусток серебро... в бисере, в жемчуге и янтарях вдруг словно раскрылись на месяце в землю большие ворота, и Алёнушка вышла из могилы по жёлтым ступенькам, в одной руке с хворостинкой, а в другой с копеечной свечкой, какую кладут в гроб ко всем умершим своей смертью после псаломной молитвы...

  - Алёнушка... подруженька... - залилась Палашка слёзами, хорошо разглядевши, что и рубашка примёрзла на Алёнке к плечу и покоробилась, как после стирки в холодное время, и горло сдавила чёрная верёвка, с которой её по приказанию барыни похоронили, - да ж, осподи ж боже, родилась под боком коровы и на том свету опять со скотиной! Да ужли ж, андельской душеньке, другого места ей не нашлось?..

  Тут, должно быть, и в самом деле Палашка разревелась не в шутку; у барыни в спальне задзинькали в кровати пружины, и Палашка раскрыла единственный глаз... К великому её удивлению, она и в самом деле стояла возле окошка, чуть уж бутрело и за побелевшими стёклами, на которых морозная метелица навела по краям кружевные узоры, в наплаканном глазу уплывал куда-то далеко под синее небо в белесую мглу Коровий погост, а перед барским домом снова раскинули пышные рукава яблони, запорошённые снегом, словно на стражу выстроились у изгороди тополя... и за ними из оврага высунулось худыми рёбрами крыш село Скудилище с дымками у труб, стоящими недвижно, как видно, к большому морозу.

  - Пала...ашка...а! Пала...ашка...а! - раздался из-за двери хриплый крик Рысачихи, и от него сразу в обоих ушах зазвенело. - Что тебя, одноглазого чёрта, никак не дозовёшься?..

  - Барыня... осподи боже... живые помощи! - сорвалась Палашка и с первого шагу чуть не оступилась: у окна стояла жёлтая лужица, убегая по плинтусу в угол. - Осподи, за что наказанье?..

  - Пала...ашка! Пала...шка...а! - зашлась барыня кашлем. - Дура с печи Пала...а...а...ашка!

  - Бегу, барыня, бегу! - задохнулась девка и наскоро заставила лужицу креслом.

  

  

  

   КАИНОВЫ ПЕЧАТИ

  С утра барыня еле отходилась огуречным рассолом и маринованной брусницей, на которую покойница Марья Савишна была такая мастерица...

  Рысачиха охала, как беременная баба, ахала, натыкаясь везде на сургучи, и то и дело подбегала к большому зеркалу, разглаживая пальчиками одутлые мешки под глазами, мутными с нетрезвой ночи и как бы потерявшими голубизну... Не раз она распускала золотистую, ещё пышную, почти до полу достающую косу и, перебирая её по волосинке на свет, выдёргивала с брезгливой миной серебряные нити, похожие на чуть заметные паутинки, плывущие бог весть куда в золотой листве осеннего леса.

  Палашка еле поспевала за барыней, то то подай, то это принеси, неслышно металась она по комнатам, уже получивши большого леща за графины, которые вовремя не убрала.

  - Это что же такое? - первым долгом крикнула ей Рысачиха, указывая на графины, когда Палашка после своих горьких видений вошла к барыне в спальню. - Что это такое?..

  - Графины, барыня, - ответила Палашка, ничего не понимая.

  - Какие такие графины?.. Почему они... тут?.. Где у них место?..

  Палашка схватилась за щёку, на которой привычные слёзы сразу смешались с огнём от оплеухи.

  - Вон где их место, - показала барыня на шкапчик, - а тут их никогда не бывало... Слышишь?.. Это тебе, дуре с печи, приснилось, наверно!

  ...Испуганно косилась Палашка слезящимся глазом на кресло, за которым спряталась вторая беда, когда Никита Мироныч, поднявшись с порога приёмной и ожидая, когда барыня, зазвавши его в такую рань, сама заведёт разговор, уставился с полной безучастностью себе в сапоги...

  - Ну, Мироныч, - наконец уселась барыня в кресло, - уходил меня этот разбойник... всю ночь трясла лихорадка... ох, никак в себя прийти не могу!

  Никита Мироныч вскинул на барыню пока пустые глаза и поклонился, хорошо ещё не понявши, кто "этот разбойник".

  - Слушай теперь меня и, пожалуйста, не перебивай! Терпеть не могу, когда перебивают или перечат!

  - Молчу, матушка барыня... молчу... оно и верно, что поперечное слово как бревно на дороге... Молчу...

  - Молчи... - барыня недовольно его оглядела, - молчи... потому что сказать нечего больше! Говори, вчера ты вструхнул?..

  Никита Мироныч уставился в пол, как бы разглядывая место, куда стукнуться лбом, и ничего не ответил...

  - Молчи... вижу: вструхнул! Надо бы тебя за это... ну да ладно, тебя я прощаю!

  Никита Мироныч положил поклон и поднялся:

  - Начальство, матушка барыня... как же не струсить?..

