Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

дрович Соймонов, обер-прокурор Синода граф Мусин-Пушкин; они составляли одну из самых видных групп и в то же время словно старались не дать заметить чужой публике, что государыня далеко не с прежним вниманием и заботой относится к своему признанному избраннику графу Димитриеву-Мамонову.

   Молодежь разбилась маленькими группами. Некоторые вышли на террасу слушать русских песенников, которые вошли в моду с начала Турецкой войны. Звуки залихватских песен, сменяемых заунывными старинными напевами, долетали и в галерею, где гуляла Екатерина с Сегюром, любуясь через раскрытые окна видом парка, оживленного посторонней разряженной публикой, обычной здесь по воскресным дням.

   - Кто бы мог подумать, что мы в стране, которая ведет войну с двумя соседями, очень воинственными, получающими всякую поддержку от сильнейших европейских дворов, - сказал Сегюр, уловив довольный взор собеседницы, которым она окидывала парк и гуляющих в нем людей.

   - Да, вы правы... Еще надо добавить, что одна неприятельская армия маневрирует в сорока верстах от столицы, что ее флот можно видеть с башен моих приморских дворцов, что... Впрочем, постойте. Я увлекла вас не для того, чтобы выслушивать ваши изящные похвалы и самой гордиться величием моей страны. Примите раньше благодарность от русской государыни за доверие, оказанное Екатерине II. Вы говорили с принцем? Он передал вам?

   - Передал... Но не сказал ни слова, как я ни старался...

   - Узнаю моего рыцаря без страха и упрека. Это он мне дал слово и потому вам ни слова! Ха-ха-ха... Я хотела сама иметь удовольствие поблагодарить вас и подтвердить, что мое расположение останется к вам неизменным... вопреки многим... и, надо сознаться, сильным искушениям, которым я подвергалась и подвергаюсь со всех сторон... Чтобы доказать это на деле, перехожу к делам, и весьма немаловажным, имейте в виду, мой милый шевалье... Прежде всего о том, что нам, мне особенно, ближе всего. О себе и о России.

   - Я весь внимание, государыня...

   - Как бы это вам сказать?.. По виду, с наружной стороны, они, англичанин и пруссак, в своих донесениях оба правы... Но они дураки. Война нам тяжела, войск не хватает... Начальники бездарны или вороваты. А то и никаких нет, хоть сама надевай генеральские штаны... Провиант подвозить трудно, да порой и нечего... Денег мало... Оброки тяжелы, народ стонет, ропщет порой... И не без серьезного основания. Теперь плохо. Грозит быть еще горше. Особливо если пруссаки выполнят угрозу, вцепятся с запада, впустят нам зубы в самое горло, как делает то швед на загривке, как турок хватает за далекий зад... О пасквилях и враках, кои против меня распускаются, даже и при версальском дворе, - о том не стану говорить. Ни помочь, ни помешать делу это не может... Царства это мало касается... Отвечать в том я буду истории, а не моим союзникам и врагам... Вот, значит, о делах... На первую Турецкую войну ушло у нас почти полсотни миллионов рублей. Теперь надо столько же, если не больше. Без денег нет войны. Без войны нет силы! А мы сильны, что бы там ни говорили. И будем еще сильнее. Да хотя бы вот почему...

   - Доказательств не надо, государыня. Я их слышу. Я их вижу перед собой. Самое главное, по крайней мере...

   - Я говорю сейчас серьезно, Сегюр. Они не знают моей земли, не знают моего народа... его веры в свои силы, веры в меня, в каждого, кто займет мое место, кто будет по доброй совести исполнять свою обязанность, честно станет править свое ремесло. И великому народу в обширном краю не страшны никакие жертвы. Мы решили брать по пять рекрутов с тысячи. И рекруты есть. Мы можем их взять и десять с тысячи. Они явятся под знамена. Что бы сказали у вас на такую вербовку?

   - Долой правительство и к черту короля!..

   - Вот то-то и есть... Нет денег - я выпускаю ассигнации и получаю за них все, что мне надо. Если захочу просто писать свое имя на кусочках кожи, на холсте - и за них мне принесут всего... Никакие жертвы не страшны, не тяжелы моему народу, пока он верит, что это для его блага, для блага земли. А они, эти честные, наивные дети мои, они верят этому...

   - И не обманутся, государыня...

   - Бог ведает, дающий успех и посылающий горе государям, народам и каждому нищему на земле. Я не ханжа... Но есть нечто, во что я глубоко верю... Вот вам первая моя сила... Вторая - то...

   - ...что вы сознаете ее и этим заражаете и окружающих, и целый мир, государыня...

   - Пожалуй, и так, Сегюр. Это умно... очень умно. Такую заразу я рада всегда распространять... А вот та, которую несет бурей от вашей стороны, от Парижа особливо... такая мне очень не по душе... В ней кроется опасность и для моего трона. Как в Святой книге: народ мой счастлив, пока не познал добра и зла... Придет пора, он сможет все знать, на все дерзать. Но пока далеко к тому не время... Я много думала о том, что творится у вас, Сегюр, на родине. Там очень плохо, Сегюр. Это мне особенно неприятно и за вашу королеву, и за короля, и за меня самое... Теперь-то помощь Франции была бы мне нужна... Скажите, как думаете, поможет ли мне ваш двор войсками и другим, если этот мальчишка, король прусский, как обещал Швеции и полякам, объявит нам войну?..

