Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

nbsp;   - Здоров ли, ангел мой? Лекаря бы... А то бы...

   - Здоров, здоров я! Ступай, скажи...

   С низкими поклонами вышел Кутайсов.

   Зубов с помощью камердинера набросил на себя меховой халат и перешел во вторую комнату, где тоже горел камин, уселся у него на низеньком кресле, ноги протянул на мягкую скамеечку. Взяв пилку, стал точить розовые ногти и приказал камердинеру:

   - Кто тут рядом? Своих зови. А чужих не принимаю.

   Кивнув довольно приветливо на низкие поклоны троих вошедших, Зубов обратился прежде всего к Козицкому:

   - Ну что там у тебя?

   Тот подал несколько бумаг из портфеля.

   Зубов взял, поглядел, выбрал одну и стал читать, положив остальные на стол, рядом. Довольная улыбка показалась на его изнеженном, еще розоватом от сна, лице.

   - Прекрасно... Неужели это так? Это я могу сделать. Все в моих руках. Только чтобы потом от условия не отступил купчишка... А то, знаешь, тонет - топор сулит...

   - Быть тому невозможно, ваше превосходительство. Он есть в наших руках, так и останется. Откупное дело такое, что всегда можно прореху найти, если даже не новую продрать... Тут все верно.

   - Тогда я исполняю. Напиши записку. Я отцу в Сенат сам перешлю... Тяжба на исходе. Теперь самое время... А тут? - Он взял остальные бумаги, снова проглядел их. - Хорошо. Пусть полежат. Я сегодня скажу тебе. Еще потолковать тут надо... с Вяземским или с братом Димитрием. Он сам тестю передаст. Ты иди записку отцу напиши. Вот бери докладную... А что сам Логгинов?

   - Ждет, как мы тут порешим.

   - Пусть ждет... Ну, у вас что нового, государи мои? Ты с чем это, Гавриил Романыч? Сверток подозрительный... И вид у тебя. Знаешь, на Новый год были мы с государыней в пансионе благородных девиц, что на Смольном дворе... И вздумалось этим козочкам... цыпинькам мне сюрприз поднести... Также, вижу, несут две мамочки... Ничего уже, с грудочкой... Из старших, видно. Приседают и подают... Разворачиваю - атласу белого кусок, цветочками зашит... И стихи на нем вышиты же. Весьма изрядные. Вон там лежат. На столе. На французском диалекте. Весьма изрядные... Кто только им стряпал? Ха-ха-ха... После всю ночь об этих пупочках думалось... Сами бы они себя поднесли. Я бы не прочь был... Ха-ха-ха!.. А то стихи... Вот и у тебя вид сходный теперь... Ну, показывай...

   - Угадал, милостивец, ваше превосходительство. Стишки сложились... Немудреные, да от сердца... Уж не посетуй... Прочесть не изволишь ли?

   - Как не изволить? Читай, голубчик... Да что ты стоишь? Садись... Какие там у тебя еще стихи? Ода? Государыне небось? Хитрец льстивый... Она и то довольна твоими стихами. Говорила, думает в свою службу тебя повернуть... К ней, да?

   - Не так, ваше превосходительство... Теперь ошиблись. Слушать извольте. Загадка небольшая. Решить не пожелаете ль?

   - Загадка? В стихах? Занятно. Слушаю... Слушай, Эмин. Ты сам мастер. Судить можешь.

   - Где уж нам судить таких больших стихотворцев, - завистливо, покусывая губы, отозвался менее догадливый на этот раз приживальщик. - Будем хлопать... ушами, коли руками почему-либо не придется.

   Тонкая ирония не была оценена. Зубов снова обратился к Державину:

   - Загадывай свою загадку, почтенный пиита.

   - Служу вам, государь мой.

   Откашлявшись, приосанясь на стуле, где он сидел на самом краешке, но довольно твердо, Державин стал декламировать с пафосом, обычным для той поры:

   - "К лире!"

  

   Звонкоприятная лира!

   В древни, златые дни мира

   Сладкою силой твоей

   Ты и богов, и зверей,

   Ты и народы пленяла.

   Глас тихострунный твой, звоны,

   Сердце прельщающи тоны

   С дебрей, вертепов, степей

   Птиц созывали, зверей,

   Холмы и дубы склоняли.

   Ныне железные ль веки?

   Тверже ль кремней человеки?

   Сами не знаясь с тобой,

   Свет не пленяют игрой,

   Чужды красот доброгласья.

   Доблестью чуждой пленяться, -

   К злату, к сребру лишь стремятся.

   Помнят себя лишь одних;

   Слезы не трогают их.

   Вопли сердец не доходят.

   Души все льда холоднее.

   В ком же я вижу Орфея?

   Кто Аристон сей младой?

   Нежен лицом и душой,

   Нравов благих преисполнен.

