Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

дарыня.

   - Но парламент... министры... Они в Англии несколько в иных отношениях к короне, чем здесь, в стране счастливого самодержавия... Конституция...

   - Фу, какое избитое... простите... даже пошлое слово, ваше высочество! Вам ли, правнуку Людовика XI, Людовика Святого и других, думать о подобных пустяках? Парламент - это для толпы... Для успокоения черни. А высшая политика делается не грубыми руками этих торгашей из нижней палаты... Наконец, у нас там есть свой министр, князь Семен Романович Воронцов... Он немножко опустился и распустился там, среди "свободных британцев". Но вы передадите ему от моего имени... прямо от меня все, о чем мы сейчас решим. И посмотрел бы я, как это не будет сделано в полное ваше удовлетворение. Полагаю, это должно вас устроить, ваше высочество.

   - О, если так... Если вы говорите, ваше сиятельство...

   И оба глубоких политика стали заниматься обсуждением подробностей дальнейшего образа действий. Как раз в это время доложили о приходе принца де Линя и маркиза Эстергази, которые тоже вступили как бы в свиту фаворита, ожидая от него великих и богатых милостей. Особенным усердием отличался князь Эстергази.

   - Вот кстати! Проси, проси, конечно! Вы не против, ваше высочество? Мы с ними и приступим к работе, так сказать, viribus unitis... Ха-ха-ха... О, пусть берегутся эти все голоштанники, люди долин и гор, все эти масоны и цареубийцы! Мы им дадим себя знать!..

  

  

  

   Екатерина на своей половине сейчас тоже сидела не одна.

   Сказавшись больной, она забавлялась с маленьким Эстергази, мальчиком лет девяти.

   Миловидный, с живыми мышиными глазками, ребенок был очень развит для своих лет. Но больше в дурную, чем в хорошую сторону. Бледное личико и синие подглазины были бы подозрительны для родителей, более внимательных к детям, чем чета Эстергази. Мальчик любил впиваться поцелуями в губы и грудь красивым молодым фрейлинам, окружающим Екатерину. Его собственная гувернантка сама отдавала ему крепкие поцелуи и по ночам часто приходила наведываться к постельке мальчика, хорошо ли ему спать...

   Преждевременная испорченность и извращенность сквозила, несмотря на усиленно наивный и ребячливый тон, какой усвоил себе этот маленький актер. Екатерина видела все. Но ее забавляло в ребенке и проявление ранних страстей, рафинированная чувственность, свойственная старинным расам, и способность мальчика твердо вести внушенную ему роль.

   Сама актриса по натуре, она ценила дарование, где бы и в чем оно ни проявлялось.

   Сначала князек пел ей слабым, но верным и приятным голоском народные двусмысленные песенки своей родины и соблазнительные куплеты салонных романсов. При этом мимика и движения худенького тельца, полные наивного, бессознательного цинизма, поясняли недосказанный порою смысл стихов...

   - Да ты прелесть что за обезьянка! - хохоча от души, крикнула ему Екатерина. - Я тебя каждый день буду ждать... Приходи, будем друзьями... Ну, теперь пой песню ваших голоштанников...

   - Слушаю, ваше величество.

   Мальчик взъерошил себе длинные завитые волосы, нахмурил брови и, подражая грубым народным голосам, старался побасистее запеть заказанную песню:

   Ga ira! ga ira!..

   Резкий, зловещий припев прозвучал в покоях самодержавных государей Севера каким-то тайным предзнаменованием...

   Даже слабый голосок ребенка получил особую звучность и выразительность, как будто князек перенесся к той минуте, когда впервые прозвучала эта боевая песня в его розовых, сквозящих аристократических ушах и врезалась там навсегда.

   Дальше полились слова, звучит вызывающий, зловещий напев...

   Величавый, лет сорока, человек в роскошном французском кафтане и кружевном жабо, очень моложавый на вид, показался на пороге комнаты, дверь которой раскрылась без предварительного доклада, согласно данному заранее приказанию императрицы.

  

   Императрица Мария Федоровна

  

   Вошедший сделал большие глаза, услышав мятежный напев в таком неподходящем месте, но сейчас же овладел собой и низким поклоном приветствовал хозяйку, которая протянула ему радостно обе руки.

   - Входите, входите, милый Шуазель. Я вас жду. А пока от скуки забавлялась этим очаровательным парижанином... Садитесь. Сюда, ближе. Поболтаем... Его я сейчас отпущу. Ступай, мой князек. Кланяйся своей мама и своему папа и скажи, что я приказала приводить тебя каждый день, с утра, когда сам пожелаешь. Мы тут будем петь, играть... У меня найдется немного игрушек... Словом, думаю, тебе не будет очень скучно со старухой-бабушкой... А?

   - Я буду счастлив, ваше величество... Мама сказала, ваше величество...

   - Не величай меня, дитя. Зови просто бабушкой, как звали мои родные внуки, когда были такими, как ты, и тоже каждый день прибегали сюда возиться, "помогать" мне в моих работах, для чего проливали чернила и путали исписанные листки. Ты гораздо благовоспитаннее моих великих князей, как я вижу... И мы с тобой поладим... Целуй меня и ступай...

