Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

"justify">   - Солдат не должен разбирать питья и еды, государыня...

   - Не должен - это еще не значит, что не умеет или не хочет. У вас, должно быть, лакомый вкус... судя по вашим губам... Ничего, это не грех. После обеда, летом, если нечего делать... Если друг, который у меня есть, занят, я иногда отдыхаю на диване часок. Зимой никогда не сплю днем. Потом являются докладчики с иностранной почтой... Мой "генерал", как я зову Бецкого, приходит порою с новым проектом грандиозного благотворительного учреждения или просто с книгой... И читает до шести. Теперь он болен, слаб глазами. Я очень его люблю... В шесть - второе собрание... Часов до девяти. Зимой по четвергам - малое собрание в Эрмитаже, как вам известно. По воскресеньям - там же игра, маскарад... Вечерами - карты, пение, музыка... В десять я иду к себе. Выпиваю свой стакан воды - и свободна от всех дел... Сама себе хозяйка... До утра... А там все снова, как заведенные часы. Вам не показалась бы скучной такая жизнь?

   - Жизнь моей государыни? О нет...

   - Видите ли, самое важное для здоровья - не менять своих привычек. А я уж так привыкла. И должна беречь себя именно для службы моей, которая, говорят, не бесполезна и другим... Вот теперь вы знаете мой день. А как проводите его вы? Какие у вас привычки, Зубов?

   - Никаких нет, государыня... Службу свою несу, как и другие офицеры. Вам она ведома. А не занят, тогда...

   - Гости, товарищи, пирушки, девчонки, как у всех... Молодость, знаю...

   - Должен возразить, ваше величество. Лгать не могу. Не так оно у меня. Я нелюдим по душе. Дома больше сижу. Люблю книги... Музыке привержен. Пиликаю на скрипке порой... Конечно, как умею...

   - Вот оно что! Да вы клад. Мы вас попробуем на концертах, на наших маленьких. Я, сознаться, в музыке плохо понимаю. Да у нас все от нее без ума. Приходится иному певцу или балалаечнику вроде Сарти с гитарой его платить такие деньги, что двух храбрых генералов можно содержать... Нечего делать. При всех дворах музы... И у нас музы... И чтение, и стихи, и пение, и рисование. Может, и с этим делом знакомы?

   - Немного, государыня...

   - Золотой мужчина! Вы скромность оставьте. Со мною будьте как с собой. Я немного понимаю людей... Искренность, особенно в тех, кто мне приятен, я ценю выше всего...

   - Слушаю, государыня...

   - "И исполняю", - надо добавить по артикулу. Ха-ха-ха! Ну вот мы и познакомились друг с другом. А я отдохнула. Идемте к сборному пункту. Нарышкина, пожалуй, там и нас уже ждет...

   Медленно двинулись они по аллее.

   - Кстати, вы и с Вяземским знакомы? Нынче случайно зашла речь о батюшке о вашем... О службе его. Вас помянули. Князь что-то лестное выразил о вас. Это хорошо, если человека с разных сторон хвалят. Для него безопасней, чего бы он ни достиг. Меньше зависти. Судьба тебе дает удачу - помогай, чем можешь, и другим. Я всегда старалась так делать. Мое правило первое: живи и жить давай другим...

   - До того, что моя государыня и всю жизнь свою отдала народу и славе нашей...

   - Ну, не всю уж... Уголочек небольшой себе оставила... Я тоже нелюдимка, как ни странно то слышать от меня... Среди толпы одинока хуже, чем вот теперь с моим молодым ротмистром, который так рыцарски помогает своей слабой государыне брести по прелестному парку. Но знаете, и тут не много воли давали мне... Есть люди... мною созданные. Я выковала им меч и копье, одела в броню адамантовую... А они и надо мною власть желают до конца забрать. В сердечном движении моем так же хозяйничать, как в войсках, в казне, в флоте... Мне надоело это. Я сама хочу чувствовать и думать, не оглядываясь ни на кого... Надеюсь, годы мои такие, - с иронической, горькой усмешкой произнесла Екатерина, - что могу сметь... И тот, кого хотела бы приблизить к себе, должен волен быть, как птица... Ни на кого не должен глядеть, только Бога бояться... и любить немного меня... Мне верить, меня беречь, мне говорить правду... Мне будет отрадно тогда, легко, хорошо... А ему и того лучше.

   - Да, государыня... Да, выше счастья... Да может ли быть что лучше?..

   - Не знаю... Очень уж изверилась я во всем... и во всех... Вон и этот дуб тонкой былинкой прорастал. А теперь буйный какой, кудрявый... Всем соседям свет заслоняет... И той самой земле, из которой вырос, которая соками своими питала его... И люди так часто... Всегда...

   - Нет, клянусь, не всегда, государыня...

   - Дай Бог, дай Бог... Вы молоды. Очень даже. И худо это... и хорошо. Душа еще мягка у вас... сердце нежно. Вас можно воспитать в прекрасном свете правды и долга...

   - И любви, преданности до гроба... И благодарности свыше сил...

   - Дай Бог, дай Бог... Ну, вот мы и пришли... А нашей милой Нарышкиной еще нет. Хотите взглянуть на мой мавританский домик? Кстати и ключ в дверях... Да, нынче... я и забыла... середа у нас... моя холодная ванна. Я в это время принимаю очень холодную ванну. Врачи сердятся. А я привыкла и хуже себя чувствую без нее. Холод закаляет. Тело остается свежим, твердым, несмотря на годы... Вам тоже советую понемногу начать закалять себя... Войдемте...