  - Какое начальство? Что ты городишь?..

  - ...Борода ровно смазана дёгтем... страховище!

  - Да борода-то, дурак, ненастоящая... прилеплена... Разбойник, а он: начальство! Переодетый разбойник!

  - Разбойни...ик? - протянул Никита Мироныч. - Да что же вы, матушка барыня, вчера мне не сказали... мы бы ему бороду-то в один раз оторвали и руки бы живо скрутили!

  - Молчи... вчера не сказала, зато сейчас говорю! Вчера дело другое: видел, в каком расстройстве была?.. Не перебивай лучше и слушай! Теперь понял: разбойник? Вольно...оду... умец! Вот кто! И Бодяжка вон то же самое говорит... ах, какой, Мироныч, оказался верный... обходительный человек!

  - Барин весёлый! - не выдержал Никита Мироныч, засиявши плутоватой улыбкой. - Никто про это худого слова не скажет... нисходительный барин!

  - Очень... очень хороший! Я прямо жалею, что раньше его не замечала!.. И даже шутила над ним... мне он казался большим... большим дураком!

  - Что вы, матушка барыня... с дураками и не сиживал... жулик, люди говорят, каких мало земля родит... в карты быдто подмешивать ловок!

  - Да?.. Что ещё говорят? - сощурилась барыня на старосту.

  - Да больше ничего не говорят, матушка барыня, - осадился Никита Мироныч, - что касательно к тому же земли у него, так только рази лошадь в возке поворотить, да и то за чужую изгороду заденешь!

  - Ещё что говорят? - прикусила барыня губки.

  - Да ничего, барыня, окромя хорошего, почтенного, будто не слышно! - опять засиял Никита Мироныч.

  - Ну, мало ли что там дураки говорят... очень, очень обходительный человек! Так ты и запомни: кому жулик, а мне... первый теперь человек!

  - Слушаю, матушка барыня!

  - Ты, как только что, так прямо к нему! Барыня, мол, велели распорядиться!

  - Наше дело, матушка барыня, подбирать готовое... а никак вы, по словам, куда, матушка барыня, собираетесь ехать?.. - вытянулся с искренним испугом староста.

  - Велела тут ещё до тебя закладать!.. Четвёрку... ты проходил мимо каретной, не видел?.. В Питер, Мироныч, поеду! В Питер! Жалобу принесу. Разве так можно оставить?.. Жалобу принесу и прямо к стопам!

  - Питер, он, матушка барыня, хитёр, - вторил Никита Мироныч, кивая головкой, - не одному под носом вытер!..

  - Кстати закажу себе новые платья на свадьбу... мои вышли из моды, хотя князь обещался всего навезти... ну да самой будет виднее!

  - Матушка барыня, - переступил Никита Мироныч с ноги на ногу, собираясь, видно, перейти к делу, - а на чём же вы... во что же вы теперь изволите заложить?.. Ведь на каретной печатки?..

  - Что...о ты говоришь? - приподнялась барыня с кресла.

  - Печатки, матушка барыня... везде понавешал бородатый дьявол... и загон, говорит, идёт чехом... не вешать же, говорит, собакам сургучи на хвосты...

  - Печа...ати...и, - заложила Рысачиха руки за спину.

  - Каиновы... каиновы печати, матушка барыня, - торопился староста со словами, - орёл такой выведен на сургуче о двух головах и с лапами книзу, как будто цапает зайца!

  - Молчать! - вскрикнула вдруг барыня не своим голосом, медленно подаваясь к Никите Миронычу, который попятился от неё незаметными шажками, пока не упёрся в стенку и не вытянулся по ней, как будто отставая от пола. - Не на чем, говоришь, барыне ехать?.. Не во что, говоришь, заложить?.. Печати, говоришь?.. Сорвать, - вдруг выпрямилась барыня, подойдя почти вплотную к старосте, - немедленно сорвать и заложить... слышишь, болван?..

  Никита Мироныч повалился снопом барыне в ноги и, не подымая лица, прошептал:

  - О осподи боже!

  - Сорвать... немедленно заложить! - топала барыня ножкой.

  - Матушка барыня, - тихо спросил Никита Мироныч, уставившись в Рысачихины туфли, - а кто же будет в ответе?

  - Что? Что ещё выдумал? Вот глупый вопрос, - засмеялась Рысачиха, отходя от старосты, - вот глупый вопрос!

  - Отвечать-то придётся? - ещё тише повторил Никита Мироныч.

  - Ну?

  - Ведь бородища-то через две недели приедет?

  - Глупый, глупый вопрос... А пусть его приезжает! У меня к тому времени будут... бумаги! Какой глупый вопрос!..

  - Глупый, матушка барыня, глупый... а ведь печатка всё же висит!

