Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

кеи стояли внизу и по лестнице, установленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца. Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приему гостей.

   Важный, осанистый мажордом-швед уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбужденные голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи, и некому было бы даже встретить почетных гостей.

   Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещен так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озаренные необычно ярким светом, словно выступали из тяжелых резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные большими томами, фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.

   В тяжелом резном кресле у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей незначительной фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, бросаемой рядом стоящей этажеркой для деловых папок с бумагами.

   Особенно озарено было светом его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. Он теперь напоминал спрута, ушедшего во мглу, выжидающего жертв.

   По бокам стола темнело еще два высоких тяжелых кресла.

   Сидя на ручке одного из них, озаренный светом люстры, висящей среди потолка, Густав в своем обычном траурном и красивом наряде весь обрисовался на темно-вишневом фоне тисненой кожи, которой обита была мебель. А лицо его, сейчас напряженное и бледное, резким светлым пятном бросалось в глаза в рамке мягких, ниспадающих на плечи кудрей.

   Глаза короля, потемнелые от напряженной мысли, глядели в одну точку. Губы были плотно сжаты. Рука нервно потрагивала кольца золотой орденской цепи, скользящей легким извивом от шеи вдоль груди и обратно. Мелодичное, легкое позвякиванье как будто успокоительно влияло на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резче, отрывистее звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши мечтателя, одаренного в то же время расчетливым умом старого дельца.

   На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома Штединг.

   С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам - королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только "золотые силлогизмы" лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Не напрасно английский посланник лорд Уайтворт так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине... Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящие тут же, допущенные в это совещание, - эти червонцы весят не меньше, чем ливры и стерлинги британского короля...

   - Конечно, ваше величество... ваше высочество... в душу людей, в глубины ее может проникнуть единый Господь. Но за верное могут сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, каких вы пожелаете, если это в ее власти. Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей... Вчера еще призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: "Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?.." Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: "Ваше величество, вы всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я, раб смиренный, исполню, как приказать изволите..." Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества - видеть жену единоверной себе. И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические и личные, как, может быть, кто-либо докладывал вашему величеству...

   - Нет, мне никто... Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие ее, решили за меня... Хотят предписывать законы мне и моей стране - "лилипутскому царству", как зовут ее советники императрицы. Но у нас есть острые мечи, и они еще в сильных руках, благодарение Богу. Однако, если вы говорите... ручаетесь...

   Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:

   - Я тоже слышал о разговоре с митрополитом. Что касается фанатизма русских в своей вере - это старая вещь. И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами... как Анне Ярославне с французским королем, как дочери князя московского, выданной за польского короля, - они оставались в греческой вере, имели даже своих попов, эти иконы... Молились по-своему. Только не очень напоказ... Это еще можно бы как-нибудь устроить. Но вы, Штединг, не сказали еще одного, не менее важного... а по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере...

   - Что? Что такое, Штединг?

   - Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество... ваше высочество... Речь идет, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции, в случае если Австрия с Россией...

   - Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор... Даже часть субсидии поступила в нашу казну... Да разве мы можем?!

   - Успокойтесь, ваше величество, - заговорил мягко регент. - Конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Именно здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией, и потому...

   - В самом деле... Это усложняет вопрос... Как же быть?

   - Позвольте мне сказать, ваше величество, - торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.

   - Пожалуйста. Я слушаю.

   - Конечно, пункт неприемлем. Но мне сдается... прошу прощения у вашего высочества... смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперед обеспечить себя и свою политику с разных сторон. Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества регента... я решился еще поговорить на этот счет... Безбородко видел государыню, говорил ей... Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут.

   - А вместо него потребуют иных уступок... Как полагаете, Штединг?

   - Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, - сдерживая свое раздражение, ответил посол.

   - Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдет? Или прямо им отрезать, чтобы скорее все привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали все.

   - Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу... Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки... А затем воля вашего величества...

   - Мое мнение такое же, - отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.

   - Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа. Можно не требовать от княжны явного отречения от греческой веры.

   - В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие... Кроме вас, дядя?

   - Нет, нет. Я тоже за союз... только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей, надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине...

   - Ах! - быстро подхватил Штединг, довольный, что подвернулся случай поддеть старого хитреца. - Ваше высочество, наверное желаете сообщить что-нибудь о том, что несколько раз и подолгу обсуждал с вами лорд Уайтворт? Конечно, мнение британской короны для нас важно...