   Небольшое здание причудливой архитектуры заключало в себе две довольно обширные комнаты в мавританском стиле с мягкими, низенькими диванами, с кучами шитых подушек, разубранных дорогими коврами Персии, индийскими шалями вместо портьер и гардин. Белая ночь странно озаряла мелкий переплет из цветных стекол, вставленных в несколько окон этих передних покоев.

   Дальше, когда Екатерина распахнула небольшую резную, позолоченную дверь, Зубов увидел круглую комнату, освещаемую днем через купол с матовыми стеклами. Сейчас здесь было темно. Только несколько мавританского стиля лампад озаряли мраморный пол и стены турецкой бани, где вдоль стен золотились свежие циновки, темнели мягкие подушки... Большая ванна, скорей - бассейн из фарфора был устроен в одном углу. Золотые краны несли в него холодную и теплую воду. Золотые и серебряные кувшины и тазы стояли наготове вместе с остальными принадлежностями, необходимыми при мытье.

   - Точный снимок с бани моего приятеля - султана, - с улыбкой заметила Екатерина. - Ну, вы идите в первый покой, подождите там. Я скоро тут пополощусь. Не будет вам скучно ждать?

   - О государыня...

   - Опять краснеет... Уж не якобинец ли вы? Их цвет красный... Только, чур, сюда не вздумайте заглянуть... Мне Протасова говорила, какой ты шалун. Вот нельзя бы ожидать, судя по такой невинной наружности! Идите...

   Слегка коснувшись его плеча, она толкнула его вперед и потом закрыла неплотно дверь, за которой скрылся Зубов.

  

  

  

   Когда Екатерина, гораздо ласковее и сильнее прежнего опираясь на руку своего спутника, показалась из мавританского домика, на ближнем перекрестке аллеи обрисовалась фигура Нарышкиной с огромным букетом в руках.

   - Мой друг, жива ли ты? Где вы пропадали? - громко, весело спросила ее Екатерина, маня к себе. - Мы уже и ждать перестали. Думали вдвоем вернуться домой, как ни рискованно было бы такое появление небывалой пары в одиннадцать часов вечера.

   - Это белая ночь виновата, государыня, что я забыла про время... и даже про мои обязанности... Простите!

   - Без приседаний, хитрая лисичка... Я так довольна... Мне так хорошо... Этот воздух, этот вечер. Мой милый, веселый спутник... Я помолодела на много лет. Как муха весною, ожила, крепка и весела... Браво, даже стихи... Чего никогда не бывало со мною...

   - А, значит, господин Зубов сумел развеселить мою государыню? За это он достоин награды, и я...

   - Стойте, стойте... Я понимаю ваш коварный умысел... Дайте сюда ваши цветы. Без возражений... Господин Зубов! Примите мой первый дар от вашей государыни. Верьте, мое расположение к вам так же безыскусственно и будет прочным, как красивы и нежны эти полевые цветы... Что это, на колени? К чему? Не надо...

   - Только так хочу принять этот первый дар моей государыни - моей матери... ангела доброго!.. И сохраню до гроба!

   Приняв букет, он горячо поцеловал руку государыни, поцеловал цветы и, отделив часть, спрятал их в бумажник, на груди.

   - Прелестно. Совсем картина Ватто! Но поспешимте, государыня. В самом деле пора. Вы нас не провожайте, господин ротмистр. Так лучше. Не правда ли?

   - Вы правы, Анна Никитишна. Идите, мой друг... Что? Не хотите? Ну, будь по-вашему. Проводите нас еще немного. Кстати, я расскажу вам, что было нынче при сговоре... Умора и слезы... Я плакала так... Вот она знает... Прямо они считали меня людоедкой. Я была так ласкова. Благословила. Сказала, что дарю ему сто тысяч... Да, да... Я и расставаясь умею награждать своих друзей. Пусть это знают все... и не опасаются мне говорить, какая бы перемена ни произошла у них в чувствах... Так вот... Сказала о деревне... Маменька чуть не лопнула от жадности и восторга. Мне думается, она бы не прочь и зятька, и дочку оставить при мне, если бы я того пожелала... И не очень бы позволяла дочери ревновать... Ха-ха-ха... Но они... Представьте, прямо без чувств были оба. Пришлось их приводить в себя... Жаль... И смешно... Впрочем, теперь не жаль... И не смешно... Мне так хорошо... Слышите, Зубов... Если вы любите свою государыню, это должно вас радовать...

   - Я слов не нахожу... Я так теперь...

   - Ну, ступайте, дома поищите их... Вот и пришли мы почти. Нас уж тут не обидит никто... Идите... С Богом!

   Она протянула руку Зубову. Тот принял, поцеловал ее, почувствовал крепкое ответное пожатие и мимолетное прикосновение губ Екатерины к своему лбу.

   Низко поклонившись Нарышкиной, Зубов военным скорым шагом свернул на аллею, ведущую на караульный двор.

  

  

  

   В четверг, 21 июня, в сопровождении Нарышкиной в три часа появился молодой ротмистр в покоях Екатерины, куда Нарышкина провела его через верх.

