Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

юношу, который заряжал живыми крысами пушку в дворцовом манеже и стрелял этим необычайного свойства ядром в намеченную цель... Да и людям приходилось много выносить от юношеской жестокости и необузданности молодого великого князя...

   И только императрица могла укрощать эту неподатливую натуру.

   В конце мая гром пушек возвестил столице о первой победе, одержанной на Кавказе индийской армией ее величества. Валериан Зубов взял Дербент, возобновив победу Петра Великого, которому этот город однажды уже сдавал свои ключи.

   25 июня у Павла родился третий сын - Николай.

   Платон Зубов по поводу всякой новой радости или сюрпризом получал какую-нибудь милость от Екатерины или прямо выпрашивал то, чего желал...

   Обладая титулом светлейшего князя, получив главное начальство над Черноморским флотом, этот "бескровный" победитель, домашний герой не знал даже, чего ему больше желать.

   Последний план, намеченный им вместе с Екатериной относительно брака молодого шведского короля Густава Адольфа с внучкой императрицы Александрой Павловной, неожиданно также принял весьма благоприятный оборот.

   Сначала и сам Густав, и опекун его, жадный, хитрый герцог Зюдерманландский, были против этого союза.

   Но усилия официальных русских дипломатов и частных агентов Екатерины, покладливость регента, полагавшего, что товар надо отдавать тому, кто больше платит, - все это помогло Екатерине и фавориту поставить на своем.

   14 августа прибыли в Петербург два шведских графа: Ваза и Гага, дядя-регент и племянник-король, который через несколько месяцев, по достижении совершеннолетия, сам должен был приняться за управление страной. Желанные гости остановились у шведского посланника Штединга. Екатерина, еще проживавшая в Таврическом, в своей осенней резиденции, приехала утром в Зимний дворец.

   Торжественный вид имела первая встреча короля и княжны Александры.

   Парадный зал был почти переполнен придворными и высшей знатью, допущенными к участию в большом выходе императрицы.

   Широко распахнулись двери, и Екатерина II показалась рука об руку с Густавом IV.

   Семнадцатилетний король, высокий, стройный, со своими золотистыми, длинными кудрями, в черном шведском костюме, казался олицетворением рыцарской красоты и ловкости. А его манера - серьезная и важная, истинно королевская - еще усиливала впечатление, какое производил он на окружающих.

   Екатерина всегда умела носить свой сан. А теперь, довольная, радостная, словно помолодевшая на много лет, она была просто великолепна столько же своей осанкой, гордым постановом головы, блеском глаз, сколько и роскошью царских одежд и регалий.

   Особой группой стоит вся "гатчинская семья": цесаревич с Марией Федоровной, обе великие княжны, Александра и Елена - девочка двенадцати лет.

   Взоры всех направились в эту сторону, когда императрица подвела гостя к Павлу, к его семье, и наступил момент первого знакомства между двумя юными существами, которых задумали соединить навеки еще раньше того, чем они увидали друг друга.

   От этого мгновенья зависело так много...

   О том, что Густав, красивый, юный, озаренный величием королевского сана, может не понравиться невесте, - об этом никто и не думал.

   Давно при дворе известен был забавный случай: бабушка-императрица взяла на колени малютку-княжну Александру и стала ей показывать портреты юных принцев, собранные со всех концов Европы, потом ласково спросила ребенка:

   - Ну какой же тебе нравится из них больше всего? За кого я выдам тебя, скажи, малютка?

   После небольшого серьезного раздумья, еще раз переглядев некоторые особенно приглянувшиеся ей лица, девочка, застенчиво оглядевшись, не смотрит ли кто-нибудь еще, кроме доброй бабушки, указала на портрет шведского принца...

   И теперь этот красавец - выросший, возмужалый, уже не принц, а король - явился сюда, словно по велению доброй феи из сказок.

   То вспыхивает яркой краской лицо девушки, то бледнеет она и незаметно касается плеча сестры, стоящей рядом, как будто боится упасть от слабости.

   Опущены глаза у княжны. Но ей сдается, она видит, как он, герой ее заветных мечтаний и снов, легкой и гордой походкой скользит по паркету, озаренный лучами ясного осеннего солнца, проникающего в зал...

   Дыхание занимается у девушки.

   Вот он заговорил.

   Этот молодой, но решительный, сильный звук голоса положительно заставил ее затрепетать, как от удара электрической волны.

   Она что-то лепечет в ответ на официальное приветствие, когда умолк голос отца и перестала говорить великая княгиня - мать...

   Видя, что делается с дочерью, великая княгиня снова обратилась к гостю, желая отвлечь его внимание от девушки:

   - Благополучно ли был совершен переезд? Нравится ли графу столица империи?

   И еще два-три общих, избитых вопроса...

   Густав отвечает. Он тоже понял, что девушка слишком сильно смущена, и старается не глядеть в ее сторону. Но, словно против воли, его ясные, какие-то холодные, но вместе с тем и пронизывающие, горящие стальным блеском глаза с особенным вниманием и любопытством скользят по девушке, словно ощупывают ее с ног до головы незримыми щупальцами.

