Жданов Лев Григорьевич - Последний фаворит

p;   

   Король шведский Густав IV

  

   Действительно, кроме стеснения, какое все почти испытывали в присутствии Павла, когда бывали у него, король был суровее, мрачнее обыкновенного. Какая-то совсем непривычная, скорбная черточка пролегла у рта... Брови часто сходились, хмурились, как будто тяжелую задачу решал про себя король. Так может выглядеть вождь перед решительным боем или человек, стоящий на переломе своей жизни, игрок, поставивший на карту многое и наблюдающий, куда ляжет его карта - направо или налево. Бита или дана...

   Помолчав, юноша поднял на девушку грустный взгляд; к обычному выражению удовольствия и любви примешивалась какая-то жалость, печаль.

   - А вы сами не знаете, почему мне не по себе, княжна? Я здоров, но... у меня грустные мысли рождаются в душе...

   - Теперь? У вас? Господин Густав, этого быть не должно и не может... В эти годы, когда вы любите и вас любят... Не красней, малютка. Твоя мама может это сказать. И вы скоро будете вполне счастливы... Месяца не осталось ждать, как вы - совершеннолетний, король! Над вами никакой, хотя бы самой легкой опеки...

   - Да, через три недели и три дня опека кончается... Соберутся Генеральные штаты... Я - король! Но я не о том. Меня печалит разлука! - каким-то особенным, напряженным тоном произнес жених, словно удерживал слезы, готовые задрожать на глазах, прорваться в звуках его речей.

   - Разлука? - грустным, нежным эхом откликнулась княжна, тоже побледнела, опустила головку. Потухли сверкающие радостью и огнем глаза.

   - Да почему разлука? И какая? Надолго ли, господин Густав? Ведь это от вас зависит... Небольшая отлучка - еще не разлука. Да и без нее можно обойтись...

   - Нет, ваше высочество. Придется расстаться месяцев на семь, на восемь... Так мы с регентом полагаем... Свадьбу можно устроить только весной...

   - Да, с регентом?! Ну, это другое дело... Все-таки почему столько месяцев, не пожелаете ли сказать? Вот, посмотрите, Александрита уже готова заплакать...

   - О нет, нет!.. Я, мама... Если надо... Я... Я буду ждать.

   - Разумеется. Никто и не говорит, мое дитя. Я так спросила мосье Густава... А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!

   - Я вам скажу, ваше высочество: уезжая, мы не думали, чтобы все так благополучно и скоро устроилось, - глядя скорее на девушку, словно ее желая успокоить, заговорил король. - Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает... Как я хотел!

   - Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать не долго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту... Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев... Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой... Маленькой, глупенькой... влюбленной головкой... Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте того больше, что говорит ваше юное, чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире... Не хочу обижать никого. Вы женитесь. Малютка поедет с вами - и дело с концом!..

   - Со мной? Теперь? - вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. - Это невозможно. Осенью море так опасно.

   Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робким звенящим звуком пронеслись слова, как будто против воли слетевшие с розовых детских губ княжны:

   - С вами мне ничего не страшно.

   Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, слился взором с ее расширенными, потемнелыми, испуганными и счастливыми глазами.

   Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там самые тайные его мысли. И эта робкая, звенящая мольба, этот полувздох, полупросьба были последней попыткой отстоять свое счастье, побороть то неминучее, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным стало теперь лицо юноши.

   Мать чувствовала, что происходит нечто особенное. Но ее уравновешенная, спокойная германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.

   И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:

   - Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И все будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их...

   - О, да, прошу вас, - слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король. - Правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет... И если это случится, я буду очень рад... Я так буду рад! - снова с искренним порывом повторил он. - А вы, Александрина?

   - О, сир!..

   - Ну, вопрос кончен. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас... Идем, Лена.

   Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.

   - Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?

   - Правда, сир...

   - А если бы пришлось умереть, утонуть в море...

   - Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..

   - Нет, вам со мной... Нам вместе...

   - Вместе?! Ну, что же... Значит, так велел Бог.

   - А вы очень верите в него?

   - Да. Меня так учили. Он добрый... Он дает нам столько радостей... - Девушка поглядела прямо в глаза жениху.