   - Я об этом не вел переговоров с моим повелителем, ни с министрами, но, как частный человек, думаю...

   - Не продолжайте. Я не хотела поставить вас в затруднительное положение. Сама вижу, что вашему двору теперь не до военных авантюр. Третье сословие требует слишком много. Предстоит целая буря. У руля там стоят люди не слишком решительные и смелые... Бесконечные, даже могу сказать. Ничего не приготовлено... Нет ярких решений... Знаете, порою мне сдается, ваш трон похож на тяжкую колесницу с надломленной осью, уносимую конями, которые закусили удила...

   - Образное сравнение, ваше величество, но более подходящее к сарматским и скифским нравам, чем к нашему веселому народу, к галлам, государыня.

   - Не обижайтесь, Сегюр. Я вам верю, люблю вас, потому, может быть, не очень выбираю образы и слова... Но как назвать иначе, если в короткое время у вас двадцать раз меняли министров и всю систему управления... У вас, где жизнь давно идет твердой колеей...

   - В чужих делах так трудно разбираться, государыня... Вы только что прекрасно доказывали это, разбирая нападки на Россию...

   - Да я и не нападаю на Францию. Это чудесная страна. Ее постигло несчастье. Безумие, зараза, как вы недавно сказали сами... А средство для лечения такое простое... Я успевала с ним даже тут, в моей еще полупросвещенной, полудикой стране... Среди стольких бурь, бушевавших вокруг меня... После стольких гроз, которых отголоски еще встретили мое воцарение в стране... Я чужой явилась... Не правнучка Мономахов и святых князей, как ваш король, потомок древнейшей родной династии...

   - Но тогда я спрошу... Конечно, не в подробностях... Это я видел... Чем успели вы, государыня, добиться таких волшебных результатов?..

   - Чем?.. Чем, хотите знать... - помолчав, подумав, переспросила Екатерина. - Да в двух словах могу вам передать... Пока я была великой княгиней, видела, что творится вокруг, я поняла самое главное: как не надо управлять. О, нет сомнения: две недели власти, как ею пользовалась дочь Великого Петра... как она царила десятки лет... И меня бы постигла участь моего покойного повелителя и супруга... Как постигла она его... за тот же грех... А если подумать о годах императрицы Анны? Ужас! Вспомнить страшно. Она... нет, вернее, министр ее... этот зверь Бирон казнил и сослал ни за что больше семидесяти тысяч людей... Могу поклясться: по доброй воле не делала и не сделаю этого в России. Вот, значит, первое, что приняла я за правило... Там остается немного... Как жить, как вести свое маленькое хозяйство...

   - В шестнадцать тысяч квадратных верст, государыня...

   - Да, да. Я как-то уж говорила вам... То, что передумано мною за долгие годы, пока я была почти узницей, в качестве великой княгини, дало мне материала и работы на добрых десять - пятнадцать лет после воцарения... А там явился навык, дальше колесница идет своей тяжестью, спускаясь с уклона по горе... Моя же дорога такова: наметила я себе план управления и поведения в делах, от которого не уклоняюсь никогда. Воля моя, раз высказанная, остается неизменной. И лишь стараюсь высказать ее возможно менее поспешно... У нас здесь все постоянно. Каждый день походит на те, что предшествовали ему. Меняются с годами и обстоятельствами люди, но не дела, не ход политики. А как все знают, на что могут рассчитывать, то никто и не беспокоится. Даю я кому-либо место, он может увериться, что сохранит его за собой, если только не совершит преступления. Это дает всему твердость.

   - Но, государыня... если вы убеждаетесь... что ошиблись, что сановники или избранный вами министр совершенно не пригоден? Как же тогда?

   - Пустое... Я бы оставила его на месте... Сама работала с каким-либо из способных его помощников. А тот лично - министр - сохранил бы и пост свой, и положение... Сохранил бы и меня от нареканий, что я плохо выбираю слуг для России, для трона, для земли.

   - Это очень мудрено, конечно... Но осуществимо лишь в вашей благословенной стране, государыня...

   - У полудиких скифов и сарматов?.. Ничего. Я не обидчива. Вот почти весь мой секрет. Остаются пустяки. Я наказываю даже сильно виновных, но сильных лиц только тогда, когда начнут меня понуждать к этому со всех сторон... причем помогаю этим понуждениям, под рукою... Отказывать в излишних просьбах я поставила несколько людей, на которых и падают нарекания за отказы. Милости раздаю сама... Хвалю громко, при всех... Браню наедине, втихомолку, но сильно... Затем... да, вот, должно быть, и все...

   - Исключая ума, отваги и постоянного счастья, о которых почему-то не помянули вы, государыня...

   - Когда я умру, пусть люди и Бог помянут меня с ними вместе, граф... А затем вернемся к нашему стаду... Не могу я забыть прусского короля-забияки. Что думает о себе этот молокосос? Я научу его поаккуратней, получше заниматься своим ремеслом - пусть даже не встречу помощи ни от Версаля, ниоткуда в мире... А все-таки прямо сознаюсь: сейчас мы очень слабы. И попробуйте написать Монморену все, что касается Фридриха с его Пруссией... Видите, Сегюр, за доверие я отплатила, как умела, тем же.

   - Я тронут, верьте, государыня... Больше: я изумлен. Столько лет я имею счастье видеть, знать вас...