   - Кланяюсь вам, бабушка, ваше величество... Я порадую папу и маму, бабушка, ваше величество. - Вдруг, состроив печальную рожицу, сказал князек, вспомнив, что ему было поручено из дому: - Папа сегодня был очень сердит. Пришли разные люди с бумажками... Требовали денег... А у папы ни одного су... А мама плакала, что завтра на приеме у вас, бабушка, ваше величество, ей придется быть в старом туалете... Никто не хочет шить нового без денег... И они приказали не говорить этого вам, бабушка, ваше величество... Но мне жаль моих милых папа и мама, - совсем плаксиво запричитал мальчик. - И я сказал... Потому что все говорят, ваше величество, бабушка, очень добры и помогаете в несчастии честным людям... И Бог за это посылает вам много денег и войска, бабушка, ваше величество... Только не надо говорить папе, что я все это говорил вам!.. - бойко отрапортовал свой урок мальчик и смотрит на "бабушку".

   Екатерина, заливаясь веселым смехом, только делала знаки Шуазелю де Гуфье, который тоже улыбался, но далеко не так весело, как Екатерина.

   - Ну, хорошо. Молодец. Ничего не забыл. Скажи папе и маме, что ты мне ничего не говорил. Но я сама помню и постараюсь позаботиться о карманных деньгах твоего папы и о туалетах мамы... Иди, милая обезьянка. Завтра жду!..

   Поцеловав пылающее от волнения и удовольствия личико мальчика, она столкнула его с колен, куда он как-то незаметно взобрался и прижался к высокой, еще упругой груди названой бабушки.

   Мальчик отвесил придворный церемонный поклон, другой, вдруг поскользнулся на паркете, потерял равновесие и, стараясь не упасть, сделал напряжение всем телом. В ту же минуту послышался не совсем принятый в обществе звук. Мальчик окончательно сконфузился и кинулся к дверям.

   - Стой, стой... Ничего, не стыдись... Все, что естественно, в том нет греха...

   Но мальчик уже скрылся за дверью.

   - Это прямо умора. Все-таки малышу пришлось издать хотя бы один натуральный звук - против воли! - хохоча проговорила Екатерина.

   Гость, покинув свой чопорный, светский вид, тоже не выдержал и громко стал хохотать:

   - Ваше величество, вы... вы обаятельны... Вы неподражаемы! Вы Цирцея...

   - Тысячу первый раз слышу этот самый комплимент! О, если бы я лучше была нимфой Калипсо, вечно юной, никогда не стареющей телом, как не стареется моя неугомонная душа... Мое слабое женское сердце... Но об анатомии потом. Надо сначала немного потолковать о делах. - И, меняя тон, она просто, серьезно заговорила: - Завтра день прощаний... Принц, конечно, ждет не одной почетной шпаги, которую я ему поднесу... Для войны нужно солдат. Для солдат необходимы маркитантки во всех смыслах. Для маркитанток нужны деньги - и трижды деньги. Порочный круг, из которого принцу пока не удалось выскочить... Он посматривал все время мне в руки, хотя ничего и не говорил... Я без слов поняла благородную грусть милого принца. Готова сделать, что могу. И сейчас скажу вам, что именно. Дела России и мои вы знаете. Я с вами откровенна, как с моим другом, которого знала и любила еще до личной встречи... Граф Сегюр, показав вашу депешу из Константинополя, сразу убедил меня, что маркиз Шуазель не только верный слуга Франции, но и преданный, а главное, бескорыстный друг моей империи, значит, и мой! Я давно хотела это вам высказать, доказать... И наконец, случай, хотя далеко не радостный, дал мне эту возможность... Вы у меня. И с вами говорит не императрица, а женщина, расположенная, уважающая, очарованная и вами лично, и вашим благородным характером... Так буду говорить прямо. Денег у нас сейчас мало. Что есть, надо приберегать. Европа всколеблена. Буря из Парижа, от полей прекрасной Франции грозит промчаться по целому миру, задеть и нас... Следует быть готовым ко всему... Все-таки графу д'Артуа теперь же я прикажу выдать сто тысяч ливров. Потом надеюсь выслать еще столько же, если не вдвое... И все силы пущу в ход, чтобы лига осуществилась и скорее вернула трон Франции ее законным государям.

   - Ваше величество... Вы видите, слезы наполняют мои глаза... Мои уста...

   Действительно, изящный и мужественный на вид, но слабонервный, бывший посланник Франции при султане уже начал проливать слезы, согласно своей кличке плаксы Шуазеля, под которой был популярен в Петербурге.

   - Слушайте дальше. Новое правление в Швеции изменило все мои планы. Не будь этого, и карман свой я раскрыла бы шире, и дело все пошло бы быстрее. Но поглядим. Вот что вы должны передать принцу, о чем завтра, при всех неудобно было бы толковать.

   - О, вы мудры, государыня, как...

   - Сравнения оставим на после... Еще два слова. Я как императрица высказываю и должна высказывать твердую уверенность в успехе дела вашего несчастного принца, в его домогательствах и планах. Но вы знаете, что Екатерина имела случай сноситься с выдающимися умами Франции. И по-моему, есть опасные признаки... Смута глубже, чем мы это говорим, даже чем сами думаем. Что-то старое рухнуло вместе с вашей Бастилией... Что-то скатилось в пропасть с теми священными головами, которые отсекает стальное лезвие отвратительной гильотины... И я боюсь, что мы на пороге полного преображения народов и государств. Я начинаю даже опасаться за свое далекое, мирное, не тронутое пока заразой царство... Конечно, будь что-нибудь, я приму меры. Железной стеной отгорожусь от пожара... Но вам там, на Западе, грозит беда. Скажу прямо - не обижайтесь, мой друг...