   - И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя... Вы видите пока только радость! - наставительно произнес юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: - А меня вы очень любите, Александрина?

   - О, да!

   - Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?

   - О, да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всем должна исполнять волю мужа. Так велел Господь...

   - А ваше сердце что вам говорит, Александрина?

   - Я буду слушать вас, - тихо ответила девушка.

   - Что бы я ни сказал?! - взяв руку девушки, спросил настойчивый король.

   - Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый... И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чем я должна была бы вам отказать...

   - Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка. А... что еще она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..

   - Больше о вере... Говорила, что я должна строго держаться нашей, греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру. Что наш народ очень ревнив к своей религии и следит, как мы, как сама императрица относимся к вере. И если я переменила бы веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона... И много еще говорила мне...

   - Она очень умна, ваша бабушка. Но все-таки вы даете мне слово, что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?

   - Даю! - протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. - Да разве может быть иначе? Вот мама... Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить все, что он желает... А я... для вас...

   - Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра наше обрученье. А там... Посмотрим, что скажет завтрашний день... Но идемте. Зовут ужинать... Мама... Ее величество кивает нам... Идемте...

   И нежно, бережно, как больную, повел к столу король свою невесту.

   За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.

   Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Еще никогда не была она так довольна.

   А ночью вдруг ей приснился тяжелый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, тряслась и плакала, сидя на постели... И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слезы?

  

  

  

   Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого начался усиленный съезд к разным подъездам Зимнего дворца.

   В тяжелой, запыленной дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести верст до столицы.

   Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.

   Но подъезжала и большая публика, приглашенная на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.

   Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.

   Но она приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить ее бриллиантами, узнать, как принят регентом и королем брачный договор, который к шести часам Морков повез им обоим для предварительного прочтения.

   Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью, Морков обладал особенной гибкостью, корректным бесстыдством, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом, креатурой, но часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.

   Теперь только холоп Морков с несокрушаемым бесстыдством мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании, только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.

   Учитывая эту психологию, громко, внятно по возможности огласил Морков статьи брачного договора.

   Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.

   Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: "Что? Видишь! Говорил я тебе".

   Король на это каждый раз только чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.

   Смолкло небрежно-четкое, устало-протяжное чтение Моркова.

   Шведы сидят, уперев в землю глаза, словно там написано то, что они собираются сказать, но неясно; и стараются дипломаты разобрать спутанные знаки.

   Морков даже поежился от тяжелого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с легким вопросительным звуком поглядел на регента.

   Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьезный, только повел глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.

   Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все хитрые планы, может опрокинуть старания и мудрые ходы многодневной политики.

   И он угадал.

   Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко:

   - Должен признаться, граф, я удивлен. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос: от нее ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи?

   Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное. Но тем не менее он с поклоном произнес:

   - Конечно, сир.

   - В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице... Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом - этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже не приемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор... Я все сказал. Так прошу передать государыне.

   Молча, убитый, растерянный, собрал бумаги Морков, откланялся и вышел...

   Стрелой кинулся он к Зубову, вызвал его и, доложив все, ждал, что теперь сделает, как прикажет действовать фаворит.

   - Это вы втянули меня, - прошипел сначала Зубов. - Вы уверили, что мальчик уступит... Ну, теперь поезжайте, уговаривайте. Возьмите с собой кого-нибудь. Императрица уже волнуется. Час прошел... Их нет. Я ей скажу, что вышла заминка с договором, что они сейчас прибудут... Спешите скорей... Возьмите Безбородку, Будберга, кого хотите... Скорей!.. - И, приняв спокойный, холодный вид, Зубов вернулся к императрице, стал ей что-то успокоительно шептать.

   Все сидящие и стоящие кругом тоже тревожились, удивлялись отсрочке. Восковая бледность легла на личико княжны. Синие круги обрамляли печальные, напуганные глаза.

   Бабушка подозвала внучку и шепнула ей:

   - Пустяки. Он здоров, сейчас приедет... Там какие-то формальности договора. Он скоро явится. Будь умницей. Держись бодрее!