   После вечернего приема снова вместе со своей руководительницей он вернулся туда и по уходе Нарышкиной провел время наедине с державной хозяйкой до одиннадцати часов вечера.

   С низким, почтительным поклоном проводил его до выходных дверей Захар, неотлучно дежурящий на своем посту.

   - Бог в помощь! Успеха и счастья желаю, господин ротмистр...

   - Благодарю, голубчик Захар, - ласково ответил поздний гость.

  

  

  

   По случаю пятницы постный обед, как всегда, подали государыне.

   Только Лев Нарышкин, Протасова, Анна Никитишна и Мамонов обычно ели в эти дни с государыней.

   - Не хочу портить желудки моим придворным постными щами и маслом, - говорила она.

   И, кроме обеих дам, Нарышкин, лакеи, фрейлины и камер-юнкеры - все были поражены, когда увидали, что место Мамонова за столом занял по приглашению государыни красивый, но такой невзрачный на вид, юный, женообразный ротмистр, начальник дворцового караула.

   Даже Нарышкин, обычно гаерничающий и забавляющий всех самыми нелепыми и грубыми порою шутками, хотя предвидел кое-что, но был изумлен быстрым ходом дел и плохо занимал компанию.

   - Ты стал молчалив как рыба... или как граф Мамонов, - смело, словно бросая вызов, заметила Екатерина. - Кстати, я очень недовольна своими. Знаете ли, с тех пор как проведали, что он уходит от двора, ни одной души не видно у него на половине, где раньше, сказывают, проходу от людей не было... Вот она, слабость души человеческой... Чтобы хуже не сказать. Если мне думают этим угодить - напрасно. Сегюр один заглянул к бедняжке. И я при всех выразила ему свою признательность и похвалу... Вы незнакомы с графом, господин Зубов?

   - Весьма мало, ваше величество.

   - Должно быть... Да и вам к нему заходить не надо... Я так спросила. Ешьте. Три блюда. Больше не будет ничего. Вот вишни еще... Любите? Я очень люблю... И вы? Отлично. Давайте есть взапуски: кто больше? Вишни - очень сытная ягода... Или яблока хотите?.. Нет? Ну, кофе. И столу конец. Не взыщите. День такой. Завтра милости просим. Лучше угощу. Только кто дежурный? Не Потапыч? Нет? А то он говорит, что есть люди не могут. Мне-то все равно... Лишь бы горячего тарелку и мяса хороший кусок... Пока, до свидания. С Богом, друзья. Я после всех волнений отдохну немного... Усталость чувствую. До вечера... Все, господа...

   Вечером снова, когда Екатерина осталась одна, Зубов прошел через верх, без Нарышкиной. Ход был знаком.

   После одиннадцати, прощаясь с гостем, Екатерина взяла его руку и надела один из приготовленных перстней, с ее портретом.

   - Вы мне говорили, что мало удается видеть меня, говорить со мною. Пусть этот портрет в такие минуты заменяет меня... напоминает вам, что я тоже думаю, желаю видеть вас чаще и дольше... А это кольцо... вот, возьмите... Мой старый Захар теперь ради наших поздних бесед дежурит лишние часы, ждет, чтобы выпустить вас, запереть двери, принести мне ключи. Вы от себя подарите старику. Он будет рад. Вы успели завоевать его сердце. Нынче еще он очень хорошо говорил о вас. Это редко бывает. Обыкновенно он молчит и исполняет то, чего я хочу, что мне приятно... И вдруг личное благоволение! Вы человек необыкновенный, Платон Александрович... Дай Бог, чтобы все вас любили по достоинству. Это только упрочит мою дружбу к вам. Я на днях собираюсь писать о вас Потемкину. Не удивляйтесь. Мы с ним иногда бываем в ссоре, но тем крепче становится после наш многолетний союз. Мне он всегда был лучшим советчиком и другом. А для России сделал так много, что я уж не знаю, как и благодарить его... За это прощается ему излишнее, как бы это сказать... властолюбие порой. Теперь война, кругом и дома много недругов. Теперь особенно нужна мне и царству помощь светлейшего, вся сила его ума и души. Постарайтесь, чтобы он подарил вас своим расположением. Мне кажется, вы сумеете этого достичь, если пожелаете. Будут ему наговаривать... Знаю, ему писали уже дурно о вас. Я напишу наоборот. Мне он поверит. Об остальном подумайте. Доброй ночи, друг мой... Погодите... Вы тут что-то забыли...

   Отогнув подушку на диване, она указала ему вышитый бумажник, в котором лежала большая пачка денег, ровно десять тысяч, как потом сосчитал Зубов.

   Спрятав молча бумажник в боковой карман, поцеловав красивую, ласково протянутую ему руку, Зубов вышел.

   В соседней комнате Захар дремал в своем обычном кресле.

   При шуме открываемой двери он поднялся, взял свечу и приготовился проводить аккуратного, ежедневного гостя.

   - Поздно, старина. Устал? Ну, не посетуй... Вот прими от меня за беспокойство. Государыня знает, как ты любишь ее... Уж потрудись для нашей матушки...

   - Помилуйте, ваше сиятельство! Не надо мне... Я и так готов, что угодно... Благодарствуйте! Труд-то невелик. Не стоило бы такой милости... Да, думается... - Захар подошел ближе, заговорил немного тише: - Не долго и дежурить мне придется... Иначе дело пойдет...