   - И не узнали сполна? Это участь всех людей. Поди, и Екатерина Сегюра знает не больше, чем он ее. Время все кажет в настоящем виде и цвете... А чтобы уж дойти теперь до конца... Мы долго толковали. Поди, теперь только и говору там, во всем дворце, что о беседе, которую так горячо и пространно мы ведем. Ничего. Пусть после обеда поломают голову. Это полезно и для желудка... Скажите... - Екатерина вдруг поглядела прямо в глаза дипломату, словно желая отрезать возможность дать неверный ответ: - Скажите прямо: что вынудило вас провести два дня в Гатчине у моего сына, у великого князя Павла? Что могли вы с ним найти общего? О чем толк шел? Все эти годы, что вы здесь, я не слыхала о дружбе, какая была бы между вами. Что же так, вдруг?.. Только правду... или вовсе ничего. Я настаивать не стану.

   - А мне нечего скрывать, государыня. Недалек и день моего возвращения на родину.

   - Ваш отпуск? Да... Надеюсь, так и будет: отпуск, а не окончательный отъезд.

   - Я также надеюсь на это, государыня. По всем требованиям этикета и добрых приличий я поехал откланяться великому князю, наследнику трона ваше...

   - Наследнику тро... Продолжайте, виновата. Я слушаю.

   - Но тут случилось маленькое приключение: сломалась моя коляска. Пока ее чинили, и прошло больше суток... Это время я и провел в обществе великой княгини... Но больше князя...

   - Вот что... Так это все именно так?..

   - Именно так, государыня, как вам, должно быть, и доносили... А речь у нас шла...

   - Не надо... Я не хочу выпытывать вас, Сегюр...

   - Нет, позвольте, государыня... Священное имя друга, которым вы удостоили меня, трогательное доверие - все это обязывает меня именно лично вам передать речи мои и великого князя Павла... В них много важного, что вам хорошо узнать...

   - Ну, тогда...

   - Я буду краток, государыня... И точен по возможности... Началось с очень печальных картин... Были высказаны предположения, которые ужаснули и огорчили меня...

   - За меня, Сегюр?

   - За вас обоих, государыня. Вы - мать, он - сын. Я не сентиментален. И в вашем величестве не замечал излишней вредной мягкости. Но чтобы сын опасался так матери... Чтобы положение его казалось таким тяжелым, даже критическим... Я старался влиять на разум. Уверял, что вы, государыня, нисколько не опасаетесь своего сына... Позволяете составлять свой двор по собственному усмотрению... Рядом с Царским он держит в своем распоряжении два боевых батальона, сам учит, вооружает, одевает их... дает им офицеров...

   - Да, да... Я не боюсь... Я верю...

   - Значит, и он может и должен верить своей государыне и матери - так я и сказал... Вы, не опасаясь за себя, держите лишь одну роту гвардии на карауле... я сказал... Ну а если князь не приглашен в ближний совет... если он не принимает близкого участия в делах, не знает всех тайн правления... Трудно, по-моему, говорю я, и ожидать иного, когда князь открыто осуждает политику, управление, личную жизнь и связи государыни-матери... Я так сказал, простите...

   - Прекрасно, Сегюр. А он?

   - Князь говорит: "Мало же вы за все время узнали нашу страну..." Я плохо и понял: к чему это? Сейчас же последовал вопрос: "Почему на Западе монархи занимают трон один за другим, наследуя без всяких смятений, а в России иначе?" Пришлось указать на простую вещь: порядок наследования у нас твердо определен: трон получают у нас только сыновья и старшие в роде. Не иначе. В этом главная разница между древними, произвольного характера, монархиями и новыми, где введен строгий правовой порядок. В этом залог развития народа. Там же, где государь по своей воле может избрать наследника, все неустойчиво, сомнительно. Тут полный простор честолюбию, козням, заговорам...

   - Вы так сказали, Сегюр?

   - Я говорил правду, государыня. Князь мне ответил: "Что делать? Здесь к этому привыкли... Обычай - тиран. Изменить можно лишь с опасностью для самого лица, которое за это возьмется". Кроме того... я передаю чужую речь, государыня: "Русские любят лучше иметь на престоле юбку, чем мундир..." Тут уж я возражать не стал... Вот приблизительно о чем и шли речи у нас все время...

   - Благодарю, Сегюр. Так вы уезжаете скоро? Жалею. Говорю от души. Передайте вашему королю, что я желаю ему счастья. Желаю, чтобы доброта его была вознаграждена, чтобы исполнились все его намерения, прекратилось зло, приносящее ему столько печали... Чтобы Франция возвратила себе всю прежнюю силу и величие. Надеюсь, это будет в пользу мою, в пользу России... и не на добро нашим всем врагам! Знаете, мне грустно расставаться с вами именно теперь, Сегюр. Лучше бы остались вы здесь, со мною, чем подвергаться там опасностям, которые примут, может быть, размеры, каких вы и не ожидаете!

   Говоря это, Екатерина глядела вдаль, словно там ясно видела грядущую судьбу потрясенной Франции...

   - Франция в опасности, вы говорите, государыня... Я французский дворянин...