  - Сорвать! - вышла опять из себя Рысачиха. - Слышишь, тебе говорю. Знать ничего не знаю, мне надо ехать... а отвечать, болван, будешь ты... Ты, болван, ты!.. В наказание, что ослушаешься барыню... Уж не хочешь ли, чтобы я за тебя отвечала?

  - Мату...ушка барыня, пощади...ите! - Никита Мироныч стукнулся лбом.

  В это время Палашка, стоявшая у окошка, держась за кресло, как за защиту, кинулась к барыне и заглотнулась:

  - Ба...ба...ба...барыня!

  - Ты ещё, кривоглазый сыч! - повернулась к ней Рысачиха, собираясь ударить. - Чего забабакала?.. Ба...ва...у...у... кажется, уродит же бог такую уродину!

  - Ба...ба... барыня, ба...ба...барин приехал!

  - Что?.. Кто приехал? - сразу переменилась Рысачиха в лице, на котором заиграла улыбка и румянец сменил гневную бледность. - Кто там приехал?

  - Ба...барин Бодяга стоит у крыльца.

  Рысачиха подбежала к зеркалу и наспех поправила пышную причёску, пряча за ухо выбившуюся прядку волос, в которой сильно серебрились не замеченные раньше сединки, одёрнула кружева на рукавах, оглядела себя, повернувшись к зеркалу боком и перекинувшись назад головой, и, не взглянувши на старосту, приказала:

  - Мироныч, прими! Ах, какой верный, какой верный и обходительный человек! Сами не поедете, на руках, говорит, на своих руках понесу! Проси, тебе говорят!

  Никита Мироныч лежал на полу возле порога и, подложивши шапку под голову, не шевелился.

  - Тебе говорят или нет! - чекнула Рысачиха старосту ножкой.

  - Истукан нашёл, матушка барыня... нашёл истукан, простите меня, дурака! - Никита Мироныч встал неторопливо и вышел.

  

  

  

   НИЩАЯ БРАТИЯ

  Барин Бодяга был из той редкой породы весёлых и в глубине души даже добрых людей, которые, как бы родясь ради шутки на свет, потом уж при всех обстоятельствах жизни никогда этой весёлости не теряют.

  А кажется, и причин-то для такого весёлого и лёгкого характера было немного: житьишко скушное, вдовое, была жена, да и та с цыганом убежала, именьишко - в хорошей игре на одну карту поставить, одно слово, что барин, а бывает по-всякому: и пироги кушать без начинки, и сапоги носить без починки!

  Мужики, которых у Бодяги было душ пятнадцать или того даже меньше, барина очень любили, любили как раз, может, за то, что, несмотря на Бодягину весёлую плутоватость, они всё же его обходили, обкрадывая чуть ли не на каждом шагу.

  - Шут с тобой, - скажет барин, когда кого-нибудь застанет с мешком у амбара или с топором в лесу на порубке, - подавись моим добром, всё равно я жалованье получаю сразу у четырёх королей!

  Зато ни одни крестины, ни одна свадьба у мужиков без барина не обходилась. Бодяга напивался на таких торжествах с мужиками вповалку, и часто, если свадьба случалась после удачной игры, барин столько раздавал девкам на песни, сколько никогда бы не получил с своих мужиков по оброку.

  Наутро проснётся, опохмелится, колоду в карман и недели на две словно провалится в землю, а там, глядишь, катит домой на тройке с звонками: другому давно бы где-нибудь канделябром голову проломили, а у Бодяги всегда сходило так точно... разве когда привезёт синяк под глазами...

  А всё оттого, что весёлый был человек!

  Всё в нём как-то с головы до пяток смеялось: смеялась розовая лысинка, не видели никогда покою небольшие плутоватые глазки, усеянные заячьими лапками бисерных морщинок, полуоткрытый, удивлённый рот, в который словно по пословице ворона влетела, всегда наготове с усмешкой, припрятанной в уголках немного отставленных губ, оттуда весело поблескивали неправильные, но очень крепкие белые зубы, плечики как на пружинках, пальцы на руках столь ловкие, что барин показывал из них самые разнообразные фигуры, вплоть до амура и псиши, обнявшихся в поцелуе на стенке в отражении от лампы, в меру выпирал очень складный животик, и он совсем не был, видимо, барину в тягость, а короткие ноги знали тысячу разных походок, - всё в нём так прилажено было, что, глядя на него, нельзя было не улыбнуться, а если к тому же заговорит, так разве мёртвый не рассмеётся, хотя бы и не страсть как было смешно.

  Бывают такие люди, у них странно смешаны плутовство и благородство...

  

  

  

  

  * * * * *

  - Здрассте, Раиса Васильевна... здрассте, моя дорогая! - подлетел барин Бодяга к Рысачихиной ручке. - Надеюсь, что вы не в обиде, что я, знаете, так неожиданно... хе... хе... хе... я, знаете, у вас вчера... голову потерял... то есть, понимаете, шапку!.. Уе... хе... ха... ха!..