   - Иначе? Как иначе? - дрогнувшим голосом спросил Зубов, чувствуя, что руки и ноги у него холодеют и сердце замирает, как будто оно перестало биться совсем. - Что хочешь ты сказать, Захар?

   - Да дело обычное. Свадьба через недельку. Молодые выедут. А государыня уже и сама заглянуть изволила в нижний этаж апартаментов графских... Поди, завтра-послезавтра чистить, править там начнут... А там, Бог даст, и на новоселье придем поздравить вас... Вот про что я думал.

   - Да, вот что... - свободно вздохнув, сказал Зубов. - А я было... Ну, там увидим. Воля Божья... Как государыня пожелает...

   - Вестимо, воля Божья да ее, государыни. Это вы правильно. Но уж воля эта и нам, малым людям, обозначается... Дай Господи... на многие лета! Еще раз благодарствуйте, что порадовали старика... Пожалуйте, посвечу вам... Осторожнее... Приступочка тут... Так... Пожалуйте...

  

  

  

   Екатерина могла быть довольна: все шло по ее желанию, как она привыкла. Менялось только лицо, но порядок весь оставался прежний.

   Правда, при всяком удобном случае Екатерина проливала немало слез по склонности к такого рода занятию. Но в те минуты, когда она проявляла довольный, веселый вид, в этом не было притворства, делала она это не для того, чтобы позлить или уколоть уходящих и успокоить с ней пребывающих.

  

   Светлейший князь Г. А. Потемкин

  

   Действительно, прежнее душевное равновесие вернулось к Екатерине. Даже до того, что накануне свадьбы Мамонова она весело резвилась с внуками, с некоторыми из самых близких лиц ее свиты, приняла участие в жмурках, затеянных молодежью на лужайке у озера...

   Зубов всегда находился тут - не особенно близко, но и не так далеко, как бы полагалось караульному ротмистру.

   Все смотрели. Некоторые пожимали плечами. Придворные из партии Потемкина и Безбородко высказывали самые неблагоприятные для новичка предположения, называя его эфемеридой, мотыльком-поденкой и прочее.

   - Не ночной ли это бражник "мертвая голова", что живет дольше всех жуков и других сверчков запечных? - пошутил как-то Лев Нарышкин, услыхав прорицания и толки, недружелюбные для Зубова.

   Окружающие значительно переглянулись и убедились, что дело серьезнее, чем предполагали многие.

   И снова стали повторять анекдот, который раз пустили тут же про Орлова и Потемкина, в их прежнюю пору.

   - Представьте, какая шутка случая, - говорили у Дашковой и в других гостиных, где особенно интересовались домашней жизнью Екатерины. - Они встретились во вторник на лестнице. Мамонов сходит в коляску, а Зубов подымается. Сошлись, раскланялись. Зубов так мягко, знаете, вежливенько, так по-лисьему, как он всегда, спрашивает: "Что новенького, ваше сиятельство, слыхать нынче во дворце?" А тот повел презрительно глазами и говорит: "Нового ничего... Разве вот только: вы подыметесь - я опускаюсь..." Засмеялся и дальше идет. Тот так и остался с носом.

   Но все признали, что Зубов "подымется" по дворцовой лестнице, и очень быстро. Тем более это казалось неожиданным, что никто почти не знал, чья рука выдвинула эту новую марионетку на первый план дворцовой сцены.

   Салтыков слушал толки, поводил остреньким носом своим и хитро посмеивался.

   1 июля состоялась свадьба Мамонова и Щербатовой.

   Государыня сама убирала бриллиантами голову своей фрейлины, как это бывало обычно. Гостей - по желанию графа - приглашено было очень мало...

   Свадебный вечер прошел довольно грустно, хотя новобрачному выдали наличными сто тысяч рублей и данную на три тысячи душ - поистине царский свадебный подарок. Он был особенно значителен потому, что война истощила все средства и казна почти пустовала.

   В полночь молодые выехали в Москву для свидания с родителями графа Мамонова. Конечно, и на прощании пролито было немало слез, вырывались просьбы о прощении и слова милости, забвения прошлому, дурному, конечно, не хорошему...

   Через день Зубов перебрался в помещение, прежде занимаемое Мамоновым. Только старый фаворит пользовался двумя этажами. Новому предоставлен был пока один нижний.

   В тот же день он получил рескрипт о назначении своем флигель-адъютантом в чине полковника гвардии.

   Захар, передав бумагу, указал Зубову на письменный стол великолепной работы, стоящий в кабинете нового фаворита:

   - Заглянули бы сюда, ваше превосходительство... Может, еще что найдете хорошенькое? - И вышел, добродушно посмеиваясь.

   Зубов сделал быстрое движение к столу, но удержался, дал уйти Зотову и обратился к юноше лет девятнадцати, красавцу, стройному, но совсем ребенку на вид, к брату своему Валериану, которого выписал сюда, чтобы поделиться нежданной удачей и счастьем:

   - Это, должно быть, обычный подарок, на зубок... Знаешь, сколько?

   - Сто тысяч всегда кладется, - живо отозвался хорошо осведомленный юноша. - У нас уже все порядки известны в этом доме... Открой скорей, поглядим. Интересно: золотом или ассигнациями?