   Густав вопросительно посмотрел на регента, и даже открытое изумление выразилось на его лице.

   - Переговоры с Уайтвортом... Но, ваше высочество...

   - Раньше нечего было сообщить, мой друг, - сладко отозвался регент, при словах Штединга даже привскочивший с места и севший теперь прямо, причем руки его с досадливым жестом сжали головы резных львов, которыми заканчивались ручки старинного кресла. - Но, Штединг, если не ошибаюсь, там уже подъезжают экипажи... Кто будет встречать гостей? Идите. Мы обсудили главное... Остальное еще впереди. Мы выйдем позже, когда придется встречать высоких гостей. Не так ли, ваше величество?

   - Конечно, конечно, идите, Штединг, - согласился Густав, сразу сообразив, что дядя желает наедине передать ему, о чем шли переговоры с лордом Уайтвортом.

   Почтительно откланявшись, вышел Штединг из кабинета. Оба советника последовали за ним.

   Предупреждая вопросы племянника, регент с наигранной, веселой откровенностью заговорил:

   - Вот теперь потолкуем и об англичанине. Это, пожалуй, будет не так красиво выглядывать, как русская молоденькая принцесса с ее бриллиантами, но довольно интересно. Виделись мы, собственно, несколько раз, но все нащупывали друг друга... И только два последних свидания толковали напрямоту...

   Пока тот говорил, Густав своим упорным, тяжелым взором старался поймать взгляд дяди. Но косоглазие выручало старого хитреца, и он хотя уставился лицом в лицо юноше, однако глаза его смотрели совсем в иную сторону. Тогда Густав машинально, словно сам не замечая, придвинулся вправо, влево и успел уловить бегающий, неверный взгляд дяди - на один миг только, правда. Но уж вывод был сделан. Густав успел изучить лицо регента. Совершенно так же он смотрел и говорил, когда ему бросили в лицо обвинение, что герцог скрыл и уничтожил завещание покойного короля, в котором, кроме самого герцога, назначены были регентами-соправителями графы Армфельд и Таубе.

   "Будет лгать. Что-то скрывает, в чем-то плутует!" - подумал Густав, но лицо его не изменилось. Спокойно и холодно он слушал торопливую, увертливую речь дяди.

   - Так вот, на убеждения лорда я возразил, показал, как предстоящий союз выгоден для Швеции... Наконец сказал и о том, что он сам знает: выбора нет. Или свадьба, или война... "Сватовство!" - поправил меня лорд и пояснил, что между сватовством и свадьбой проходит немало времени, случается много такого, чего не ожидает никто. Подробнее пояснить этой мысли он не пожелал. Мы, положим, и сами понимаем, друг мой, что случиться может многое. Но я задал еще вопрос: "Что за выгода нам выжидать? Что выиграем мы этим?" - "Союз с Англией, и на очень хороших условиях!" - прямо отрезал лорд. Я пожал плечами. И только ответил: "Интересно, на каких?.." И тут же, чтобы эти условия были как можно выгоднее, чтобы показать, как дело зашло далеко, как трудно его переиначить, с сожалением добавил: "А знаете, лорд, дело обстоит тем хуже для вас, что мой король влюбился в эту глупую малютку с ее невинным личиком, большими глазами и худенькими ручками..." Он только посмотрел на меня и сказал: "Мой курьер послан давно... На днях жду ответа от министра, а может быть, и собственноручное письмо короля. Тогда еще потолкуем..." Вот о чем много раз и подолгу толковали мы с лордом Уайтвортом... Довольны, мой друг?

   Теперь уже, наоборот, косящие глазки дяди искали взора юноши. А тот, потупясь, словно глубоко задумался о чем-то. И вдруг по лицу его пробежала насмешливая, даже глумливая улыбка. Вызывающе подняв голову, он возбужденно проговорил:

   - Вы просто отгадчик, дядя. Дело действительно может принять неожиданный оборот. Ведь я и взаправду, как бы это... ну, мне сильно нравится малютка. И можно, пожалуй, кой-чем поступиться ради ее худеньких ручек и больших глаз... Что скажете, герцог?

   Мгновенно что-то странное произошло с герцогом Зюдерманландским. Он сразу выпрямился, раскрыл рот, как, должно быть, вытягивается и раскрывает ядовитую пасть змея, которой больно прищемят хвост. Лицо перекосилось гневом, глазки загорелись зеленым огоньком, но моментально все исчезло, потухло.