   "Недурна собой, но и не красавица... Еще немного тонковата, но это ничего, пройдет... - думал искушенный уже во многом жених. - Прелестный рот, глаза... Улыбается так мило, грустно немножко, но по-детски... И... вот не могу понять: что это есть еще в девушке, что так привлекает глаза и мысль? Надо будет разобрать..."

   Так думал про себя наблюдательный, не по летам зрелый и вдумчивый юноша. Он не знал, что сила, влекущая его, таилась в любви, сразу и бесповоротно вспыхнувшей в душе, во всем теле здоровой, чистой девушки.

   Сама того не сознавая, в эту минуту первой встречи княжна полюбила еще не нареченного ей жениха, вся потянулась к нему, как тянется в засуху цветок навстречу первым каплям дождя, упавшим с потемнелого неба...

   Не чуяла бедная малютка, что эта первая, весенняя буря надломит ее навсегда. Не думал об этом и принц.

   Его лицо приняло менее холодный, не такой королевски-надменный вид. Даже более мягким блеском загорелись светлые глаза, упорный взгляд которых напоминал выражение глаз у полупомешанных иллюминатов или фанатиков-северян, которые еще недавно в России запирались целыми толпами в деревянных срубах и там сжигали себя с женами и детьми, испепеляя тела ради спасения души.

   На один миг даже насмешливая улыбка, как серая змейка, скользнула у него по молодым, но строго сомкнутым губам, когда от невесты король перевел взор на Павла и Марию Федоровну.

   Трудно было придумать пару, более не подходящую друг к другу.

   Худенький, маленький, нервный, весь словно покалываемый изнутри и волнующийся от того, вибрирующий, стоит Павел. Рядом с женой он кажется совсем юношей, недоростком. Его некрасивое лицо теперь особенно неприятно, так как Павел весь одеревенел в строго величественной позе. Неудачная попытка делает совсем забавным Павла.

   Болезненно самолюбивый, чуткий порою до ясновидения, он словно ловит скрытые улыбки, переглядыванье, слышит легкое перешептыванье и колкости, которые кое-где, по углам срываются на его счет...

   Гнев подымается в узкой, чахлой груди Павла, стянутой парадным мундиром.

   Он едва сдерживается, чтобы не запыхтеть, не зафыркать, как делает это дома, если недоволен, раздражен чем-нибудь...

   Только выпученные, как у лягушки, глаза бегают быстрее обычного да скулы шевелятся от напряжения на этом забавно строгом, одеревенелом лице...

   Крупная, полная, любезная, уступчивая, даже сентиментальная до слезливости на вид, великая княгиня смотрела так кротко и наивно, чему особенно помогали ее светлые, высоко приподнятые брови, придавая пухлому лицу выражение постоянного изумления.

   Но за этой расплывчатой внешностью таилась немецкая холодная рассудительность, упорная настойчивость, которую часто проявляла княгиня при осуществлении своих желаний. Выдержка и такт этой женщины в конце концов дали ей известного рода влияние и над необузданным Павлом, хотя он того не сознавал, а жена старалась тщательно маскировать свою силу под личиной покорности и личного безволия.

   Не совсем ясно, но такие же соображения мелькнули в голове Густава, когда он быстрым и внимательным взором всмотрелся в великую княгиню.

   "Дети совсем не похожи на него, - окидывая взором обоих великих князей и двух сестер-княжон, решил Густав. - Это хорошо... Вот только разве этот мальчик..."

   Король остановился на мгновенье на Константине, схожем с Павлом, но по фигуре и манерам напоминающим скорее мать, чем отца.

   Неожиданно самая неподходящая, дикая мысль мелькнула в причудливом мозгу юного короля: "У княгини такой пышный бюст... Как он может обнять жену своими коротенькими, тоненькими руками?.. Должно быть, это ему не удастся никогда!"

   И, словно желая глубже спрятать эту глупую догадку, Густав с самым серьезным и почтительным видом обратился к великому князю:

   - Ваше высочество, я так много слыхал о вашей любви к армии и к военному делу вообще... Надеюсь, вы не откажете познакомить меня с ходом ваших занятий.

   - Для меня нет ничего интереснее военных наук и упражнений.

   С некрасивым, одеревенелым лицом Павла мгновенно совершилось полное превращение.

   Выпяченные, крепко сжатые губы сложились в искреннюю улыбку, такую наивную, детскую, какой нельзя было, казалось, увидеть на лице некрасивого, желчного человека сорока двух лет. Вокруг глаз, тоже проясненных и подобревших теперь, сбежались лучами тонкие морщинки; две глубокие складки по бокам носа пролегли еще глубже, так что получилась странная смесь: детская добрая улыбка на злом лице старика.

