Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

как бы желая пропустить вперед колосса, место которого он заполнил своей небольшой персоной, и довольно успешно, как об этом шептались во дворце, судя по расположению Екатерины к своей новой живой игрушке.

   Потемкин сперва машинально сделал движение, чтобы воспользоваться учтивостью. Но вдруг какая-то мысль озарила его важное, сосредоточенное в эту минуту лицо. И мысль эта, очевидно, была далека от настроения минуты, от обстановки, в которой находились оба соперника. Что-то злорадно-насмешливое мелькнуло в живом глазу князя, которым он повернулся к Платону, сделал даже полуоборот всем грузным телом.

   Этот односторонний взгляд с приспущенной головой и изогнутым книзу туловищем, даже сильнее, чем бы то требовалось при высоком росте князя, этот серьезный, но в то же время неуловимо насмешливый, глумливый взгляд...

   Платон Зубов часто испытывал его на себе и готов был вцепиться, как кошка, в это круглое, упорно, по-птичьи глядящее око соперника, хотя бы и обойденного по пути к успеху.

   Все тоже заметили манеру Потемкина глядеть на фаворита и замечали:

   - Ишь петух Голиаф орлом сбоку на цыпленка-петушонка зубатенького поглядывает, словно местечко высмотреть ищет, куда бы его клюнуть, в самую в маковку.

   Именно такое чувство испытывал и Зубов. И только обещание, данное Екатерине, да личный физический, неодолимый страх перед дюжим и неукротимым во гневе князем - это лишь и удерживало Зубова от какой-нибудь самой резкой выходки.

   Сейчас Потемкин, все так же глядя на Зубова, вдруг любезно оскалил свои плохо вычищенные крупные зубы и сделал преувеличенно учтивый знак рукой, предлагая пройти вперед.

   Так иногда гуляка-щеголь, желая оказать внимание дешевой куртизанке, раскланивается перед ней преувеличенно почтительно и любезно.

   Пятнами покрылось розовое, холеное лицо фаворита.

   Не находя ничего иного, он еще с большей учтивостью склонился перед "отставным" на правах хозяина и сделал даже полшага назад.

   Этот балет, конечно, не прошел незамеченным со стороны всех окружающих.

   Будь здесь не храм, улыбки, смешки и перешептывание приняли бы явно скандальный характер. Здесь же все происходило в очень сдержанных границах.

   Но Зубов и брат его чувствовали, что страдательными лицами являются скорее всего они, хотя сила за ними и Потемкина никто не любит.

   Кто смешон, тот и не прав - вот закон для суждений толпы. А они, маленькие, нервные, суетливые, были теперь именно забавны.

   Неожиданно Валериан, как бы набираясь храбрости, стал выдвигаться вперед.

   Платон Зубов в это время обратился прямо к Потемкину:

   - Извольте проследовать, ваша светлость! Я после вас!

   - Нет, почему же, ваше превосходительство! Тут мы, перед Господом, без чинов должны... По евангельскому слову: "Последние да будут первыми!.."

   - "А первые - последними!" - парировал колкость колкостью Платон. - Тогда извольте... - И он уже собирался пройти вперед.

   Но Валериан предупредил старшего брата:

   - Я - самый последний... в роду у нас... Стало, по мысли его светлости, мой черед. - И быстро поднялся к чаше.

   Даже Потемкин снисходительно и без горечи улыбнулся при этой смелой, детской выходке и медленно занял свою очередь.

   Екатерина была очень огорчена, когда ей передали подробности мимолетной сцены. Она возлагала большие надежды на такую торжественную минуту, как взаимное прощение о забвении всех обид, которым обменялись накануне Зубов и Потемкин, и, наконец, принятие из одной чаши Святых Таин.

   - Немудрено, что двое у чаши не поделились: каждому досыта пить охота, а одному всегда больше достается, - толковали теперь.

   Хотя князь и чувствовал, что на этот раз он сумел потешиться над мозгляком, женоподобным Зубовым, над "левреткой в эполетке", как он звал Зубова, но серьезной победы не сулили ему окружающие обоих куртизаны, придворные, наушники, сплетники и двуличные льстецы.

   Они, правда, забегали еще с черного крыльца к князю, толпились и в его приемных. Но уж не так, как прежде... И далеко не так, как у Зубова...

   Даже и тут, после службы, он мог проверить свое наблюдение на Державине. Когда встреченный им по пути поэт-царедворец отдал князю очень почтительный, но не лишенный достоинства поклон, где сочеталась рабская льстивость с затаенной амбицией даровитого человека, сознающего себя выше своих господ, Потемкин поманил к себе стихотворца:

   - Здорово, Гавриил. Что стало редко видать тебя? Раньше часто жаловал в мои клетушки. Под новым солнышком крылья греешь, соловей... либо чиж сладкогласый, а?

   - Куды нам в соловьи, ваша светлость! Тем более что соловьям и вовсе солнца не надобно: они по ночам поют... Да я не по-соловьиному - по-скворцовому больше теперь чирикал... Да вот с тяжбишками своими маюсь!