  

   Тут поэт остановил поток декламации. - В пояснение изъяснить могу, что скромность нравов и философское поведение чрезвычайно отличает персону, здесь изображенную, от иных подобных. Оттого сравнение с Аристотелем. А с Орфеем - ради склонности к игре скрипичной и к музыке, в которой также преуспевает весьма...

   Зубов с очень довольным видом, только молча погрозил пальцем даровитому льстецу. Тот продолжал:

  

   Кто сей любитель согласья?

   Скрытый зиждитель ли счастья?

   Скромный смиритель ли злых?

   Дней гражданин золотых,

   Истый любимец Астреи!

   Кто он? Поведай скорее!

  

   Сызнова пояснить хочу. Астрея - справедливости и златых веков богиня. Кто средь нас она, пояснять надо ли? Да живет на многие лета государыня!

   - Да живет! - подхватили оба слушателя.

   - Молодец ты, Гаврило Романыч... Давай, я ужо государыне покажу. Ей приятно будет.

   - Изволь, милостивый. И тут еще, коли спросит... Рисунки кругом означение имеют... Вот Орфей с лирой. Уже толковал я: это нравов приятность в вельможе, здесь воспетом, означает. Он же города строит словами одними, приказами мудрыми. И это изображено в виде Амфиона-царя, по струнному звуку которого города воздвигались...

   - Умно. Все умно. Спасибо. Что ты скажешь, Эмин?

   - Изрядно. Но сей раз много лучше всего, что обычно слышал, чем угощал порою друг наш преславный, пиит всесветный. Хотя многие находят, что в сочинениях подобных только слов звучание и обычные образы, невысокие мысли кроются. Но изрядно!

   - Как же это, государь мой, так решаться мне в глаза говорить! - вспылив, задетый за живое едкой критикой, отозвался резко Державин, даже не помня, что он говорит в присутствии самого Зубова. - Я готов свои сочинения на общий суд отдать. Во всех ведомостях напечатать: пускай несут суждения свои господа читатели, а не завистники мелкие. Поглядим, скажут ли то же, что я от вас услыхал. И ежели бы не уважение к покровителю высокому и к месту этому... и не памятовал я услуг, мне от вас оказанных в иное время...

   - И ничего бы не было. На словах ты горяч, Гаврило Романыч. Знаю я тебя... А про одолжения что говорить? Знаешь: старая хлеб-соль забывается... Молчишь? Оно и лучше. Вот, милостивец, не позволишь ли, я свою загадочку прочту тебе? Ныне по рукам ходит. Не ведаю, кто и сложил. А занятно. Тоже енигма изрядная.

   - Забавное што-либо? Читай, читай. Я люблю...

   - Так, безделица. "Изображение пииты" называется. Кхм... кхм...

   Своим сипловатым, глухим баском Эмин начал читать:

  

   У златой Гипокрены стою на брегах,

   Как в шелках, весь в долгах.

   Проливаются злата живые ключи

   Днем, а боле в ночи.

   С муз печатью на твердом, широком челе,

   При зеленом стою я столе.

   Безумолчный мне слышится золота звон.

   Бог Парнаса, мой бог, Аполлон!

   Что ни больше на карту унесть помоги,

   Лишь покрыть бы свои все долги!

   Коль игрой обеспечу пристойный доход,

   Грянет рой звучных од.

   Кто мне нужен, я всех воспою зауряд,

   Пусть потом и бранят, и корят!

   За червонцы, златой Гипокрены ключи,

   Стану славить их в день и в ночи.

   Величать стану звучными виршами тех,

   Кто мне дал тьму приятных утех!..

   Вот она, енигма, какова.

   Узнать трудновато, на кого сложена.

  

   Багровея от злости, Державин ясно понял, что стрела брошена прямо в него. Приехав в столицу без денег, он успел счастливой игрой быстро набрать до сорока тысяч рублей, и об этом везде говорили. Поэт был уверен, что пасквиль написан именно Эминым, с некоторых пор завидующим успехам своего прежнего протеже... Но нашел силы сдержаться.

   - Недурно! И звучные вирши... И соль есть... Как скажешь, дружок? - обратился к Державину Зубов, любивший потешиться над вспыльчивым и амбициозным стихотворцем, даже порой сам стравливающий для этой цели обоих соперников.

   - Что могу сказать?! Я в таких пасквилях не судья. Пока прощения прошу, благодетель. В суд, по делам пора... Мытарят меня... И конца нет... Последние гроши проживаю. Уж не взыщи...

   - Нет, нет, я знаю. Не держу тебя. Обедать приходи... Да, кстати: правда, что на последней игре у графа Матвея Апраксина семеновский капитан Жедринский тридцать тысяч проставил?

   - Верно, ваше превосходительство. Я сам и был при том. Больше тридцати. В семидесяти сидел. Да сорок отыграл кое-как. А остальное гнать пришлося. Не беда, Апраксин к Жедринскому на фараон заглянет, они сквитаются. Банку всегда больше, чем понтам, везет, дело известное.