   Умышленно или случайно, но юный король сделал очень удачный ход и сразу завоевал расположение Павла.

   - Милости просим, когда угодно. Буду рад вас видеть... Если не поскучаете в моем тихом уголке! - ласково кивая Густаву, своим резким голосом сказал Павел.

   Откланявшись великому князю, Густав невольно обратился к императрице.

   Екатерина все время, пока король знакомился с внучкой, говорил с ее невесткой и сыном, так же пристально, даже не маскируясь, наблюдала за юным гостем.

   Ей хотелось, конечно, вперед угадать, какое впечатление на юношу произвела девушка, а вместе с тем видеть, как сделает свои первые шаги при чужом дворе, в большом незнакомом обществе этот юноша король, о котором уже ходило столько разноречивых слухов.

   Экзамен был выдержан превосходно.

   Густав, обернувшись, встретил лучистый, ясный взгляд императрицы, такой живой, юный, что его странно было наблюдать на брюзглом, старом лице этой женщины шестидесяти семи лет, как ни молодилась она вообще, как ни оживлена была приятной картиной, которая развернулась перед ней теперь.

   - Главное сделано, милый кузен. Теперь я вам представлю моих ближайших друзей, - сказала Екатерина. - А между прочим, должна вам сознаться, будь я моложе, право, сама бы полюбила вас, sire!

   - Одним только могу ответить, ваше величество: прошу позволения поцеловать руку одной из величайших монархинь нашего времени...

   - О, нет, нет... Я не могу забыть... никогда не забуду, что граф Гага - король!

   - О, если вы не допускаете, чтобы я коснулся руки императрицы, дозвольте поцеловать руку дамы, к которой я давно чувствую глубокое почтение и удивление неподдельное...

   - Вы умеете говорить... Приходится вам уступить! - смеясь, согласилась императрица, затем они сделали шаг к толпе близких к Екатерине придворных, стоящих впереди других групп...

   А общее внимание теперь естественным образом перешло на спутника короля, на графа Вазу, как он называл себя; вернее, на регента, опекуна юного короля, на герцога Зюдерманландского.

   Он составлял такую же противоположность племяннику, как Павел своей жене. Маленький, толстенький, с одутловатым, красным лицом, он вдобавок сильно косил глазами. Но глаза эти бегающие искрились весельем, хитростью, умом.

   Влажные, красные губы сердечком часто складывались в лукавую, веселую улыбку. Тонкие ноги-спички как-то забавно торчали из-под нависающего большого брюшка и даже словно гнулись под его тяжестью.

   Уже не молодой, с седеющими волосами, регент отличался живостью и ловкостью движений, составляя полную противоположность с королем, который словно рассчитывал каждый свой шаг, каждое движение.

   Одна особенность сразу кинулась в глаза придворным: в разговоре регент свою шляпу держал перед собою, тульей вниз, как держат бродячие артисты, обходя публику для сбора добровольных лепт.

   В то же время его маслянистые, вечно смеющиеся, острые глазки с особенным вниманием останавливались на самых свежих и хорошеньких личиках придворных дам, казалось, скользили по их шейкам, спускались по линиям декольтированного лифа, словно стараясь лучше разгадать все прелести, скрытые под кружевами и плотными тканями.

   Первый обратил на это внимание грубовато-насмешливый Константин Павлович:

   - Посмотри на этого щелкунчика, Александр, - обратился он к брату, - вот забавная фигура. Особенно когда стоит рядом с королем. Если бы уметь рисовать, новая картина была бы: Гамлет, печальный принц, и Санхо-Панхо... А как он пятит свой животик... А как пялит глазки косые... Вон теперь прилип к вашей Варе Голицыной... Так, сдается, и норовит крысой юркнуть ей за лиф, да и не вылез бы из теплого места... Ха-ха-ха... Губа не дура, выбрал самую хорошенькую... А шляпу, шляпу как держит! "Подайте на бедность!.." Жаль, что рублевки со мной нет, так и кинул бы ему, словно нечаянно, в шляпу... Порадовался бы раскосый швед!

   Все это было сказано почти вслух, а громкий смех привлек общее внимание.

   Старший брат укоризненно покачал головой и отошел.

   Павел весь побагровел, но ничего не сказал. Воспитание сыновей было отнято у отца, и Павел даже с некоторым злорадством смотрел, как юноша семнадцати лет, женатый великий князь несдержанно ведет себя в такую торжественную минуту.

   Подошел Салтыков, что-то пошептал Константину.

   - Что же я делаю? - почти громко ответил Константин. - Или теперь такое печальное собрание, что и посмеяться не...

   Он не докончил.

   Екатерина, давно заметившая, что ее младший внук, по своему обыкновению, держит себя слишком непринужденно, сначала делала вид, что не слышала хохота, не замечает тревоги, поднятой молодым великим князем.

   Но тот не унимался.