   - По-скворцовому?! Не по-дворцовому ли, приятель? Толкуют, в большие персоны попал: шутом у первого человека здешнего состоишь.

   - Напрасно обижать изволите, ваша светлость. Человек я маленький... Ваша вся воля.

   - Ну, не обижайся. Знаешь сам, я на словах хуже, чем на деле... А так люблю тебя. И дар твой ценю, свыше тебе посланный... Так поешь понемножку? Вон ночную кукушку нашу - Платошу-святошу петь стал? Дело ли?

   - И кто сказал вашей светлости? Все наносы...

   - Наносы? А у меня и на бумаге ода та списана... Приходи, покажу. Кстати, дело к тебе есть...

   - Ваш слуга покорный... Уж коли на чириканье мое свой слух изволите склонять, счастлив и тем...

   - Пой, пой... А я вот читаю теперь... Знаешь, про крыс начал. Умнейшее животное в мире. Прозорливость, удивления достойная... Бывает, что кораблю тонуть пора. Они первые с него шмыг на берег. Или в доме пожару быть - крысы уж вон бегут заранее. Малые твари, а смышленые...

   Державин понял намек и сейчас же подхватил:

   - Есть еще меньше создания, а того мудренее... Коли Эзопу верить, комар и льва победить сумел!

   Потемкин потемнел в свою очередь. Комариное жало Зубова больно ныло и трепетало в его сердце, отравляя кровь.

   С кривой усмешкой он презрительно кинул Державину:

   - Мужики наши еще умнее. Какой дрянью поля заваливают, а после хлеб растет. Во всем нужда порою бывает. Так приходи. Ты мне нужен, Романыч...

   Державин молча поклонился отходящему вельможе.

   Выпрямляясь, он прошептал:

   - Я тебе нужен, смерд такой малый, каков есть. А ты вот великан, да мне не надобен... И никому не нужен более... Никому... никому, никому!.. - злорадно почти вслух твердил обиженный сравнением самолюбивый поэт.

  

  

  

   Хмурый стоит и чутко прислушивается у дверей Захар: что происходит в покое Екатерины?

   С другой стороны, у других дверей, в уборной Перекусихина, обе сестры Алексеевы тоже почти прильнули к закрытой двери - казалось, не только слушают, но стараются взорами проникнуть в спальню госпожи своей и узнать как можно лучше, что значит этот громкий говор, взрывы мужского гневного порою, порою убедительного голоса, который смешивается со знакомым, резким теперь голосом Екатерины, со взрывами ее слез...

   - В такие дни! Ох, Господи! Владычица милосердная! В такие дни и не жалеет он ее, матушки нашей... Тиранит-то как! Господи!.. Нешто за Платоном Александровичем спосылать? - беззвучно причитала Перекусихина.

   - И думать нельзя о том! - замахала руками старшая девица Алексеева. - Мужчины в таком разе хуже дикого вепря становятся. Тут и до смертельной баталии дело дойти может. Ничего. Она, матушка, хоть и плачет, а тоже спуску ему, одноглазому, не даст! Видали мы всяких мужчин. Кричит, так неопасно. Хуже, если молчит да дуется. Тут их больше опасаться надо... Тише ты! Услышит, Боже сохрани. Тут уж нам хуже всего будет...

   И слушают, замерев, преданные женщины.

   Екатерина полулежит на кушетке, спрятав лицо в подушки.

   Глаза у нее заплаканы, под ними обозначились мешки. Лицо покрыто пятнами.

   Чепец съехал на сторону, хотя она порою и поправляет его быстрым движением полной красивой руки, но этим придает только новый крен своему легкому головному убору.

   Порою, пользуясь минутой передышки великана, который со сверкающим глазом, с растрепанными волосами шагает по обширной комнате, извергая потоки укоров и жалоб, Екатерина часто-часто начинает говорить, вопреки своему обыкновению, приобретенному годами путем усиленного самовнушения.

   И в такие минуты особенно резко звучит низкий, мужественный обычно голос государыни. И явственнее проступает нерусский, немецкий говор, так живо напоминающий цербстскую принцессу, стройную, тоненькую Фигхен, жену цесаревича Петра, которая вставала по ночам, чтобы лучше приготовить урок для своего учителя русского языка.

   - Понять прямо не могу: откуда сие? Чем заслужил такое презрение и забвение не токмо заслуг... Нет их и не было... Не о них говорить хочу... О любви моей. О преданности безмерной и вечной. Твердые доводы к тому давал и давать готов ежечасно... Жизнь сложу тут же по единому слову твоему! Но таковое сносить... Это превыше сил! Брошен, забыт, в шуты поставлен! На общий смех и глум. И кого ради!.. Хоть бы человек был! Пешка... щенок... ничто! И тебя, матушку, словно зельем опоил... Словно чарой обошел, прости Господи... во дни такие молить даже грешно. Чего видала в цыпленке в том? Что нашла в башке его пустой, в роже его пряничной?.. Мизеришка подобный. Да глазом мигни - десяток тебе во сто раз лучше предоставлю... А тут! За тебя досада, матушка... За тебя сердце болит... Уж о себе и не поминаю почти... Думаешь, неведомо мне, как он помаленьку дела все и тебя самое в руки свои в обезьяньи забирает?.. Вот, вот... Сам он на себя портрет пишет. Обезьяна у него по столам да по мебелям скачет. Вещи грязнит да портит, парики у почтенных людей грызет, кои к фаворитишке поганому являются, тебя почитая... Вот и он сам на ту свою обезьяну смахивает... Ну, счастлив его Господь, что тебя я люблю да жалею. Я бы ему...