   - Разумеется, золотом, - раскрыв ящик, радостно заявил Платон. - Смотри... Не стоит пересчитывать... Тут написано везде на свертках... Смотри...

   Быстро разрывая бумажные оболочки, Платон наполнил целым каскадом золотых монет ящик стола. Скоро он весь был полон. Нижняя доска погнулась от тяжести, грозила выпасть.

   И на столе еще лежали неразвернутые столбики, по пятисот рублей каждый.

   Пачка ассигнаций, тоже запечатанная, с надписью: "25000", пополняла счет.

   С красными, возбужденными, ликующими лицами, с глазами сверкающими и радостными, оба брата посмотрели друг на друга.

   - Эка фортунища, брат! - воскликнул Валериан. - Во сне не снилось. Вот бы старика нашего сюда! Он с ума бы сошел. Любит эти штучки... Ха-ха-ха... Хорошие оне...

   И мальчик, погрузив руки в груду золота, подбрасывал осторожно монеты, прислушиваясь к веселому их звону, откликаясь ему молодым, восторженным смехом.

   Платон что-то соображал.

   - Слушай, - сказал он быстро, - бери себе, сколько надо, на расходы... Есть кошелек? Насыпай... Остальное свези в банк, положи на мое имя. Оставь тут тысяч пять. И ассигнациями захвати две тысячи... По дороге у Завулона возьмешь часы. Он знает... Я приглядел их для Нарышкиной. Вот черт баба. Она много мне помогла... Там я двое часов смотрел. Есть подороже, на три с половиной тысячи. Тех не бери. Пока и за две тысячи с нее довольно. Будет что дальше, так я ей еще поднесу... Стоит того... Знаешь, я тебе расскажу... Потом... Не здесь, не сейчас... Поезжай... Я прикажу, тебе это сложат в саквояж... Подожди... Смотри не оброни дорогой чего... Смотри... Я пошлю двух солдат с тобой из караула... Сам прикажи... Теперь ты будешь на мое место начальником караула. Я просил государыню. Она хочет познакомиться, видеть тебя... Оставь, не души меня... Ты - брат. Значит, я могу надеяться, что и от тебя увижу всякую помощь, если понадобится... Ступай же, сделай... Мне теперь без разрешения государыни никуда выезжать и выходить нельзя, ты знаешь...

   - Да уж... Клетка чудесная... Но крепко приперта. Мы знаем... Не беспокойся. Я все сделаю. Я уж не мальчик. А за назначение... Как и благодарить тебя!.. Милый... Иду... бегу...

  

  

  

   В тот же день, в среду вечером, была обычная игра в покоях государыни.

   Граф Строганов, генерал Архаров, граф Штакельберг и Чертков составляли обычную партию Екатерины; Шувалова, Протасова, Нарышкина, графиня Брюс и Потоцкая играли за другим столом. Дежурные камер-юнкеры развлекали фрейлин, которые с удовольствием променяли бы эти покои на простор и прохладу дремлющего парка и ароматных цветников.

   В раскрытые окна доносился запах зацветающих лип.

   Платон Зубов в первый раз сидел тут в новеньком мундире с флигель-адъютантскими шнурами, доставленном ему утром вместе с назначением.

   Он то подсаживался к столу Екатерины, которая каждый раз ласково заговаривала с ним, то бродил по комнатам, говорил с Валерианом, тоже приглашенным сюда, слушал шутки Льва Нарышкина и сдержанно смеялся, разговаривал с Салтыковым и Шуваловым, с Вяземским, с некоторыми пожилыми статс-дамами, искусно обходя юных фрейлин, которые уже сделали его предметом своего открытого, наивного обожания.

   Зубов чувствовал, что взгляд Екатерины неотступно следит за ним. Не слыша, она слышит, угадывает все его речи, волнуется вместе с ним этим дебютом ее нового любимца среди первых лиц двора, в кружке самых близких к ней людей...

   Очевидно, дело шло гладко и им были довольны. Все любезнее и приветливее становились слова и взоры государыни, когда он подходил к ее столу.

   Салтыков весь сиял, блестел, как новая медная монета. Но из осторожности держался довольно чопорно и официально с новым фаворитом, своим ставленником. По его соображениям, старый хитрец решил, что Екатерина не должна знать об его близком участии в деле нового выбора ее неугомонного сердца.

   Быстро стрелка дошла до десяти часов. Екатерина встала, простилась со всеми и, опираясь на руку своего нового флигель-адъютанта, ушла во внутренние покои.

   Этим совместным удалением как бы официально был представлен двору и всему заинтересованному миру новый фаворит Екатерины, полковник Платон Зубов.

   А этот двор, целая Россия и даже политический остальной мир не могли не заинтересоваться вопросом, кто заменит у трона место графа Димитриева-Мамонова. И враги и друзья знали, что государыня стремится не только найти личные радости в каждом новом избраннике, а старается воспитать в них, как сама часто повторяла, полезных слуг себе и родине.

   Служить Екатерине значило иметь в руках нити очень сложных и важных дел, близких как внутренней, так и внешней жизни и деятельности целой России.

   И остаток вечера тут, во дворце, и по своим роскошным жилищам, и вообще всюду, куда проникли верные слухи о новостях Царского Села, - везде только и толков было о том, примет ли новый курс обычное направление государственных дел или все останется по-старому - на время, по крайней мере... пока новичок не приобретет нового навыка, не попадет в руки какой-нибудь партии или не создаст свою, особую от всех, значительную и сильную конъюнктуру?..