   - Правда твоя. Ты мне дай знать. Я тоже заеду на вечерок к ним, когда побольше игра там будет...

   - Не премину, ваше превосходительство. Ваш слуга... - И с низким поклоном вышел поэт от фаворита...

  

  

  

   Тяжелые минуты пришлось пережить на другой день императрице, Зубову, всем обитателям столицы.

   Около полудня какие-то отдаленные, глухие удары, словно раскаты далекой грозы, стали доноситься до слуха всех живущих в Петербурге и в окрестностях его.

   Заслышав бухающие удары, Екатерина вздрогнула, побледнела и подняла глаза на Зубова и других, кто сидел и стоял вокруг ее невысокого стола, за которым совершала государыня свой малый туалет.

   - Канонада! - едва могла выговорить Екатерина. - Так близко... Послать узнать, что такое...

   Несколько человек кинулось из комнаты.

   Зубов тоже сделал было движение, но почувствовал, что ноги ему не повинуются, и стоял, жалкий, позеленелый, с дрожащей нижней губой.

   Другие тоже выглядели не лучше.

   И вдруг, как боевая труба, прозвучал голос государыни, совершенно и быстро овладевшей собою:

   - Да что вы, друзья, я и забыла. Это мне на нынче - принц писал - адмиралы мои победу готовят над шведским флотом, который умышленно ближе к берегам нашим подманили... Успокойтесь... Принц вести пришлет скоро...

   И она приказала продолжать свой туалет как ни в чем не бывало, вышла потом к ожидающим ее напуганным придворным спокойная, ясная, даже веселая, как всегда.

   И, глядя на эту удивительную женщину, все воспрянули духом.

   Но испытание не кончилось.

   Прискакал с берега курьер.

   Еще сама Екатерина только знакомилась с подробным донесением, а уж все близкие знали, в чем дело.

   Принц Нассауский выслал разведочные суда своей гребной флотилии издали наблюдать за ходом морской битвы двух сильных флотов.

   Командир одного русского фрегата, не поняв сигнала, вышел из строя, сломал всю линию русских кораблей.

   Поправляя дело, старик адмирал Крузе подал сигналы перестроиться.

   Вся русская флотилия круто повернула курс к берегу.

   Лодки принца приняли это за бегство. Дали знать Нассау, и тот послал гонца известить Екатерину.

   Подступ к столице мог оказаться незащищен, и государыня должна была принять меры...

   Пока, потрясенные этой вестью, собранные министры и сановники, военные и гражданские чины обсуждали, как поступить, на Выборгской стороне громко прогремела пушечная канонада...

   - Шведы входят в столицу! - криком ужаса пронеслось по всему городу.

   Кто мог, бросились бежать.

   Бледная, со слезами на глазах, Екатерина приказала немедленно узнать, что там происходит.

   Прошло больше часу.

   Молча сидели все и ждали. Из сараев уже выкатили кареты, вывели и заложили лошадей. Стали спешно собирать все самое драгоценное и необходимое.

   Наконец прискакал посланный гонец, за ним явились и Архаров, и Рылеев.

   - Успокойтесь, ваше величество. Врагов не видно... Это несчастье вышло небольшое. Видно, уж Господь попустил... В лаборатории, на артиллерийском дворе, огонь заронил кто-то... До пятисот бомб снаряженных взорвало на воздух.

   - А погреба? Порох там...

   - Все цело, государыня... И не убило никого. Один солдат сгорел. Видно, он трубкой огонь и заронил... Покарал его Бог... Все цело. Стекла повыбило... Дело пустое...

   - Ну, слава Богу. Не попустил Господь. Что еще там?

   Бурей ворвался второй гонец:

   - Бог милости послал, ваше величество. Прощенья просит принц. Не понял он боя... Напрасно потревожил своим донесением... Отбиты шведы. Флот наш под защитой своих батарей у Сескари стоит... Вот тут все писано...

   Офицер-моряк, полумертвый от быстрой езды, от устали и волнения, подал пакет Екатерине.

   Все вздохнули свободней.

   Но после этого страха несколько дней была больна государыня, Зубов и многие при дворе.

   Кругом по дачам запрещено было из пушек стрелять, как это случалось в торжественные дни. Фейерверков пускать нельзя было.

   Каждый выстрел или звук, похожий на орудийные залпы, слишком пугал обитателей столицы и дворцов ее.

   На другой же день после канонады, так напугавшей столицу, пришли совсем добрые вести: Крузе соединился с флотом, стоящим в сорока верстах от Петербурга, в Сескари, а шведы очутились запертыми в шхерах близ Выборга и со дня на день могли ожидать полного разгрома, как только русский флот оправился после недавнего боя.

   Оправясь немного от своего нездоровья, Екатерина решила сама осмотреть флот и повидать своих храбрых моряков, отряды гвардии, которые так отважно делали свое дело.