   - Ах, молчи, молчи, мой друг! Не смей и говорить мне такого ужаса... И не грешно тебе так мучить свою государыню? Я всегда останусь к тебе, как раньше была... Но дай же мне тоже самой жить, как мне хочется... Боже мой, какая я несчастная! Два моих лучших друга... Ты первый и единственный... И он последний... Пойми, князь: последний... Вот даже Мамонов на что пошел: оставил меня ради девчонки смазливой. А этот не уйдет, не оставит, пока сама не захочу. И ты понимаешь это не хуже моего. Так оставь же, князь! Не мучь меня. Дай с ним в покое доживать. Право, он не мешает и не думает идти против тебя... Право, он...

   - Покой! В покое думаешь с ним дожить! Где же прозорливость твоя, матушка? Ты провидица была. Неужто теперь так от склонности к этому мальчишке затемнилась? Он теперь такой тихенький, змея эта подколодная... Да и то уже ковы строит... А там, погляди, ты у него куда хуже в руках будешь, чем говорить изволишь, что я тебя теснил... Я о тебе век думал. О благе твоем... О родине. Родины слава - твоя слава... Моя слава... Общее счастье. А этот пройдоха... Он куски хватать любит... И пуще учнет. Отец его - ведомый вор. Кого хочешь спроси. До того дошел, чуть в Сенат посажен, тяжбы скупает через своих клевретишек... Да сам после те тяжбы в свою пользу и решает, других на сие уговаривая... Да и того мало... Вот Бехтеев на днях ко мне приходил, майор один отставной... Прямо Зубов-старик у него воровским манером деревнишку и шестьсот душ захватил... Теперь и отдавать не желает... Позор. Да, сказывают, не только на сынка в надежде то творится, а и долю получает любимец твой от всех стяжаний отца-хапуги, взяточника, прямого грабителя. Что о тебе, матушка, думать станут?.. Господи, да если бы человек хороший... Сам бы я ему ноги мыл да воду пил, тебя ради... А этот... этот...

   Пена появилась и сохла в углах губ разгневанного отставного фаворита. Он умолк, как будто опасаясь слишком грубым, грязным словом оскорбить слух женщины, которую все-таки надеялся образумить и лаской и грозой, как делают отцы с дочерьми, мужья с легкомысленными женами. Долголетнее сближение, постоянная общность интересов установили между подданным и государыней почти супружеские отношения.

   Но на этот раз все усилия Потемкина были напрасны.

   - Нет, не может быть... Ты ошибаешься насчет Платона. У него столько врагов! Нет, нет! - только повторяла Екатерина. Уткнула лицо в подушки и на все дальнейшие речи и грозные упреки отвечала только взрывами слез.

   Уже не первый раз происходили такие сцены со дня приезда Потемкина, но сейчас ему хотелось довести все до конца.

   - Вот, матушка, прямо тебе скажу: между нами двумя выбирай! Ни единого разу ты слова такого от меня не слыхала. А теперь сказал и твердо буду держаться его! Не себя ради... Тебя и отечество спасая, сей выбор тебе кладу. И без страха ответ дай, матушка. От тебя отойдя, ни к кому на службу не отдамся. Вон доносили тебе, что и румынским господарем я быть собираюсь, и в курляндские герцоги на вольное правление тянусь, и в польские короли пройти собираюсь, от тебя отойдя... Богом клянуся, враки все! Высшая радость моя, высшая честь, великое счастье - тебе служить, тебя покоить. Довольно у меня всего, что на земле ценно. А верю я в Господа моего... Хотел бы и нетленных благ для души спасения собрать малость. Свято присягу свою держал и держать стану. Он при тебе будет - я тут не жилец. В монастырь ли, в поместья ли свои поеду... Там видно будет... Но цесаревичу служить не стану, как тоже опасения тебе вливали дружки мои... Предатели!.. Вот и выбирай!..

   - Да что ты! Да как это можно?! - вдруг переставая рыдать, совершенно твердо, почти строго заговорила Екатерина. Она даже как будто обрадовалась, что от личности Платона беседа перешла к более общим вопросам. - Да могу ли я без тебя! И думать не смей... Мы оба с тобой служили государству... столько лет! И помереть на службе должны. Вот тогда смеешь говорить, что присягу свято держал. Тогда и к Богу придешь со спокойной душой. А иначе и быть не может... Слышишь?

   И властно, почти вдохновенно звучит голос этой женщины, за минуту перед тем, казалось, разбитой, подавленной своей ли виной или напором чужой, сильнейшей души...

   - Умереть на службе родине? В том присяга и честь, полагаешь ты? Правда твоя, Катеринушка-матушка!.. Добро, что напомнила. Да сама-то почему не так делать сбираешься?