   В это время Морков уже снова явился к королю в сопровождении целой блестящей свиты. Безбородко, Будберг, Шувалов, Нарышкин явились образумить короля, просить Штединга, регента, шведов, чтоб они повлияли на юношу.

   - Ваше величество, - робко, смиренно, совсем новым тоном обратился к нему Морков, - извольте сами рассудить... Императрица в тронной зале... Окружена всем двором... Столько чужих, совершенно посторонних лиц. Ни о чем важном с нею сейчас говорить нельзя... невозможно, ваше величество... Сами подумайте... Императрица ждет вашего появления... Ваше величество не пожелаете такого разрыва, который явится небывалым... неслыханным оскорблением для императрицы... для великой княжны с ее семьей... Для целой империи, ваше величество, это явится тяжкой, ничем не смываемой обидой...

   - Да покарает меня Господь и святой Георгий, если я думаю оскорблять императрицу, ваш народ или тем более великую княжну Александрину. Я явлюсь, куда зовет меня мой долг, мое королевское слово. Но подписать того, чего не надо, я не подпишу! И пусть сам рок, в который я верю, решит, прав я или нет. На себя принимаю последствия всего, что происходит в настоящую минуту, хотя должен сказать вам, господин Морков, - с нескрываемой неприязнью, глядя на креатуру Зубова, прибавил король, - я за тяжесть этой минуты вины не принимаю на себя. Не мною создано настоящее положение. Итак, могу я ехать?

   - Без подписания брачных статей?.. Вряд ли, ваше величество... Я не знаю... Я ще попробую... Я сейчас...

   Пока Морков мчался снова к Зубову, все приехавшие с ним стали убеждать короля изменить решение.

   Юноша молчал или отделывался короткими ответами:

   - Я не могу. Мы с императрицей вырешили условия. Других я не приму...

   - Но это, очевидно, недоразумение. Все выяснится... Потом...

   - Потом я и подпишу, когда договор будет ясный...

   Шведы с Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.

   - Отчего вы молчите, ваше высочество? - обратились русские к регенту. - Скажите ваше слово...

   - Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый... Вот сами увидите. Я еще попробую сейчас...

   Он подошел к королю, взял за талию, и оба пошли по комнате.

   Герцог о чем-то негромко, убедительно толковал королю.

   Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.

   Шведы, успевшие уловить кое-что, удивленно переглядывались.

   Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнес:

   - Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..

   И отошел к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживленную улицу.

   Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушенно пожал плечами.

   В эту минуту Морков снова ворвался в покой.

   - Вот, ваше величество... вот... Государыня готова изменить... Можно без договора... Благоволите только... вот подписать эти несколько строк... Надеюсь, теперь, Бог даст, все будет хорошо... Надеюсь, слава Господу... теперь...

   - Хорошо... хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?

   - Две строчки, ваше величество... Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые... вот. Императрица желает, чтобы скорее все было кончено... Вот.

   - Читайте. Мы слушаем...

   Все сгруппировались вокруг Моркова и короля, который продолжал стоять.

   С одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, темного цвета, кафтанах. А против них - залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.

   Громко, нервно, напряженно, совсем непривычным образом, Морков прочел:

   - "Проект статьи о вере.

   Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать". Вот и все... Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить... подробности... Благоволите... И извольте подписать... И все кончено... Там ждут... Весь город... Вот, ваше величество... Прикажите начисто переписать? Или это хотите?

   - Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей... Вот... передайте императрице... я сейчас напишу... Это все, что я могу сделать... Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет - вина не моя!.. Вот...

   Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным еще, нервным почерком.

   В записке стояло без всякого обращения:

  

   "Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав Адольф IV, 22 сентября 1796 года".

  

   - Вот все, что я могу написать, - подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошел от стола.

   Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.

   Безбородко медленно пошел за ним.

   - Ваше величество, - заговорил Будберг, взяв в руки проект обещания, оставленный на столе, - неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств... Только точно выражена ваша собственная мысль... Еще короче и прямее. Ни о чем не говорится, как о свободе совести... религии... Говорится...

   - Так, как желает императрица, ее митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.

   - Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и все будет устроено... Мы молим вас, государь... Не ставьте в тяжелое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами... Подумайте, ваше величество! - наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.

   Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:

   - Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!

   Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щелкнув замком.

   Русские стояли ошеломленные, растерянные.

   - Какая дерзость! - только и вырвалось у Шувалова.

   Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.

   "Что-то там творится? Что там делается?" - думал каждый про себя.

   Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.

   Было уже около десяти часов вечера.

   Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.

   Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.

   Что делалось с государыней, видели все.

   Лицо у нее сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.

   Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:

   - Ну, что?

   - Нам не удалось. Он прямо безумный... Совсем с ума сошел... Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор... Что скажет Морков?

   - Да, да... Я еще послал... Да вот и он... Ну что, говорите...

   Морков, зеленый от смущения, от страха, еле проговорил:

   - Даже не раскрыл дверей...

   - Надо доложить государыне... Идемте со мной.

   И Зубов, бледный, взволнованный, тихо пошел к креслу Екатерины.

   Морков следовал за ним, как приговоренный на плаху.

   - Ваше величество... Вот он... граф... говорит... Король подписывать ничего не желает... Он заперся у себя... Он не приедет нынче!..

   Екатерина стремительно поднялась, погнув свою трость, раскрыла рот, но ни звука не вырвалось из пересохшей сразу гортани.

   Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.

   Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, невнятно, еле проговорила:

   - Нет? Он... Это ты... ты все... уверил меня и всех... Ты...

   Тростью она ткнула в ноги съежившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть свое гневное, презрительное "ты"... Безбородко, желая закрыть тяжелую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым.

   Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:

   - Ну, проучу же я этого мальчи...

   Не договорила, пошатнулась. Лицо у нее покраснело, рот слегка перекосился.

   Напуганный Зубов и Нарышкин подхватили под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты...

   Легкий удар поразил разгневанную государыню.

   Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.

   Все разошлись смущенные, негодующие.

   Настоящая причина быстро стала известна во дворце, в целом городе.

   Имя Зубова и Моркова не сходило с языка у последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали все заодно.

   Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном, щекотливом вопросе.

   В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте.

   С мертвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведенной тут же, во дворце.

   И сразу потоком хлынули слезы из этих испуганных, больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и рвалась грудь.

   Ни мать, ни окружающие фрейлины, воспитательницы, сестра - никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слез.

   А Павел, весь сжавшийся, с надыбленными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно собираясь сделать на кого-то смертельный скачок, мчался один в свой мрачный, пустынный теперь совсем дворец!..

  

  

   Долго спустя после полуночи Перекусихина, Роджерсон, Протасова со своими племянницами, все близкие к Екатерине лица хлопотали, стараясь помочь больной государыне, облегчить мучительные колики, которые всегда являлись после сильных потрясений.

   Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.

   Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться. Она не ошиблась: глухие стоны неслись от постели больной.

   Лампада неугасимая у иконы Казанской Божьей Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.

   При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Ее левая рука темнела на груди, вся неподвижная после вчерашнего легкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.

   Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно мучимая кошмаром.

   Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.

   Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:

   - Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?

   Дрожа от холода, с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища, чем бы укрыться.

   - Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись. Дай я окрещу тебя, родимая... Ложись, почивай... Ишь приснилось, видно, что... От смуты, от боли, от всякого неудовольствия... Спи, почивай...

   - Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то черный, без лица, без виду, подошел и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу погнать - голосу нет... Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди?.. Вот от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжелый сон... В день смерти его... покойного государя... И вот нынче опять. Не к добру это, Саввишна...

   - Ну, добро... Утром разберемся, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь. Так... Я прикрою хорошенько... И тут буду. Никуда до утра не уйду... Спи с Господом... Мало ли что ночью привидится! А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге... Почивай... А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну, пусть он почивает... И ты спи, Господь с тобой... Я посижу тут...

   Все тише и тише бормотала свои причитания старая, верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.

   Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но, чувствуя еще слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.

   Он уже сам явился и сидел в приемной, желая знать, как спала больная. Осмотрел ее и спросил:

   - А принимали, ваше величество, микстуру, которую я давал с вечера? Вот эту...