   - Молчите. Мне представляется нечто иное... Мне думается, перед вами особые пути, граф... Ваше расположение к новой философии, наклонность к свободе... все это заставит вас держать сторону народа в его споре с дворянством Франции. Мне это будет досадно. Я была и останусь всегда аристократкой. Это мой долг, мое ремесло. Никогда бы я не отреклась от своих вековых прав, как это сделало на днях феодальное французское дворянство... Подумайте: вы найдете вашу страну, охваченною опасною горячкой...

   - Я сам опасаюсь, государыня. Поэтому и обязан скорее вернуться туда...

   - Вижу, вас не удержать. Постараемся хотя задержать подольше. Но вот идут мои внуки. Узнаем, чего они хотят от бабушки... Слушайте, пока мы спорили, я все думала о речах моего сына. Он тоже непреклонен... неисправим. И многое готов изломать, если бы ему дать волю. Многое повернул бы назад, если бы... Ручаюсь и я: этого не будет... ни при мне, ни при великом князе Александре... при внуке моем...

   - Как, государыня, разве вы задумали... Решили?..

   - Потом. Это я так... не то, что хотела... Сюда, дети!.. - по-русски, громко заговорила она. - Мы кончили разговор. Что хотите? Я слушаю вас...

   И с ласковой, доброй улыбкой двинулась навстречу обоим внукам, которые, появясь вдали, выжидали минуту, когда можно будет подойти к своей державной нежной бабушке...

  

  

  

   Блестящим фейерверком закончился веселый воскресный день в полуосажденной, угрожаемой от врагов столице.

   Никто не знал, что готовит новое утро на полях битв. Чего можно ждать здесь, под кровом обширного Царскосельского дворца?

   А здесь утро понедельника началось очень бурно.

   Очередной докладчик - генерал-майор, статс-секретарь Попов еще сидел перед государыней и своим вялым голосом излагал военные дела, в приемной ждали еще два-три человека, когда Захар появился из маленькой двери, ведущей на половину, отведенную постоянно для фаворита, теперь занятую графом Димитриевым-Мамоновым.

   Государыня даже не выждала, пока старый слуга подойдет и шепнет, в чем дело.

   Пожав чуть заметно плечами, она кивнула головой Попову, и этот толстоватый, нескладный, широконосый человек пятидесяти пяти лет вскочил и удалился из покоя так быстро и легко, как будто его несло ветром...

   - Граф там? Проси! - сказала тогда она Зотову.

   Быстрыми, нервными шагами вошел фаворит.

   Дверь как бы сама собою плотно заперлась за ним.

   - С добрым утром, мой друг. Хорошо ли почивал? Как чувствуешь себя? Судя по лицу, нездоровье вчерашнее не отошло. Я велю позвать к тебе Роджерсона, не правда ли? Он всегда удачно помогает тебе... Ну, садись, говори, с чем пришел.

   Мамонов послушно сел, но не мог, очевидно, сразу заговорить.

   Невысокий, стройный, с легкой наклонностью к полноте, фаворит был очень красив лицом.

   Томные, продолговатые, лучистые глаза то загорались, то потухали под густыми ресницами, красиво обрамленные тонкими бровями редкой правильности. Невысокий, но хорошо развитой полукруглый, открытый лоб гармонировал с общим правильным, мягким овалом лица. Черты, немного мелкие для мужчины, поражали законченностью, тонкостью, влекли каким-то особым своим обаянием. Матово-бледное, чистое лицо оживлялось нежным, легким румянцем щек. Нервно очерченные ноздри римского носа, безукоризненная излучина красных, пухлых слегка, женски-капризных губ, розовые, небольшие уши, выглядывающие из-под пудреных буклей модной прически, - все это останавливало взоры. И во всем лице был какой-то свой характер, что-то легкое, неуловимо женственное, что могло и должно было очень нравиться именно такой твердой, мужественной женщине, как Екатерина Великая, даже и голосом мало походившей на женщину, хотя была она ею во всех отношениях, с ног до головы.

   Красивы, и тоже не по-мужски, были руки у графа. Выхоленные, снежной белизны, с розоватыми, отточенными в виде миндалин ногтями, они, казалось, ждали поцелуя... и часто осыпала их этой лаской подруга фаворита в нежные минуты любви и страсти.

   Весь фаворит в любимом красном бархатном кафтане, перехваченном генеральским темляком и орденской широкой лентой, в пудреных волосах, в белых атласных коротких штанах с пряжками, с орденами, украшенными крупными бриллиантами, висящими на шнуре из низанных больших жемчужин, - в этом виде он походил на оживленную фигурку из севрского фарфора, на красивую, стройную женщину, а не на мужчину двадцати восьми - тридцати лет, каким он был.

   Даже в эту минуту, имея полное основание ожидать, что не с добром пришел к ней этот писаный красавчик, залюбовалась невольно на него Екатерина и, расхаживая по комнате, почти не сводила глаз с этого лица, прекрасного по-прежнему, но словно измятого, обрюзглого слегка. Такое лицо бывает именно у женщин, если они проводят ночь в любви, не щадя сил, или долго рыдают от настоящей, мнимой ли измены своих друзей.

   У графа глаза на самом деле были красны и заплаканы.

   Но он, видимо, стыдился своей слабости и решил крепиться, выказать приличные своему полу, положению и летам мужество и решимость.

   Это было так же трудно осуществить на деле, как казалось легко там, у себя, в роскошно убранных покоях, не имея перед глазами мощной фигуры Екатерины, не встречая пытливого и в то же время строгого, чуть ли не угрожающего взгляда знакомых голубых, теперь потемневших, сверкающих глаз.