   Ранним июньским утром выехали из Царского Села открытые экипажи.

   В первом сидели императрица, графиня Анна Петровна Протасова и Зубов.

   Во втором - графы Ангальт и Безбородко с графом Валентином Платоновичем Мусиным-Пушкиным. В третьем экипаже ехали две дежурные фрейлины и одна из сестер Алексеевых.

   В Петергофе, куда направлялись экипажи, стояла наготове яхта, которая должна была отвезти государыню в Кронштадт. Там теперь стояли оба соединенных флота: адмирала Крузе и тот, который был у Сескари, не считая гребных судов флотилии принца Нассау.

   Гладкая дорога, хорошее утро, счастливо пережитая опасность - все это располагало к бодрому, радостному настроению. И все спутники выглядели очень хорошо и весело.

   - Видно, вместе с маем кончена наша маета, - заметила государыня, охотно начинающая всегда игру словами. - Шведы своими пушками заставили у меня в столице стекла дрожать. Теперь пусть сами попляшут на воде без выходу... Говорят, все пути им принц своими лодочками отрезал... Боятся они этой флотилии после прошлогодней бани...

   - А я слыхал, - отозвался Зубов, - что принцем большие ошибки и тогда были допущены. Недаром в заграничных газетах шведский король такой обидной реляцией для нашего оружия свет удивил... Отвечать на все можно. Не так уж ветрен король, чтобы зря писать. А теперь толкуют... Я и от графа Салтыкова, и от иных слышал, совсем не дельно блокаду устроил принц. Генерал Салтыков берется до последнего бревнышка шведского весь ихний флот захватить, если бы ему поручили дело...

   - То-то и есть, что он берется. Да ему не дается. Можно ли принца обижать после всех удач его? И что за охота у моих генералов именно за те дела браться, на которых уже другие сидят? Как будто чего иного найти нельзя, если отличиться воистину охота моим генералам!.. Господи! Да я бы, будь я мужчиной... уж сколько раз сказывала... не стала бы под других подрываться... Сама бы столько отыскала подвигов для себя... Не слушай ты их, друг мой... Я знаю, ты считаешь себя обязанным графу Николаю Иванычу. Да и то помни: не без личных выгод он принял тебя под свое попечение. У каждого свой расчет... А мне уж позволь самой думать, кто куда лучше подходит... Сколько лет этим делом занята была. Приловчилась, генерал. Верьте вы мне!

   - Да я и в думах не клал, ваше величество...

   - Само лечь хотело, без твоего положения? Пусть так... На этот счет всякое бывает. И ты на меня не обижайся за прямое слово. Дело сейчас нешуточное. Не время сахарничать... Вся империя в опасности. А на мне лежит ответ за благо моей земли, всех подданных моих...

   - Да я и думать не посмел бы, ваше величество...

   - Смел не смел, а вижу я, как ты сейчас нахмурился... Ты бы то помнил: вся моя жизнь с первого дня царствования была посвящена на одно: чтобы росло величие России. Так и удивляться нельзя, что всякое горе для нее - двойное мое горе. Всякая обида, ей нанесенная, малейшая несправедливость для меня непереносны бывают... Не могу молчать я при таком разе. Сил больше нет все в себе таить, притворствовать, как до сей поры не раз случалось, ради осторожности и благоразумия, по тогдашним обстоятельствам и конъюнктурам глядя... Но чем больше таить в себе злое чувство, тем оно сильнее закипает внутри... И я решила расправиться со шведами как можно лучше. Да и туркам спуску не дать. А в таком разе не свойство и кумовство в дело идут, а люди стоящие... Будешь это помнить, мой друг, сам поймешь, за кого можно просить, за кого не стоит и время терять.

   Наступило молчание.

   - А не имел ли вестей от нашего храбреца-чудака, от Александра Васильича? - спросила ласково государыня, видя, что строгая отповедь сильно повлияла на ее любимца, и желая направить его мысли в другую сторону.

   - Как же, ваше величество. Он просит повергнуть к стопам нашей матушки государыни его благодарность за внимание и память... И что дочку не оставляете, Суворочку его, как он ее зовет.

   - Премилая девочка. Скоро и невеста. Вот бы брату твоему посватать... Совсем хорошая партия...

   - Конечно, Николай был бы счастлив, если бы ваше величество пожелали принять участие в этом, когда настанет время...

   - С удовольствием... Я не забуду... Глядите, вон видны и корабли. Какие это?

   - Должно быть, береговая охрана, ваше величество... Сейчас узнаем...

   В этот день императрица успела осмотреть все морские отряды Сескари и в Кронштадте.

   Поблагодарив адмирала Крузе за его распорядительность и уменье, за последнюю победу, раздав ряд наград, кинув милостивое слово осчастливленному экипажу, к вечеру государыня вернулась в Петергоф.