   - О, ваше величество...

   - Я целый месяц наблюдала принца... и окружающих его. Много благородства, много мечтаний и надежд, но... Знаете, все-таки удержать в руках большой кусок легче, чем вернуть его, когда он захвачен другим, даже не по праву. Для этого надо больше сил и ума, чем для сохранения своего добра... И если этого добра не было сил уберечь, то...

   - О, государыня... Мрачные взгляды... Но я понимаю их...

   - Что делать! Мы одни. Можем, как жрецы, говорить правду. И вот я словно вижу вперед, что может ожидать вашу бедную родину. Там должен явиться вождь... Человек большого ума, железной воли и малосовестливый. Вроде восточных тиранов старых лет, но умнее, хитрее... И он овладеет волей других, овладеет властью. Овладеет Францией. Может быть, целым миром... Только не моим царством, пока буду править я или внук мой Александр!..

   Она умолкла, глядя вперед, туда, через стены, в грядущее.

   Шуазель побледнел, как будто почуял дыхание вечности.

   Оба и не подозревали, что этот человек уже народился и всего год тому назад подал просьбу о зачислении его в войска русской императрицы, но получил отказ... Теперь он уже сидел в Париже... Создавал планы завоевания Франции, целого мира... И звали его, этого великого выходца из маленькой Корсики, Наполеон Буонапарте! И через девятнадцать лет он поведет миллион солдат в Россию и там похоронит их!

   - Но пока что надо жить, Шуазель, не так ли? Будем же работать и жить... И облегчать по возможности трудный путь другим. Через это меньше шипов попадается каждому на долгой жизненной дороге.

   Порывистым движением этот лощеный, осторожный дипломат взял руку императрицы и прижал к губам.

   - Благодарю вас, ваше величество, за эту минуту. Я знал великую государыню. Теперь узнал великую, мудрую женщину, которая так же прекрасна, как умна!

   - О-ла-ла!.. Признание по всей форме... Но здесь, в этом деловом покое, признаний я не принимаю. Для того есть особые уголки. Вы все, конечно, осмотрели в моем дворце...

   - О, государыня... Несколько раз... Такое богатство... Сколько вкуса... Этот Эрмитаж... зимние сады... Стаи порхающих и поющих птиц... Боскеты... Бессмертные картины... Мрамор... Все это...

   - Все это - декорум императрицы. Если хотите видеть уголок Екатерины-женщины, я покажу вам то, что могут видеть лишь мои самые близкие... понимаете, близкие друзья... которым я не могу ни в чем отказать, перед которыми не таю ничего - в надежде, что никогда не придется раскаиваться... в их нескромности... что бы ни случилось между нами потом. Я слишком хорошо знаю, как изменчивы чувства людские. Ваш вид особенно напоминает мне о том. Знаете, у вас удивительное сходство с единственным человеком, которого я любила и люблю до сих пор... С Понятовским... А это уж так верно заметил ваш поэт: "Возвращаемся вечно мы к первой любви!.." Пойдемте... Я вам покажу...

   Небольшая дверь, которую миновала Екатерина, томно опираясь на руку смущенного таким неожиданным поворотом кавалера, вела в коридор, полуосвещенный цветной лампой.

   Следующая дверь раскрылась без шума.

   Шуазель увидел небольшой покой, убранный с восточной роскошью - мехами, коврами, оружием. На стенах висели великолепные портреты, всего около двадцати. Все мужские лица. Приглядевшись при свете сильных, но тоже одетых футлярами из цветного стекла ламп, гость узнал черты тех, которые были явно оглашены как "друзья сердца", фавориты или даже случайные наложники на короткий срок этой загадочной, могучей женщины, в которой все было сильно, неукротимо, несмотря на года и затрату воли, ума и сил.

   - Узнаете? Конечно, не всех... Вот Страхов... Он...

   И новая Беатриче повела гостя по лабиринту своих райских воспоминаний и утех...

   - А теперь перейдем дальше...

   В следующей комнате обстановка была еще роскошнее, еще уютнее. Какой-то возбуждающий и бодрый аромат выходил из скрытых кадильниц и легкими клубами носился в воздухе, в полутьме.

   На стенах висело столько же картин, сколько портретов было в первом покое.

   Картины эти эффектно озарялись лучом отдельной лампы при каждой из них, причем свет падал лишь на полотно, как будто из потайного фонаря.

   Картины были написаны на мифологические темы самого соблазнительного содержания. И на каждой из них голова женщины напоминала Екатерину. А голова мужчины была снимком с какого-нибудь из тех портретов, которые висели в соседней "галерее сердечных воспоминаний", как называла это сама хозяйка...

   У Шуазеля закружилась голова.

   Он давно понял, зачем его привели сюда.

   И сейчас два сильных чувства окончательно захватили ум и душу осторожного, опытного дипломата и любезника-француза.