   Сдержанный, хитрый дипломат сумел удержать крик возмущения, злую насмешку, готовую сорваться с его языка. Он сразу вспомнил болезненное, дикое упорство, каким отличался Густав. Неосторожное слово могло подстрекнуть юношу на самые неожиданные и серьезные шаги.

   И, меняя выражение лица с быстротой калейдоскопа, герцог состроил самую добродушную гримасу, раскатился дробным, деланным, гортанным хихиканьем:

   - Хи-хи-хи-хи!.. Готово! Вот что значит семнадцать лет и жаркая осень!.. Король влюблен. Ну, слава Господу, мой холодный, рассудительный племянник хоть в чем-нибудь проявил человеческую слабость, перестал быть королем Божией милостью, тенью деда Карла XII на земле. Мне, право, лучше нравится видеть вас человеком, таким же, как и все...

   - Да?.. Очень рад! - озадаченный неожиданным смехом и выражением такого удовольствия, пробормотал Густав. - Только плохо понимаю причину вашего веселья.

   - Да как же! Король и регент Швеции отправились в путь, чтобы заключить на выгодных условиях приличный союз или отказаться от него, если того потребует государственный разум. А в дело вмешался малютка Амур. И этот каналья важное историческое представление собирается превратить в веселую свадебную комедию... Да это же очень мило... И я так рад, что сердце в моем племяннике так же громко заявляет о своих человеческих правах, как и его корона - о правах народа и трона.

   Густав чуял иронию в словах дяди. Но она была так хорошо укрыта и оборотом фраз, и добродушно-веселым тоном, что придраться не было к чему.

   - И я доволен, если вы рады. Значит, пока дело ясно. И мы можем...

   - Нет, нет, нет. Еще два слова... Или, вернее, одна просьба... И одно маленькое предостережение. Ваше полное согласие на брак, когда бы вы его ни объявили, слишком порадует наших добрых хозяев. Поэтому, прошу вас, не сразу говорите решительное "да", как я же просил вас не сразу говорить "нет". Ухаживайте на доброе здоровье за малюткой, если она в самом деле вам нравится... Правда, приласкать свеженькую, невинную принцессу крови - это не каждый день приходится даже вам, королям!.. Это не графиня Бьелке или Армфельд с ее красными щеками и сумасшедшим смехом в самую неподходящую минуту... Не краснейте, мой друг! Молодость имеет свои права, и укорять вас маленькими похождениями с нашими дамами я вовсе не намерен. А затем верьте моей опытности: самое сладкое в браке - это поцелуи невесты. Они никогда не отягощают, как слишком сдобные поцелуи жены. Поэтому не укорачивайте сами для себя сладких часов жениховства...

   - Вы сегодня неподражаемы, дядя, в своих заботах и попечениях о моем благе!

   - О неблагодарный... Нет, влюбленный! Этим будет все сказано. Теперь - предостережение... Надо вам знать, что лорд Уайтворт тоже большой ценитель женской красоты. Но - в другом духе. Ему нравятся полненькие, пухленькие, темнокудрые, веселые... вот вроде...

   - Гофмейстерины Жеребцовой, сестры фаворита?

   - Угу! Вам уже доложили? Должно быть, всеведущий здесь Штединг? Так точно. Брат любит сестру и ничего почти от нее не скрывает, особенно если той хочется что-либо узнать. Сестра любит лорда. Так можно думать... И его золото - в этом и сомневаться нельзя... И если хочется что-нибудь лорду узнать от сестры, то...

   - Он это знает? Я даже допускаю... Что же он узнал? И что касается нас?.. Меня?..

   - Нас вообще и вашего величества - особенно. Это верно. Когда зашел разговор между государыней и фаворитом о тех трудностях, с которыми связано настоящее сватовство, - фаворит заявил: "Там, чтобы ни говорилось на словах... но подвести бы лишь мальчика..." Простите, ваше величество, я передаю точно чужие слова... Подвести бы его к подписанию договора да к обрученью... Как будто ждать его к делу; придет последний час - и можно дать к подпису все, что следует. Тогда духу не хватит у мальчика... назад попятиться... Так в переговорах, мол, можно быть и поуступчивей! Так он сказал, мой друг...