   - Я! Чем? В чем? Укажи! Мои дела сердечные царства не касаемы. Сам про то, Григорий Александрыч, лучше иных ведаешь... И грешно бы тем корить меня. А тебе вдвое! Я же слова не говорю тебе, хотя многое слыхала и занаверное знаю, как ты и на самом поле брани тешить себя изволишь с сударками с разными пирами да затеями. Знаю, делу у тебя время и потехе час...

   - А-а! Вот уж как! Об этом ты мне пенять начинаешь. Себя обеляя, на меня вину взводишь... Не бывало того, сказать и я могу! Ну, в таком разе беседе нашей всей и конец надо дать! Бог в помощь, матушка! Не пожалей гляди... О том лишь и стану Господа молить. А уж больше докучать тебе не стану... Прости! - И, сильно хлопнув за собою дверью, вышел Потемкин из комнаты.

   Сурово, гневно поглядел мимоходом на Захара, в котором тоже замечал какую-то обидную перемену, и широкими, тяжелыми шагами направился на свою половину, мелькая в зеркалах, напоминая своей высокой, широкоплечей фигурой Великого Петра, как будто воскресшего в теле неукротимого великана, одноглазого князя Потемкина.

   Едва он ушел, женщины, сторожащие под дверью, вбежали в комнату, стали поить водой и растирать виски Екатерине, снова почувствовавшей изнеможение.

   - Генерала позовите! - слабо прошептала она и снова залилась слезами, теперь уж и сама не зная почему.

   В словах Потемкина, в звуке голоса, которым они были сказаны, ей послышалась какая-то мучительная, еще незнакомая до тех пор нота.

   И долго звучало в ушах измученной женщины это последнее "прости" человека, после многих лет вынужденного уступить свое место другому...

  

  

  

   С большей или меньшей силой еще несколько раз повторялись сцены вроде описанной выше. Но не такие бурные и захватывающие выходили почему-то они. Все главное было высказано. А повторения только вызывали взаимное недовольство и раздражение, тем более тяжкое, что его приходилось скрывать от посторонних глаз, ото всех окружающих.

   Но тайну Полишинеля, конечно, знал целый город, и она служила предметом всяких пересудов, толков и предсказаний...

   Второй темой служили грандиозные приготовления к празднеству в Таврическом дворце, которое задумал дать почему-то Потемкин для государыни.

   Приготовления эти начались почти немедленно после Пасхи, которая пришлась на 13 февраля и длилась больше двух с половиной месяцев.

   Потемкинский праздник, состоявшийся 28 апреля, описан очень подробно многими современниками и потом служил темой для исторических бытописателей.

   Сам по себе он отличался от других подобных затей того века только грандиозными размерами и суммой денег, потраченных на него Потемкиным.

   Одного воску пошло на разные плошки, факелы и прочие приспособления для иллюминации больше чем на семьдесят тысяч рублей, то есть на наши деньги почти на триста тысяч рублей. А в общем, праздник стоил триста тысяч тогдашних серебряных рублей, которые равноценны шестистам тысячам теперешним, не принимая в расчет большую дешевизну припасов.

   Были тут и длинные улицы, застроенные временными домиками и декоративными замками, имелись налицо и жареные целые быки для народа, с позлащенными рогами и посеребренными тушами...

   Приключилась и неизбежная в таких случаях давка, где погибло несколько человеческих жизней...

   Даже экипаж императрицы только с большим трудом пробрался к подъезду, где Потемкин, в блестящем маскарадном наряде, осыпанный крупными бриллиантами, ожидал свою благодетельницу и поднес ей драгоценный скипетр, как богине счастья, с крупным, редким по величине и по ценности сапфиром наверху.

   На фронтоне дворца красовалась надпись: "Твое тебе принадлежит!"

   Вензеля Екатерины, составленные из всевозможных лампионов, прозрачных хрусталей разного цвета, освещенных изнутри, из цветов и зелени, видны были повсюду.

   Всего было созвано на пиршество около трех тысяч по именным билетам, не считая простого народа, который сзывался особыми герольдами и бирючами и привалил десятками тысяч.

   Для этих гостей были построены в огромном парке разные балаганы, устроены буфеты с пивом, водкой и квасами... Сюрпризы, фокусники, акробаты в разных местах потешали толпу...

   Сначала Екатерина с Павлом, его женой и двумя внуками прошла в круглый большой зал, где ослепительно горел транспарант из искусственных драгоценных камней в виде буквы "Е". Стены были увешаны редкими гобеленами с изображением истории Амана и Эсфири. Князь возлагал большие надежды на эту аллегорию. Увы, она почти не была замечена царицей!

   В этой огромной зале состоялся концерт и балет.

   Затем были осмотрены все чудеса дворца, его убранство, статуи, картины, зимние сады и оранжереи, где даже для Екатерины были приготовлены грядки с гнездами грибочков, которые любила она собирать у себя в парках... Затем последовал ужин.

   Столы были заставлены золотой посудой, собственной, Потемкина, которую он скупил частью у изгнанных французских принцев, частью из других рук. Из кладовых государыни тоже было выдано много редких сосудов и блюд из золота для большого украшения пиршественных столов.