   Тень Потемкина, поверженного ревнивым, завистливым Зубовым, выросла перед глазами Шуазеля... Конечно, вытеснить совершенно юного фаворита ему не удастся. На Екатерину нашел каприз. Она сочла возможным дать волю своей фантазии. Но через день, через неделю она может невольно даже предать его, Шуазеля, более юному и постоянному фавориту Зубову. Что тогда?..

   С другой же стороны, ввиду решения герцога остаться навсегда в России, чего желает сама Екатерина, как было бы хорошо "дерзнуть" и потом использовать хорошенько минутный фавор...

   Быстро все это проносилось в уме.

   Риск большой... Но и ставка крупная... Что, если?..

   Он уже незаметно стал вести спутницу к одной из широких восточных кушеток, брошенных вокруг стен.

   Но неожиданно новая мысль прорезала мозг: не будь она так стара!..

   Правда, здесь полутьма... Черты еще сохранили свою правильность и остатки красоты. Но Шуазель, словно в гипнозе, увидел и то, что скрадывал сейчас искусственный полусвет: морщины, складки... Измятые линии лица и тела...

   Зубов, всякий другой из русских видел перед собой скорее нечто высшее, чем простую женщину... И это сознание будило страсть.

   Шуазель не охвачен таким порывом преклонения перед величием власти... Что, если природа мужчины откажется повиноваться внушениям разума?.. Тогда совсем беда...

   Во избежание всяких осложнений кавалер с самым внимательным видом, подойдя к ближайшей картине, стал рассматривать ее.

   - Хорошая кисть... Кто это писал? Немного аксессуары неверны... Вот эти пилястры и рисунок мебели... Но сильно, сочно... Это менее удачно написано, ваше величество! - переводя свою спутницу к следующей картине, как будто они гуляли по залам Эрмитажа, среди толпы людей, спокойно говорил Шуазель...

   Екатерина, сначала немного волновавшаяся, когда они вошли сюда, поглядела на своего спутника, осторожно высвободила свою руку из-под его локтя и, как будто заражаясь настроением собеседника, спокойно, ласково, тоном светской хозяйки стала давать объяснения новому Иосифу Прекрасному сорока лет...

  

  

  

   Неузнаваемая, величественная стоит в большой тронной зале Екатерина, слегка опираясь рукой на невысокую колонну.

   Русский двор, один из самых пышных в Европе, сегодня окружает государыню особенно блестящим, великолепным полукругом кавалеров и дам, одетых в шелк, в парчу, залитых золотом, осыпанных жемчугами и самоцветными камнями редкой величины.

   Корона на императрице слепит глаза сиянием великолепных бриллиантов.

   Скипетр держит на подушке граф Шувалов. И словно искры сыплются из этого скипетра, когда луч солнца коснется бриллиантов, покрывающих его.

   А против этой сказочной группы расположилась другая, не так богато разодетая, но полная красоты, грации и особого, изысканного вкуса, который сквозит во всем начиная от перьев на прическах дам до красных каблучков у ботинок, сжимающих стройные, узенькие ножки парижских светских щеголих, перенесенных под небо Севера, как переносят порою роскошные цветы из-под открытого южного неба в жаркие парники северных теплиц...

   Впереди всех стоит принц д'Артуа в темном, но великолепном наряде.

   После обмена официальными приветствиями Екатерина дала знак Платону Зубову, который передал ей шпагу с литым из золота эфесом, осыпанным драгоценными камнями.

   Взяв в руки это великолепное оружие, Екатерина обратилась к д'Артуа:

   - Ваше высочество, теперь вам предстоит трудный подвиг - поднять разрушенный и опрокинутый трон, целые тысячелетия стоявший так незыблемо и твердо! Предстоит борьба за право при помощи отваги, ума и ратных сил, которые вы, принц, конечно, с Божьей помощью сумеете собрать вокруг священной орифламы французских королей. Примите же эту шпагу, данную Богом для короля на одоление дерзких врагов власти, покоя и счастья на земле! Я бы не вручила ее вам, если бы не была глубоко убеждена, что вы скорее пожертвуете жизнью, чем откажетесь употребить этот клинок так, как предписывает долг и слава вашей династии! Бог на помощь, ваше высочество! Беритесь за дело, в добрый час! А здесь всегда с живым интересом будут следить за вашей благородной борьбой и молить Бога о ваших победах!

   Став на одно колено, принял знаменитую шпагу принц д'Артуа.

   - "Бог, дама и моя вера!" - вот клич, с которым предки наши шли на победу или смерть. Только эти же слова и повторю я сегодня, полный невыразимой благодарности к новой, небом посланной избавительнице из чуждых, холодных стран, которая, подобно Жанне д'Арк, опоясавшей Карла мечом победы, пророчит и нам счастье этим священным даром! "Бог, дама и моя вера!" - повторяю я. А моя вера - это возрождение законной власти в истерзанной, страдающей, но все-таки прекрасной моей Франции... Мир народам и счастье всем под сенью векового трона, под защитой закона и Бога!

   Сказав эту короткую речь, принц поцеловал руку императрицы, получил ответное лобзание в голову, и аудиенция окончилась.

  

  

  

   Усталая удалилась к себе императрица и собиралась отдохнуть, когда послышались шаги за дверью, ведущей на половину Зубова, и сам он появился перед ней.