   С яхты снова пересели в коляски, и все дремали от усталости и множества пережитых впечатлений, когда экипажи, колыхаясь на упругих рессорах, быстро несли их назад, к тенистым садам и паркам Царского Села...

   Как бы в ответ на похвалы, на ласку и награды, которыми почтила свои войска государыня, они постарались доставить и ей радость: 25 июня произошла битва под Выборгом - и снова русские одержали решительную победу над врагом.

   Снова зазвучали благодарственные молитвы в храмах столицы, и Екатерина появилась с Зубовым и всею блестящей свитой в Казанском соборе благодарить Господа сил за одоление над врагом...

   Но с юга не было так жадно ожидаемых приятных вестей об успехах русских войск.

   Наоборот, Валериан Зубов и сам Суворов, как и некоторые другие лица, имеющие возможность писать Екатерине, словно сговорясь, извещали государыню, что светлейший по каким-то непонятным ни для кого побуждениям и причинам затягивает кампанию, начатую очень удачно, и избегает решительных действий.

   Между тем сам Потемкин все писал, что ему необходимо побывать в Петербурге, о многом лично побеседовать с императрицей.

   И только ее решительные, хотя и очень дружеские письма удерживали избалованного полувластелина от намерения бросить всю армию на произвол судьбы и скакать домой, за две тысячи верст...

   А дни, недели и месяцы мелькали один за другим...

   Только в декабре, после усиленных настояний императрицы, отряд Кутузова обложил Измаил, но не спешил с приступом.

   2 декабря прискакал туда в своей двуколке Суворов.

   Девять дней ушло на подготовления... Злые языки потом говорили, что было немало переброшено золотых и серебряных мостиков от осаждающих к осажденным.

   Как бы там ни было, 11 числа после отчаянного штурма и упорного сопротивления крепость была взята, и Суворов послал императрице обычное лаконическое донесение: "Измаил пал перед троном вашего величества".

   От Потемкина с этой радостной вестью помчался его адъютант Валериан Зубов.

   Поручение завидное и почетное. Но более сообразительные люди, как и сам "чрезвычайный гонец", прекрасно понимали, что светлейший желал избавиться от неприятного соглядатая. Как ни скромно держал себя Валериан, роль его была скоро разгадана и самим князем, и многими иными из окружающих...

   Из Петербурга также друзья светлейшего, особенно управитель его и придворный всезнайка Гарновский, извещали, что Безбородко, Воронцов и многие другие с Платоном Зубовым во главе стараются пошатнуть, если уж нельзя совсем свалить, неприятного им князя. И лучший материал для этого получают, несомненно, от Валериана.

   Потемкин был вне себя. Но он хорошо знал, как сердечно относится Екатерина к красивому, гибкому и до срока испорченному юноше. В каждом письме она писала об этих двух братьях, просила содействия, чтобы "со временем вывести в люди Валериана", этого "писаного мальчика", как она выражалась... Напоминала, что ей будет приятно, если Потемкин проявит больше ласки к Платону во время предстоящей встречи и теперь, в своих письмах.

   От Платона Зубова - конечно, по настоянию, а может быть, и под диктовку самой государыни - получались весьма почтительные и дружеские письма...

   Все это вязало светлейшего, и он вынужден был надевать личину любезности по отношению к людям, которые в сущности были ему опаснейшими и смертельными врагами...

   Но и этот необузданный человек, избалованный временщик принужден был поддаваться и гнуться под мягкой, ласковой, но такой неумолимо тяжелой рукой, какою Екатерина правила всем и всеми, кто только находился вокруг нее, в тени ее трона...

   Вместе с январской метелью, свежий и розовый, как морозное утро, примчался в Петербург Валериан с радостными вестями о завершенных победах, о новых ударах, какие Суворов и другие генералы собирались нанести врагу. Ласково, нежно, как родного, приняла Екатерина юного гонца, от которого, казалось, еще веяло пороховым дымом и жаром битвы.

   - Весьма рада вас видеть, поручик, а со столь приятными вестями особенно, - встретила юношу она, когда Платон привел брата в комнату, где государыня утром работала одна над своими "Записками".

   - А я несказанно счастлив видеть вновь ваше величество в добром здравии и столь цветущем виде!

   - Все благодаря победам, которыми, как дождем, орошает мою душу славное войско российское и его вожди, мой маленький льстец! Давайте ваш пакет.

   Пока государыня с довольным видом, покачивая головой, читала донесение, адресованное на ее имя князем, братья отошли к нише окна и тихо о чем-то толковали.

   - Увидим, - наконец с неприятным, злым выражением лица сказал Платон, - чья возьмет. Теперь же осторожно заведи об этом речь, когда государыня станет расспрашивать обо всем...