   - А... что же... что отвечала она? - едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.

   - Помолчала, покачала головой и сказала: "Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет".

   - Да? Она ему не сказала, что он бездельник? Ну, хорошо. "Посмотрим, как дело будет", милый дядя. Идемте встречать дорогих гостей.

   - Простите, один вопрос... Если речь зайдет о деле - а нынче здесь будет и государыня, и все ее советники с Зубовым во главе, - как желаете вы ответить, мой друг? - мягко, вкрадчиво спросил регент. - Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением...

   - Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, - с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король. - Я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен. И больше ничего. А там ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих уступках. Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?

   - Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя... уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда невольно подкупает людей...

   - Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение...

   - Вперед даю его, мой король... Проходите... Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате... Слышите - движение, голоса... Идем!

   Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.

  

  

  

   В то самое время, когда король со своими советниками обсуждал вопрос о том, как ему дальше поступать, императрица в своей спальной убирала бриллиантами прическу и туалет внучки, которую вместе с матерью собралась повезти на бал к предполагаемому жениху.

   Мария Федоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях...

   Императрица слушала, покачивала головой, но мысли ее были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни.

   Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, ее высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнаженные бальным платьем, отличались красотой линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своей белизной и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.

   С него не исчезнул оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то легкие тени, словно синева усталости. Однако горели теперь ее глаза много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них. А словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне... Что-то большое, грозное, пугающее даже, но в то же время манящее, как влечет душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног...

   И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это неотразимое светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какой время от времени озарялось ее лицо, трогая одни розовые, нежные губы, когда глаза оставались задумчивыми и серьезными.

   Такой, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещенья глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров, судя по их созданиям...

   Несказанная радость, неизбежная мука - так на человеческом языке можно было бы выразить то, что смутно реяло в душе девушки, маня и пугая ее радужным, переливчатым миражем первой, девичьей любви...

   Покорно поворачивалась княжна по мановению бабушки, нагибала голову, давала свои нежные, гибкие руки украшать золотыми змеями браслетов, горящих огнями дорогих камней... А сама глядела перед собой и думала.

   - Chere Alexandrine, о чем это ты замечталась так? - вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. - Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь...

   - Прости, бабуся, виновата... Я, право... Я... - вся розовея, залепетала княжна. - Папа там болен, один... Я думала...

   - Э, матушка, поди, болезнь не опасна. Вчера делал свой парад. Завтра опять станет делать... Бал вон у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто, знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе - не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела... И как скоро... Вот что значит...

   Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых, красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных легкой диадемой из крупных бриллиантов.

   - Ну, ну, молчу. Не хочу тебя смущать. Вон и строгая ваша Шарлотта Карловна поглядывала на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо...

   Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая с немым протестом только воздела кверху свои мягкие, белые руки.

   - Ну, подымайся с колен. Все готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась... Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка...

   Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленями, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело оперлась на свою трость, и твердое, упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.

   Встав на ноги, Екатерина слегка потерла себе колени, скрывая гримасу, вызванную чувством боли в ослабелых ногах, но сейчас же лицо ее снова прояснилось, озарилось веселой, молодой улыбкой.

   - Стань против света... Так... Прелесть... И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте... Ты с мамой. И с Шарлоттой Карловной своей, конечно... А мы с вами, генерал, - обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитишной Нарышкиной.

   - Готов, сударыня. Мне доложили: карета давно подана.

   - И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..

   Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять прическу, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.

  

  

  

   Парадная золотая карета, запряженная восемью великолепными лошадьми, с зеркальными стеклами, с неграми-гайдуками назади и скороходами по бокам, стояла у малого подъезда, выходящего на Неву.

   - А вечер свежий, - спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи. - Вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже... Простудиться легко! - с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.

   В то время когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу.

   Небо было чисто. Луна еще не всходила, и на темном просторе среди бледных, северных звезд ясно вырезались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.

   Грузно опустившись на подушки кареты, поставя к стороне свою неразлучную трость, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.

   Кони с места плавно пошли вперед. Карета мягко заколыхалась на своих упругих старомодных рессорах, к которым привешен был весь кузов, словно люлька на ремнях.

   Зубов уловил жест императрицы.

   - Вас все беспокоит это небесное явление, государыня, - своим мягким, вкрадчивым голосом заговорил фаворит. - Не понимаю: отчего?