   - Что же ты, Саша? Или в молчанку пришел играть? Так мог иное время выбрать для забавы. Видел, человека спугнул. С делами он сидел. И другие там, поди, ждали еще. Я полагала, и у тебя что важное, когда вдруг доложился... Будь что по-домашнему, чаю, и погодил бы чуть. Приему и так скоро конец... Что не потерпелось, сказывай... Я жду. Постараюсь сделать, если что... Ну, понимаешь?..

   Не находя подходящих выражений и слов, Екатерина развела быстро ладонями рук и снова сжала их вместе, стала тереть одну о другую, как всегда делала в минуту волнения.

   - Смелее же, ну... Робеешь, што ли, мой друг? Смешно, Саша... Ну...

   Напоминание о робости подействовало прекрасно.

   Как большинство несмелых, нерешительных душ, фаворит не терпел, чтобы подозревали в нем такую слабость - говорили о ней даже самые близкие люди... Пришпоренный до боли, граф поднялся с кресла, в котором уселся было, как ракушка в своей створке.

   - Что за пустяки! Чего бы это мне опасаться, робеть? Я весьма чувствую свою правоту. Знаю справедливость моей государыни, ее открытый характер, великодушный, острый ум...

   - Та-та-та! Что-то большое понадобилось. Столько прибрал всего! Ну, все едино: разом выкладывай...

   - Да я нынче хотел... Видишь ли, матушка моя... Мне думалось, государыня, про вчерашнее... Жаль, не сумел я хорошо изъяснить... огорчил против воли...

   - За четыре часа сказать не поспел? Дивно. Либо хочешь сказать, что самому видно, как мало прав был? Извиниться желаешь? В добрый час, я готова... Да нет, о правоте своей в первую голову мне доложил. Хотя я и не ждала нынче того, тебя увидя. Нам толковать подолгу, один на один, - тогда польза и смысл, если связать хочешь снова веревочку, которая в узле разошлась... А ежели ты про свое все - чего же тут старое переживать? Вижу, какая перемена в тебе. Молчала до сих пор. Тебя жалела. Думала, что и мне невместно за тобой, словно за мальчишкой шалым, следить, приглядывать, ревностями утруждаться, расстраиваться. А коли на то пошло, и я могу слова два сказать. Тепло ли тебе от них станет, не знаю. Да и той побегушке... девчонке лихой, которая посмела у меня моего друга отбивать, ссорить тебя со мною... вертеть тебя вокруг пальчика... Я уж так смогу ею повернуть... да и другими заодно...

   Внятно, раздельно, медленно выговорила Екатерина последние слова, не особенно повышая голос. Но он стал таким грозным, потрясающим, что граф побледнел до легкой синевы, призакрыл глаза и совсем ушел, прижался к спинке своего кресла.

   - Да я... Да кто же... Да никогда, государыня... Да разве... - залепетал наконец он, кое-как преодолев свою внезапную унизительную слабость.

   Екатерина вдруг махнула рукой и негромко расхохоталась, уловив страх фаворита. Ей стало и жалко его, и смешно.

   - Ха-ха-ха! О Господи! Вот не чаяла, что так пугать тебя могу... Вздор!.. Успокойся! И слушай, что теперь без гнева, по чести по моей скажу... Ты знаешь, как я дорожу словом чести... Так слушай. Правда, прибыль мне не велика, если бросает свое место, уходит от меня человек, которого любила я все время... которого, как мать, берегла и холила... но... и убыток не велик. Люди разберут, чья больше вина. И Бог рассудит... Только неправды я не выношу... Что ты такое плел позавчера? Нынче, сдается, посмирнее стал. Сошло с тебя? Снова повторишь ли? Я в чем перед тобою виновата ли?

   - Конечно, нет, государыня... Я и субботу никого не винил, говорил, что не заслужил охлаждения... Но если оно явилось, тоже никто не виноват. Сердцу только Бог указать может, матушка! Больше никто...

   - Так, так... Мудрец какой стал ты у меня, Саша... Далей.

   - Я только и сказал: судьба. Силы мои слабы... Хвораю все...

   - А я хожу за тобою, да так, как не каждая мать за дитятей за любимым...

   - Видит Бог, государыня, помню, помню, ценю это... Вот слезы мои на глазах тому порукою. Стыдно, а не прячу их, матушка. Смотри и верь...

   - Смотрю, верю... Дальше... - мягче и тише отозвалась Екатерина, забывшая обо всем в мире в эту минуту и стоящая, как женщина, у которой бесповоротно собрались отнять нечто близкое, дорогое: последний призрак радости, последнюю крупицу чувства, еще не развеянного среди долгих лет бурной, полной событиями, приключениями и романами жизни.

   - А далее старое пойдет... Первое, думается, негоден я тебе. Вместо радости и отдыха - заботы и скука со мною... с больным, с слабым... с печальным... Не рад и сам, а не вижу в себе веселья былого. Улетело оно, златокрылое. Не поймаю. Не вини...

   - В том не виню... Далей...