   - Ох, нет. Очень уж она противная. Нельзя ли обойтись на сегодня? И так у меня во рту... - Екатерина сделала гримасу.

   - Нет, невозможно! Вот, извольте, надо выпить...

   - Если уж надо...

   Она послушно взяла рюмку, проглотила и запила водой.

   - Молодец! - осторожно похлопав по плечу больную, похвалил врач. - Бог даст, все скоро пройдет. Так, легкое расстройство двигательной системы... Все пройдет. Сегодня извольте полежать, а завтра...

   - Ну, этого я и не думаю. До вечера, пожалуй... А там съезд будет... Нынче рождение княгини Анны... Константин и то огорчен. Все расстроены. Нельзя откладывать. Что говорить станут? "Умирает государыня... Убил ее этот неприятный случай". Этого нельзя допустить. Готова принять что хотите, только надо вечером бодрой быть. Слышите, друг мой? Приготовьте что-нибудь... Идите с Богом. И не спорьте... Слушайте меня, как я вас, когда надо...

   - Повинуюсь, ваше величество.

   - Вот, теперь вы молодец... Идите... А мне, Саввишна, генерала позови... Справлялся он?

   - Два раза приходил. Поди, и сейчас сам явится...

   - Ну, так его... и Храповицкого... И передать Шувалову, что бал нынче в Белом зале безотложно будет... И ничего не изменится, как вперед назначено... И... Ну, ступай!.. Да узнай, как себя Александрина чувствует... Скажи: к вечеру пусть готовится... Или нет, генеральшу Ливен вели позвать... Пока все...

   Раньше других приняла государыня генеральшу Ливен.

   - Я рада, ваше величество, что вы изволили призвать меня, и сама хотела просить о разрешении доложить... Ее высочество совсем больна. Просит разрешения не быть нынче вечером на балу. Она ночь не спала, все рыдала. Глаза у нее напухли от слез... Плачет, бедняжка, и теперь... Я думаю, ваше величество...

   - Пустое. Скажите ей, я прошу быть пободрее... Да ей нет причины так горевать... Скажите ей... Впрочем, я сама напишу... Скажу одно лишь... Верите, страшная, долгая ночь тридцать пять лет тому назад, ночь 12 июля, когда моя жизнь и вся империя стояли на карте, была мне не так тяжела, как эта ужасная ночь!..

   С помощью Ливен перейдя и сев к столу, она написала на клочке бумаги, с трудом выводя буквы:

   "О чем вы плачете? Что отложено, то не потеряно! Вытрите себе глаза и уши льдом и примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление - вот и все".

   - Возьмите, передайте. Вечером она должна быть на балу... чтобы этот мальчишка не тешил своего самолюбия, не подумал, что все несчастны тут от его сумасбродных поступков. Дадите мне знать, что скажет внучка. И как она себя будет чувствовать к вечеру. Ступайте. Берегите малютку. Но не надо давать ей жалеть себя... Это хуже всего... С Богом!..

   Печален был этот бал, который состоялся вечером.

   Виновница торжества - веселая, резвая обыкновенно великая княгиня Анна Федоровна совсем не желала танцевать. Даже сорванец Константин, муж новорожденной, сумрачный, молчаливый, как тень, следовал повсюду за своим старшим братом Александром, который вместе с Елисаветой старался хотя сколько-нибудь придать надлежащий вид этому вечеру.

   Неожиданно появился и король, но без регента.

   Все были поражены. Его встретили церемонными, сухими поклонами. Провожали тяжелыми, враждебными взглядами. Многие знали о сильной ссоре, которая произошла как раз в этот день между дядей и племянником. Весь день вчера и сегодня они сидели по своим комнатам, там обедали и завтракали врозь друг от друга.

   А вечером, когда король стал собираться на бал, дядя пришел к нему, делая последнюю попытку.

   - Вы думаете согласиться с желанием императрицы? - спросил регент.

   - И не думаю даже. Просто я был приглашен и считаю нужным пойти...