   Наблюдательная и чуткая Екатерина сразу заметила, что фаворит чем-то недоволен. И, предупреждая нападение, встретила его вопросом, в котором звучала нотка раздражения:

   - Скажите, генерал, что это вы делали вчера весь вечер? Даже не могли прийти, когда я просила вас...

   - Странно, ваше величество, - совершенно ей в тон, невольно вторя, заговорил Зубов. - Я именно хотел обеспокоить вас вопросом: почему вы не изволили меня предупредить, что желаете вчера принять наедине этого плаксу Шуазеля?.. Но дело сейчас не в том... Я с очень важным сообщением. Оказывается, что мы порою бываем чересчур доверчивы, ваше величество, - играя словами, выдал эту фразу фаворит. - Преследуем якобинство не только в России, но стараемся обессилить его в далекой Франции. А здесь, во дворце, главари этих каннибалов живут, занимают высокое положение, готовят наследника великой державы!

   - Ах, вы снова про Лагарпа, - со вздохом облегчения произнесла Екатерина, довольная, что неприятная сцена ревности прошла стороной. - Снова про его сношения с кантональным советом. Но, друг мой, - переходя на русский язык, примирительно заговорила она, - пойми: нельзя же вадскому гражданину, хотя бы и воспитателю моего внука, даже и не объявленного наследником покуда, нельзя же Лагарпу запретить сношения с его родиной только потому, что там образ правления республиканский... Важна не идея, а то, как ее проводят в жизнь. Надо знать, кто берется за это опасное дело. Вон почитай даже святое Евангелие; ужасное учение. Не надо ни царей, ни богачей, ни войны... Бог и люди, дети его, равные перед Богом, вольные перед небом, братья между собою. То же пишут теперь и на стенах домов в Париже. Но пишут братской кровью, канальи! Вот за что я их так не терплю... А наш Лагарп... Ты же знаешь его: подлинно не то что мухи - блохи не задавит, хоть бы и кусала его. Буддист какой-то, а не гражданин республиканского Вада... Успокойся... Нервы у тебя... Или печень. Бывает это от устали. Хочешь, я Роджерсо...

   - Ах, ваше величество, при чем тут моя печень! Я душу свою готов положить за мою государыню, а мне о печени говорят. Я совсем не про кантон - про другое. Свеженькое нынче узнал... Слыхали, что у нашего "будды" есть в Париже братец, ему полное несходство, хоть и единокровные и единоутробные... Генерал от санкюлотских шаек и ярый якобинец сей брат... И между ними горячая переписка идет... Долго ль до греха?.. Да я не о себе... О моей государыне, о...

   - Ха-ха-ха! Так вот что! Благодарствуй, милый друг. Меня бережешь! Спи спокойно. Кому я нужна, мертвая? Только митрополиту, гляди. Подарок получил бы за отпеванье... Да сыну моему, не в обиду сказано... А боле никому... Все же благодарствую за опеку и охрану... Все ли?..

   - Нет, еще есть. Но вижу, в добром настроении состоите. На потом уж отложу... Не портить бы такой веселости.

   - Когда зла буду, тогда и подвезешь, друг мой. Ладно. И на том мирюсь. А теперь иди сюда... И мы помиримся с тобой...

  

  

  

   Когда Зубов собирался уйти к себе, Екатерина остановила его снова:

   - Постой. Теперь не скажешь ли то, что ранее не договорил? Занятно мне. Знаешь, любопытна до смерти я ныне стала...

   - Могу ли не сказать? Да и дело само наружу просится... Наставник тот превосходный - "будда" эта самая и в иную политику ныне пустилась, уж не пойму, на что глядя, я. Принялся авансы в Гатчину закидывать...

   - Что? Что? - потемнев и подымаясь даже с кушетки, переспросила Екатерина. - В Гатчину? Какие авансы? В чем?

   - Миротворец, вишь, всесветный сказался в пройдохе швейцарском... Мирить отца с сыновьями задумал... Против вашего величества их поднять задумал... Откуда ветер подул, сказать не умею. А что правду вам доношу - Бог порука... И еще надо сказать...

   - Постой... постой... Их, внуков? С Павлом... Не понимаешь почему? А я понимаю... Хворала я... всем заботы и припали в царстве хозяйничать... Готовить себе куски да пирожки. Врут, не будет того! Завещание готово. За верными руками лежит. Да манифест подписанный... Суворову и Румянцеву поручу его, когда почувствую... Когда пора придет... А пока, хвала Господу, не собираюсь наследства никому оставлять - ни сыну, ни внуку... Так вон куды господин философ метнул! На двух свадьбах пировать хочет, да и прежной не оставит... Хитро... Не по-философски. По-купечески, скорее. Недаром у них там торгаши все отъявленные... Добро. Я узнаю. Молчи пока! Я сама внука спрошу... Не бойся, тебя не выдам... Молчи... Все сама узнаю. С Богом, пока. Захара только позвони.

   Захар явился и стал, ожидая приказаний, у дверей.

   Екатерина, размашисто шагая, засучивая рукава, ходила по комнате и бормотала про себя:

   - Куда забираться стали, верхогляды проклятые!.. Канальи, прохвосты!.. Бродяги, медвежатники!.. Я им задам!.. Я им покажу!