   - Нет, я не тревожусь... Только пришло на ум: отчего такое совпадение? Вот перед смертью покойной императрицы тоже явилась комета...

   - Немудрено, государыня: эти бродячие тела являются периодически... И уже немало лет...

   - Да, не было ее двадцать семь лет!.. Двадцать семь... - в раздумье повторила Екатерина.

   - А кроме того, не одни печальные события предвещают эти хвостатые звезды, даже если верить старым преданиям и народным толкам... Перед рождением великих государей бывают такие предвестия на небе... И вулканические извержения, и многое иное. Я говорю не от себя. Повторяю предания. А затем, и перед рождением Спасителя людей разве не явилась такая же лучистая звезда? И она стала над колыбелью его... Может быть, и теперь...

   - Ты очень добрый, мой друг. Всегда стараешься повернуть мои мысли на приятное, на веселое. Я очень тебе признательна. Будем ждать. Может, от задуманного нами брака и родится, на самом деле, новый герой... Нам не опасный, конечно, как рожденный от нашей крови... Посмотрим... Будем верить и ждать... А девочка очаровательна и взаправду. Напрасно Мари думает, что жена моего Александра может затмить малютку, и отстраняет невестку, где можно... Все-таки Елисавета - женщина... Мила, но слишком по-немецки... Мне Александрина больше нра... Виновата, - вдруг с веселой, немного лукавой улыбкой перебила сама себя Екатерина. - Я и забыла, что насчет моей невестки у генерала свое особое мнение...

   - Государыня!.. Я полагаю...

   - Что? Кто старое помянет, тому глаз вон? Колите, виновата, генерал... Просто весело стало у меня сейчас на душе. Сами вы успокоили меня. Так и пеняйте на себя.

   - О, в таком случае извольте говорить что угодно, государыня.

   - Вот это мило! Я так нынче и буду знать: позволение получено... Чур, назад не брать... Не то я начну царапаться и кусаться... Ох, кабы прежние мне коготочки... Знаете, генерал, я любила раньше: идет кто мимо - я так руку согну, наершусь кошкой, зафыркаю и начну рукой... словно оцарапать собираюсь... Пугались все, право... Смеетесь? Да, прошли мои года... Будем чужою радостью жить... И вашей любовью, заботой обо мне. Не делайте огорченного лица. Нынче хочу, чтобы все были веселы, радостны... Вот и подъезжаем. Ну, я умолкаю пока. Надо быть величественной. Король и его плут-дядюшка выйдут навстречу... Смотрите, так хорошо? Как я скоро вхожу в свою роль, когда нужно. Веер тут? Возьмите пока его.

  

  

  

   Великолепные экипажи, придворные кареты, коляски стояли против подъезда дома Штединга. Тут выделялась и парадная карета на два места, в которой приехал Безбородко - тоже с гайдуками, с форейторами и скороходами.

   Даже фасоном карета напоминала возок государыни, только была поменьше и заложена четверкой арабских лошадей.

   Такие же позолоченные кареты с зеркальными стенками, с богатым конвоем были у многих знатнейших вельмож, приехавших на бал, не считая двух придворных экипажей, в которых прибыла с дочерью Мария Федоровна и великий князь Александр со своей женой.

   Гусары, мчавшиеся впереди государыни, очистили место. Карета подкатила, дверцы распахнулись. Легко, словно ничего и не болело у нее, вышла императрица из кареты, ступила по ковру, встреченная звуками того самого гимна, который гремел на празднике Потемкина в Таврическом дворце: "Славься, о Екатерина! Славься, нежная нам мать!.."

   Король, регент, Штединг, члены посольства и несколько русских придворных из числа приближенных встретили государыню при ее появлении; и в сопровождении блестящей свиты, концами пальцев, но сильно опираясь на руку Зубова, стала подыматься медленно по лестнице императрица.

   Бал, бывший почти в разгаре, остановился, словно зачарованный, до момента, когда появилась в зале императрица, приветствуя всех по пути ласковым наклонением головы. Заняв приготовленное ей место, она дала знак продолжать прерванные было танцы.

   И праздник пошел своим чередом.

   Как только первый момент легкой суматохи прошел, король занял свое место среди танцующих, и, пока один регент еще продолжал расточать приветствия высокой гостье, Морков, сияя всем своим рябым, костлявым лицом, стал что-то шептать Зубову.

   Тот тоже просиял.

