Клычков Сергей Антонович - Князь мира

; А и сам народ в тоём княжестве

  

  Не лихоимчивый, не куражистый...

  

  А и церкви там из золота все новеньки,

  

  Все в зенчужных камушках часовенки,

  

  А и улички рублёвиками вымощены,

  

  Золотым песочком вычищены,

  

  Закоулочки выложены полтинниками,

  

  Четвертаками, пятиалтынниками,

  

  А и для простаков мужиков

  

  Избы из медных пятаков,

  

  Для начальства, купцов да аршинников

  

  Из серебряных гривенников...

  

  А денежки гвоздиками приколочены,

  

  Шобы прохожие не зарились оченно,

  

  А и крылечки как кивоты кипарисовые,

  

  Шаровары у всех с напуском плисовые,

  

  Рубахи на всех новые да нанковые,

  

  В один цвет и хасон, одинаковые,

  

  Сапоги же лаковы,

  

  Почитай, у всякова...

  

  Ни поборов им, ни барщины им, ни оброка,

  

  Не царь над ними и не царица,

  

  А птица

  

  Со-ро-ка!

  

  А и войдёшь в то царство доброе,

  

  Крепкосокое, круторёброе,

  

  Вот и внидешь в королевство вежливое,

  

  Попадёшь ежели

  

  В учтивое княжество,

  

  Где народ здоровый да коряжистый,

  

  Толь всего потребуется по положению

  

  Ради свычая, в уважение:

  

  Поклониться пред церковами божими,

  

  Поздоровкаться ласково с прохожими:

  

  Дескать, доброго вам, братцы, добра,

  

  Прожития, братцы, весёлова.

  

  Тут дадут тебе шубу рудого бобра,

  

  Дорогую шапку из соболя

  

  Напялют на нечёсану голову!..

  

  Носи и не изнашивай,

  

  Надевай и не спрашивай,

  

  Где, дескать, купили, где добыли?..

  

  Тут достанут тебе со самой верхней полочки

  

  Всё новёшенькое, шитое с иголочки,

  

  Рубаху выдадут новую, нанковую,

  

  Цветом, хасоном со всеми одинаковую,

  

  Шаровары с напусками примерют плисовые,

  

  Никакой цены на них не прописывая...

  

  А и цена

  

  Всему тут одна:

  

  Слово доброе да руке-трясение

  

  И в будний день и воскресение!

  

  А и начнут тебя потчевать разною пищею,

  

  Жареным тебя угощать и пареным,

  

  Насуют всего в сумку нищую,

  

  Выведут на крыльцо, как барина!..

  

  Вот и тут дадут одну денежку,

  

  Эту денежку никуда не денешь ты.

  

  Неразмедный рубль сбоку с дырочкой,

  

  С завсегдашней с лёгкой выручкой...

  - Што ты?.. Што ты?.. - выскочила Лукерья из-за печки в руках с помакушкой. - Што ты воешь, словно леший болотный?.. Ребёнка всполошишь... не видишь, младенец?.. Да и народ, того гляди, соберётся... вздуют ещё... отвалтузят!

  - Ох, Лукерьюшка, и то зачитался!.. А ты что?.. Не веришь?..

  - Вот уж Недотяпа, истинно, что Недотяпа... да кто же поверит?.. - поджала руки Лукерья, усмехаясь робкой улыбкой.

  - А кто не поверит, Лукерьюшка... тому сядет веред и в зад и на перед! - ухмыльнулся и Недотяпа. - Раздосадила ты меня, Лукичишна, разговором про барыню... сильно мне не любо, что так нехорошо меня в народе возвеличали... должно, что надо совершить теперь по-другому, - поглядел Недотяпа на люльку с младенцем, спустил с плеча на пол суму и, развязавши на ней мёртвый узел, достал с самого дна большой кошелёк, - вот, Лукерьюшка, хушь ты верь, хушь не верь, а за доброе слово получай себе награду... - Подошёл Недотяпа к столу и вывалил на него золотую груду, в которой меж золотыми, словно плотица на солнце, серебрился один только целковый. - Мотри сюда, когда не веришь... ишь, какие золотенькие, новенькие да плотненькие!

  Лукерья шагнула к Недотяпе и, перекрестившись на него, как на икону, поклонилась в землю долгим поклоном и поцеловала грязные чуни.

  

  

  

  

  АЛЯЛЮШКА

  Недотяпа долго смотрел, опёршись руками о стол, на широкую, словно дроги, с которых сняли колёса, спину Лукерьи, и глаза его то темнели, то вдруг загорались зелёными огоньками, потом нащупал в золотой груде целковик и тихо промолвил:

  - Вставай, Лукерьюшка, простая душа... полно; у нас седни не прощёное воскресенье, чтобы валяться друг перед другом!

  Лукерья встала на ноги, неторопливо отёрла кубовым подолом крупные слёзы, в которых смешаны были и радость и удивленье, а Недотяпа придержал вериги, чтобы не очень гремели, и тоже ей поклонился, облобызавши голые ноги. Лукерья, не шелохнувшись, тупыми глазами смотрела на золотые, как бы соображая, куда их получше запрятать.