   - Другое: тошно мне и на людей глядеть... Что говорят, что думают обо мне! Моложе был, как-то не думалось. А теперь, что дальше... Не сердись, матушка... Я о себе, не о тебе. Ты выше всех. Тебе нет суда людского, кроме Божьего. А я и о том думаю: придет минута, надоем, как с другими было. Уйти прикажешь. Куда я глаза покажу? И перед самим собою... Прости... все скажу...

   - Все, все. Иначе как же?..

   - Война теперь. Народ последнее несет. А я в роскоши купаюсь по твоей милости... Завистники шипят: "Фаворит куски рвет!"

   - Ложь. Ты никогда не просишь... Я сама...

   - Мы это знаем, государыня, больше никто... А покор остается... Вот посмотри, какие итоги разгуливают и по нашему городу, и по европейским дворам... Я не хотел... Но надо же мне оправдать себя, что не пустая, шалая дума толкает меня... от моего счастья уйти велит... Многое... тяжелое... И вот это заодно...

   Граф подал Екатерине листок, сложенный пополам, исписанный внутри, как запись в приходо-расходной книге.

   Быстро двинувшись к письменному столу, Екатерина взяла со стола прежде всего золотую табакерку, одну из тех, какие стояли по всем комнатам, где проводила время государыня, раскрыла, втянула ароматный табак, с сердцем захлопнула крышку, отыскала очки, надела, взяла в руки большое увеличительное стекло в золотой оправе, развернула листок и стала читать...

   Гнев снова овладел ею с первых же строк, какие она пробежала глазами. Но, стиснув свои белые, крепкие зубы, которые были все еще целы, кроме одного в верхнем ряду, Екатерина, слегка шевеля губами, будто читая про себя, просмотрела весь листок.

   Вот что на нем было:

  

  

   "Ведомость приходу и расходу по "маленькому хозяйству" Екатерины Великого, как ее бескорыстные хвалители, свои и иноземные, именуют.

   Со дня "Ропшинского действа", роптания достойного, и до наших дней, кроме предбудущего, как Господь нам еще да поможет.

  

   ПРИХОДУ

   (Согласовано с письмом, кое к господину барону Гримму в Париж послано)

   Губерний, по новому положению учрежденных. . . . . . 29

   Городов вновь выстроено. . . . . . . . . .144

   Заключенных договоров и трактатов. . . . . . . . 30

   Одержанных побед. . . . . . . . . . . 78

   Достопамятных указов о законах либо новых учреждениях. . . . 88

   Указов для народной участи облегчения. . . . . . . 113

   РАСХОДУ

   (С тем, что и малым детям ведомо у нас, согласовано)

   Братьям пятерым Орловым. . . . . . . . 17 000 000 р.

   г. Высоцкому. . . . . . . . . . . 300 000

   г. Васильчикову. . . . . . . . . . 1 100 000

   г. Потемкину. . . . . . . . . . . 5 000 000

   г. Завадовскому. . . . . . . . . . 1 380 000

   г. Зоричу. . . . . . . . . . . 420 000

   г. Корсаку. . . . . . . . . . . 920 000

   г. Ланскому. . . . . . . . . . . 7 200 000

   г. Ермолову. . . . . . . . . . . 550 000

   г. Мамонову. . . . . . . . . . . 690 000

   гг. Страхову, Левашову, Стоянову, Казаринову и прочим с ними. . 1 500 000

   На всякие плезирные расходы. . . . . . . . 7 000 000

   На войны, земель не давшие. . . . . . . . 150 000 000

   Людьми утрач. всего до 500 000 чел.

   А балансом счеты уравнять - сие всяк сам легко сможет.

   Счетоводитель Нелицеприятный"

  

   - Пашквиль гнусная... Я знаю, чьих рук дело. Она, "дружок мой", помощница всего и во всем главная, муравей на возу. Душенька княгинюшка, красуля... Академии директор и всем сплетням заводчица... Ну, попадется она мне... Тяжебница! Ей бы только чужих свиней хватать и резать, а не... Подожди, Екатерина Романовна, тезка моя милая... Мы ужо...

   - Да нет, быть не может, чтобы она...

   - Кому иному? Другой бы не посмел. Тут ложь и правда совсем по-особому, по-женски смешаны... Но... о ней ли будем спорить? Дашкову я давно на примете держу. Случая нет. А подойдет - за все отвечать заставлю... Чтобы не сказала, будто я из-за обиды мелкой караю и гоню... Крикунья, горло широкое. Надо с ней иначе... Но все же прошу мне сказать: что тебя тут трогать может? Дай Бог, чтобы о тебе так же много и хорошо говорили, как о светлейшем. А и его здесь поместили. Не место красит человека, человек - место; уж если на то пойти, что неловко, стыдно тебе любить меня... Меня!.. Вот ежели бы ты не любя, лукаво, продажно подходил - тогда иное дело... Я бы первая почуяла. Ежели бы ты видел, что не люблю я тебя, а только себя, старуху, тешу, слабости потакаю... Видишь, кажись, иное. А это самое вот колебание в тебе еще ближе, еще дороже тебя делает, когда обозначилось, что, кроме красоты телесной и сердечной нежности, душу в себе гордую носишь... Так в чем же помеха? Я, правда, женщиной родилась. Иные нам пути и законы написаны и природой, и небом, чем вам, чем мужскому полу. Вы все смеете... Все себе разрешили... И думать не хотите о нас. Может, женщина ни в чем, кроме пола, от вашей мужской души отличия не имеет. Мне судьба иное сулила, чем всем женам земным... Тридцать лет, почитай, я правлю страной, сильным народом... И меня самое великим мужем в женском образе зовут, верю, не за то лишь, что я платить могу, обласкать людей умею. Без огня дыму нет. Да еще такого жаркого дыму, как про твою "матушку", как зовешь меня, по свету идет!.. Чего же стыдиться тебе? Я не стыжусь, что, может, на сотни две лет путь новый указала женам на земле...