   Регент в эту минуту обратился к Марии Федоровне, которая заняла место недалеко от императрицы.

   Пользуясь этим, Зубов так же тихо передал новость Екатерине:

   - Видите, ваше величество, звезда пророчит радость, как я и говорил.

   - Ты правду говоришь? Он так и сказал? Сам вызвал разговор?

   - Вот Морков тут. Пусть повторит вам, государыня.

   Морков, не ожидая приказания, осторожно заговорил:

   - Неожиданно вышло. Я так повел речь - вообще о предстоящих на завтра переговорах. А его величество так мне и сказал: "Я удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии великой княжны..." Таковы были слова...

   - "Удалил все сомнения"?.. Да, лучше бы и желать нельзя... Но тут не время... Благодарствуйте... вам обоим. Я тоже постараюсь чем-либо порадовать вас за добрые вести. Идите веселитесь теперь. Вон ко мне уже идут. Дай веер. Иди!..

   И, отпустив Зубова с его секретарем, Екатерина, ласково улыбаясь, стала принимать всех, кого сочли нужным представить ей хозяева дома или кто сам имел право приблизиться к государыне.

   Веер, эту непривычную для себя часть дамского туалета, Екатерина держала совсем особым образом в левой руке, словно свой царский скипетр.

   Но никому это не бросалось в глаза.

   Когда кончились представления, Екатерина ласково поговорила с Елисаветой, нарядной, свежей, сияющей, которая словно и не замечала недружелюбных взглядов, какие кидала в ее сторону теща, великая княгиня.

   Разгоревшись от танцев, молодая женщина была прелестна.

   - Весело тебе, мое дитя? Ты с кем танцуешь? С Чарторыйским? Со старшим? Все с ним, милочка? Смотри, не вскружил бы этот франт твою умную головку. Положим, мой Александр не ревнив. Спокойный муж. Даже, может быть, немного чересчур... Но все-таки будь осторожней... Веселись, играй, только не заигрывайся... Ступай, я хочу посмотреть... Люблю видеть тебя в танцах. Вон твоя Варя Головина. Батюшки, совсем присела в реверансе! Я с нею поболтаю. Прямая она, честная душа. Дружи с ней. Я рада вашей близости... Ну, иди...

   Отпустив Елисавету, императрица дала знак Варваре Николаевне Голицыной, теперь уже по мужу Головиной, которая только что выпрямилась после глубокого, почтительного реверанса.

   Девушка быстро подошла, снова делая реверанс.

   - Пожалуйте, пожалуйте сюда. Будет вам нырять. Ну, пока меня не усадили за мою партию, рассказывайте: что нового? Вы не удивляетесь, что я стала выезжать в свет? Что делать! Внучку пора пристроить. Приходится подумать и об этом...

   - О, ваше величество, для такой восхитительной невесты можно будет как-нибудь подыскать же-ни-ха, - лукаво, в тон государыне, ответила разбитная, остроумная девушка, часто приходящая в столкновение с Екатериной и успевшая освоиться с ней.

   - Могу поделиться с вами большой тайной. Только, чур, молчать, - весело прошептала государыня. - Я и жениха подыскала. Угадайте - кого? Не знаете? Хочу выдать ее...

   Екатерина оглядела толпу и остановилась взором на пожилом, некрасивом, но очень богатом вдовце, графе Шереметеве. - Вот за Шереметева. Партия, кажется, приличная, как думаете?

   - Как же, я слыхала, ваше величество... Но, говорят... родные жениха не согласны! - сразу выпалила проказница, приняв самый наивный вид.

   Екатерина громко рассмеялась:

   - Это прелестно... "Родные его не согласны"!.. Спасибо! Утешила... Как мило! Лев Александрович, послушай, поди-ка сюда! Этого и ты бы не придумал... Слушай, что она говорит, эта резвушка, хохотунья, насмешница!..

   И императрица, смеясь, передала Нарышкину шутку девушки. Потом снова поглядела на нее, на себя, опять на нее. И сразу обратилась с вопросом:

   - Послушайте, скажите правду. Мне кажется, вы сейчас почему-то смеетесь надо мной. Что такое? Говорите прямо. Знаете, я вас люблю и не обижусь. Что случилось? Отчего огонечки танцуют в этих плутовских, красивых глазах? Ну!

   - Простите, ваше величество. Если вы приказываете... Ваш веер...