  - Прости и меня, грешника-кромешника, - прошептал Недотяпа, приподымаясь и осматривая Лукерью пытливыми глазами, - собери, Лукерьюшка, деньги... как бы кто, грехом, не наткнулся... Одно смущение только!

  Лукерья как будто только этого и ожидала: не смея сама дотронуться до денег, бросилась к голбице и дрожащими руками стала набивать монеты в две глиняных чашки; одна вышла стогом, другая вровень с краями; схватила их со стола и остановилась посерёдке избы, не зная, что с ними делать.

  - Ты, Лукерьюшка, сунь под шесток, - улыбнулся на неё Недотяпа, - авось там тараканы не стащут! Сунь их поскорее, чтобы глаза мне не мозолили больше.

  Лукерья накрыла передником чашки, поклонилась Недотяпе низким поклоном и скрылась за печку. Недотяпа уселся в переднем углу на лавку и, как бы играя серебряным целковиком в неловких руках, хитро и довольно улыбался, и улыбка эта делала его простое лицо замысловатым и страшным...

  "Вот юрод, сбоку рот, - подумала про себя Лукерья, когда вышла к нему и встала у притолоки со скрещенными руками, как бы ожидая, что теперь скажет ещё Недотяпа, - теперь, пожалуй, пускай себе бормочет что хочет: денежки, слава те осподи, убраны! Теперь бы Мироныча только дождаться!"

  - Вот, Лукерьюшка, какое дело выходит, - начал неторопливо Недотяпа опять свой разговор, - как всё в жизни у бога устроено ладно: один челэк всю жизнь от бедности да лихоты как мышь от кота кроется, а она его из мышиной норы, кажется, выдерет, без фонаря ночью найдёт, а я вот... а я вот сколь годов от богачества бегаю и спасенья не нахожу! Потому сказано ибо: легче верблюду плясать по блюду, чем войти богатому в царствие! Видишь вот этот целковик?..

  Лукерья вытянула голову, боясь сдвинуться с места, и жадными глазами посмотрела на монету.

  - Как же не видеть, Недотяпа: хорошие деньги! - сказала она, вздохнувши.

  - Да ты на него не жадись, Лукерья! Всё равно я вот, скажем к примеру, тебе его дам, а... ног у него, видать, нету, а прибежит! Всё равно опять ко мне прибежит.

  - Прибежи...ит? - протянула удивлённо Лукерья.

  - Истинное слово, вернётся... Уж я его, кажется, по-всячески от себя отстранял - и с корабля-то в воду по самой серёдке моря кидал, и в могилу с покойниками вместе закапывал, и в лесу сколько раз клал на видное место... Одневысь, как в первый оброк приходил, какое дело случилось...

  Лукерья развела руки, уставившись в Недотяпу, а тот заглянул на кого-то в окошко, опять улыбнулся и продолжал:

  - Да-а... Иду это я к вам с оброком мимо Чертухина, несь знаешь такое село?

  - Ну как же, - всполохнулась Лукерья, - как же не знать: в эвтом селе тоже вроде как один святой проживает... Сумнительный мне человек: уж, кажется, на что нищая у нас сторона, а недели не пройдёт, чтобы палочкой в окна не стукнул!

  - Палочка, значит, выручалочка! - усмехнулся Недотяпа.

  - Такое и прозвание дали: Михайла-с-Палочкой!

  - Подают? - опять усмехнулся Недотяпа.

  - А как же? Христа бога ради! Как же тут не подать! Сам не съешь, а нищему человеку за пазуху сунешь!

  - Простая душа, Лукерья, у тебя, говорю, простая душа! Михайла не нищий, а всё больше ищет.

  - Простая душа, зато и нет ни гроша, - отвернулась Лукерья.

  - Не было - будет! Подашь - не убудет! Так вот, иду это я мимо болота, а с болота как раз дороги расходятся в разное место, и в стороне так, на самом виду, такой заметливый пень... Подошёл я, гляжу - на пенушке лежит медная змейка... Ну, думаю себе, змей - умная, мудрая тварь, подложу-ка я под змейку свой проклятый целковик, авось в норку к себе укатит, змеёныши от скуки забавиться будут... Так и сделал... Что же ты думаешь? Не успел дойти до наших ворот, чувствую - здесь, у самого сердца!

  - Скажи, сделай милость, - разинулась Лукерья на целковый.

  - Должно, что какой-нибудь челэк насунулся и положил его в карман без молитвы! А ведь целкаш-то какой... только подумай: купишь чего-нибудь на три копейки, сдачу сунешь в рукав, а он уж... там... на своём месте, со сдачею вместе!

  - Пошлёт же бог одному человеку такую удачу! - перекрестилась Лукерья. - Оно ведь и правда, Недотяпа, привяжется счастье да удача к человеку, прилипнет к кому-нибудь одному, и её хуже беды от него помелом не отмашешь!

  - Верно... верно, Лукерья! - обрадовался Недотяпа. - Правильно, вишь, говоришь. Хуже беды! Во много раз хуже напасти! А думаю я вот теперь, благо ты печёшь алялюшки... не запечь ли мне его в тесто? Денежка, она липнет к человечьему поту, пристаёт к труженой крови, а в божьем хлебе, я так думаю, и поту и крови довольно... Думаю так, что в тесте, с молитовкой вместе, рублик мой должен завязнуть... завязнет!..