   Самое кушанье подавалось на дорогом фарфоре, который ставился сверх золотых тарелок и блюд.

   Екатерина хотя приехала с полумаской в руке, но ее не надевала, как сам князь и все великие князья и княжны.

   Зубов сидел рядом с государыней, но был хмур и бледен от скрытого недовольства, от зависти и какого-то страха.

   Ему казалось, что такой блеск может затемнить в глазах Екатерины незначительную фигурку самого Зубова, поднятого из праха, куда так же легко можно было и ввергнуть его обратно.

   Он не знал Екатерины, этой мудрой, при всей ее внешней впечатлительности, устойчивой и осторожной, несмотря на некоторое показное легкомыслие, которым она словно щеголяла в своем кругу.

   Как бы угадывая, что делается в душе фаворита, Екатерина выбрала минуту, негромко сказала своему любимцу:

   - Будьте повеселее, генерал. Чтобы не сказали, что вы питаете дурные чувства к тому, счастливее кого оказались, очевидно... А я сейчас же вам покажу, как вам тоже нетрудно будет роскошью затмить и настоящий пир валтасаров!..

   - Я весел, государыня. Это просто так... Моя мигрень...

   - Хорошо... верю. Но надо владеть и своими недугами, живя на свете... Я попробую вылечить вас... - И сейчас же обратилась к хозяину сказочного пира, который давно уже своим зрячим глазом следил за беседой Екатерины и Зубова: - Светлейший, у меня к тебе просьба...

   - Всей душой готов служить, государыня-матушка...

   - Продай мне твое могилевское имение, что на Днепре... Там двенадцать тысяч душ, как мне помнится?.. Деньги сполна плачу... Идет?

   Потемкин вспыхнул до самых ушей и даже зубы стиснул, чтобы не вырвалось неожиданного для него самого неловкого слова или восклицания досады.

   Он сразу понял, для кого хотела купить Екатерина это имение, ценимое почти в два миллиона рублей, и мгновенно решил скорее кинуть эти деньги на ветер, чем помочь обогащению ненавистного соперника.

   Передохнув и с огорченным видом пожимая плечами, князь громко ответил:

   - Экая досада! К несчастью моему великому, не могу исполнить желание вашего величества! Вчера как раз оно продано... И задаток взят...

   - Продано? Кому? - недоверчиво протянула государыня, и глаза ее потемнели от досады и гнева. Она хорошо поняла уловку князя.

   - Да вот ему как раз, - полуобернувшись еще перед тем и разглядев за стулом у себя дежурного камер-юнкера, молодого бедняка, дворянина Голынского, отрезал князь, кивая на окаменелого юношу, и сам незаметно сделал ему знак глазом своим, словно приглашая подтвердить свое невероятное для всех заявление.

   Екатерина даже вспыхнула от неожиданности.

   - Этому? Ему? - не находя слов, в явном смущении заговорила она и обратилась затем к Голынскому, о котором все знали, что кличка - по шерсти, и считали его совершенным бедняком: - Послушай, как же это ты купил имение у светлейшего?..

   Голос отказался повиноваться юноше, который чуял, что ему с неба свалилось огромное неожиданное счастье. Он только и мог, что с глубоким почтительным поклоном склонить голову перед государыней.

   Даже слезы проступили на загоревшихся глазах императрицы.

   Зубов внезапно закашлялся и прикрыл салфеткой лицо, чтобы скрыть гримасу досады и злобы, которая исказила его против воли.

   Только хозяин волшебного пира в первый раз за весь вечер словно расцвел, помолодел, почуяв, какую глубокую, мучительную рану нанес своему недругу.

   Пир шел своим чередом.

   Около полуночи уехала Екатерина с Зубовым и всей своей семьей.

   А веселый, сверкающий пир, превратившийся теперь в полудикую оргию благодаря гостям из парка, проникшим в залы после отъезда царских особ, длился до самого утра.

   А хозяин этой роскоши и великолепия с непокрытой головой, без маски долго слонялся между своими уже опьянелыми гостями, снова потемнелый, задумчивый. Все бормотал что-то невнятно, грыз ногти по своей вечной привычке и порой подходил к буфету, выпивал что-нибудь, закусывал чем попало и снова пускался бродить из покоев в парк и обратно.

   Никто и не заметил, как он ушел к себе на покой...

  

  

  

   На другое утро, дрожащий, взволнованный, терзаемый надеждой и страхом, явился Голынский к своему покровителю.

   - А, покупатель пришел! - с явной иронией встретил его князь. - Деньги принес? Подавай. Деньги нужны... Теперь в особенности... Видел: абшид... Надо на сухой корм переходить!.. Ха-ха-ха!..

   - Я только... ваша светлость... Потому только... чтобы только...

   - Ишь как растолковался... Вижу зачем... Делать нечего. Умел фортуну за... спину поймать, получай... Только уж не совсем даром. Поедешь с Поповым, он на твое имя купчую сделает. В кредитном банке тебе под имение тысяч триста выдадут. Эти деньги мои... А остальное твое. Разживайся... Только бы клопу этому розовому не досталось!..