   - Но это же безрассудно. И государыня, и двор сочтут это за глумление. Так поступить, как вы поступили вчера, было слишком неосторожно. Теперь на меня упали вражда и нарекания... Мне прямо сказали: "Не успеем мы вернуться домой, как русские войска вступят в пределы Швеции..." Вы, конечно, тоже знаете... И если собираетесь поправить вашу вчерашнюю оплошность... Конечно, молодость извиняет ошибки. Но можно ли было так упрямо... Так резко... когда императрица пошла на уступки, перестала требовать отдельного богослужения. Только желала письменной поруки... в том виде, как ей казалось, вернее... Подумайте, даже ваша записка обязывала вас, что бы вы ни думали, как бы ни надеялись потом овладеть волей будущей жены... И если теперь вы решили...

   - Пойти опять, обманывать, лукавить? Нет. Мне надоело... Я исполню долг вежливости. Это во-первых... А затем, чтобы не сказали, будто я струсил... испугался их двора, их гордой, деспотичной старухи, такой мягкой в речах, такой непреклонной в своих желаниях и планах... Пускай распоряжается своими холопами, рабами, увешанными первыми орденами империи, сверкающими бриллиантами на ее портретах, которых так много успела она раздарить за тридцать лет власти... Швеция наша - маленькая страна... Но я король, который не боится никого в мире, кроме небес! И я не склонюсь перед этой старой...

   Юноша не договорил, удержанный остатком уважения, какое сумела внушить ему великая женщина, хотя и дающая много поводов для осуждения низким умам.

   - Вот вы как заговорили, Густав! Долго молчали, даже когда от вас ждали мнений и ответов... А теперь... Ведете к войне родину, когда она не готова... Губите себя, меня безрассудным упорством... И такие речи! Наконец, я должен тоже сказать. Не забываете ли вы, с кем говорите?

   - О, нет, знаю... - глядя с каким-то особым, сдержанно-злобным и презрительным выражением на регента, быстро возразил король. - Знаю: вы мой дядя! Регент королевства. Но, - вдруг выпрямляясь во весь рост, как на торжественном приеме, начал он отчеканивать звонким, напряженным голосом, - должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королем!

   Какой-то хриплый, подавленный звук мог только сорваться с крепко стиснутых губ выбитого из колеи регента. Он весь всколыхнулся, дернул книзу сжатыми кулаками и, не говоря ни слова, быстро вышел из комнаты, чуть не столкнувшись в соседнем покое с Штедингом, который был свидетелем бурной сцены, не замеченный никем.

   Явившись во дворец раньше короля, Штединг и рассказал обо всем Зубову, который сумел золотом привязать к себе шведа.

   И через полчаса, к появлению юноши, эта сцена уже переходила из уст в уста. Но все-таки приличие и долг гостеприимства удержали тех, кто готов был более резко высказать свое негодование Густаву. В то же время не знали, как примет его сама императрица, о появлении которой уже повестили камер-пажи.

   Она вошла несколько бледнее, с более усталым и осунувшимся лицом, чем замечалось в последние дни, когда радость молодила Екатерину. Но держалась она спокойно, бодро. Голова была поднята и взор милостив, как всегда.

   Король поспешил ей навстречу и особенно низко, почтительнее обычного отдал поклон.

   Спокойно, без малейшего признака недружелюбия, но холодно приветствовала гостя императрица. Они стояли поодаль ото всех. Двор развернулся по сторонам, ожидая, пока государыня совершит первый обход. Только Зубов стоял в полушаге от нее.

   И до чутко напряженного слуха лиц, близко стоящих, стали долетать негромкие фразы, которыми обменялись старая государыня и юный будущий король, так жестоко оскорбивший в Екатерине женщину, мать, хозяйку, ласково принявшую гостей, повелительницу могучей империи, избалованную успехами и победами в течение тридцати пяти долгих лет.

   - Рада видеть! Появление ваше нынче здесь служит добрым знаком. Так ли я понимаю, сир?

   - Я должен был явиться. Хотел выразить вам свое уважение, - смущенно заговорил юноша, хотя перед этим и готовил себя быть холодным и спокойным, как эта старая повелительница. - Счастлив, что слухи, дошедшие до меня о нездоровье вашего величества, оказались преувеличены... даже ошибочны...