  - Что ж, - улыбнулась Лукерья, - давай запеку... У нас барыня, бывало, деньги так запекала в бытность майора, когда тот бывал именинник!

  - Барыня запекала на именины, а я, Лукерьюшка, запеку-ка себе на похороны! На вот рублишко, сделай, оспода ради, алялюшку потолще да масла не пожалей на этот случай!

  - Враз будет готово, - перекрестилась Лукерья.

  Лукерья приняла целковик из рук Недотяпы и чуть его не уронила: показалось ей, что побёг от него огонёк в дрожащие руки и даже под пятки кольнуло, но, видимо, пересилила себя и только перекосилась улыбкой, а Недотяпа подошёл к окошку и замотал свалявшимися колтунами:

  - Слава те осподи... вот и челэка подходящего бог подаёт!

  - Недотяпа, с пылу, с жару! - весело крикнула Лукерья из-за печки.

  - Спаси те Христос, Лукерьюшка, спаси те Христос и помилуй, - бросился Недотяпа за печку, как будто боясь опоздать.

  Лукерья подала Недотяпе всю сковородку, на которой вспухла румяными краями вкусная алялюшка. Недотяпа схватил её, обдувая в ладонях, и поклонился Лукерье:

  - Грехов тебе прощенье за такое угощенье! Ай да наливуха, во имя отца и сына и... духа!

  Лукерья, добравшись снова до печки, сунула новую сковородку, окропивши её помакушкой, а Недотяпа вышел с печевом в руках за печку и кому-то тихо промолвил:

  - Прими Христа-оспода ради!

  "Уж и чудачок этот Недотяпа, - усмехнулась Лукерья, следя, чтобы на сильном огне не подгорело, - сам себе подаёт! Деньги отдаёт, вот уж чудак! Истинное слово, что Недотяпа..."

  Зашипело в печи конопляное масло, выбиваясь пузырями со сковороды из-под теста, Лукерья так и впилась глазами, улучая минуту, когда повернуть на другой бок алялюшку, и потому едва расслышала другой голос за перегородкой, который мало был похож на тяжёлый хрип Недотяпы:

  - С кех это пор стал ты сам подавать, Недотяпа?

  - А ты, божий челэк, меньше говори да больше глазами моргай, - недовольно прохрипел Недотяпа, - знай себе палочкой-выручалочкой помахивай!

  - Да я ж не в обиду, а так, спроста говорю: сам милостыню собираешь, - опять слышится голос.

  - С нищей милостыни иной становится богатеем... Это мы с тобой, дураки, весь век задарма потеем! Ты-то понимай! - с задышкой хрипит Недотяпа. - Ты не гляди, что я такой калекий, не думай и не кумекай! Иди... иди себе с богом, получил милостыньку и иди с осподом!

  - Спаси Христос... прощенья просим!.. Коли будешь в Чертухине, постучи... и я те подам по скудоимству!

  - Ну, уж у вас в Чертухине зимой напросишься снегу... иди с богом, иди! - проскрипела жалобно дверь и слилась с Недотяпиным хрипом. - Слава те осподи, слава!

  Лукерья уронила на пол пышную алялюшку и выскочила из-за печки, оглянула избу: нет никого, а Недотяпа лежит в переднем углу врастяжку, тяжело вздыхает и стукает громко лбом о половицу.

  "Ай и в самом деле Михайла... как это его всегда чёрт в такое время подсунет, - подумала Лукерья про чертухинского Михайлу, который в эту пору был уже тоже немолодым и стрелял, как мы говорили, по всей округе за христовым куском. Лукерья не знала, как его от окон отвадить, потому что думала про Михайлу, что сам бог с неба мимо него всю совесть просыпал: до того надоедный мужичишка! - Нет... Недотяпа вот не такой... и в самом деле - святой!.."

  - Недотяпа! - наклонилась она, - с кем ты тут говорил?.. Скажи, ради оспода бога.

  Недотяпа поднял голову с полу и оглядел Лукерью слезящимися глазами, потом погрозился пальцем и голосом страшным и властным промолвил:

  - Ну, и ладно, что не видала! Молчи... молчи!

  - Молчу, - покорно прошептала Лукерья.

  - Молчи, лучше будет!

  Недотяпа опять приник к половице и, кажется, хотел бы насквозь её проплакать до переклада, подёргиваясь узловатыми плечами, на которых в беззвучных рыданьях позвякивали тяжёлые вериги, кольцами перевиваясь по телу, долго молился Недотяпа, не подымая лица. Лукерья забыла сразу про печку и алялюшки, забыла даже про золотые, стояла возле него, только головой склонившись, и не смела стронуться с места.

  

  

  

  

  * * * * *

  - Ну, Лукерьюшка, - наконец поднялся Недотяпа с коленей, - спаси те Христос за такое остеприимчество... Теперь мне можно ко гробу! Авось, думаю, теперь не догонит! Прощенья просим, Лукерья! - поклонился в пояс Недотяпа и направился к двери.