   Оставя короля беседовать с Зубовым, который все время стоял за ее плечом, в расстоянии полушага, и с графиней Шуваловой, Екатерина подошла к Марии Федоровне, словно желая ей что-то сообщить, а по дороге только подняла строгий, тяжелый взгляд на расшалившегося внука.

   Тот сразу умолк, даже не договорив начатой фразы, и незаметно стал подвигаться к выходу, не дожидаясь, пока уйдет императрица, давая тем знак, что прием кончен...

  

  

  

   После приема, который своим многолюдством, блеском, богатством обстановки и нарядов произвел впечатление и на юного гордеца Густава, начался ряд праздников у первых богачей и вельмож, у посланников и великих князей, сменяясь приемами и балами во дворцах - Зимнем, Тавричевском; давались концерты и спектакли в Эрмитаже, сжигались блестящие фейерверки, гремела музыка на парадах, и стройно шли рядами лучшие полки гвардии, потревоженные ради высокого гостя от своей ленивой, веселой жизни, поставленные напоказ, как цвет русского войска...

   Графы Остерман, Строганов, Безбородко и Самойлов, затем Лев Нарышкин, пользуясь хорошими днями, давали роскошные балы, сжигали тысячи потешных огней у себя на богатых дачах, не уступающих дворцам столицы.

   Оживление охватило всех. Даже в мрачном Павловске и молчаливой Гатчине словно зашевелилось, затрепетало что-то.

   Правда, Павел, упорный в своем одиночестве и отчуждении от "большого" двора, почти не показывался нигде. Но Мария Федоровна поневоле изменила обычный образ жизни.

   Два-три раза в неделю, а то и чаще она отвозила дочь в Таврический дворец или в Эрмитаж, смотря по тому, где в этот день пребывала императрица, какой бал назначался там, полусельский или дворцовый, в галереях и залах Зимнего дворца, в театре или в покоях уютного Эрмитажа.

   Часто великая княжна с матерью оставались ночевать в Петербурге, где для этого были отведены особые покои в Таврическом и Зимнем дворцах.

   Тогда курьеры мчались от жены к мужу, передавали частые, короткие записочки, в которых Мария Федоровна извещала Павла обо всех событиях дня, бросая искры веселья и радости в серые сумерки, какие умел создать вокруг себя подозрительный, вечно раздраженный и озлобленный цесаревич.

   В обычное время придворный Петербург представлял из себя странное и запутанное зрелище.

   Он делился не только на "большой" и "малый" двор Екатерины и Павла, был еще двор цесаревича Александра, "молодой" так называемый, но уже имеющий значение благодаря той особенной любви, какую питала бабушка к своему старшему внуку и "наследнику", как добавляли недруги Павла, хорошо осведомленные в этом отношении.

   Был недавно образованный "константиновский" двор, очень немногочисленный и незначительный пока, во главе которого стоял гофмаршал, полковник гвардии князь Борис Голицын.

   Затем, кроме "заднего" двора, или basse cjui самой Екатерины, в виде ее любимой Перекусихиной, Нарышкиной, Протасовых, Захара и других незаметных, но очень влиятельных людей, у Платона Зубова тоже составился свой "птичник", главным лицом в котором был граф Морков, как "свой", но не менее сильными считались и некоторые иностранцы вроде графа Эстергази, пройдохи Альтести, дельца де Рибаса и других, кончая поэтом, певцом Фелицы Державиным, стихотворцем Эмином и секретарем Грибовским.

   Конечно, все эти "главные" дворы, дворики, задворки и всякие придворные закоулки соперничали между собой, подкапывались друг под друга плотными рядами и в одиночку, старались урвать как можно больше из той лавины милостей и земных благ, какие сыпались из рук щедрой хозяйки всего царства, из рук Екатерины.

   Кроме такого явного переплета интересов и столкновения страстей, существовали тут и другие, более скрытые, но еще более связующие отношения.

  

   Великие князья

   Александр и Константин Павловичи

   и великие княжны

   Александра, Елена, Мария и Екатерина Павловны

  

   Лица, служащие при разных, словно бы и враждебных один другому лицах и дворах, были одного класса, имели общие интересы, несмотря на кажущуюся взаимную враждебность. Большинство состояло в родственных или давних дружеских связях... Случайно открывалась вакансия при каком-либо дворе или дворике.

   Уж чужой туда мог попасть очень редко, по воле необычайного случая...

   А всегда вакансии замещали своими.

   Дядя служил при императрице, племянники и племянницы при Павле или при юных великих князьях...

   По фронту велась показная война. Придворные Павла старались на глазах у него даже не разговаривать с приближенными Екатерины. А между тем и Павлу исправно переносилось все, что делается при "большом" дворе, и самые близкие к нему люди служили агентами Екатерины, оправдывая себя лишь тем, что они так поступают для блага великого князя, который сам не понимает своей пользы, вредит сам себе неосторожными поступками, поправить которые и стараются эти непрошеные друзья-предатели...

   Разумеется, со временем все тайное делалось явным, и тяжело дышалось зачастую при блестящем дворе Екатерины...