   Не успел он договорить, как Екатерина обратилась к Валериану:

   - Великолепно! Хотя классическая реляция чудака нашего, графа Александра Васильевича, и не уступает этой по силе, зато находим в последней подробности, драгоценные для меня и для российской истории... Знаешь, мой мальчик, - по-старому, дружески обратилась она к Валериану, - я уж гораздо успела разработать тему. Гляди, и ты попадешь туда, если будешь вести себя хорошо. Не обижаешься, что я с тобою так? Чаю, ты себя уже большим мужчиной полагаешь?.. А я так рада нынче, что на всякие дурачества готова! Ну, все рассказывай мне, что там и как... Нет, - сама перебила себя Екатерина, - французы мои каковы! Князь светлейший для Дама Дереже, как он его кличет, просит шпагу золотую... И для герцога Ришелье... Да этому еще Георгия солдатского. Мол, оказали чудеса храбрости... Любезный народ французские дворяне. Умеют платить за доброе гостеприимство и себя прославить... Да что они там натворили? Говори, мальчик. Все по порядку...

   - Дрались хорошо, государыня. И наши герои, молодцы. Да как-то попросту у них все выходит. Идет наш, дерется, умирает. И не видно ничего. Как будто так и надо. Встал, перекрестился и пошел. А у них иначе. Вот этот хоть бы... Рожа домашняя. Простите, государыня: Роже де Дама... 11 декабря мы приступом пошли. Морозище здоровый. А он вырядился, как на бал: кафтанчик, перчатки, шляпа. Шпагой машет, вперед рвется. Первый на вал впереди своего отряда взошел... Уж назад нас труба позвала, когда дело было кончено... Тут и встретил нашего шевалье лакей с плащом на руке. А Роже и говорит: "Как раз кстати... После жаркого боя прохладно стало на улице!" Ну, конечно, об этом только и речей было по лагерю... Герцог Ришелье идет и свой кивер перед глазами держит. А в кивере сильная дыра от турецкой пули. И сапоги свои модные порвал на приступе... А уж не взыщите, государыня, кюлоты прямо вдребезги, клочьями висят. Это взбирался где-то на вал. Сукно нежное... ну и не устояло...

   - Зато и турки не выдержали. Уж так и быть, все сделаю, как пишет светлейший. Своих не забуду... Особенно графа Александра Васильевича. Но и гостей почту. У меня тоже тут чужие лучше своих управляются. Про Нассау, поди, и там слухи дошли... Золото - не начальник. И удачливый. Это главнее всего. Верная пословица на Руси: "Не родись умен, красив, а - счастлив..." Ну, и помельче есть, тоже люди нужные. Капитан мой Прево де Лоньон так берега укрепил, что врагам и носу сунуть никуда невозможно! Де Траверзе - чудесный командир... А помнишь Ванжура?

   - Как же не помнить! Он еще так ловко умел черепом двигать! Сморщит лоб, и волосы у него на переносице ежом сидят... А там назад отведет. Потешный...

   - Да... А я тоже тогда начинаю - помнишь, так... - И, совсем развеселясь, Екатерина повернулась к Валериану правой стороной лица, сделала какое-то незаметное усилие, и правое ухо отчетливо зашевелилось взад и вперед. Все трое расхохотались.

   - Ох, матушка! Не бросила своих проказ?

   - Зачем бросать, мой мальчик, если на душе весело? В могилу ляжем, смеяться тесно там будет. Здесь уж надо досыта порадоваться.

   - Так что же Ванжурка наш, Двадцатидневный, как вы его, матушка, звать изволили?

   - Ох, милый! Сорокадневный уж он теперь. А то и поболе... Помер! Да, да... Не печалься. Смерть дело такое: никто ее не минет. Жалеть надо, а грустить что толку...

   Утешает Екатерина юношу, а у самой крупные, частые слезы полились из глаз. Но она их быстро отерла и продолжала:

   - Да умер-то как, если бы ты знал, забавник наш. И тут почудачил. Прямо, можно сказать, забавно вышло, как бы смертью дело не кончилось. Вот, слушай. Башкир я отряд пустила для сторожевой службы по берегу. Шведы их как чертей боятся. А мне того и надо. И баталия была на море. Потом сухопутные стычки. Наши десант высадили - шведов догонять, которые наутек пошли. Ванжур славно бился на море... И с отрядом высадился. Да уж не знаю как и отбился от своих, от моряков. Чай, тут девчонка какая замешалась. Любил он их. Глядь, башкиры патрулем наскакали. Видят: не русская одежа. За него. Лопочут что-то по-своему. Он по-русски плохо. Свое им несет. Так почитай с полчаса дело шло. Он ершится. Они в задор вошли. Думают: пленник, а какой задира! Да взяли и прикололи его! Уж я так плакала... Ну а ты носик утри... и дальше рассказывай. Светлейший что?

   - Все слава Богу. Хотя по несчастью, полагать надо, нездоров был... И до боя, и после баталии почитай и не появлялся к войскам, и не принимал никого... Доклады по суткам, по двое лежали без резолюции... Мрачен очень светлейший...