  - Прощай, Недотяпа, - заплакала Лукерья, схватившись за угол передника, - бог с тобой!.. Бог с тобой, если ты нас обидел!

  Недотяпа оглянулся с усмешкой на Лукерью, покачал головой и прошептал:

  - Ладно коли, Лукерья... Коли чем недовольна, тогда возьму назад половину!

  - Не дам... не дам, - бросилась Лукерья к печке и широко расставила руки в проходе за перегородку, - не дам... я тебя, кромешная душа, топором!... Топором!..

  Недотяпа криво усмехнулся и дико проговорил:

  - Коли так, прости меня, Христа ради!

  И... вышел.

  Лукерья долго простояла, как в столбняке, с расставленными руками, потом опамятовалась, зачастила кресты, смахнула тугую слезу и подбежала к окошкам: на селе ни души, только от метели в глазах словно саван мельтешит...

  - Должно, что дунул задами... и в самом ведь деле, если встренется кому, отвалтузят!.. Дух выпустят вон! - оторвалась Лукерья от окошка и поспешно выбежала на улицу: мимо крыльца серебряной змеёй вилась позёмка, следы уже запорошило, а к гумнам за прозрачной сеткой февральской метели, которая путала дороги и тропки как бы в предвестии скорой весны, большими шагами, чернея в сугробах, шагал Недотяпа...

  "Рази туда, к Ерусалину?" - сама себя спросила Лукерья.

  Показалось ей, что у Недотяпы на лохматой непокрытой голове широко расставились в стороны чёрные большие рога... Потом же, когда Недотяпа подошёл к гумнам поближе и в метельное небо поднялись с его головы князьки от заметённых снегом овинов, на которых лишь сверху крест-накрест переплетались чёрные жерди, словно и в самом деле какие рогули, - Лукерья смекнула ошибку и перекрестилась:

  - Нет... нет... Недотяпа не такой человек!.. Святой!.. Святой человек Недотяпа, - вспомнила она вдруг про золотые, - истинное слово: святой!

  С поля из-за овинов тут налетел резкий ветер, раздул шаром подол у Лукерьи, и в глазах у неё сразу пропали за вьюгой овины, и Недотяпа скрылся из виду; обернулась она, думая вернуться в избу, чтобы допечь алялюшки, и остолбенела: на крыльце, уставившись мутными искрасна глазами на оснеженные валенки, держался за скобку Никита Мироныч.

  

  

  

   КРЁСТНАЯ МАТЬ

  - Ты что тут, Лукерья, - удивился и Никита Мироныч, когда разглядел у крылечка жену, - али кого провожаешь?..

  - До ветру вышла, Мироныч, - смущённо оглядела Лукерья необычно тихого, словно прибитого мужа, - метелица, вижу, поднялась... думаю: как ты доберёшься до дома? Простынут у меня алялюшки!

  - Да уж ты не ври: говори, кого проводила? - приоткрыл дверку Никита Мироныч.

  - Ей-бо...что ты, Мироныч?

  - По глазам вижу, что врёшь!.. Будет тебе, больше половины уж знаю! - махнул рукой староста.

  Лукерья оправила платок на голове и прошептала:

  - Откуда, Мироныч, ты знаешь?

  - Э...э, Лукерь, тут по селу бегает такой колоколец!.. Михайлу-с-Палочкой встрел.. стреляет! Дивлюсь, как это подают такому отрясу!

  - Ну? - передохнула Лукерья.

  - Ну, я было его остановил да насчёт своего... по случаю барыни, потому не стерпел не сказать... всем-всем на этот раз разглаголил... Ну, а Михайла мне про своё... алялюшку, говорит, в твоей избе подал мне Недотяпа... Правда, Лукерья?.. Да что мы тут стоим на морозе?.. Пойдём-ка в избу... Ох, дела, Лукерь... ох, дела... Осподи, что же теперь?.. Куда же деваться? - запричитал Никита Мироныч, в темноте с расставленными руками пробираясь по сеням.

  Лукерья шла неторопливо за ним и думала про себя, что давно уже так её Мироныч не был сшиблен с порядка, должно быть, у барыни и в самом деле что-то такое случилось... Вошли они в избу, Лукерья к печке, а Никита Мироныч взглянул на младенца и, усаживаясь грузно на лавку, уложил руки на обе коленки:

  - Седьмая, Лукерья, беда... и к нам, мать моя, привалила!

  - Что... что, Мироныч, случилось? - схватилась Лукерья за груди.

  - Что случилось... узнала наша дьяволица, что ты родила младенца...

  - Ну-к что ж такого, Мироныч? - удивилась Лукерья.

  - Как что ж такого... вот ещё дура: в хрёсные лезет! Напрашивается!

  - Да барыня несь у всех ведь в кумах побывала... нам даже обидно бы, кажется, было... - недоуменно Лукерья расставила руки.

  - Да что ты, в уме... плакать по такой куме... да провались она в три дыры без покрышки! Я ведь только теперь вот разнюхал... отчего у неё хрестники на двор сами не ходят... Ох, ох, Лукерь, что нам делать теперь?

  - Да батюшка, Микита Мироныч, да разъясни хорошенько, ей-бо, ничего не понимаю, как дура!