  Никита Мироныч и Палашка опять уставились по своим местам с пересиленными улыбками на вытянутых лицах, а Рысачиха с таинственным видом поглядывала на барина и тоже улыбалась одними уголками глаз.

  - Верный друг... верный друг, - кокетливо она отнимала руку, в которую словно влип барин Бодяга, - садитесь... садитесь... я уже распорядилась... Мироныч, чтобы сейчас лошади были готовы!

  Никита Мироныч поклонился барыне и не двинулся с места, поглядывая на Бодягу, которому рассказал уже по дороге, что барыня собирается ехать, на что Бодяга разгрохотался, обещавши старосте всё дело это как нельзя лучше уладить...

  - Постойте, Раиса Васильевна... постойте, это ж невежливо, к вам, знаете, гость... старинный ваш слуга и поклонник красоты, а вы... куда вы спешите?..

  - То есть как куда? - обомлела Рысачиха. - Ты же сам вчера, Бодяжка, говорил, что непременно, непременно надобно ехать... что так оставить нельзя!

  - Говорил... говорил, Раиса Васильевна, - залился Бодяга, - но сегодня... уже не скажу... не потому, чтобы что... а так: небла-го-разу-мно!

  - А я так обрадовалась, Мироныч, что верный человек нашёлся, - обратилась барыня к старосте, - а он... я тебя, Бодяжка, не понимаю!

  - Сейчас всё поймёте! Всё поймёте, Раиса Васильевна!

  - Ну?

  - Да не нукайте, а то не поедет, - захахакал Бодяга, - первым долгом позвольте спросить... по порядку: отпускали вы своих мужиков по святым местам, знаете, вроде как богу молиться?..

  Рысачиха сломала тонкую бровь и недружелюбно оглядела Бодягу:

  - Ты это к чему?..

  - Да всё к тому же, Раиса Васильевна... к тому же... кто это вам посоветовал только... я бы сказал: человек не ума!

  - Вот у меня советчик стоит! - кивнула испуганно Рысачиха на Никиту Мироныча, который затеребил сразу шапку, собираясь оправдываться перед барыней, но та замахала руками и топнула ножкой. - Молчи уж, молчи, за умного скорее сойдёшь!

  - Молчу, - вздохнул Никита Мироныч.

  - Вот и молчи... Бодяжка, говори скорей, сердце моё чует, что не с добром приехал!

  - Что вы, что вы, Раиса Васильевна, - поднял руки Бодяга и раскатился смешком, - что вы?.. Всё, всё слава богу! Вы в полном здравии, а что касается, - кивнул он на сургучи, - так эка, подумаешь... испугали! Чёрт с ними совсем, пускай висят: не рябина... дрозды не оборвут!.. Пускай, пускай... что вы от этого, такая богачиха, обеднеете, что ли?.. Пожалуйте ручку!

  Бодяга нагнулся к Рысачихиной ручке, но барыня неожиданно вскочила и отвесила ему оплеуху.

  - Мироныч... выпороть Бодягу... сейчас же! - затопала барыня ножками, Никита Мироныч собрал гармошку на лбу и уставился на барыню, вытянув руки, Палашка побледнела до корня волос и схватилась за щёку, а Бодяга достал из кармашка красный платок, вытер лысинку и с серьёзным видом показал Рысачихе на кресло:

  - Садитесь, прошу!

  Рысачиха, должно быть, столь удивилась необычному виду Бодяги, что сразу остыла и устало опустилась на прежнее место:

  - Ах, какая я несчастная... несчастная женщина! - и закрылась платочком.

  - Божественная ручка... ха... ха... инда в испарину бросило... ха... ха... ха... ха..! - залился снова Бодяга, и Рысачиха выглянула из-за платка повеселевшими глазами. - Полноте, Раиса Васильевна... не хотел вас только пугать, а вижу... придётся, потому что насмерть самого меня перевернули!

  - Говори, Бодяжка... а то, ей-богу, отдеру на конюшне! - гневно опять вскрикнула Рысачиха.

  - Сейчас... Раиса Васильевна... ох, господи, сердце под ложечку закатилось... сейчас, надо вам с самого начала сказать, что я у вас тут вчера здорово повоевал... я, знаете, не храбрый человек, не герой, нечего грехи таить, человек я даже трусливый, но вчера не утерпел! Не вытерпел, знаете! Встретил этого... имени даже в вашем присутствии не буду его поганого произносить!.. Соткнулся, знаете, с глазу на глаз и кричу: "Вон... вон!.." Кричу ему не своим, знаете, голосом: "Вон из благородного дома!.." А он... знаете... сюда вот за фалдочку... да и вы...ни...ма...ет! Что вынима...ет! Пистолет! Вот такой!

  Рысачиха махнула недоверчиво ручкой, заглядывая на себя в зеркало, Никита Мироныч носом в шапку уткнулся, чтобы не прыснуть, а Палашка, благо никто на неё не глядит, схоронилась за кресло и наскоро затирала подолом облуженный пол.