   - О да, благодарение Богу, я здорова. Мне нельзя поддаваться недугам и ударам, как бы порой тяжелы и незаслуженны они ни были, как бы неожиданно ни посылала их судьба. В моих руках жизнь и счастье многих миллионов людей, пространство, занимающее четвертую часть обитаемой земли... Я всегда должна быть на страже, охранять друзей, карать врагов, сир. Такое мое ремесло, не без успеха выполняемое уже больше тридцати лет... Дай Бог и вам честно править своей державой.

   Этот полуукор-полуугроза был выражен любезным, мягким тоном, но тихие звуки речи от этого казались еще важнее, еще значительней.

   - Я хотел также уверить ваше величество, что не желал, не думал причинить обиду... или... Что мое вчерашнее решение...

   - А, вы говорите о вчерашнем вашем решении? Вы желаете возвратиться к нему? В добрый час. Но конечно, не здесь, на глазах этих чужих людей, когда столько ушей насторожилось, ловят наши слова, наши взгляды... Я вам дам знать... Мы поговорим... Я сама думала, желала этого... Я дам вам знать. Пока танцуйте, веселитесь. Рада вас видеть...

   Легкий наклон головы, и императрица дальше продолжает свой обход.

   Зубов тоже сухо, холодно отдал поклон юноше и прошел за государыней.

   Ледяной стеной с этой минуты почувствовал себя окруженным король.

   Все явно избегали его. Только новорожденная, молоденькая, скучающая Анна Федоровна подала ему руку для танца. Но мало было других пар. И танцы имели вид какой-то по наряду отбываемой повинности.

   Увидя великого князя Александра, который и теперь умел сохранить свой ясный, спокойный вид, резко отличаемый от общего выражения неприязни и угрюмости, король быстро подошел к нему.

   Так же ровно, спокойно, любезно, как всегда, встретил юношу его сверстник, старший всего двумя годами, Александр Павлович.

   После первого обмена приветствиями король с необычайной любезностью заговорил:

   - Я сейчас беседовал с императрицей. И так рад, что она чувствует себя хорошо. Признаюсь, редко случалось встречать подобную силу духа, величие, мудрость и у мужчин, не только у женщин, у слабого пола, как их зовут.

   - Такие времена, ваше величество. Бабушка государыня часто изволит говорить, что мы живем в железном веке. Мужчины или слишком грубы и бездушны, не щадят самых священных прав души и сердца человеческого, либо таковы, что не стоят самой низкой женщины по недержанию священного слова чести, обетов дружбы и любви. Эти люди меняют свою ненависть и приязнь чаще, чем ваше величество... свои перчатки. И в такую пору, говорит бабушка, женщины должны давать мужчинам примеры высокого духа и мудрости. Какое мнение вашего величества на этот счет?

   Круглыми, удивленными глазами поглядел Густав в глаза Александру.

   Что это такое? Прямой вызов, пощечина, брошенная в лицо, или случайная сентенция, сказанная так, к слову?

   Александр глядел ясно, спокойно, с легкой, любезной улыбкой на устах, как обычно встречают и говорят хозяева с почетными гостями.

   - Я больше солдат, чем философ, - сообразил наконец свой ответ юноша. - Живу, как подсказывает мне мое сердце и велит Господь. И был лишен такой мудрой наставницы, какую ваше высочество имеет в вашей великой бабушке. Но она, конечно, хорошо знает свою страну и права в своем мнении. У нас оно несколько иначе. Если ваше высочество когда-либо пожалуете ко мне, окажете эту честь, познакомитесь с моим маленьким королевством, вы увидите, что там мужчины и с оружием в руках, и с кубком умеют оставаться достойными своего пола!..

   И с любезной улыбкой раскланялись снова и разошлись эти два сверстника, оставившие потом немалый след в истории своих народов.

   Через полчаса, не видав своей невесты, которая была совсем больна, король уехал с этого печального бала, особенно любезно раскланявшись со всеми.

   А до 20 сентября, до дня рождения Павла Петровича, по расписанию назначено было еще три таких печальных праздника,