   - Путь новый?..

   - Да, да. Не про троны я говорю. И до меня были государыни... и будут. Я говорю о сердце. Про него скажу. Волю дала я на высоте своему сердцу и показала, что ни вреда, ни стыда нет от этого умной жене... Такой, которая свято держит свое чувство каждый раз, когда загорается оно. А что чувство не единожды в жизни, не двоежды, не троежды загораться у нас, у жен, может, про то весь мир ведает. Укрывать же зачем, лукавить, лицемерствовать? Нет! Кто смеет - пускай смеет... И слабых надо учить смелее быть. Не только государыней народа - водительницей жен русских во всей правде их душевной быть хочу. Ужели этого не поймешь? Все на своем стоять будешь? Молчишь? Говори же.

   - Оно-то и так, - грустно качая головой, ответил граф, - да мне задача та не по плечу. Простой я, не такой, как ты, матушка... Понял это... и вот...

   Он не досказал.

   - Ха-ха... Вижу, правда... слабый ты духом, Саша. Жаль! Думалось, так и проведем мы последние дни. Немного мне осталось... Устала я - вверилась тебе. Светлейший тебя любит, с его помощью, гляди, и ты бы след оставил для родины... Ничего тебя не влечет... Или уж, видно, что-нибудь так завлекло, что и глядишь - не видишь, слушаешь и не слышишь... Знать, Бог того хочет. Французы толкуют: "Ce gue femme veut, Dieu le veut!" У нас же, видно, наоборот быть должно. Добро. Правда, постарела я... Бывало, раней, чего пожелаю - свершается. А желала так сильно, что, кажется, камень загореться мог от моей воли... Стара...

   - Матушка, родная моя!.. Что же мне делать? Научи! Посоветуй сама!

   - Нет... Не говори ничего. Давно ты советов моих не слушаешь! Бог с тобой! Ступай, если правду мне чистую сказал... Я ведь узнаю... Ну, будь по-твоему! Помни: правда мне всего ближе... всего дороже! Самой приходилось сгибаться много... Таила то, чего сказать не могла. Но уж если я что сказала, так и жизнь на этой правде отдать могла. Слово мое было правда... Молчаньем лгала только порой. И то врагам, ради земли, ради царства... Друзьям - никогда! Я - жена, не муж, как ты. И думается, не станешь лгать ты мне словами. Если говоришь, так нет иного в мыслях. Так? Верно, Саша?

   Пытливый взор ее обжег лицо фаворита, снова принявшее помертвелый вид.

   - О, да ты и впрямь болен! Я и не вижу. Отдыху тебе не даю. Ступай. Может, и склеим все... Я подумаю. Жаль мне себя... Но и тебя жалею. Я подумаю. С Богом, иди... Мне тоже передохнуть надо... Окно открой... Так, благодарствуй... Иди! Я подумаю...

   Медленно вышел из спальни Мамонов.

   Екатерина подошла к окну и, прислонясь к раме, стоя стала глубоко вдыхать ароматный воздух, пропитанный дыханием соседних цветников.

   От этого аромата еще сильней прилила кровь к вискам и щекам Екатерины, еще быстрее замелькали мысли в разгоряченной голове.

   Какие-то забытые видения проносились перед ее внутренним взором, в то время когда глаза глядели на высокое, голубое небо, на буйную зелень парка, подбегающего к стенам ее покоев, и не видели ничего...

   Все лицо этой старой женщины как-то странно помолодело и одухотворилось, словно озаренное светлыми воспоминаниями юности, овладевшими ею, просветленное наплывом великодушных решений и чувств, начинающих шевелиться на дне усталой, обычно холодной, недоверчивой души.

   "Ну а если и лжет? Не для обиды мне... Жалеет, огорчить не хочет... За себя опасается... и за эту... за душеньку свою, если правда... Сама же я говорила в сей час ему: сердцу не закажешь... Так и он... Мало ли я любила смолоду... Вот и здесь, под этими деревами... чего не было... В этом покое..."

   Екатерина оглянулась.

   Залитая полуденными лучами, спальня ее имела особенно нарядный, ликующий вид.

   Вся комната была окружена стройными серебряными колонками, сверху покрытыми эмалью лилового цвета; все это отражалось в зеркалах, украшающих стены, а сверху замыкалось прелестно расписанным потолком.

   Вдруг словно ожила эта комната, наполнилась тенями, призраками. Не пугающими, белыми, в одеждах смерти, а веселыми, радостными, сверкающими любовью и страстью...

   Красавцы-великаны Григорий и Алексей Орловы... Ловкий Зорич. Пылкий, сверкающий и быстро тухнущий Васильчиков... Увлекательный, пышущий здоровьем и негой Корсаков. "Пирр, царь эпирский", как называла она его... Философ в теле Гектора Ермолов, переживший то, чем, по словам Мамонова, страдает сейчас последний фаворит... Сознание стыда из-за положения мужчины, попавшего на содержание к своей повелительнице...