   Захар осторожно кашлянул.

   - Александра Павловича попроси сейчас же ко мне! - даже не оглянувшись на камердинера, приказала императрица и продолжала мерить шагами просторный, светлый покой.

   Обеспокоенный тем, что его в необычное время и так срочно зовут к императрице, великий князь Александр торопливо сменил домашний китель на парадный мундир и, запыхавшись от быстрого перехода, спуска и подъема по дворцовым лестницам, появился в покое Екатерины.

   - Саша, милый, иди, иди сюда! - совершенно спокойно и ласково встретила его бабушка.

   Они обменялись обычной лаской: внук поцеловал руку, она его в глаза.

   - Ну, садись сюда. Надо нам потолковать с тобой. Боже! Я как-то не замечала, какой большой ты вырос!.. Совсем мужчина... И красавец на загляденье... То-то мои некоторые фрейлины стали так задумчивы, вздыхают, бледнеют и часто являются на дежурство совсем не в свой черед... О, ты далеко пойдешь, мой свет... Не стыдись. Я же твоя бабушка... Ближе садись... Тут, на скамеечке, у ног. Помнишь, как в прежние годы, когда ты с Костей приходил каждый день и мы так весело, бывало, играем и в жмурки, и в лошадки, и в жгуты... А потом вы сядете у моих ног... И я вам сказки складываю. Поди, не забыл.

   Смущение слегка стало заливать краской бледное, женственно-красивое лицо шестнадцатилетнего юноши, рослого не по летам, но тонкого и стройного, как пальмочка.

   Он, очевидно, ожидал совершенно иного приема и как будто чувствовал за собою что-то, не дающее ему права на эти ласки, на эти милые воспоминания.

   Заметила это и бабушка, но не подала виду. Только спросила:

   - Что же ты молчишь нонче? Здоров ли?

   - Немножко нездоровится, бабуня, - обрадовавшись подсказанному предлогу, солгал внук и даже не поморщился при этом. - Голова что-то... Вот уж дня два. И нынче этот прием... Шум, люди...

   - А ты любишь тишину, покой... Я заметила. Спасибо твоему наставнику. Он сумел пробудить в тебе любовь к природе и к иным хорошим, серьезным вещам, помимо дворского блеска и суеты... Надо чести его приписать... Жаль будет отпустить теперь его.

   Говорит, а сама пристально вглядывается в лицо внуку.

   Тот сразу встрепенулся.

   - Как расстаться, ваше величество? Разве?..

   - А что же ты думал, мое дитя? Не вечно же под указкой сидеть. Вон у тебя и пушок на верхней губе... Скоро станем невесту тебе искать... Не красней: это мещанство... Ты помнишь ли, - вдруг серьезней заговорила она, - к чему готовит тебя жребий? Не то после срока, даже раньше иных надо тебе познать людей и жизнь, чтобы уметь потом управлять многими миллионами людей. Все предвидеть, вспомнить обо всем. Это великое слово, Саша: царствовать - значит провидеть все наперед... А для того спокоен должен быть государь. Ни страсти, ни вожделения не должны тревожить его крови. Он имеет право жить не по тем узким прописям, кои всем иным с детства натверживают попы, либо педанты-наставники... Ни отец, ни мать для истинного государя не значат ничего. Его народ, благо миллионов, слава царского имени - вот ему высшее благо и закон, вот его родня и дети... Царь - отражение Божией власти на земле. Бог стирает целые тысячи жизней, смывает волною большие города с лица земли. Кто осудит волю его? Она льет потоки желаний в миллионы существ, те любят и порождают себе подобных по единому закону хотения Господа. Кто скажет, что в этом стыде? Так и царь!.. Никогда не красней, что бы ни сделал, Саша. Верь, что не можешь сделать дурного, и будет по вере той... Дурное сделаешь - прямо всем скажи. И дурное царя станет законом для людей; лучше будет, чем добродетель мелкой души. Я так всю жизнь жила. И, видишь, судьба не карает меня... Люди боятся и любят. Мир чтит и прославляет... Меня слушай, Саша. Больше никого... Ты все молчишь?

   - Что мне сказать, ваше величество? Я чувствую, понимаю, вы чего-то ждете от меня. Да не пойму - чего? Спрашивайте. Я отвечу, как всегда. Как Богу, так и вам, государыня.

   - Откуда ты такой? Ну, с людьми нельзя открыто быть, правда твоя. Да я не люди. Я бабушка тебе. Люблю тебя, как себя люблю. Ты же знаешь... Надежда моя в тебе. А ты со мной так... Почему? За что?..

   - Простите, бабуся. Я и сам того бы не хотел... да не умею совсем справиться с собой. Боюсь все, дурно бы не сказать, не сделать... Не огорчить бы вас... как батюшка часто огорчает. Вот и молчу больше... Разные мысли во мне. Граф Николай Иванович всегда учил про себя таить, чтобы не повредили злые люди. Лагарп тоже говорит, только по-иному. Если хорошее в душе, не надо его напоказ давать. А дурное лучше в себе утаить, побороть... Самому с ним справиться... А я порою и разобраться не могу: дурно ли, хорошо ли, что задумал, чего желаю, что покою не дает... Вот и молчу...