   - Мой веер... Разве его не следовало брать? У всех вон веера. Я и приказала...

   - Верно, ваше величество... Вы в первый раз его взяли... он стесняет вас...

   - Ах, вот что!.. Не так держу. Словно салют отдаю... Теперь вижу. Благодарю тебя, дитя мое. Так хорошо? Видишь, я понятлива. Ах, милое дитя... Правда, я похожа на простушку, попавшую во дворец... На старую простушку, надо добавить. Все некогда было учиться манерам. Другие случались дела...

   - Выше, славнее, ваше величество, всякой светской науки...

   - Лев, убери ее! Поди танцуй с ней в наказание за такую лесть... А ко мне, я вижу, идут, будут звать к игре... Вот это мое дело... Чертков ожидает уже свою партнершу. И граф Александр Сергеевич... Все тут. Вот идут... Иди, стрекоза, танцуй. Только кавалера помоложе найди. А этот со мной играть поплетется...

   Гремят полонезы, контрдансы... Плавно несутся звуки экосезов, менуэтов. И все смотрят с особенным вниманием на одну пару - на юного короля, который чаще всего выбирает своей дамой внучку Екатерины. И глаз не сводит во все время танца от рдеющего личика, ото всей стройной фигурки своей дамы. Ее пальцы едва касаются его твердой руки. Изредка только подымает она свои ясные, затуманенные сейчас смущением взоры. Но он чувствует, что из этих тоненьких, трепетных пальцев, из этих ясных, мерцающих глаз излучается какая-то сила, согревающая ему сердце, волнующая холодную обычно кровь, туманящая его рассудительную, упрямую шведскую голову.

  

  

  

   28 августа 1796 года выпал чудесный, ясный день.

   Солнце как будто решило обласкать своими лучами на прощанье этот бедный, болотистый уголок земли, который на долгие месяцы потом будет окован холодом и тьмою.

   Стоит теплое бабье лето. Природа медленно умирает. Пожелтелые листы шуршат под ногой, сгорают, тлеют, издавая легкий, щекочущий запах.

   В такую пору у людей ярче просыпается в душе полузабытая любовь. А угасающее чувство снова вспыхивает, как огонь в лампаде перед концом.

   А лужайки, аллеи и боскеты Таврического парка, галереи, покои и глубокие оконные амбразуры самого дворца теперь, в пору увядания, замирания природы, в пору последних ясных дней, были свидетелями быстрого зарождения, яркого расцвета любви у двух юных прекрасных человеческих существ.

   Солнце, легкая синева небес, освеженная зелень лугов, пышные цветы на клумбах, развесистые деревья в загадочных аллеях, вся природа словно замерла в одном теплом, волнующем созвучии, помогая юной любви.

   Ясные дни сменяются тихими, звездными ночами.

   Целые дни, как весенние мотыльки, носятся влюбленные по аллеям и газонам парка. А ночью, разлучаясь до утра, глядя на темное небо, на трепещущие, лучистые звезды, там видят друг друга; молча, издалека меняются волнующими взглядами, мимолетными, пустыми на вид, но такими сладкими для души словами...

   В воскресенье, после обеда, против обыкновения, только небольшое число самых приближенных людей было приглашено провести остаток дня с государыней.

   Мария Федоровна поехала навестить Павла, с которым не видалась два дня, а дочерей оставила у бабушки, под надзором бдительной "генеральши", как звали Шарлотту Карловну Ливен.

   Кофе был подан в густой зеленой беседке, одетой вьющимися растениями. Елена побежала с фрейлинами и камер-пажами к пруду кормить лебедей. Мужчины гуляли поодаль, чтобы дымом трубки регента не мешать государыне.

   Александрина, за обедом сидевшая тихо, печально, была чем-то расстроена. Теперь она сидела с великой княгиней Елисаветой и слушала, как веселая Варвара Николаевна Головина изображала в лицах разговор между косоглазым регентом, пыхтящим своей любимой трубкой, и изысканным Зубовым, подымающим постоянно к небу красивые темные глаза.

   - Наш генерал говорит ему: "Этот союз укрепит мир... восстановит европейское равновесие..." А швед, не вынимая трубки, бормочет: "Мир? Равновесие? Зачем же тогда нам колотить французов и делать союзы? Союзы обыкновенно для драки устраивать надо... И про какой союз вы говорите?.." - "Про политический, относительно коалиции и Европейской лиги монархов..." - "А, да... Лиги так лиги... Только бы без интриги... Я не люблю, когда другие интригуют..."