   С появлением коронованного гостя сразу все изменилось.

   Мелкие по большей части, но тем более жгучие пререкания, столкновения разных интересов, переплет интриг и встречных подвохов на время как бы оборвался, вытесняемый одним новым, общим, крупным интересом - удачным исходом такого необычайного сватовства.

   Екатерина могла по праву торжествовать и забыть всякие домашние дрязги, неурядицы, семейный и иной разлад.

   Король шведский и принц-регент явились к ней как два посланца ото всей Европы, подтверждающих огромное значение и силу этой государыни среди других властителей мира.

   Правда, до сих пор, желая женить внуков и сына, она вызывала в столицу своего царства иностранных принцесс и делала выбор.

   Одиннадцать таких невест для одного жениха - Константина - еще недавно вызвала она поочередно сюда. И те приехали, выдержали смотрины и уехали, одаренные, правда, но все же с клеймом неудачных невест, не подошедших для русского великого князя, а главное, забракованных его великой бабушкой...

   И только одиннадцатая, бедная, но высокородовитая Юлиана Саксен-Заальфельд-Кобургская удостоилась избрания.

   Теперь же к Семирамиде Севера явился настоящий король древней династии, пришел на поклон и просил руки одной из внучек императрицы.

   И забыты стали другие злобы дня. Пиры затевались за пирами. Все были рады, что можно снять будничные одежды, отказаться от обычной, показной или искренней, утомляющей душу вражды, можно проявить неподдельное или даже показное, но радующее душу дружелюбие и приязнь...

   Так самые ожесточенные враги, две армии, беспощадно истребляющие друг друг целыми месяцами в ежедневных стычках, пользуясь часами перемирия, убирают раненых и мертвых, братаются друг с другом, как истинные храбрецы, и вместо смертельных ударов, свинца и огня несут друг другу все, что сохранилось лучшего в обозах обеих армий, правят одну братскую тризну по убитым...

   Платон Зубов тоже веселился и считал себя вправе радоваться чуть ли не наравне с Екатериной. До сих пор он только принимал милости, изливаемые на него государыней, упрочить старался личное положение и устранить врагов, из которых даже самый крупный - Потемкин не устоял и не пережил тяжелого падения...

   Нового фаворита скорее боялись, чем любили окружающие. И он это понимал, хотя наружно окружающие наперерыв выражали временщику самую беспредельную преданность, холопскую угодливость.

   Александр, осторожный, мягкий и такой податливый ко всему, что исходит от бабушки-императрицы, явно старался быть приятным Зубову.

   Несдержанный с лицами, зависящими от него, с теми, кто слабее, необузданный Константин в душе был очень робок, любил себя и все радости, все удобства жизни, боялся строгих мер, какие могли принять против него, был вежлив со всяким из окружающих, если тот умел проявить силу характера и самостоятельность.

   А перед Зубовым юноша склонялся без разговоров. Он прибегал к его поддержке в случае нужды, выказывал ему открытое расположение, хотя искренно любил отца и знал, как тяжело приходится порою Павлу от влияния Зубова.

   Но Зубов был тут налицо. Зубов был почти всемогущ при дворе.

   А отца великие князья видали с самого рожденья очень редко. Павел не мог вызвать их к себе, не справясь предварительно у Салтыкова, как императрица решит на этот счет, удобно ли в данную минуту свидание.

   И буквально случалось, что в продолжение целого года отец не больше разу видел и говорил со своими двумя сыновьями.

   Не удивительно казалось окружающим, что и оба великих князя подчинились влиянию Зубова.

   И теперь, обезопасив себя, Платон Зубов как бы начал проявлять другого рода деятельность. Он строил завоевательные и династические планы... И эти планы пока удавались - по крайней мере поначалу.

   Индо-персидский поход, конечно, требовал больших денег. Но начался при хороших предзнаменованиях.

   После Дербента и Баку стояло на очереди взятие Шемахи, как о том пришли недавно вести от Валериана.

   Правда, и об этих победах, и о всем походе недруги фаворита немало злословили между собой.

   Говорили, что Дербент, лишенный защиты, сдался сам без боя, и пришлось разыграть русским войскам комедию приступа и боя, чтобы усилить заслугу, чтобы можно было получить побольше наград... Вспоминали и старый, полузабытый, известный лишь близким к Екатерине людям, "секретный" проект Потемкина.

   Еще лет пятнадцать тому назад светлейший предлагал императрице, пользуясь "персидскими неустройствами", занять Баку и Дербент, присоединить Гилянскую провинцию и все это назвать Албанским княжеством, посадив там великого князя Константина как претендента на престол Византии, в ожидании, пока его полки войдут с распущенными знаменами в древний град Константина...

   Но одно дело задумать, другое - осуществить широкие замыслы.

   И невзрачный, такой мелкий, как казалось всем, Платон Зубов приступил к осуществлению великих дел, достойных Екатерины и ее царства...