   - Да, да... Моя судьба... Я тоже так росла при покойной государыне... Но она мне тетка была по мужу. Любила мало... Враги кругом меня обступили. Ты же не так. Что теснит твою молодую душу? Скажи!

   Она подняла его опущенное лицо, заглянула в глаза ему и медленно отвела свою руку.

   Как будто затаенное чувство брезгливости прочла она в этих глазах. Даже подбородок задрожал у юноши, словно он был тронут чем-то нечистым, холодным, скользким.

   Это инстинктивное движение заставило всю кровь прилить к лицу бабушки. Ей показалось, что в глазах внука она прочла весь длинный ряд имен, с которыми долгие годы связывалось ее имя. И теперь, на старости лет, этот список не закрылся. Новые имена вносятся в него. Внук видит. Софизмы бабушки плохо влияют. Что он простит себе и людям более юным, чем она сама, то кажется ему противным в ней, в бабушке...

   Сразу меняя тему разговора, словно желая взять быка за рога, Екатерина спросила:

   - Кстати, как тебе понравилась сегодняшняя церемония? Красиво? А Платон Александрович? Как он умел подать шпагу бедному "странствующему принцу"!

   - Да, - сразу тоже меняясь и принимая очень любезный вид, ответил внук. - Платон Александрович, как всегда, прекрасен. Я очень люблю его.

   Этот ответ вторично заставил съежиться бабушку.

   Ей лучше бы понравилось, если бы теперь, после всех ее слов, внук прямо обрушился бы на фаворита, высказал открытое, благородное негодование, презрение. А это уклончивое, придворное отношение к ней, заглазная лесть ее угоднику, которого в душе внук, конечно, считал игрушкой, созданием прихоти! Такое слабодушие больно ударило по душе старуху.

   Снова меняя тон, она прямо спросила внука:

   - А скажи, правду мне передавал Платон Александрович, что господин Лагарп затеял мировую какую-то между вами с братом и батюшкой вашим?

   Вопрос был слишком неожидан и прям.

   Но юноша, очевидно, глубоко искусился в искусстве не удивляться ничему и таить каждое движение души и сердца. Он только переспросил самым простым тоном:

   - Платон Александрович сказывал?.. Да. Наставник нам много раз толковал, что не следует верить наветам покойного Панина и иных людей, будто батюшка нас ненавидит... даже извести со свету готов, чтобы мы ему дороги к трону не перешли. Что не может отец родных детей губить. А если прадедушка и казнил своего цесаревича, Алексея, так по причинам много важнее, чем наша, настоящая... Мирить же нас он не мирил. Потому, полагаю, что и ссоры нет между нами. Мы здесь с братом, у вас, ваше величество. Батюшка - у себя. Где же нам ссориться?

   - Вижу, тебе не придется всю жизнь ссориться ни с кем. Хороший ты будешь политик. Благодарю за прямой ответ на вопрос. Больше сказать не имеешь? Нет? Ну, с Богом, прощай... Поцелуй все-таки меня, мой откровенный и прямой Саша! Иди с Богом!

  

  

  

   Через короткое время Лагарп получил отставку и предписание как можно скорее выехать из России.

  

  

  

   Следующий, 1793 год золотыми знаками должен был бы отметить Платон Зубов.

   Счастье не просто кокетничало с ним, а открыто ухаживало. И приняло оно вид великой государыни Севера.

   Вся семья Зубовых получила графское достоинство, а сам он вскоре был сделан светлейшим князем Священной Римской империи. Престарелый Иосиф не мог отказать в этой любезности своей неувядающей союзнице, о которой всегда вспоминал с самым приятным чувством.

   Кроме пожалованных ему лент Андрея Первозванного и Александра Невского, Зубов был кавалером Черного и Красного Орла, назначен был генерал-фельдцехмейстером, генерал-губернатором Новороссийского края, был увешан десятками различных русских и иностранных орденов первого ранга, числился начальником целого ряда высших учреждений империи, фактически управлял ею при помощи нескольких чиновников из школы Потемкина и самой государыни, а впереди ожидал только фельдмаршальского жезла и звания генералиссимуса, чтобы отнять у своего старого покровителя, Николая Ивановича Салтыкова, президентский пост в Военной коллегии. Словом, в пять-шесть лет невидный подпоручик сделал карьеру, равную потемкинской, стоившей двадцати лет трудов и жизни этому гиганту.

   Но между ними была еще и другая разница.

   И по фигуре, и по своим дарованиям, по шири и отваге души Потемкин был по плечу всем высоким персонам, кузеном которых стал благодаря своему званию князя Священной империи, светлейшего, высокопревосходительного и т. д. Все эти чины, отличия и звания были для "князя тьмы" как бы блестящим плащом, который он ловко и легко носил, влача с шикарным пренебрежением шлейф длинного одеяния по пыльным улицам и дорогам мира...

   А Зубов, маленький, юркий, пронырливый, мелкий и телом, и духом, имел совсем другой вид, когда на него скатилась лавина удачи и почестей.

   Из всего этого он как будто нагромоздил для себя высокий, но плохо устойчивый пьедестал, кое-как влез на это высокое подножие и балансировал там, такой неуверенный, еле заметный и даже смешной...