  - Дура! - вскочил Никита Мироныч. - Тебе говорят: хрестники-то у неё слепые!.. Ну?.. Камень такой у неё на руке... на него даже больно смотреть... проведи по глазам и, значит: слепенькому подай Христа ради! Уразумела?.. А всё Недотяпин оброк, провалиться бы ему сквозь дна без покрышки!

  - Так, значит, барыня это юродит младенцев? - почернела Лукерья и бросилась к люльке.

  - А ты думала, что... отчего, мерекала, последние годы у всех родятся слепые?.. Напросная хрёсная! - подморгнул Никита Мироныч, тоже на лице с чернотой за сединою.

  - Ох, и сынок ты мой, последушек, - запричитала Лукерья, припав к колыбели, - последушек-поскребушек, ох, беленький воробушек!..

  Никита Мироныч подошёл к колыбели и тоже наклонился, не обращая внимания на Лукерьины причитанья; из-за полога просинились удивлённые, широко раскрытые глазки, защекотал у младенца Никита Мироныч под подбородком и заагукал:

  - Агу... агу, не хочешь ли творогу?.. Агушеньки... агу, барынин хресничек, агу, провалиться бы ей в преисподнюю, греховоднице!

  - Ох, и не будет последушки у де...едушки, заба...авушки... и у ба...а...вушки! - ещё громче заголосила Лукерья.

  - Лукерья... полно, - испуганно оглянулся Никита Мироныч, - народ соберёшь! Перестань, тебе говорю... Эх, наверно, звенит теперь мой колоколец: расколоколит про этот камушек за моё почтение! Молчок-мужичок, а на такие штуки первый дока!.. И старый и малый узнают... а узнают, - вздохнул Никита Мироныч, - всё то же будет... кому до нас дело?.. Ну да хоть поговорят, и то ладно, - махнул он рукой.

  Лукерья молча глядела не отрываясь на младенца и вытирала пологом слёзы.

  - А если, Мироныч, барыня тоже узнает, что ты так про неё говоришь? - шепнула Лукерья, не глядя на мужа.

  - А шут с ней совсем: к одному концу! Вот ведь, Лукерья: а всё Недотяпа с оброком с этим проклятым... жалко, жалко, меня не дождался! - грозно сверкнул Никита Мироныч глазами.

  - Мироныч, не гневи бога, - строго сказала Лукерья, - молчи...и.

  - Тоись что это такое: молчи?..

  - Недотяпа так говорил: молчи, говорит, больше, молчи! Повесь, говорит, на язык лучше замочек!

  - Эх, жалко, меня не дождался, показал бы я ему!.. Устроил бы молчанки... из бороды бы надрал мочалки! Ну да шут с ним совсем: отвалился, и ладно! Ты вот что теперь говори: что теперь делать, Лукерь?.. А?.. Куда, говорю, упрятать младенца?.. В лес сволочить, о таку пору волки... мороз... куда нам деваться? - схватился за седые редкие волосы Никита Мироныч.

  - Не гневи бога, Мироныч... слушай-ка ты... а если да попробовать?..

  - Што... што... попробовать?.. Што? - злобно перебил Никита Мироныч.

  - Мироныч, можно за деньги у барыни волю купить? - прошептала Лукерья, оторвавшись от колыбели и закинувши полог.

  - Да ты что, в уме?.. Ополоумела, что ли?.. За деньги!.. За деньги с того света нельзя вернуть человека, а остальное всё можно за деньги!.. Только вот надо их к тому же иметь... дурак, сам дурак: сколько лет у барыни и не скопил... даже копейки про чёрный день! Эх, честнота... честнота - в кармане теснота! - Присел Никита Мироныч снова на лавку и отвернулся от Лукерьи.

  - Да нет... ты меня не домекаешь... - заспешила Лукерья, - за Недотяпины, говорю, деньги.. за Недотяпины...

  - Недотяпа рази деньги оставил? - привскочил Никита Мироныч.

  - Оставил... оставил... я на улице побоялась тебе сказать... на ветру... потому и говорю: лучше молчи.

  - Ну? - уставился Никита Мироныч в Лукерью.

  - Ну и вот... принёс, вишь, опять вроде барыне оброк... всё тебя дожидался... уж плёл-плёл тут мне разные диковины да пустяковины... индо уши заломило его слушать... Доброе царство, говорит, есь на свете такое... Ну, словом, за дурочку меня принимает... А я ему и выложи, не будь дура, про барыню всё начистоту... Ты вот, мол, оброк барыне опять принёс, а она тебя святым чёртом за этот оброк возвеличала!..

  - Ну! - нетерпеливо перебил Никита Мироныч.

  - Ну и вот, как услыхал он про этого чёрта, так весь, кажись, пеленой и покрылся!.. А я ещё ему тут подбавляю: тебя, говорю, мужики из души в душу клянут... за оброк всё, говорю, за твой за проклятый!

  - Ну... ну, - поторопил опять Никита Мироныч.

  - Ну, тут он мне и говорит: бери, Лукерья Лукичишна, коли так, себе деньги... они мне не нужны!.. Дарю, говорит, тебе за доброе слово да за простую душу!