   В порыве кинулся юноша руки целовать благодетелю...

  

  

  

   Прошло еще долгих, томительных три месяца.

   После новых столкновений и сцен, после самых решительных настояний государыни Потемкин собрался в обратную дорогу.

   - Прощай, матушка, благодетельница моя! - упав в ноги императрице, с рыданиями мог только выговорить князь, когда они остались наедине в минуту прощанья.

   - Что за странные думы у тебя, Гри-Гри? Вернешься еще... Вот мир подписан будет, тогда мы и отдохнем с тобой на покое... Авось что и по-твоему выйдет, - слукавила по женской слабости она, желая ободрить старого друга, который имел вид тяжко больного человека.

   - Да? Авось, быть может... "Живу - надеюсь", - говорят древние латиняне... Так и я! А по правде сказать, ни на что не надеюсь, кроме могилы!.. Помяни тогда меня, грешного... Как я любил тебя... Как жизнь всю... Ну да что теперь... Пора... Уж сели, поди, все... Прощай, матушка... На прощанье, в последний раз удостой... хоть руку облобызать...

   И он горячими, воспаленными губами до боли крепко впился в красивую, выхоленную руку Екатерины.

   - Нет, нет, что же это... Дай я тебя... по-старому, как верного, давнего друга... - И Екатерина тепло поцеловала своего многолетнего помощника и защитника, с которым теперь пришлось разлучиться... кто знает, может быть, и вправду навсегда...

   Недаром так болит сердце-вещун у государыни...

   Они расстались опечаленными, с глазами, полными слез...

   Но оба поняли, что разлука неизбежна...

   А еще через два с половиной месяца, 5 октября 1791 года, в степи, около Ясс, на придорожной, пыльной поляне, задыхаясь от припадков астмы и сердечной своей застарелой болезни, скончался лучший, самый смелый и мощный из орлов-питомцев Екатерины Великой, светлейший князь Потемкин-Таврический, генерал-фельдмаршал, кавалер всех орденов, владелец колоссального состояния...

   И сейчас же почти весь тяжкий груз этих почестей, должностей и орденов захватил и взвалил на свои небольшие, но упругие плечи Зубов, давая свободу Екатерине плакать в своем покое о друге, погибшем, вопреки всему, раньше ее, хотя она была намного старше его...

   - Все теперь, как улитки, будут высовывать против меня голову, когда не стало друга моего! - сказала она Храповицкому, наперснику своему, в минуту грусти.

   - Все это много ниже вас, ваше величество!

   - Так!.. Но я стара! - печально произнесла Екатерина. И умолкла.

  

  

  

  

   "Я уж стара!" - этими словами прославленной Семирамиды Севера, сказанными в конце 1791 года, заключается первая часть правдивой истории о Екатерине Великой и ее п о с л е д н е м фаворите Платоне Зубове, которая и заканчивается в настоящей книге.

   Конечно, что она состарилась, царственная Цирцея-очаровательница, вечно влюбленная и пылающая, - это видели все, но закрывали глаза, а придворные живописцы, самые худшие льстецы в мире, рисовали портреты с постарелой властительницы, тонко прикрашивая природу... Так, портрет Шубина, писанный уже много позже, в 1794 году, то есть за два года до смерти императрицы, дает нам красивое лицо женщины лет сорока шести - сорока семи, с седыми, вернее, пудреными волосами...

   А между тем вот что писал "д л я с е б я" в своем дневнике Ник. Наз. Муравьев, умный, наблюдательный человек, видевший Екатерину именно в том же, 1792 году, когда начинается вторая, и последняя, часть этого романа: "Дали знать, что императрица возвращается из церкви в свои покои, и мы скоро увидели этот ход. Императрица, с т а р а я с т а р у х а, обвешанная и закутанная кружевами, напудренная и в чепце, шла впереди этого хода.

   Позади нее с правой руки, на полшага взад от нее, в красном артиллерийском мундире с Андреевской лентой через плечо, шел ее любимец князь Зубов, видный мужчина лет 24-х, распудренный, который с ней с м е л о разговаривал и представлял ей некоего хорошенького мальчика, кажется француза, своего адъютанта.

   За императрицей наследник ее, Павел Петрович, карикатурно выступал во французском кафтане, ведя под руку супругу свою, Марию Федоровну, которая была ростом великан перед своим мужем.

   Покуда императрица проходила Кавалергардскую со своим, можно сказать, юношей-л ю б и м ц е м, стоящие рядами на пути ее старики генералы и другие сановники со своими длинными косами и широкими вензелями между плеч в пояс кланялись ей, как какому-то б о ж е с т в у..."

   Действительно, боготворимая окружающими, Екатерина все же не была ослеплена вконец этим льстивым обожанием и сама поняла, что стала стара...

   А душа еще была кипуча и сильна, как в минувшие, юные годы... Изношенное годами и государственными заботами тело еще требовало прежних восторгов и ласк... даже ценой самообмана, дорогой ценой золота и чинов, даримых "юному, последнему л ю б и м ц у"... Приходилось прибегать и к возбуждающим средствам... А государство росло, заботы усложнялись... Семейный разлад с каждым днем обострялся, и узел запутывался все туже и сильнее...