   - И с солнцем затмения бывают. А ты старших не осуждай. Молод еще.

   - Храни меня Господь, ваше величество. Я лишь говорю все, что видел, как не смею утаить от матушки от нашей ни малейшего, хотя бы и против себя самого. А к князю Григорию Александровичу я со всякой любовью и респектом отношусь, памятую, сколь много он для государыни моей, для родины хорошего совершил.

   - Вот, вот. Помни это, мой мальчик. И я тебя еще больше за то любить буду. Ну а теперь говори, не тая, как начал. Вижу, правду ищешь, а не во вред кому.

   - Да я и сказал, ваше величество. Мрачен очень князь... И не то чтобы нездоровье большое. Духом, говорят, тоскует.

   - Это бывает у него. Вам сказать могу. Он о далеком часто думает. Старше я его. Могу раней умереть... А с сыном, с Павлом, у них вражда большая. Так, я думаю, из этого вытекает многое. И в архиереи он уж у меня просился. Надумал, что лицо духовное будет и для моего наследника недосягаемо. А того не хочет понять, верить боится, что я сумею иначе его страхи успокоить... Что я могу... Ну, да о том в свое время потолкуем... Только и всего?

   - Нет, и на телесный недуг часто жалуется князь, - с совершенно детским, наивным видом сказал Валериан. - Ни один доктор, сказывает светлейший, там помочь не может... А и хворь-то пустая... Зуб болит, сказывает... Зуб рвать хочет... Так сюда ехать собирается, ваше величество.

   Екатерина быстро переглянулась с Платоном и помолчала немного, испытующе поглядывая на юношу.

   Тот глядел в глаза государыне своими ясными, красивыми глазами без малейшей тени смущения, открыто и радостно.

   - Вот как! Пускай. Может, и так... Говоришь, сюда собирается ехать. Хоть я и просила не делать этого?

   - Не знаю, государыня. Все там так говорят, кто к нему поближе. Уже и готовиться стали. Гляди, следом за мной сам пожалует, порадует тебя, матушку нашу.

  

   Императрица Елизавета Алексеевна

  

   Вторая стрела была пущена с тем же невинным, детским видом.

   - Милости просим! Надо, видно, и нам приготовиться... Делать нечего... Вот сейчас пойдем на половину на его. Поглядим, что там да как. Прибрать, поправить чего не надо ли? Самой все приходится... Вот только Платон твой и помогает мне кой-чем... Идемте...

  

  

  

   Медленно идут они все втроем по высоким покоям обширного отделения дворцового, предоставленного в распоряжение Потемкина уже много лет и без перемен. Впереди дежурный камер-лакей открывает запертые двери, приподымает портьеры. Спертый воздух необитаемых, давно не проветриваемых хором дает себя знать. Морщится Екатерина, дышит не так свободно, как всегда.

   - Здесь обои сменить надо, - говорит она. - Запиши: в штофной гостиной, в желтой. Здесь и мебель худа... Но картины зато... Глядите, друзья, какие редкости... Денег сколько стоило, вспомнить жаль...

   - Чудесные картины, - с видом знатока подтверждает Платон. - А эти бронзы... А статуи... Им цены нет!..

   - Это что! Вот я вас другой раз в его галерею да библиотеку поведу. Там воистину клады собраны. Умеет раритеты отыскивать светлейший, что говорить!

   - Государыня, нельзя ли нынче взглянуть? - с ласковой просьбой обратился к ней Платон. - Очень хочется видеть... Тут вещи, какие и эрмитажным не уступят! И неужто все его собственное?

   - Теперь его, как я подарила... А многое и сам он собрал. Дальше мы не пойдем нынче. Довольно. Вернемся.

   - Уж не откажите, матушка. Глаза разгорелись у меня... Люблю я очень все такое. Уж пройдемте... Что стоит? Близко...

   - Вижу, генерал, разгорелись глаза. Не стоит себя тревожить. Будет и у вас то же, погодите. Времени много впереди... Скоро войну кончим. Тогда и я свободнее буду о друзьях своих думать... А дальше нынче не пойду. Я сказала... - В словах и в тоне Екатерины звучала непривычная для Платона Зубова решимость.

   Эта женщина вся поддавалась своим настроениям.

   Теперь в глубине души зрело у нее решение ломить последнее сопротивление Потемкина, который, судя по всему, собирается явиться и сделать попытку снова овладеть своей многолетней подругой, ее мыслями и желаниями.

   И отголоски внутренней решимости, готовности к борьбе отражались и в обращении с человеком, который, собственно, в настоящую минуту был ей ближе и дороже всего на свете, как последняя вспышка радости перед близкой развязкой трагикомедии, называемой жизнью человека...

   Но фаворит этого не понял своим узким умом и неглубоким духом.

   Замолчав, надув губы, как капризный, обиженный ребенок, шел он за повелительницей.