  - Что, не верите, Раиса Васильевна! Ну, не верите, конечно, как там хотите, только, понимаете сами, пистолета я не перенёс и даже без шапки, как я уже вам говорил, скорее дралка... выбежал; знаете, новое горе: кучера нет! Я туда, сюда - провалился! Думал, думал, что тут мне делать?.. И, знаете... странником на своих на двоих куда глаза поглядели!

  - Такого кучера... я бы выпорола собственноручно! - не удержалась Рысачиха.

  - Полноте, Раиса Васильевна, что это за житьё: порка да кнутьё! К тому же вот сейчас сами увидите, как этот кучер мне пригодился. Выпори я его, как вы говорите, и может... всё дело было бы по-другому! Вот-с, - обмахнулся Бодяга платочком, - изволите видеть, а тут, понимаете, метель... ветер, знаете, свищет... прямо погибель! Шёл я, шёл, гляжу, слава те господи, посредь самого поля возок! И мерин мой... и Иван: спят, и горюшка мало! Я, конечно, тут уже не утерпел... дал одну дулю и залез к нему в шубу!

  - Ффи! - плюнула Рысачиха. - От этих шуб пахнет ужасно!

  - Ужасно... ужасно, Раиса Васильевна... но вы не поверите, с каким удовольствием я залез в эту овчину... залез, знаете, и сразу в тепле согрелся и, понимаете, должно быть, заснул! Ну, вот тут, - Бодяга вытерся платочком и поглядел на Рысачиху, - Палашка... принеси полотенце, - кивнул барин девке, - Никита Мироныч, приготовь графин!

  - Да ты что со мной, в дуры играешь? - вскрикнула Рысачиха и затопала ножкой, отчего ни Палашка, ни Никита Мироныч даже не сдвинулись с места. - Ой, Бодяга, и в самом деле ты жу...жулик! К чему ты всё это городишь?..

  - Сейчас... сейчас, Раиса Васильевна! Имейте же хоть маленько терпенья... Выпороть вы меня всегда успеете, тем более что это мне даже будет приятно! Ей-богу, как перед богом вам говорю: по-всячески били, ну, а пороть ещё не пороли!

  - У кого нету мозга, матушка барыня, тому в пользу и розга! - вставил Никита Мироныч, не взглянувши на Бодягу.

  - Ну, так и вот, - моргнул Бодяга на старосту, - вот, Раиса Васильевна, лежу это я у Христа за пазухой и думаю себе: сейчас приеду домой, рыжичков, грибков-подосёночков, барашка да поросёночка, и будет оченно славно... Вдруг! Вдруг, знаете... так издалека вроде сначала, а потом, понимаете, ближе, ближе, вроде как слепые поют, - что, думаю, такое:

  

  А и пьяница с добрыми канпании не важиваеть,

  

  А и пьяница церковь божию аб'и'ходом аб'и'хаживаеть!

  Думаю: грежу! Греза, знаете, такая мне к какому-нибудь несчастью снится или к выпивке... Кажется, слепых во сне видеть - к запою!..

  Рысачиха оглядела Никиту Мироныча, широко открывши глаза, и Никита Мироныч перестал прятаться в шапку и тоже вытянулся, уставившись на неё и бледнея.

  - Да-а-с, - продолжал Бодяга, не глядя на барыню, - Иван ничего, свой разговор, понимаете, у него с мерином идёт: "ну" да "ну", "бог тебя любил" и всё такое! Вдруг слышу: "Сто...ойййй!" Чувствую, как мерин сразу присел на задние ноги. Голосок, знаете, такой, что мороз и летом прохватит! "Стой, куда едешь?" - "А тебе, - слышу, говорит Иван, - какое дело?" - "Наше дело, - отвечает, - как задело, так и дело! Не видишь, - говорит, - что за народ? Встренемся, посторонимся, в ножки поклонимся, в грехах покаемся, карманами поменяемся! Не видишь, - кричит, - нищая братия, дорожная шатия!" Думаю, карачун! И что же вы полагаете, съёжился я, совсем, кажется, забился комочком в тулуп, и вдруг как за ногу дёрнет... Как это только ногу, проклятый, не выдернул, и, если бы не Иван, тоже поминай как звали!

  - Какой ужас! - схватилась Рысачиха за сердце.

  - Ужас... ужас... Раиса Васильевна... истинный ужас! Только Иван и говорит: "Бери, Буркан, лучше меня, а барина, говорит, не тревожь! Барина, говорит, предоставь, потому барин нам нужен! Без барина нашим мужикам будет скушно!"

  - Буркан? - привстала Рысачиха.