   Вот под каким знаком доживала свои последние годы великая императрица и вечно пламенеющая, ненасытная в чувственности женщина...

   Эти дни яркого, мучительно-грустного заката Екатерины изображены во второй части романа, предлагаемого читателю.

  

   Л. Ж.

   Ц. Село

  

  

   Ничего и никого больше не стояло на пути у последнего фаворита Екатерины.

   Все почести сыпались на него дождем. Граф, князь Священной Римской империи, возведенный в это звание вместе с отцом и всеми братьями, он владел состоянием в четыре-пять миллионов рублей, полученным от Екатерины за каких-нибудь четыре года и приумноженным личными, довольно таинственными операциями...

   Раболепство двора стало претить даже ненасытному честолюбцу, каким был Платон Зубов. Наследник трона, каким считался пока Павел, был почти искателен с этим недавним поручиком, которого однажды чуть не прибил из-за своей любимой собаки, обиженной солдатом из караула...

   Екатерина хотя и понимала всю умственную и душевную незначительность последнего фаворита своего, но теперь, на склоне жизни, достигнув силы, могущества и власти, все это бросала в пропасть, которая отделяла двадцатипятилетнего Зубова от нее, великой государыни, но... женщины шестидесяти четырех лет!..

   Этими священными, великими дарами она надеялась заполнить пропасть, создать золотой мост туда, в царство былой юности, минувших чистых восторгов любви...

   И Зубов, как добросовестный наемник, старался дать щедрой женщине всю иллюзию, все призраки того, что она искала в этом черством, холодном человеке.

   А мнение о Зубове у всех было почти одно и то же.

   Суворов со своей прямотой и силой выражения так определял фаворита: "Платон Александрыч - добрый человек... Тихий, благочестивый. Бесстрастный по природе... Как будто из унтер-офицеров гвардии... Знает "намеку", загадку и украшается единым "как угодно-с!..". Что называется в простонародье лукавым... Хотя царя в голове не имеет!.."

   Такой человек понемногу стал вершителем дел огромной монархии Севера.

   На счастье для фаворита, граф Безбородко должен был поехать в Яссы - оканчивать за Потемкина начатые с турками переговоры о мире.

   А когда вернулся домой, то оказалось, что все дела по иностранной политике да и другие, не менее важные посты, временно порученные фавориту за отъездом "фактотума" Безбородки, теперь остались окончательно закрепленными за новым "всемощным" министром всех дел... И только брат помогал ему, чем умел, да прежний воротила при Безбородке - граф Морков окончательно перешел к Зубову и быстро вырастал в лучах нового солнца...

   Безбородко, осторожный, малодеятельный по природе и не особенно честолюбивый, помнил хорошо, как справился Зубов даже с Потемкиным, и без борьбы уступил свое место фавориту.

   Только одним отомстил он братьям-захватчикам: пустил при дворе крылатую фразу: "Раньше ото всех недугов лечились мы бестужевской эссенцией. А ныне валериановы "капли" в ход пошли, да зубной эликсир..."

   А кто не знал в Петербурге, что у государыни от всех болезней любимым лекарством раньше служили именно бестужевские капли!

   Наступал новый, 1792 год.

   Петербургский двор принял совершенно особенный вид.

   На другом конце Европы кипел и грохотал революционный вулкан. Потоки народной лавы разлились и клокотали по всей потрясенной стране. А главная глыба, венчавшая вершину охладелого было вулкана, была брошена к берегам Рейна, в тихий до тех пор Кобленц.

   Еще раньше императрица предлагала даже самому Людовику XVI гостеприимство в Северной Пальмире.

   Но события пошли слишком бурной чередой. Короля и королеву Франции обезглавили на гильотине. И только блестящие герцоги, шевалье и маркизы со своими изящными подругами вдруг, как раскаленные камни, выброшенные из недр пылающей горы, перенеслись далеко на север и при дворе Екатерины воскресили картину Версаля лучших дней...

   Кавалер Сен-При и бывший возлюбленный королевы граф Эстергази явились как бы первыми ласточками. За ними потянулись десятки и сотни эмигрантов, начиная от знатных семей, разоренных революцией, и кончая не только торговыми и промышленными людьми, но и мошенниками высшего полета, проведавшими, что вторая родина открылась для французов в снегах суровой России. Этот поток завершился прибытием в Петербург графа д'Артуа, принца королевской крови, потомка Людовика Святого.

   12 марта 1792 года приехал принц в Петербург, где принят был Екатериной, Зубовым, всей русской знатью с подобающим почетом и с невиданным блеском.

   Целый месяц длился этот непрерывный праздник. Государыня ласкала царственного гостя, который был интересен и сам по себе и вдвойне привлекал внимание сдержанной, величавой грустью, которая, как печать карающего рока, мрачила тонкие черты его умного лица.

   Но ничего серьезного обещать или сделать немедленно для претендента Екатерина теперь не собиралась, да и не могла.

   Правда, шведская война была закончена удачным миром, подписанным еще в августе 1790 года.