   Заметив его огорчение, она вдруг невольно улыбнулась и негромко шепнула Платону:

   - А знаешь, ты моложе моего мальчика... Право... по душе! Ничего. Это быстроизлечимая болезнь... Ох, мне уж ею не хворать, malgre moi!

  

  

   В феврале примчался Потемкин в Петербург, опередив свой обширный двор и огромный, воистину царский обоз, который всегда и повсюду следовал за ним.

   Встреча была торжественная и самая теплая, радушная со стороны императрицы. Так, по крайней мере, казалось для всех.

   Но сам светлейший хорошо знал Екатерину. Это знание и давало ему силу править умной, гордой, вечно замкнутой в себе женщиной почти двадцать лет подряд.

   Это же знание подсказало ему, что игра его если и не совсем еще потеряна, то и на выигрыш шансов слишком мало.

   Как ни странно, такая уверенность имела основанием второе наблюдение, сделанное князем.

   Он сам и через приближенных своих старался определить: что за личность этот новый фаворит, красивый, как херувим, хрупкий, как женщина, незначительный на вид?

   И личные наблюдения, и общий голос подтверждали, что Платон Зубов - совершенно незначительный по уму и душе человек.

   Хорошо воспитанный, прекрасно болтающий по-французски, прочитавший много книг, особенно с той поры, как попал в клетку рядом с покоями Екатерины, Зубов обладал всеми аппетитами здорового мужчины, среднего человека. Был очень корыстолюбив, любил прекрасное, и женщин, и произведения искусства. Мог понимать и прекрасные порывы души, сам не проявляя их. Недурно играл на скрипке, тоже не внося захвата, огня в свое исполнение. Словом, это был вполне уравновешенный, достаточно одаренный, но бездарный в высшем смысле слова человек. А главное, в нем было пассивное женское упорство хотения и не было характера, активной энергии, мужской, властительной замашки.

   Природа как будто создала его быть фаворитом женщины с мужским характером, с железной волей, умной, избалованной властью и удачами жизни, и притом весьма немолодой.

   Оставаясь самим собою в мелких, не мешающих проявлениях ума и души, Платон Зубов невольно и вполне искренно во всем остальном подчинялся воле своей покровительницы, тонул в ее лучах, как темный спутник в ореоле солнца.

   Это именно нужно было теперь Екатерине. И тем труднее было бы разорвать их взаимное сосуществование, чем легче и ничтожнее на вид казался темный спутник блестящего солнца, к которому приковал его закон взаимного тяготения тел и даже душ...

   Кто знает, есть ли уж такая большая разница между физическими и психическими законами, как это нам кажется на первый взгляд?

   Все это понял Потемкин, но решил, что без борьбы уступить все-таки нельзя.

   И началась борьба, тем более упорная и беспощадная, что наружно приходилось надевать личину взаимного доброжелательства, даже дружбы обоим врагам.

   В Страстной четверг, 10 апреля 1791 года, в придворной церкви Зимнего дворца люди наблюдательные могли видеть очень интересную, полную глубокого значения картину.

   С предусмотрительностью, свойственной женщине и многолетней правительнице, Екатерина сумела так повести дело, что Платон Зубов говел и явился к причастию в один день и час со светлейшим, "князем тьмы", как обычно звали недруги Потемкина.

   Екатерина, сама совершенно равнодушная к обрядам, порою позволяла себе даже подтрунивать над ними, называя французским насмешливым словом momerie.

   Но глубокая религиозность Потемкина была искренней. Все это знали.

   На этом задумала сыграть Екатерина.

   И с внешней стороны ей затея удалась.

   Вся блестящая толпа, наполняющая церковь во время торжественной службы, больше занималась наблюдением за двумя столь несходными соперниками, которые теперь с таким смиренным видом стояли рядом и слушали священные слова о всепрощении, братстве и любви...

   Если между Платоном Зубовым и Потемкиным была большая, до смешного резкая разница и в фигуре, и в наружности, и в осанке, то Валериан, стоящий почти рядом со старшим братом, казался совсем ребенком перед князем.

   Этот контраст давал тему для всевозможных шуток всем придворным острякам со Львом Нарышкиным во главе. И даже в настоящую торжественную минуту молящиеся наблюдали за всеми тремя "первыми персонами" с чувством жгучего любопытства, к которому примешивалась доля весьма малопочтительной веселости.

   Очень осторожно, правда, но касались и самой Екатерины в этих вольных шутках и каламбурах наиболее отважные из остряков.

   Митрополит с чашей и все сослужащие с ним иереи, совершив последние моления, вышли из алтаря, ожидая говеющих, которые стояли большой нарядной группой с двумя братьями-фаворитами и одним временщиком во главе.

   Невольно Платон Зубов и Потемкин сделали одновременно первые шаги к возвышению, на котором стоял клир, сверкая своими парчовыми облачениями под огнями множества восковых свечей и больших церковных лампад.

   С легким полупоклоном Платон Зубов остановился,