  - Да... да... Раиса Васильевна... - вскочил и Бодяга, - об чём же я вам и говорю. Оказывается, его ваши же мужики на дороге и освободили! Осподи, думаю, конец! Кончик! Нет, миловал бог. Высунулся из овчины, гляжу: целая рота! И Бурканище этот ваш... вроде как за атамана, с дубинкой! Двенашина прямо в руках! Давай, говорит, Бодяга, на водку, и дело с концом! Поезжай, говорит, с богом. Ну, я, конечно... благо на случай была... Передай, говорит, барыне, что скоро с оброком придём.

  - А князь? - тихо прошептала Рысачиха.

  - Палашка, полотенце!.. Никита, воды!.. - закричал Бодяга, но в это время и барыня тоже вскрикнула страшным криком и повалилась снопом.

  Никита Мироныч и Палашка бросились с испуганными лицами по коридору, а Бодяга огляделся кругом тупыми глазами и в первый раз, может, в жизни склонился над барыней и по-дурацки заплакал.

  

  

  

   Глава девятая

  

  

  

   НЕРАЗМЕННЫЙ РУБЛЬ

  

  

  

   ДОБРОЕ ЦАРСТВО

  Редко барину Бодяге удавалось сказать нешуточное правдивое слово, а тут, как оказалось, выложил он одну сущую правду: князя Копыту и в самом деле уходили Рысачихины мужички, которых барыня задолго ещё до этого распустила по монастырям собирать милостыню в оплату оброка.

  Как видно теперь, барыня малую пользу получила от этих милостынников, такие мужики, как Недотяпа, может, в сто лет один раз родятся, а тут, должно быть, сыскался всё же один мозголовый, который раскумекал по-настоящему всё это дело и присоветовал всей нищей братии сменить посохи на дубины... В первую же голову, видимо, как сом в вершу, князь и ввалился, зарыли они его будто бы в землю живьём, чтобы и следка с душком не осталось, а Буркан, которого князь Копыто, как известно, вёз от Рысачихи на закорках кибитки, скрученного по рукам и ногам, для передачи начальству, разорвал на себе, как только рысаки на князя напали, льняные ужища и ими, перед тем как закопать, спеленал Рысачихиного жениха, как младенца.

  После такой тяжёлой сердечной потери, а также и после того, как разбазарили у барыни по описи фамильную мебель, драгоценные безделушки и с молотка вместе с егерями пустили весь собачий загон, не только уже из Питера женихи не наезжали, а даже соседские помещики отвадились понемногу, братья Кушаковы сочли появляться у барыни неблагоприличным, потому что у них теперь стояли её клавесины, а Бодяга повертелся ещё, должно быть, года три у барыни после смерти князя Копыты, а потом, так и не покрывшись с нею венцом, хотя блудили открыто, уехал куда-то со своей колодой получать жалованье сразу с четырёх королей, но, видимо, сошло не совсем благополучно, и он назад не вернулся.

  Без весёлого барина ещё более обстрашнело в Рысачихином доме, правда, в нём уже не разгуливал по ночам майор в бархатных туфлях, но огромные комнаты, опустевшие после распродажи, как после хорошего вора, стояли теперь угрюмые и неприютные, Палашка, то ли скрива, то ли с нераденья, не поспевала обмахивать паутину, и на майоровой половине поселились безрукие духи, тихие и безыменные, от которых докуки никакой не было, и только веяли в холодное время изо всех углов сквозняки, как неживое дыханье.

  Странно и неожиданно Рысачиха изменилась к этой поре и в характере своём, и в обращенье с народом, ни девок уже не лупила по делу и по безделью, ни мужиков не запарывала на конюшне, если отпорет кого, так очень слегка для назиданья и больше вроде как в память, тут рысачки немного передохнули, и даже сыскались охотники, которые за барыню ставили свечки и по простоте и незлобивости за неё богу молились, что тот её образумил... никто не мог по-настоящему постичь причину такой перемены, одни говорили, что Рысачиха, после того как её милостынников, покончивших с князем, переловили и самого Буркана отправили в каторгу на вечные веки, получила от начальства внушенье, чтобы на будущее с мужиками была поосторожнее, а кто отмахивался от этих догадок, потому что и в самом деле великое, подумаешь, горе начальству, да и не такая барыня, чтобы её испугать!

  Но, должно быть, и в самом деле всё же было что-то такое, Рысачиха перестала калечить мужиков едва ли без всякой причины, тем более что подобралась она с другого конца, хитро припрятавши за доброе слово и приветливую улыбку безумный умысел, которого и дьявол бы не придумал: по примеру барина Бодяги и, должно быть, по весёлому его наущенью Рысачиха стала крестить у мужиков новорождённых младенцев, но все Рысачихины крестники, хотя и рождались на свет в глазах без малой тенинки, со временем по неизвестной причине становились слепцами... мужики поначалу приняли эту затею за великую барскую милость и снисхожденье, а потом, когда пришлось ребятишек раньше времени обучать слепецкому Лазарю да Пьянице, зачесали в затылках:

  - Видно, и барская милость хуже напасти... и доброе слово острее ножа!