   Недавно праздновалось и заключение прочного мира с Турцией.

   Но как раз теперь, 16 марта 1792 года, выстрел Анкаштрема вогнал в несчастного толстяка Гу, как в кабана, целый заряд крупной картечи, и после тяжелых мучений умер этот король-чудак, спирит, визионер, вечный донкихот на троне и по виду, и по своим замыслам, мечтавший подняться вверх по Сене на канонерках и восстановить во Франции законных королей, как ему это внушала Екатерина.

   Королем Швеции провозглашен был тринадцатилетний Густав-Адольф.

   По малолетству наследника регентом стал герцог Ваза, пронырливый политический интриган, недолюбливающий Россию и по личным побуждениям, и по доводам "золотого" свойства, которые щедро доставлялись небогатому сравнительно вельможе из Берлина и Лондона.

   Екатерина поняла опасность положения и решила заняться собственными делами, по возможности любезно сплавив "дорогих" и хлопотливых гостей, какими оказались знатные особы из Франции.

   Ловко перенесла она всю тяжесть представительства на своего фаворита, убив одним ударом двух зайцев.

   Зубов плавал в восторге, принимая знаки величайшего внимания от знатных гостей с самим принцем д'Артуа во главе. Он рассыпал направо и налево обещания, которые ему не стоили ровно ничего и не обязывали также императрицу даже в самой легкой степени...

   А французы были на седьмом небе от ласкового приема, от тех ожиданий, которыми вскружил им головы легкомысленный Зубов.

   Прошел месяц.

   Чуткий принц нашел, что время подумать и об отъезде. Его не стали особенно сильно отговаривать от этого. На воскресенье, 17 апреля, была назначена прощальная аудиенция в Зимнем дворце.

   Вечером накануне этого дня принц сидел в изящном кабинете Платона Зубова, которому хотел как бы неофициально откланяться раньше, чем простится торжественно с русской императрицей и ее двором.

   Кроме того, он надеялся, что Зубов наконец скажет положительно, на что может надеяться королевский двор в Кобленце, кроме дружеских слов и обмена любезностями.

   - Я глубоко признателен и лично за себя, и за всех французов, которые нашли такое широкое гостеприимство у вашей государыни, у великой Екатерины! Только Семирамида Севера и могла так откликнуться на наш безмолвный призыв, на мольбу о помощи, которую обратили мы ко всем монархам Европы... Теперь ей остается довершить свое великое дело. Лига монархов готова к осуществлению. Лондонский, берлинский, даже венский двор - все идут нам навстречу... Только выжидают момента, когда от слов можно будет перейти к делу и сломить шею этой революционной гидре, охватившей своими кольцами нашу прекрасную Францию... Могу ли я быть уверенным, что самая могущественная государыня станет в первые ряды этого грозного ополчения, призванного самим Богом вернуть мир народам, восстановить спокойствие, справедливость и истинную свободу, а не якобинское безвластие и анархию в нашей бедной родине? Я вынужден поставить такой прямой вопрос, граф. Правда, все время и вы, и ваши министры, и сама императрица поддерживали в наших сердцах святую надежду. Но я уезжаю. Время действия давно приспело. В самой Франции назревают новые события. Партии раскололись. Конечно, и наши друзья стараются поселить раздор между этими грязными санкюлотами... Для такой работы, кроме личного риска, необходимы денежные средства... Словом, тысяча вопросов... Жгучих, самых неотложных. И ни одного положительного ответа - увы - не удалось нам услышать до сей поры. А завтра - день прощанья... И знаете ли, ваше сиятельство... Я не знаю, как и сказать... Но лично... что касается меня... и сейчас не решено: куда я направлюсь теперь? Для поддержания святого дела истощены все средства, какие были в моих руках, в руках близких мне людей. Составление армии и содержание ее сделано почти целиком в долг!.. Теперь пора расплатиться. Кредиторы заговорили... А я... - Принц не докончил и только тяжело вздохнул.

   - Боже мой! Отчего вы раньше, ваше высочество, так откровенно не сказали мне всего! Конечно, мы и теперь сделаем, что возможно. Но не думаю, чтобы такая поддержка отвечала и нашим желаниям, и вашей необходимости... Но конечно, в самом скором времени... Я сегодня же буду говорить с государыней... И завтра до отъезда вы получите ответ. Ручаюсь вам в этом...

   - Да благословит вас Бог, милый граф! Но куда вы дадите знать о дальнейшем после моего отъезда? В Кобленц я вернуться не могу...

   - Да и не надо. Поезжайте в страну свободы... В Лондоне вы будете приняты самым лучшим образом. Уверен в том...

   - Кредиторы и там найдут меня. А законы Англии очень суровы к неаккуратным должникам... Я так слыхал...

   - Пустое! Вздор, ваше высочество. Вам и думать не надо о том!.. Позвольте себе отстранить все возражения вашего высочества. Англия за честь почтет принять вас как принца д'Артуа и вдвойне - как друга русской императрицы. Король Георг никогда не пойдет против нас. Я вас уверяю. И не без оснований... Там будет сделано для вас все, что ни пожелает госу