  - Ну, ты проста-то проста, - удивился обрадованно Никита Мироныч, - да проста-то только с хвоста!

  - Да я уж и то гляжу на него, помалкиваю!.. Спрячь, говорит, их под шесток, а я, не будь дура, в подпол, в угол, куда молоко убираем! Только, говорит, слышишь: молчи! Молчи, хуже будет! Ну, тут я малость оплошала, должно быть... наполовину... Бог, говорю, с тобой, Недотяпа, если ты нас опять чем обидел! - брякнула сдуру, дескать, бог простит, если опять неправильные деньги подсунул... конешно, так-то ему не сказала, а он-то уж понял!.. Дурак, дурак, а голова у него, Мироныч, не дурная!

  - Какой он дурак... дурака только строит! - махнул рукой Никита Мироныч. - Знакомитый!

  - Ух... головастый... коли, говорит, не очень довольна, тогда, говорит, отниму назад половину...

  - Отнял? - повёл глазами Никита Мироныч.

  - Думала, что полезет... схватила было топор... а он перекрестился только и... вышел!

  - Охламон!.. Большой охмуряла!.. Погляди, опять медяки? Денег-то много? - всё же подёрнулся дрожью Никита Мироныч.

  - Уйма, Мироныч, - схватилась Лукерья за щеки... - уйма... две кружки... одна даже стогом! И всё золотые... Молчи, говорит, молчи! Про всё, говорит, остальное молчи! - Большое испытанье было у Лукерьи в эту минуту не проговориться про рублик.

  - А ну, давай поглядим... вздуй-ка лучину, - направился Никита Мироныч к подполице за печку, где западня, - чувствую издали, что медяки!

  Лукерья вздула лучину, и оба они спустились в тёмную прорву подызбицы, куда спокон веков мужики убирают в наших местах картошку, снедь разную, чтобы за зиму не застыла, иные деньги, если есть, тоже хоронят, а как мы уже рассказывали про одного мужика, про мельника Спиридона Емельяновича, так тот в подполицу даже бога запрятал; не расслышали Лукерья с Никитой Миронычем, как спустя минуту за ними воровато раскрылась дверь и на пороге в бархатной шубейке и в чёрной пуховой шали показалась барыня Рысачиха.

  

  

  

  

  ДВЕ ВОЛИ

  Страшно было в ту пору лицо Рысачихи.

  Барыня, как только князя убили, сразу осела пышным телом, как тесто на холоду, и год от году в здоровье стала заметно у всех на глазах подаваться, не успевая дёргать с висков серебряные волосинки... К этой поре барыня была уже седая, словно метель, хотя тогда ей только-только ещё за сорок перевалило.

  Полные румяные щёки, какие у неё на картине в чагодуйском музее, изображённые без малой прикрасы, сморщились и избороздились вкривь и вкось мелкой морщинкой, что обычно лицу придаёт добродушие и глупую старческую простоватость, но у Рысачихи они оттенялись колючим, ненасытимым огнём, идущим из преисподней ввалившихся глаз, обведённых чернотою подглазниц, на которых ещё ярче, чем в её молодости, горели всё ещё золотые ресницы.

  Точёный нос барыни немного свесился вниз и заострился, наподобие как и у покойной ключницы Марьи Савишны, которую сама барыня за это называла часто вороной, на тонких ноздрях проросли едва заметные бурдовые волосинки, какие бывают и у простых мужиков, и у благородных по всем известной причине...

  Словом, когда-то и в самом деле словно царица, Рысачиха стала помахивать на заправскую ведьму.

  Да и сама она у себя на дому все зеркала, какие остались после продажи, переколотила, как рассказывала её девка Палашка, а Рысачиха, известное дело, всю жизнь только и делала, что в зеркало на себя по часам любовалась!

  Значит, уж стала к этой поре хороша, когда у неё у самой на себя глаза не глядели!

  

  

  

  

  * * * * *

  Рысачиха вошла к Никите Миронычу в избу и одним взглядом, быстрым и пытливым, осмотрела углы, крадучись заглянула за печку и, увидя у залавка чёрную пасть откинутой западни, откуда терпко тянуло сыростью и прелью, подошла к колыбели и с ухмылкою тронула полог.

  - У... ух, какой карапуз, - прошипела она, впившись в младенца глазами, с дрожью на тонкой нижней, чуть оттопыренной капризно губке, - ещё бог крестничка послал! Ещё слепенький будет. Что зрячему толку?.. И в зрячем какая корысть?.. Воровство да убийство! Уродится зрячий да разбойный и барыню свою, чего доброго, прикончит!.. Полетай, душа, в рай... полетай в рай... в рай, к дедушке... в сара-ай! - Сунула Рысачиха левую руку в колыбельку и провела по глазёнкам дарёным кольцом, в серёдке младенца как будто ёкнуло что-то от прикосновенья холодного камня, бумажные вечки быстро заморгали, как бы пересиливая ветерок, высунулась из свивальника крохотная ножка, загнувшись кверху розовой пяткой, убранной бисеринками пота. Рысачиха перекрестила младенца, поспешно закрыла полог и с видом довольным и безразличным уселась в переднем углу на широкую лавку.