  Как это так выходило, нам сейчас трудно по справедливости разобраться, может, какая зараза по Скудилищу в эти годы ходила, тем более что к чистоте и опрятке Рысачихины мужики имели мало привычки, но если поверить сказанью про Рысачиху, так и тут дело её рук не миновало...

  Будто бы Рысачиха на безымянном пальце левой руки носила золотое кольцо, которое подарил ей во время помолвки Копыто, почему она после князевой смерти по-вдовьему положенью и передела его на левую руку, в этом кольце в оправе в виде сердечка сиял лунный камень, в нём-то и была чудесная сила: при одном незаметном прикосновении на любом месте на теле вырастало дикое мёртвое мясо, которое потом загнивало, причиняя человеку большие мученья, отваливаясь лохмотами... с этим кольцом барыню похоронили, потому что никто не захотел к нему прикоснуться, им же она обручилась в своё время, конечно негласно совсем от народа, с нечистым, проживавшим ни где, как в нашем Чертухине в виде того пономаря, о котором у нас разговор был вначале... к нему барыня и в самом деле часто наезжала, как думали у нас, тогда ни о чём не догадавшись, слушать удивительный звон и промеж прочим на дурную кровь ставить пиявки, должно быть, если правильно это, барыня, когда пономарь шандарахнулся с чертухинской колокольни на пасхальной неделе, только ради отвода глаз заказала по нём сорокоуст, заплативши вперёд до копейки, и надо ещё, коли так, полагать, что с ним-то Рысачиха и приблудила на шестом десятке красавицу дочку, на которой потом женился барин Бачурин, но тут уж начинается совсем другая исторья, и нам распространяться нечего много, потому что и смысл в ней, и событья другие... пока же что надо ко всему только добавить, что, может, ни о чём бы таком простые мужики не догадались, если бы к Рысачихиному старосте Никите Миронычу не препожаловала седьмая беда под самые окна.

  Вот тут дело получилось какое...

  

  

  

  

  * * * * *

  В старину совсем не считалось за диво, когда родили старухи.

  Случалось это сплошь да кряду, потому что народ, должно быть, был во много раз здоровее и плодовитей...

  Не удивился никто и в селе Скудилище, что у старосты к седым волосам Лукерья стряхнула поскрёбыша-сына, что было Никите Миронычу в немалую радость, потому что раньше родились всё девки и по какой-то причине не выживали...

  Однажды, как раз на седьмой день, когда роженихе, по старому обычаю, можно было уже на людей показаться и справить младенца по положенью, Никита Мироныч с утра ушёл к барыне по делам, а Лукерья, благо младенец уродился тихий и неблагливый, с засученными по локоть руками хлопотала у печки, приготовляя к завтраку алялюшки... в голове у Лукерьи спокойно плыла неторопливая домашняя дума, как густой туман над болотом, на сердце лежала довольная тишина, словно по осени в убранном поле, и она совсем не заметила за хлопотнёй, как скрипнула петлями дверь и в избу вошёл Иван Недотяпа.

  Долго Недотяпа переминался возле порога, держа на весу железную клюшку, за плечами у него вздувалась сума, заметно подававшая вперёд всего Недотяпу, ниже коленок пестрядинный армяк зиял широкими дырами, в которых то белело голое тело, то лоснились завитками и кольцами тяжёлые вериги, на ногах топырились носами широкие чуни, перевидавшие, видно, немало дорог, и по лицу Недотяпы блуждала пытливая, неуверенная улыбка, раздавшая скулы и рот, борода клочилась, как после драки, и весь он с лица походил на икону безвестного страстотерпца, недописанную малорадивым иконописцем... Помолился Недотяпа на образ, оглядел заветренными глазами углы и тихо промолвил:

  - Дома-ти!.. Хозяин-то дома, говорю, доброго ему добра?..

  Лукерья вздрогнула, чуть не выронив помакушку, которой смазывала сковородки, высунулась из-за печки и, не поверя глазам, притаилась за перегородку.

  "Ишь ты, - думает она, - опять святой чёрт приволокся! Сколько лет не видали!"

  - Дома, говорю, хозяин али хозяйка?.. - погромче повторил Недотяпа, уставившись в печку.

  Лукерья оглядела в щелку пристальным взглядом Недотяпу и сама себе удивилась, что нет у неё при виде такого человека обычного страха - человек как человек, и венчика на нём не видать, как в прошлый приход, должно быть, померещилось Никите Миронычу, и взгляд тусклый, без никакого сиянья, одно только, что одет больно рванисто, как и Рысачихины нищие, собираясь в оброчное богомолье, не ходят. Перекрестилась Лукерья на всякий худой случай и вышла с видом недружелюбным и строгим, как бы, чего доброго, не подумал, что его испугались.

  - Ишь ты, прорвы-то на тебя нигде не найдётся, - сказала она, даже не поклонившись.

  - Доброго добра, Лукерья Лукичишна, - выкланялся ей Недотяпа, - к Миките Миронычу, к благодетелю...