   На другое же утро передняя, приемная и еще два покоя на половине Зубова были переполнены с утра разным народом, явившимся, по старому обычаю, на поклон к новому баловню судьбы, к признанному фавориту - временщику, как называли по-русски этих баловней.

   Прискакали люди, когда-либо знавшие ротмистра и полагающие, что их доброе отношение в прежнюю пору принесет теперь богатые плоды. Явились просители и льстецы, ищущие, перед кем склониться в раболепной мольбе... Не поленились и первые тузы империи явиться в полном параде с орденами и лентами, чтобы уверить в своей "аттенции" и всеконечном почитании восходящее на дворцовом горизонте новое светило...

   Кроме своих - Салтыкова, Нарышкиных и Вяземского, - тут толпились и Безбородко со своим первым помощником Морковым, и престарелый генерал Мелиссино, и генерал Тутолмин, похожий на выездного гайдука из богатого дома, и Архаров; князь Урусов тискался ближе к спальне Зубова, чтобы первым попасть на глаза.

   Шувалов появился попозднее. Герцог курляндский, сидящий как раз в Петербурге, всем дающий взятки, ищущий у всех покровительства, попал в первые ряды... Граф Самойлов из партии Потемкина и еще несколько таких же сановников хотя с недовольными, будирующими минами и с колкостями на устах, но явились сюда со всеми...

   Почему-то Зубов заспался или нарочно оттягивал свой выход ко всей толпе незваных, но желанных гостей - и теснота быстро увеличивалась от наплыва новых лиц.

   Только около одиннадцати часов показался полковник, словно для того, чтобы сделать смотр этому отряду генералов, добровольно пришедших заявить ему о своей готовности служить под его неопытной еще командой...

   Чувство гордости охватило счастливца-выскочку, когда он увидел, какие сливки двора и общества смиренно дожидаются его появления, как они почтительно, гулко приветствуют его, отвечая на любезный хозяйский прием.

   Но в то же время в душе, непривычной к этой придворной, удушливой среде, к этой готовности пресмыкаться перед успехом, в груди у Зубова вдруг загорелось какое-то неожиданное возмущение, чувство гадливости по отношению к тем, кто, позабыв и года, и положение, и старые, боевые, служебные заслуги, прибежал и столпился гурьбой в приемных и передних комнатах молодого, безвестного офицера, вчера произведенного в полковники не за особые заслуги, а в знак сердечного расположения всевластной женщины, имеющей право распоряжаться здесь всем и всеми, как пожелает того она сама...

   И это неожиданное, невольное чувство как бы преобразило, сразу переменило вид, наружность, манеры, самый голос Платона Зубова, тихого и застенчивого, мягкого и осторожного еще вчера...

   Холодным взглядом окинул он толпу. Заговорил небрежно, полупрезрительно. Никто такому превращению не удивился, никто не обиделся...

  

  

   В воскресенье, 9 сентября, особенно большая толпа наполняла приемные покои и обширный круглый зал Таврического дворца.

   Хотя все знали, что государыня почувствовала себя нездоровой и приема не будет, но никто не разъезжался, наоборот, как будто по воздуху передалась тревожная весть, и около полудня появились здесь даже лица, редко появляющиеся при дворе.

   Многие знали, что за последние дни Екатерина, получив простуду в Казанском соборе, на молебствии по случаю успехов русского оружия на суше и на воде, все время недомогала, но крепилась и даже выезжала в эрмитажные спектакли.

   А тут второй день упорно стали толковать, что больной стало хуже. Она не встает с постели, почти никого не принимает, разве только с самыми важными докладами.

   Только Зубов, как верная сиделка, не отходил от постели своей покровительницы, и брат его Валериан порою сменял его, развлекая своими ребяческими выходками скучающую и недовольную императрицу.

   - Все жалуется, - негромко сообщал Захар графу Строганову, который казался искренно огорчен недугом Екатерины, и Льву Нарышкину, забывшему теперь тоже о своих шутках и каламбурах. - Очень недовольна и собою, и докторами своими, и всеми на свете. Мол, дела столько, а с ней вот такая напасть... А доктора и поправить скорее не могут... Конечно, от огорчения оно еще труднее болезнь притушить... Норов нетерпеливый, горячий как был, так и остается у нее, у матушки у нашей...

   - Ну а сейчас как? Лучше ей, Захарушка? Или нет? Правду скажи...

   - Смею ли я неправду... вашему сиятельству... Лучше Бог дал... Ночь всю не спала... Колики донимали... пусто бы им было! А теперь уснула. Вот и не пускаем никого. Одна Анна Никитишна там да графинюшка.

   - Браницкая? Больше никого? Только эти?

   - Только-с. С вечера поручик Валериан Зубов с Платоном Александрычем сидеть изволили. А потом Платон Александрыч почитай всю ночь остаться изволили с доктором. А потом уж уговорила их матушка, чтобы обвеяться поехали... Хоть бы на охоту, мол, на часок, на другой... Ну, выехали оба! Да, поди, долго не наполюют. Скоро и назад повернет. Только что ослушаться не хотел, чтобы не перечить матушке. Известное дело: больной, что малый...

   - Да, да, правда твоя. Так на охоте они... Ну, мы еще переждем немного. Если проснется государыня - проведай: что и как? И скажи нам...