   - Ну что вы пустое толкуете! - смеясь, перебила ее Елисавета.

   - Конечно, пустое. Но вот вы смеетесь... А наша милая малютка грустна, как не знаю кто. И не улыбнется на мою болтовню...

   - Нет, я смеюсь, - улыбаясь ласково и грустно, возразила княжна. - Просто нездоровится мне...

   - Так, может быть, лучше бы лечь... Скажите, ваше высочество, генеральше или бабушке... Они...

   - Нет, нет. Зачем их тревожить? Я знаю, это пройдет... Вот бабушка зовет меня... Я сейчас...

   Быстро поднявшись, она подошла к государыне.

   - Ах, дитя ты мое... Ну можно ли так грустить из-за собачки? Мне генеральша сказала, что ты весь день проплакала вчера. Себя расстраиваешь, огорчаешь ее и других. Ну, околела собачка. Жаль. Да можно ли так грустить? Я тебе другую, самую лучшую из своих молодых леди пришлю. Вот как глазки покраснели... Береги слезы... и глаза свои молодые. Еще много в жизни терять и плакать придется. Вот смотри, как хорошо кругом. Гости у нас чужие. Надо веселой, ласковой быть. И то на тебя смотрели за столом - что это, с чего печальна наша малютка? Развеселись, знаешь, как любит бабушка... Побегайте, порезвитесь... Такая ли я в ваши годы была?.. Ну, Бог с тобой, - вдруг, мягко, ласково улыбнувшись, протянула руку государыня, привлекая к себе внезапно побледневшую внучку, поцеловала и оттолкнула слегка: - Иди...

   Девушка почти не слышала последних слов Екатерины.

   Еще раньше, чем ее чуткий слух уловил сзади, на широкой аллее, шорох решительных, быстрых шагов, княжна всем телом почувствовала, что он приближается, что король подходит сюда.

   Заметила это и бабушка, потому и отпустила так неожиданно внучку.

   Расчет оказался верен.

   Едва успела княжна повернуться и сделать шаг вперед, как почти столкнулась с входящим под тень боскета Густавом и из бледной вся стала пунцовой, даже вскрикнула слегка, словно от неожиданности, хотя прекрасно знала, что он тут, близко...

   Оставя регента, Зубова и Штединга, с которыми шагал по аллее, слушая политические разговоры, Густав, давно поглядывавший на группу, сидящую в боскете, прямо направился сюда.

   Он тоже вспыхнул, когда княжна обернулась и остановилась лицом к нему в двух-трех шагах.

   - Простите, я испугал вас, княжна?..

   - Нет, нисколько, сир... Я знала... то есть слышала, что вы идете... Я хотела сказать, слышала, что кто-то подходит. Это так, случайно.

   - Здоровы ли вы? Мне сегодня показалось... Правда, сейчас вы совершенно изменились. Но глаза... Вы плакали? Что случилось?

   - О, нет, сир... Нет... ничего...

   - Вас обидел кто-нибудь?.. Кто мог? Можно ли решиться, княжна, обидеть... - Он не досказал.

   - Право, право, нет! Меня никто не обижал. Меня все любят... То есть наши... папа и милая мама... и дорогая бабушка... Она добра, как ангел... И другие... Нет, я не от того... Правда, я немного плакала... Но если я скажу, вы будете еще смеяться...

   Она тоже внезапно остановилась, глядя теперь в лицо юноше, чего обычно избегала, боялась.

   - Я буду смеяться?! Над вами, княжна?! Я...

   - Нет, нет. Простите. Ну так, вот, я скажу. У меня была собачка. Подарок бабушки. Такая милочка... Я так любила мою собакиньку... Представьте, она была замечательно умная. А уж как привязалась ко мне! Вот вы давайте ей что хотите на свете: и сахар, и косточки самые вкусные, - не возьмет. Только от меня. Или если я скажу: "Бери, Эльзи... бери..." И служила так забавно... И пела даже под гитару... Да, Альтести и Санти ее научили. Лапку подымет и лает, воет под музыку... Право, забавная... И... - Слезы снова блеснули на оживленных, ясных глазах девушки, голос дрогнул: - Вчера, представьте, она умерла...

   - Как жаль, - грустно, искренно отозвался