  - В сарай вышел за сеном, - соврала Лукерья, - живой минутой вернётся!

  - Вот и ладно-повадно... я, коли что, присяду да обогреюсь малось с дороги... - опустился Недотяпа к порогу, - февраль - кривые дороги, а ноги стали убоги, ох, как плошаю ногами, ну да, как говорится, ноги не ходят, зато крылушки носят!

  - Небось опять барыне оброк свой принёс? - присела и Лукерья на лавку, не отрываясь от Недотяпы.

  - Как же, Лукичишна... как же, думаю на этот раз рассчитаться с барыней сполна и вчистую: ко гробу теперь пойду, в Ерусалин-град по обещанию! Ох, коли бы не этот проклятущий оброк, кажется бы, совсем не вернулся... Как она, барыня-то наша милостивица, по прошлости ничего про меня... довольна была Недотяпой?

  - Уж и не говори, Недотяпа... лучше не говори... на такой грех навёл ты барыню с этим оброком! Век не забудешь! - сокрушённо покачала головою Лукерья. - Тебя тут из души-то в душу мужики позорят, так клянут, так клянут: у него, говорят, святость одна в голове, а тут за эту святость отдувайся всем миром!

  - Известное дело, ругают, кого за грехи черти стругают!.. У нас доброго дела совершить нельзя, всякое доброе повернётся на злое, потому что святость у нас только что у аналоя... Святости в народе ничего не осталось, а если и осталось, так самая малось, - обтёр Недотяпа глаза рукавом, словно его слезой даже прошибло от Лукерьиных слов, - округ народа чёрная сила!..

  - Да ведь при чём тут мужики?.. Барыня всё и разъяснила... чуть даже Мироныча не отодрала на конюшне, потому что и мой почёл тебя по простоте за святого...

  - Ишь! - просветлел Недотяпа.

  - А барыня разъяснила: мужик, говорит, может быть чёртом, а не святым! Святых мужиков даже, говорит, нет на чудотворных иконах! С той поры, с лёгкой её руки, так тебя в народе святым чёртом и величают!

  - Осподи милостивый, - вздохнул Недотяпа.

  - Барыня-то после твоего оброку, почитай, молодых и старых - всех ног порешила, чтобы больше подавали калеким... Нищий, говорит, калекий во много раз выгоднее мужика!

  - Ну? - прошептал Недотяпа. - Что ты говоришь?

  - Вот тебе и ну! По монастырям отправила вроде как на богомолье... милостыню ей собирать!

  - Осподи! - удивлённо вскинулся Недотяпа глазами.

  - А они, - зашептала Лукерья, пугливо оглянувшись на окна, - не будь дурны, вместо богомолья вышли на большую дорогу и начали такое вытворять!.. Душегубы! Князя убили!

  - Ну...у...у? - даже привстал Недотяпа.

  - Переловили... по твоей... по твоей милости, Недотяпа. Сколько народу пропало! Сам ходишь в веригах, а на других надел кандалы. Жалко больно Буркашу!

  - Значит, пропал и Буркашка?.. А?.. Дивное дело, Лукерьюшка, дивное дело: отдашь с себя всё до нитки, а другие за тебя, вишь, в убытке! - поник лохмами Недотяпа. - Ишь, как всё повернулось!

  - Прыткий ты стал на язык, Недотяпа... оченно прыткий! - поджала локотки Лукерья, оглядывая Недотяпу. - Должно, что всего наслушался да навидался!

  - И то, Лукерьюшка, правда... чего-чего не едал! Чего-чего не видал!.. Вот уж, скажу тебе по правде, в такой был стороне, коли рассказать, так, ей-бо, верно говорю, не поверишь! Царство такое есть, Лукерья, на свете... царство... прекрасное королевство!

  - А ну погоди, я малость в печке оправлю, а то Мироныч придёт, задаст хорошую трёпку, что у меня ничего не готово!.. - шмыгнула Лукерья за печку, на ходу взглянувши к младенцу за полог.

  - Да ты, Лукерьюшка, готовь там себе с богом... я и то привык сам с собой рассуждать, сяду где-нибудь под ёлочку возле дороги и вот говорю, говорю, что только на язык полезет, а ёлочки, берёзки слушают меня и веточками машут... хушь бы што... ты, пожалуй, не слушай, а то, грехом, разговорюсь и назову не Лукерьей, а... Лушей! Хе... хе... хе!..

  Лукерья мотнула Недотяпе из-за печки головой с тихим смешком и завозилась сковородами, а Недотяпа перекрестился умильно на образ и начал причитать нараспев, подымаясь голосом с каждым словом всё выше:

  

  - А и еся на свете царство доброе...

  

  Королевство вежливое...

  

  Княжество учтивое...

  

  А и живут в тоём царстве

  

  Не в оммане, не в коварстве,

  

  Ох, и проживают в тоём королевстве

  

  Во нерушимости, во девстве...