   - Да уж первым делом... Ишь все как кругом зароились, словно пчелы перед вылетом... Как она, царица-матушка, здорова - всех осияет. Всем тепло и светло. А тут и забродили. Вон и графиня Катерина Романовна пожаловала... "Ученая голова"... То ничем не довольна, ничто ей не нравится... А тут прискакала... Уж будьте покойны, ваше сиятельство... Вам первым повещу...

   В разных углах, в больших и малых кучках, на какие разбилась вся толпа по отдельным покоям, тоже говорили об одном, один вопрос повторяли на разные лады: как себя чувствует государыня? Лучше ли ей? Отчего так долго спит она и в такое необычное время?..

   Вести ловились на лету. Менее церемонные люди перехватывали камер-фрейлин и лакеев, полагая, что от "малых сил" скорее и больше всего можно узнать истину.

   Когда из покоев фаворита появился Николай Зубов с князем Александром Александровичем Вяземским, их буквально обступили и стиснули со всех сторон.

   - Право, мы сами не знаем ничего. Я жду брата. Он скоро должен приехать... - откланиваясь на любезные низкие поклоны, отдавая рукопожатия, проговорил наконец Николай Зубов громко, так, чтобы могли слышать стоящие позади за обступающей его толпой.

   Ряды поредели.

   С разочарованными возгласами или недоверчиво пожимая плечами молодые и старые куртизаны, заслуженные сановники, генералы отошли и стали искать глазами, к кому бы еще обратиться. Не выходит ли из покоев государыни Роджерсон или, наконец, какая-нибудь из камер-юнгфер, которую любопытство выманит сюда поглядеть на блестящее сборище, ведущее себя на этот раз совершенно необычным образом.

   Около часа дня появился Безбородко в сопровождении своей правой руки по иностранным делам - Аркадия Иваныча Моркова.

   С лицом, изрытым оспой, некрасивый, худой, секретарь составлял прямую противоположность "хохлу" и напоминал пеструю, хищную щуку, особенно беспокойным взглядом острых небольших глаз.

   А Безбородко со своей упитанной фигурой, с одутловатым, сейчас особенно сонным и усталым лицом - вследствие бурно проведенной ночи - походил на большого сома, выброшенного из воды и чувствующего удушье в несродной ему воздушной стихии.

   Но этими блестящими, сейчас усталыми, мерцающими глазами, которые плохо глядели из-под припухших век, Безбородко не хуже своего юркого секретаря разглядел все и всех кругом, поздоровался на несколько ладов с различными людьми, которые попадались ему по пути, сообразно их рангу или своей личной близости к этим знакомым.

   - Смотри, и Николаша-милаша здесь с будущим тестюшкой, - толкая локтем осторожного Моркова, буркнул Безбородко, когда они завидели Вяземского и Николая Зубова, сидящих в углу и о чем-то толкующих.

   - Обхаживают друг друга. Старик чает найти лишнюю защиту и покрышку для своих плутней... А другой думает, что с уродом Парашей клад получит от тестя-хапуна. Как бы оба не ожглися один на другом... Помяните мое слово, граф...

   - Помяни моих два, Иваныч: крепко засели эти "зубки" в нашей пасти... Много пережуют, перемелют... Уж у меня на это есть нюх. Сначала и я думал: забава на неделю, на две этот молодчик с братцем его, с мальчишечкой, с херувимчиком вербным. А теперь вижу... как бы новичок и старым дорогу не перешел, даже тому же князю светлейшему.

   - Поди, ваше сиятельство, жалеть о том не станете? Место чище станет, просторнее будет... А вам этих господ бояться нечего...

   - Ну, мне! Я своей головой да горбом дела вершу, служу моей матушке и государству, а не ногами фортуну нагоняю, пехтурой в храм Славы иду... Мне это не для чего, и такие фрукты для меня - тьфу!

   - Ну конечно, вы сами знаете...

   - А все-таки досадно!.. Куды конь с копытом, туды и...

   - ...Рак с клешней... Почитание мое свидетельствую графу всенижайшее... Вестимо, раку надо раком пятиться, садиться под кочку - переспать ночку, а не на бугорок ползти... Да, о ком это вы, ваше сиятельство?

   Князь Голицын, прозванный Зайчиком, любезно раскланялся и ждал ответа, подойдя к беседующим.

   Сейчас же присоединился к группе граф Салтыков со своим костыльком, в мягких штиблетах и Чертков, постоянный карточный партнер Екатерины.

   - О ком это я говорил? - вопросом на вопрос отозвался по привычке медлительный "хохол". - Да, про шведов, конечно же, не про кого иного... У нас при дворе никто раком не ползет, не пятится. Все грудь вперед! А шведы стали было задаваться. Вот мы им и прописали... Нынче, слышно, и принц сам пожаловал, чтобы матушке доложить, как и что там, про дело про морское, каковое 13 августа нам Бог на радость послал.

   - Да, да... Взмылили мы треклятых забияк, - своим резким тоном и обычной грубоватой манерой заметил Чертков. - Не сунутся, леший бы им и два водяника в зубы! Одно жаль: немцу пришлось такую славную баталию для матушки выиграть... Словно своих, русских генералов мало...