  - Мироныч! - пропела она дрожащим, треснутым голосом, в котором уже ни прежней властности не было слышно, ни барской торжественности. - Мироныч!.. К тебе барыня в гости, а ты её и не встретишь?!

  В это время Никита Мироныч пересчитывал вторую кружку, вываливши золотые прямо на землю и забывши, кажется, всё на земле. Барыню услыхала Лукерья, в пламени от лучины глаза у неё сразу остеклели, толкнула она под бок Никиту Мироныча, Никита Мироныч уловил последнее барынино слово и просыпал в испуге деньги из ладошки на землю.

  - Барыня! - прошептал он, взглянув на Лукерью бегающими глазами.

  Лукерья выкатила на него большие колёса молочных грудей, из которых в сегодняшней спешке да горячке не успела выдоить на пол излишек, и не могла выдавить слова.

  - Давай выходи: младенец, дура, младенец! - согнулся староста.

  - Осподи! - бросилась Лукерья к западне.

  - Бери кружку, которая сосчитана, заверни в передник! - остановил её Никита Мироныч и сам впригибку пошёл по подполице к выходу. - Матушка... матушка барыня... милостивица наша, - начал Никита Мироныч умильным голоском, преобразившись в улыбку, как только показался головой из западни. - Милости просим, - поклонился он в пояс, пугливо оглядевши полог у колыбели, - милости просим!

  - Думала... думала, - начала Рысачиха, ничем не выдавши волнения, - и решила сама условиться с Лукерьей: не мужичье дело крестины! Лукерья, а Лукерья, - протянула Рысачиха, не видя Лукерьи за перегородкой.

  - Матушка барыня... милостивица... что прикажешь? - вывалилась Лукерья из-за печки, сразу ботнувшись на колени.

  - А ты вставай... не валяйся! В кумы вот тебе набиваюсь, когда сама не зовёшь... покажи-ка младенца: я над ним крестик повешу! - приподнялась барыня с лавки, но Лукерья вскочила с коленок и закрыла младенца, расставивши руки.

  - Нельзя, матушка барыня, ей-бо, пра, нельзя: сёдни только-только минут седьмины... чужой глаз до семи дней вреден младенцу бывает! - заспешила Лукерья, заглатываясь словами, как будто боялась, что барыня не дослушает её и сглазит младенца, взглянувши за полог.

  - Ну, если седьмины не прошли, тогда дело другое... я ведь не знаю, когда ты родила... Мироныч не похвастывал даже, Палашка уж мне разболтала...

  - Старики, матушка барыня: седые волосья!.. Хвастывать стыдно! - поклонилась Лукерья.

  - Ну, старички... старички... а, видно, не надевали очки, - захихикала барыня, - ну, как же мне у тебя, Лукерья, не покумить, почитай, всё село с купельной водой обошла в оба порядка, а мимо вас и пройду?! Да, растут... растут крестнички... вырастут, барыню любить будут... потому барыня - крёстная!.. Барыня: вторая мать!.. А я им леденчиков, вырастут... орешков...

  Никита Мироныч в лад барыне качал головой с умильной улыбкой, и когда Рысачиха с последним словом опять уселась на лавку, положивши трость на колени, под ногами у него вдруг закачался пол и из-под помойника у двери выставился на самые глаза лосным лбом обуха новый топор, сморгнул Никита Мироныч и не к речи завёл разговор о выкупе:

  - Матушка... барыня... что хочу вам сказать, хотел с этим делом к вам сёдни по вечеру заявиться!

  - Говори! - строго оглядела его барыня.

  - Вот и говорю, матушка барыня... в гостях вроде как хорошо, а дома всё-таки лучше...

  - Ты это к чему? - перебила барыня.

  - Сейчас... сейчас, матушка барыня... Лукерья, ставь на стол кружку!

  Лукерья с испуганной улыбкой, с поклоном поставила кружку с золотыми на стол к Рысачихе, а Никита Мироныч отсунул её на середину и прикрыл ладонью.

  - Это что же, Мироныч, за угощенье? - сверкнула барыня, мельком увидав золотые и ещё хорошо не поверив.

  - Это, матушка барыня, - выкуп! - сказал с уверенным и непонятным для него самого спокойствием Никита Мироныч, приподымая руку на кружке. - Выкуп за волю!

  - Та...ак... так, на волю, пёс, захотел?.. Значит, довольно... награбил? - протянула руку Рысачиха к деньгам.

  Никита Мироныч поглядел опять на топор и пересилил мурашки.

  - Жизь моя, - сказал он, отодвигая ещё дальше от барыни кружку, - жизь моя, матушка барыня, ваша, ну, а денежки... это - мои! Да и совестно вам так говорить!

  - Ох, совестно, матушка барыня, - вытянулась на барыню Лукерья из-за мужа, - правдой-совестью сколь годов вам прослужил!

  - Зря, значит, - вздохнул Никита Мироныч, - всё равно полагаете вором, матушка барыня, ни в одной копейке вашей не грешен, как перед богом!

  - Откуда же деньги? - сощурилась барыня.

  - Клад! - выпалил Никита Мироныч, глядя на барыню счастливыми глазами.