   Теперь второе: брак короля с внучкой императрицы...

   Эта мирная победа - нравственное завоевание сулило, пожалуй, не меньше, чем далекие завоевания в горах Кавказа, в равнинах Индостана, оплаченные русской кровью, миллионами русских денег...

   И здесь тоже пока удача улыбается фавориту.

   Он сам и его доверенный секретарь Морков ведут переговоры об условиях предстоящего союза.

   Решительное слово не сказано еще Густавом. Но девушка ему понравилась.

   Он не стал сразу на дыбы, не отказался от всяких переговоров, как можно было ожидать от взбалмошного и упорного юноши.

   Об этих качествах кое-что стало слышно уже и при русском дворе.

   Дядя-опекун, как бы желая свалить с себя всякую ответственность на случай возможной неудачи, не постеснялся выдать некоторые семейные тайны, рисующие характер Густава не совсем в розовом свете.

   Но Зубов только улыбнулся любезно в ответ.

   - Наша государыня сумеет смягчить и не такого юного льва, если понадобится! - заметил он.

   - Дай Бог! Очень желаю скорейшего и благого конца, - отозвался регент и перешел к другим вопросам, к разным подробностям предстоящего брачного договора.

   О ходе переговоров, конечно, извещают Екатерину и Густава.

   И только когда он примет основания договора и сделает предложение невесте официальным образом, можно будет считать дело поконченным.

   Однако никто почти не сомневался, что все так и будет. А Платон Зубов - менее всех.

   И весел, рад от души, гордится своей дипломатической удачей фаворит.

   Он хотел бы перестать быть забавой, игрушкой старой повелительницы, хотел бы явиться ее настоящим помощником в делах правления, правителем не ради прихоти, а по праву ума и гения...

   Как будто налаживается все это...

   Даже Екатерина с большим вниманием прислушивается к каждому слову, к планам и советам любимца, которого раньше только тешила и баловала, как пожилые мужья тешат молодых, причудливых жен...

   Довольный таким положением вещей, Зубов вместе со всеми отдается широкой волне веселья, охватившей двор.

   Клонится к закату солнце, и вот уже пурпурным, пылающим диском на краю зеленовато-голубых небес повисло над далекой линией горизонта, где темнеющая гладь воды переливается в прозрачную даль неба.

   По зеркальной глади Невы мчится большой, тяжелый катер с красивыми парусами, с богатым навесом, устроенным на палубе.

   Пенится, закипает прозрачная вода под ударами сильных весел. Легкой зыбью разбегается волна, поднятая грудью баркаса, режущего зеркальную гладь...

   Зубов, окруженный своими приближенными, сидит под навесом.

   Он весел, смеется, сыплет шутками, против обыкновения.

   Вот, глядясь в спокойные воды, затемнели очертания богатой дачи графа Строганова. Нездоровье задержало его дня на два дома, и теперь фаворит едет лично навестить друга императрицы и "привести его к ней живого или мертвого", как был отдан шутливый приказ.

   На даче уже знают о прибытии незваных, но желанных гостей. Многочисленная челядь в лучшей ливрее толпится у пристани.

   Пушки, из которых обычно салютуют в разные торжественные минуты, заряжены. Пушкари на местах.

   Не доезжая до причалов, катер стал бортом и дал полный залп из нескольких орудий, которыми он вооружен.

   Сейчас же с берега ответили ему другим залпом...

   Еще, еще... Катер пристает к берегу. Сидящие высыпают толпой, идут на приступ.

   Хозяин встречает нападающих на террасе, поддерживаемый еще ради слабости...

   Клубы дыма, свиваясь и тая на воздухе, несутся вдоль по реке...

   Нападающие берут в плен хозяина, садятся в катер и при новых залпах плывут обратно...

   Солнце село. Легкий пар клубится над Невой...

   Кутается в меха старый граф и говорит:

   - Что поделаешь! Матушка наша из гроба подымет человека, ежели пожелает... Ваш пленник... Увижу ее, авось сразу лучше станет.

   Плывет богато убранный катер. Шелестят ткани, плещут волны, вокочут весла, ударяя по воде. Полный месяц все ярче и ярче вырезается на потемнелом далеком небе.

   Во дворце свет, веселье, музыка, танцы, игра.

   Завтра - у Безбородко, потом у Кобенцеля, у Штединга...

   Клубится веселье волной.

   И только один Павел стоит непоколебим в стороне от этого веселья, не меняя свой затворнический, полумонашеский, полулагерный образ жизни в Гатчине.

   Пришлось заглянуть сюда и приезжим гостям.

   Племянник и дядя явились к Павлу почти безо всякой свиты, запросто, задолго до большого бала, который, согласно расписанию, пришлось дать великому князю у себя.

   Если шумный блеск двора Екатерины не ослепил молодого короля, то совсем не понравился ему уклад жизни в резиденции Павла.