   Вот умный, извилистый и сухой, внешне пламенный, ледяной внутри Завадовский. Выпущенный из будуара, он сумел войти в здание Сената, стать полезным министром, если не оказался пригоден как фаворит... Вот нежный, капризный, причудливый, но такой ласковый, обаятельный красавец-дитя Ланской... Кто знает, что толкало его, но он отдал ей с любовью и жизнь свою. Конечно, если бы она знала, что недостаток собственных сил этот хрупкий мужчина пополняет опасными приемами сильных возбуждающих средств, она бы поберегла его... Не только ласки мужчины - и он сам по себе был ей так дорог, так мил.

   Очевидно, и он почему-либо дорожил Екатериной, хотя она была вдвое старше его. Иначе он не решился бы пойти на последнее, чтобы до конца казаться неутомимым и пылким в любви...

   Наконец, заслоняя всех, зареял крупный, величавый образ человека с одним настоящим, но сверкающим, как бриллиант, глазом... С причудами балованного принца, с умом вождя, с характером смешанным, порою непреклонным до ужаса, порою изменчивым, как у женщины, охваченной жаждой любви...

   Все они стали перед Екатериной... Всех помнит она... И, как это ни странно, любит всех и сейчас, далеких, полузабытых, истлевших в могиле, или случайных, как Страхов, как гвардеец Хвостов, осчастливленный ее лаской тогда, давно... когда еще она отдавала свое сердце избраннику, подобно всем остальным женщинам, а не брала их к себе, в золоченую клетку, как делала со времени вступления на трон...

   Вот они, далекие, милые, полузабытые друзья ее юных лет...

   Очаровательный, вкрадчивый и смелый Салтыков, отец ее первого ребенка... Блестящий рыцарь Запада, царственный и чарующий Понятовский...

   Вот все они тут, в ее памяти, в ее остывающем сердце, которое все тише и медленнее бьется с каждым месяцем, с каждым днем...

   Все тут...

   И нет никого... Вихрями жизни отвеяло всех. Отлетает и последний...

   Тут он, за стеной... И нет уже его... Отвеян жизнью...

   Так скорее надо все покончить. Не дать позлословить, посмеяться на счет старой женщины, которая никак не хочет отпустить молодого любовника - своего подданного.

   Она отпустит. Так, как и не ожидает никто!

   Быстро подошла Екатерина к столу, на который бросила "счет", показанный ей Мамоновым.

   Взяв пасквильный листок, она перешла к другому столу, на котором было навалено немало папок, ящиков, образцов минералов, каких-то инструментов, чертежей и много другого, как и на остальных семи-восьми столах различной величины, какими были уставлены спальня и кабинет Екатерины.

   Раскрыв небольшую шкатулку, она собиралась бросить туда памфлет, как вдруг заметила сверху лежащий рисунок и взяла его брезгливо в руки, вглядываясь с презрительной гримасой в карикатуру, грубо отпечатанную на листке.

   "Пожалуй, еще хуже что-нибудь нагрязнят обо мне... Какая низость... Тоже, поди, отсюда, от "подруг" и "друзей", дано внушение негодяям-издателям!"

   На листке, действительно, был изображен гнусный рисунок за подписью: "Вот все, что ты любишь!"

   Такие пасквили часто печатались за границей по внушению политических врагов императрицы, затем провозились в Россию и в тысячах экземпляров ходили по рукам у иностранцев, проживающих в столице, и у представителей русской знати, особенно из числа лиц, окружающих Павла. Завистливые подруги Екатерины, вроде княгини Дашковой, особенно старались распространять эти листки.

   Екатерина швырнула отвратительный листок в ящик и захлопнула крышку.

   Сев за свой стол, она раскрыла табакерку, левой рукой поднесла ее к носу и почти не отрывала, вдыхая возбуждающий порошок, пока правая рука скользила по гладкому листку бумаги.

   Записка писалась по-французски и гласила так:

   "Пусть совершается воля Судьбы. Я могу предложить вам блестящий исход, золотой мостик для почетного отступления. Что вы скажете о женитьбе на дочери графа Брюса? Ей, правда, только четырнадцатый год, но она совсем сформирована, я это знаю. Первейшая партия в империи: богата, родовита, хороша собой. Решайте немедленно. Жду ответа".

   Держа перо в руке, она перечитала написанное и быстро добавила внизу по-русски:

   "Теперь убедиться можешь, я тебе не враг. Нынче же вызову графиню Брюсову, чтобы на дежурство приехала с дочкой. Отвечай".

   Сняв очки, Екатерина сложила листок и позвонила.

   Появился Захар. Она протянула ему незапечатанный листок:

   - Отдай графу. Принесешь ответ...

   Молча взял записку этот скромный, осторожный и преданный человек, знающий самые сокровенные стороны личной жизни Екатерины, и поспешно вышел через маленькую дверь, ведущую на половину фаворита.

   Екатерина сначала ходила в волнении по спальне, переходила в будуар, опять возвращалась назад.

   Ноги, за последнее время начинающие изменять государыне, вдруг подкосились, заныли, отяжелели, стали словно свинцом наливаться.

   Она вынуждена была опуститься на диванчик, протянулась на нем, закрыла руками лицо, глаза, стараясь ни о чем не думать, не замечать времени... Ждала.

   Время тянулось страшно медленно...