  - Клад... клад, матушка барыня... в подполице барашек беленький всё бегал... вот блеял... вот блеял по ночам... спать не давал, уж такой-то расхорошенький... кудрявистый, - запела Лукерья, сложивши руки на грудях.

  - Да я пошутила, Мироныч: ты честный... честный мужик! - усмехнулась барыня, взглянувши на полог. - Ишь ты, тебе какое счастье подвалило... дорогой барашек... дорогой! Давай сюда кружку... сколько тут?..

  - Не считали, матушка барыня... не считали, - заторопился Никита Мироныч, - несчитанное и вам отдаю: видите - золотые!

  - Фальшивые, может? - нахмурила барыня бровь.

  Никита Мироныч взял одну монетку из кружки и ударил ею о стол, монета привскочила, зазвенев самой чистой чеканкой, и упала барыне в руки.

  - Давай! - обожглась Рысачиха.

  - Так, барыня, не отдам: давайте расписку... выход давайте! - ухмыльнулся еле заметно и Никита Мироныч.

  - Пиши! - приказала барыня.

  - Лукерья, гумагу! - живчиком повернулся Никита Мироныч к жене. - Да вздуй лучину, матушке барыне темно!

  Лукерья поставила перед Рысачихой светец, разложила лист чистой бумаги, и барыня, пряча левую руку, быстро прочеркала гусиным пёрышком отпуск на волю.

  - На, пёс!.. На, раб!.. Давай сюда деньги! - выкрикнула Рысачиха, не глядя на Никиту Мироныча.

  - Всю жизнь, матушка барыня, вёз, а вышел - пёс!.. Ну да нашему брату всё сойдёт... получайте! - Никита Мироныч взял со стола бумагу и положил её на божницу. - Лукерья, зажги ланпадку: воля!

  - Микита... Микита, - повисла у него на плече Лукерья, - дай-то, осподи, дураку сто лет жизни!..

  - Молчи... молчи! - прошептал Никита Мироныч, оглянувшись пугливо на барыню, которая торопливо, стоя к ним спиной, засовывала по карманам деньги. - Молчи, ополоумела с радости, что ли?..

  - Молчу! - Лукерья свесила руки и сползла перед Никитой Миронычем на колени. - Пошли ему, осподи... спаси его и помилуй...

  - Ну, Мироныч... совет да любовь!.. Растите младенца... сами богатейте, - с ухмылкою заговорила Рысачиха, опершись на трость. - Ужели же теперь на крестины барыню свою в кумы не позовёшь?.. А?.. - замысловато она окинула старосту.

  Никита Мироныч не ожидал этого вопроса и переминался перед ней, придумывая, что бы помудрёнее ответить, но так и не сообразился со словами; по счастию, в это время хрипнула дверь, под ноги ударил из сеней холодок, и на пороге согнулся сотский мужичок Федулка, сбирал он в селе Скудилище сходки, ходил в Чагодуй за почтой и вообще был приставлен к посыльному делу... Звали его в Скудилище больше по прозвищу Бодена-дочь, потому что так начинал Федулка всякую речь, чтобы не грешить матерным словом, которое, как известно, никогда у мужиков с языка не слезает...

  - Бодена-дочь, морозец! - обмахнул Федулка катанки у порога. - Здорово живёшь, Мироныч... барыне наше почтение... два-полтора всего с кисточкой! - отвесил он обоим поклон.

  Никита Мироныч выпялился на Федулку, от которого неуважительного, худого слова раньше не было слышно, Лукерья стала пугливо за мужа, а Рысачиха вздрогнула от такой Федулкиной весёлости и облилась чернотою.

  - Ты что... что это ты, собака?! - взвизгнула она. - Пьяный?

  - Бодена-дочь, пьяный не пьяный, барыня, а... думаю выпить, - показал он на бутылку, - потому у нас сёдни праздник... уж такой, барыня, праздник... престольный! По всей-то волости люди в весёлости!

  - Ты что... что, - не подбирала барыня слов, задыхаясь и заглатываясь, - что... тоже выкупаться задумал?..

  - Бодена-дочь... я уж, барыня, выкупился... выкупился! Да-а! А храбра курица на воробья, - показал он Никите Миронычу на Рысачиху.

  Никита Мироныч по старой привычке протянул было руку, чтобы схватить Федулку за ворот, но на неё повисла Лукерья и оттянула его под перед, а барыня подняла трость и нечеловечьим голосом закричала:

  - На конюшню подлеца, на правило!

  - Бодена-дочь, руки коротки, - подошёл Федулка и подал Рысачихе свёрток в красном платочке, из которого белым ухом смотрела цидула о воле, - на... читай себе с богом!.. Мироныч, говори: Христос воскресе!.. Царь о нас вспомнил! Воля... воля, Мироныч, - бросился Федулка к Никите Миронычу, но тот опустил руки и поглядел на барыню пустыми глазами.

  - Воля? Барыня... вроде как деньги-то вы не по правилу получили? Сразу две воли! Мне хватит одной!

  Рысачиха оглядела мужиков потухшими глазами и схватилась за карман, а Лукерья замахала руками на мужа, испуганно моргая глазами:

  - Пусть их, Мироныч... пусть пропадают! Всё равно святой чёрт