   Все могущество Зубова влекло к нему все, что любит и умеет пресмыкаться в ожидании хотя бы малой выгоды. Сотни прожектеров, своих и иностранных, являлись лично и присылали ему свои порою самые несбыточные, сумасбродные проекты политического и общественного характера, предлагали услуги и для получения золота химическим путем, и для сохранения вечной молодости, и для укрепления без конца мужских сил, даже для успеха у каждой где-либо встреченной женщины...

   Все это принимал Зубов и его секретари, и часто среди мусора умели они находить блестки золота и пользоваться ими, не делясь ни с кем, по совету госпожи Простаковой.

   Эту материальную сторону Зубов особенно имел в виду.

   Как бы желая возместить неудачу с покупкой могилевского имения покойного князя Таврического, Екатерина подарила Зубову пятнадцать тысяч душ в новых местах, недавно приобретенных от Польши... И сам он покупал "по сходной цене" земли и души, округляя свои владения...

   Опустело как-то теперь вокруг стареющей Екатерины. И Зубов стоял, как веха среди поля, тонкий, но далеко видный.

   Он с помощью своих друзей с тем же стариком Салтыковым во главе старался не пускать ко двору молодых, красивых людей, удалять вообще лиц, выдающихся дарованиями, подвигами или умом.

   Суворову постоянно поручались разные важные в стратегическом отношении посты. То он укреплял русскую власть в Финляндии. А в следующем году перелетел на юг, где ему поручили укрепление берегов Тавриды. И старый герой приступил к работе, избрав своей штаб-квартирой молодой город Херсон.

   Разрабатывая планы новых покорений, завоеваний и преобразований в империи, по большой части давно разработанные и даже исполненные наполовину другими, предшественниками его, последний фаворит находил время заниматься наукой и искусствами.

   С высоты царскосельских башен пускал больших змиев, оклеенных золотой пленкой, для изучения атмосферного электричества, по следам Франклина; играл на своем великолепном Страдивари, иногда даже составлял дуэты и квартеты со своим новым секретарем Грибовским и другими приближенными.

   Этот Грибовский служил у Потемкина, явился свидетелем смерти светлейшего, прислал обо всем виденном подробное, интересное письмо Державину. Тот показал послание Зубову.

   - Прекрасно написано. Черкни-ка твоему приятелю, не желает ли послужить у меня? Пусть приезжает, - сказал Зубов.

   Конечно, Грибовский немедленно прискакал и стал одним из самых близких сотрудников фаворита, попавшего в большие государственные деятели...

   Недавний гвардии подпоручик не на шутку возомнил о себе как о единственном хозяине всего высшего управления и стал рассылать лаконические приказы и мемории, сходные с рескриптами, даже по адресу героя Рымника и Кагула, самому Суворову в его белый домик на берегу Днепра в новом городке Херсоне.

   При всех чудачествах Суворов был тонким дипломатом и не любил бороться с придворными "лукавками", как он выражался. Но тон Зубова показался невыносим для старика.

   Среди самых счастливых удач бывает перемежка. Светлые годы прорезаются темными днями.

   Один такой день в счастливом году выпал и для Зубова.

   В середине сентября 1793 года Зубов, раздраженный и недовольный, вошел к государыне, держа какие-то бумаги в руке.

   - Что, генерал? Или снова неприятности какие-либо? Что там у вас такое? Выкладывайте. А потом и я вам кое-что приятное скажу. Вот и сквитаемся! - И ласково указала фавориту на стул против себя.

   - Какие неприятности?! Просто дикость! Подумайте, ваше величество: по званию своему я пишу Суворову разные сообщения относительно новых городов и прочих дел. Пишу, как надо в серьезном письме: коротко и ясно. Знаю, что сам же он не терпит, если "мед мажут по тарелке" - его образное выражение...

   - Я знаю, что Александр Васильевич это не про мед говорит. Ну да все равно, дальше. Ты ему пишешь. А он отвечает, конечно?

   - Да, но как? Полюбуйтесь... Впрочем, нет, я сам прочту, чтобы не утруждать вас. Извольте прислушать, матушка: "Ваше сиятельство, граф Платон Александрович. Ваше писание от августа 30-го получил. Что потребно, сделано частью, остальное по возможности будет своевременно совершено. Добавить до сего имею: ко мне штиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестациях? Нехорошо, сударь. Александр Васильев сын Суворов, граф Рымникский". Что скажете на такую дерзость, ваше величество?

   Судя по улыбке, которую Екатерина постаралась сдержать, она не совсем разделяла мнение своего фаворита. Но, словно успокаивая балованного ребенка, мягко заговорила:

   - Правда, как неразумно со стороны старика! Хоть ты ему в сыновья годишься и благодаря своим дарованиям, уму и характеру кроткому быстро преуспел, даже очень быстро, но ему помнить надлежит, что чин чина почитай... Хотя бы для внешнего мнения людского. Я буду писать, попеняю старику... Осторожненько, но он поймет. Он не совсем глупый, право, мой друг! Что еще там?

   Закусив губы, с деланной улыбкой Зубов обидчиво заметил:

   - Конечно... Если так, выходит, я не прав? Зачем так писал герою, старику, которому в сыновья гожусь... Прошу от души прощенья. И перед ним вину свою сознаю. Коли он ста