   Тихий, мрачный дворец, прямые линии, бедность, сквозящая повсюду... Оклики часовых, рокот барабанов, заменяющий сладкие звуки камерных музыкантов и певцов, - все это нагоняло печальное настроение на юного, живого, впечатлительного короля. Сначала его забавлял вид длинных кафтанов старинного прусского покроя, узкие галстуки, огромные шпаги, подвешенные сзади между фалдами, и большие пудреные букли, в которых, согласно здешним правилам, явились к отцу оба великих князя, Александр и Константин, обычно блистающие у бабушки в роскошных кафтанах с кружевами.

   Но оба они держались здесь так неловко, принужденно, что становилось неприятно за них. Даже сорванец Константин едва решался поднимать глаза на отца и отвечал по военному артикулу: кратко и отрывисто.

   Только присутствие очаровательной княжны Александры Павловны и живой болтушки княжны Елены Павловны скрасило эти часы долгого вынужденного визита.

   Даже громкий вздох облегчения вырвался у юноши короля, когда опустился за его коляской шлагбаум гатчинского шоссе, когда темный, печальный дворец остался совсем позади.

   - Как будто вам не совсем здесь понравилось, мой друг? - осторожно задал вопрос регент, чуть щуря свои хитрые, вечно смеющиеся косые глаза.

   - А вам так понравилось, что вы, пожалуй, не прочь и еще побывать в этом веселом уголке у веселых хозяев? - задал встречный вопрос король.

   - Хочешь не хочешь, а придется еще посетить и летнюю резиденцию этого строгого папаши - Павловск. Мы же обещали... И на этот раз с ним будет все покончено. А вот на будущее время если?

   - Что "если"? Как не люблю я эти ваши полуслова, дядя... Говорите прямо. Только раздражаете меня из-за каждого пустяка.

   - А вы, мой друг, не раздражайтесь по пустякам. Это вредно и молодым, и старым. Особенно короли должны помнить об этом. Сколько пустяков им приходится обходить всегда! Уж не говоря о серьезных препятствиях... Ну, ну, я сейчас скажу, о чем начал перед этим. Узел, очевидно, завязывается крепче, чем мы ожидали сначала. Вам не надо напоминать, как пришлось пуститься в далекий путь? Мне, как регенту, выбор предстоял не из легких: или ехать сватать для вас принцессу, или война... Хотя русские теперь не очень сильны, но и мы совсем не готовы к войне. Надо было выиграть время... надо было...

   - Знаю прекрасно, что было надо... И мы здесь...

   - Вот, вот... Время выиграно. Та же императрица, которая не величала меня иначе как разбойником с большой дороги, теперь сажает рядом с собой и угощает самыми изысканными комплиментами, представляет самых красивых дам своего двора и не мешает мне ухаживать за ними. А вам приготовила очаровательнейший бутон, который, как видно, понравился и племянничку моему... А?..

   - Дальше, дальше...

   - Вот, кстати, есть свободное время, обсудим, что можно выиграть, что можно потерять. Прежде всего - суровый папаша. Вы успели очаровать его, милый племянничек, как и всех здесь... Если он воцарится, не худо иметь преданного союзника и тестя в лице русского императора... Если же, как здесь сильно говорят, завещание сделано на имя Александра... Это совеем приятный молодой человек и, как видно, любит свою сестру... Значит, шаг будет сделан не напрасно... Сватовство, начатое чуть ли не под жерлом русских пушек, принесет много выгоды той же нашей родине, которую мы оба очень любим, мой друг. Я это знаю... И "лилипутская страна", как называет ее фаворит...

   - Этот наглец смеет?..

   - Да, мне говорили. Но и он пока нам нужен... и работает за нас, - конечно, ради собственных выгод. А пока жива императрица...

   - Как вы думаете, дядя, долго она проживет?

   - Сейчас сказать трудно. Штединг говорит, что ее узнать нельзя со времени нашего приезда: она окрепла, помолодела даже... А то все хворала... Но перейдем и к браку. Самый главный вопрос - о вере, в какой должна быть будущая королева Швеции.

   - Конечно, в вере отцов моих.

   - Вот это главный вопрос. Императрица, пожалуй, сама не придала бы значения тому, что внучка ее перестанет креститься по-гречески. Но... я знаю наверное, что почтенный родитель вместе с попами и простой народ восстанут против этого. А императрица никогда еще в жизни не делала того, что могут осудить все, особенно в делах политических, где не касается ее сердечных интересов. И потому...

   - Значит, нечего и думать об этом браке. Так ей объявите, и будем собираться домой.

   - А за нами явится русский флот и вся армия? Разумна ли такая поспешность? Попробуем еще, поборемся, поищем выхода. Тем более что у нас публика не так уж строго будет справляться, какой катехизис исповедует молодая королева... если внешним образом она будет чтить обряды нашей святой церкви.

   - Так вы полагаете?..

   - Мы еще поторгуемся... Но в случае крайности пусть верит по-гречески про себя. А для публики, особенно у нас, мы обойдем молчанием щекотливый вопрос.