   - Вот-вот, святое, разумное слово твое, батюшка куманек, - быстро закивав головой, вмешался Салтыков. - Я и то говорил, даже... Нешто брат мой не сумел бы с такими чудо-молодцами шведов отдубасить? И дома бы все осталось. А то скажут: не умеют свои генералы войсками командовать. Из-за границы товар выписываем, принцев заморских выкликаем... Да... кхм-кхм-кхм... - вдруг спохватился и закашлялся хитрец. - Впрочем, ее воля, матушки нашей!.. Ей лучше знать в своем дому, что к чему... Куда квас, куда говядинку...

   - Вот-вот-вот: куда говядинку! - подхватил Чертков, довольный выражением.

   - А что так запоздал, батюшка ваше сиятельство? - обратился Безбородко к Салтыкову. - Раней не видел я тебя, отец Николай Иваныч. Думалось бы: из первых тебя здесь видеть нынче придется.

   - Я и то раней тебя заявился, Александр Васильич. Хоть и не так рано, как думалось... Задержка вышла по дороге... Из Павловска я сюда прямиком ехал... Да около часу переждать пришлося...

   - А значит, и вашему сиятельству охота большая встретилась? - спросил Голицын. - Я из-за нее торчал тоже в карете сколько. Жаль, не видел вас.

   - Какая охота? Что за остановка?

   - А это, изволите ли видеть, граф, - стал пояснять с язвительной улыбкой Безбородко князь Голицын, приверженец Потемкина, - на радостях, должно быть, что от светлейшего назначение пришло господину Платону Зубову, в корнеты кавалергардов возведен... охотой утром тешился... Доезжачие зайца уследили, спустили своры - как раз на проезжей дороге, под Петербурхом... И почитай, час целый никого не пропускали по дороге ни взад ни вперед... Кареты, курьеры, обозы, пешие - все так лагерем по обе стороны и чернеют, смотрят, ждут, что будет. Рога трубят, псы лают... Улюлюкают псари... Уж как серый из озимей выбежал, а за ним проскакали оба брата, в другом поле, по ту сторону дороги, косого настигли, тогда и проезд свободный стал. Вот каковы у нас случаи бывают, государи мои...

   - Что же, охотой полезно тешиться... Дело не дурное, - осторожно заметил Безбородко, видя, что все молчат.

   - Что кому. Вон светлейший на Дунае, на Днепре турок гоняет, фортеции у них берет... Львам подобно, отличаются многие... А мы тут зайцев струним!..

   Свое колкое замечание князь Голицын подчеркнул еще язвительной, полной пренебрежения улыбкой.

   Но Салтыков не дал в обиду своего ставленника.

   - А что поделаешь, батенька ваше сиятельство... Где же тута у нас львов найти, когда больше зайцы кругом бегают, кору гложут! - явно намекая на прозванье, данное князю Голицыну, съязвил в свою очередь фельд-маршал, устремляя все маленькое личико и острый носик прямо к лицу вспыхнувшего, обозленного намеком князя.

   Ничего не говоря, отошел Голицын от компании, как будто увидав вдали знакомого, к которому надо было подойти.

   - Не любит! - почти вслух за спиной отходящего продолжал Салтыков. - Сам небось лаком на чужой счет пройтися... А чуть самого дело коснется, он и зубы свои заячьи ощерит, и ушами запрядает... Прямой Зайчик! Хе-хе-хе!.. Кх-кх... Ох уж эти мне придворные лоботрясы...

   Маркиз Сегюр, появившийся как раз в эту минуту в приемной, сразу выделился среди всех русских вельмож, каких-то неподвижных и застывших на вид.

   Он заскользил от группы к группе, от кружка к кружку, везде являясь желанным собеседником, находя для каждого приятное слово или интересную новость, занимательное сообщение.

   Наконец француз расшаркался и с группой, в которой продолжал стоять Салтыков.

   - Мой искренний привет вашему сиятельству... - первому поклонился он Салтыкову, затем расшаркался с Безбородко и Чертковым, отдал поклон Моркову. - Граф! Мой генерал!.. Добрый день, ваше превосходительство. Сейчас выйдет и уважаемый наш Платон Александрович. Он с братом уже с четверть часа как явились с охоты и теперь переодеваются, как мне сообщил всеведущий господин Захар... Тогда и узнаем последние новости о здоровье императрицы, которое так заботит и меня, и весь наш двор. Мой государь особенно поручил мне сообщить самые подробные сведения на этот счет. Не могу ли я у вас, государи мои, услышать что-либо утешительное?

   - Утешаться нет особой причины, ибо и печали не видим большой. Нездоровье со всяким приключиться может... О чем же тут особые ноты писать?

   - О, конечно, конечно! - поспешно согласился уклончивый, ловкий дипломат. - А вот и младший брат господина Зубова. Значит, скоро явится и старший. Тогда все узнаем... Пока, может быть, тут что-нибудь услышим...

   И юркий француз скользнул дальше навстречу Валериану Зубову, который успел переодеться с охоты и явился раньше Платона в шумной, блестящей толпе пышных вельмож, очень внимательно, даже с оттенком почтительности принявших этого мальчугана, брата фаворита и личного любимца Екатерины...

   Среди монументальных, горделиво важных русских вельмож, которые казались такими неприступными и величественными, даже если природа не одарила их внешней представительностью, галльская фигура ловкого маркиза мелькала живым метеором среди неподвиж