   - Понимаю, понимаю... Но скажите, ведь мы сюда явились без прямых обязательств сделать предложение... Неужели мой отказ неизбежно вызовет войну?

   - Это зависит от обстоятельств, как выйдет дело. Тут я еще веду кое-какие переговоры с лондонским двором. И если оттуда обещают сильную поддержку, мы тверже начнем разговаривать с нашими любезными хозяевами. А пока...

   - Угу... Хорошо, поглядим. Девушка мне нравится. Но что-то странное творится кругом... Этот роскошный двор, где военные, генералы и полковники щеголяют в бархате и атласе, где фаворит управляет государством... Все это сверкает только на вид. И тут же рядом двор наследника, бедный, печальный, напоминающий простые казармы моей столицы... Почему это так? Можно ли доверить свою судьбу этой старой императрице, которую зовут Великой, но больше за пределами царства, чем дома, в народе?.. Мне сдается, что какой-то шумный, широкий, сверкающий, но не глубокий поток катится перед моими глазами. А наперерез этому блестящему водопаду протянулась холодная, темная струйка мертвой воды из Гатчинского дворца... И они мешают один другому... И неизвестно, который победит...

   - Нет, можно и теперь уже сказать, что будет после смерти императрицы. Если ваш тесть успеет взойти на трон, то первый - веселый, шумный - поток как в землю уйдет, его не станет. И разольется холодная, мутная струя военной дисциплины, бережливости, слепого деспотизма... Как держит он в страхе этих больших сыновей еще при жизни бабушки, так будет держать в страхе все царство. Но вам, мой друг, повторяю: бояться нечего. В союзе с Германией вы сможете осуществить втроем много больших планов, о которых теперь мечтает ваша юная голова, желая затмить даже Карла XII. Хе-хе-хе... Думаете, никто не знает ваших маленьких секретов, большой честолюбец семнадцати лет! Ничего, ничего. Все придет в свою пору. А пока будем благоразумны... Сегодня у меня назначено свидание с Морковым - именно по вопросу об исповедании принцессы. Я сообщу вам о наших переговорах. А вы веселитесь. Чаруйте мужчин и женщин... старых и молодых, как настоящий герой. Хе-хе-хе... В обман все-таки мы себя не дадим!..

   Петербург веселился без перерыва.

   Король и регент участвовали во всех увеселениях, затеянных главным образом в честь желанных гостей, и обычно в числе последних уходили на покой.

   А утром, в семь часов, вместе с регентом в сопровождении одного слуги, немного знающего по-русски, они совершали продолжительные прогулки, знакомились со всей столицей не только с лицевой ее стороной, но и с народной тяжелой жизнью, приглядывались к порядкам, к обычаям, часто заглядывали к купцам-шведам и немцам, давно здесь живущим, и толковали подолгу, узнавая много такого, чего, конечно, не услыхали бы в стенах дворцов Екатерины.

   Они узнали, что простой народ изнывал от налогов, глухо волновался и жаловался на истощение, вызванное частыми усиленными поборами. Все осуждали расточительную пышность двора, слабость Екатерины к фавориту, особенно предосудительную в ее преклонные годы. Смеялись над "полковниками", которые зимой щеголяли в шубах и с муфтами - по примеру изнеженных мушкетеров французского двора... Затеянная ради персидского похода перечеканка медной монеты служила поводом для новых недовольств. Бумажные деньги пали наполовину в цене. Сахар и другие продукты удорожились тоже почти что вдвое: пуд сахару раньше стоил двадцать три рубля, теперь за него платили сорок. Даже в зажиточных классах слышалось недовольство существующими порядками.

   Все это принимали к сведению племянник и дядя.

   Так прошло около десяти дней.

   На 24 августа назначен был вечер у шведского посланника Штединга.

   Конечно, хозяином на этом празднике являлся юный король, как бы желавший принять и чествовать у себя императрицу, ее семью, всех вельмож и иностранных резидентов, которые так радушно и тепло встретили его на берегах холодной Невы.

   Понятно, в высоких, больших покоях шведского посла нельзя было встретить такой роскоши, блеска позолоты и редкой, дорогой обстановки, какими отличались дворцы Екатерины, палаты ее министров и богачей вельмож. Но строгое, выдержанное убранство в темных тонах, отмеченное вкусом и полное удобств, придавало жилищу, занятому теперь королем и регентом, какой-то особый, благородный характер, чуждый крикливой, показной роскоши, ласкающей и тревожной в одно и то же время.

   Буфеты и столы не гнулись под тяжестью золотых и серебряных сервизов, но питья и еды было приготовлено в изобилии. Угощение было устроено в нескольких местах, чтобы без суеты и давки каждый мог подойти и получить, чего желал.

   У подъезда, почти до середины улицы, был устроен красивый намет вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряженным восьмеркой лошадей.

   Гайдуки, скороходы, ла