Жданов Лев Григорьевич - Под властью фаворита

в и масляных ламп, темнела вторая толпа - придворных дам, желавшая хотя издали послушать, что творится в эту важную минуту рядом с опочивальней умирающей императрицы.

   А совсем в глубине второго покоя и в соседних комнатах собрались и ждали вестей остальные придворные, которым по рангу или по иным причинам не удалось попасть в заветную горницу, где решалась судьба царства.

   Бестужев, обращаясь ко всем, кто следовал за ним, объявил громко:

   - Пожалуйте... Прислушайте, государи мои, што тут станут говорить отцы отечества... А мне пока надо черкнуть пару строк особо... Вот я здесь пристроюсь.

   Взяв с круглого, большого стола устав, положенный здесь Остерманом, захватив чернильницу с пером и примостясь у небольшого столика, в уголке близ окна, он стал еще что-то вписывать в этот, им сочиненный, документ, ставший отныне историческим.

   - Регента нам желали здесь объявить... Кто же регентом?.. Объявите, господа министры! - послышались из толпы вельмож негромкие, взволнованные голоса.

   Министры молчали, глядя на Остермана, как на старейшего и самого мудрого, по общему признанию.

   Остерман понял, встал, откашлялся и неожиданно сильным, звонким, почти молодым голосом, так не похожим на тот, которым шамкал недавно перед тем, заговорил, покрывая говор и шум толпы, прорезая звуками глубину и полусвет соседних, наполненных людьми, покоев.

   - Выбор остановился пока на герцоге Бироне. Как ваше общее мнение, государи мои?

   Толпа молчала, не зная, что ответить на такой важный вопрос, поставленный так неожиданно, прямо и открыто. Поодиночке каждый, да еще опрошенный с глазу на глаз, мгновенно сказал бы - лукаво или искренно - свое решение... А тут, перед всеми, как бы на громкой исповеди, - ни у кого не вырвалось ни звука.

   Наступившее сразу молчание было зловеще, почти невыносимо... И Остерман, оценив его, не мог сдержать довольной улыбки, незаметно, радостно потер свои сухие, нервные руки. Но тоже промолчал.

   Тишину прорезал звучный, подкупающий баритон гофмаршала Левенвольде, которому что-то шепнул его брат, Фридрих, камергер Анны и большой любимец принцессы Анны Леопольдовны.

   - А причину того выбора тоже в сей час я объявлю вам, государи мои. Первое: много лет вел герцог дела российские. Нет более искусного в них, нежели он... Конечно, с нашим почтенным Андреем Иванычем вместе. Но граф Остерман слаб здоровьем. Потом, второе: опасение является, если быть правительницей принцессе Анне, родитель ее, герцог, о своих владениях и землях в Мекленбурге сильно хлопотать начнет. Доведет нас и до войны! И нравом он горяч сверх меры. И, всего скорее, генералиссимусом пожелает быть. А это... сами понимаете...

   - Да... это не безопасно! - сразу поднялись голоса сановников.

   - Если же принцу Антону... - снова повел свою ласкающую, примирительную речь Левенвольде. - Но многие совсем не знают, каков характер у него? А герцога мы довольно знаем.

   - Знаем!.. Как не знать!.. Десять лет знаем! - снова откликнулись с различным выражением многие голоса и стихли, ожидая заключения речи.

   Но Левенвольде, сказав главное, сделал передышку, давая высказаться другим. И Черкасский, видя, что кандидатура герцога прошла, пожелал проявить усердие к новому господину. Он высунул вперед свое брюхо и сиплым баском возгласил:

   - Вот и тово... порешили герцога регентом!

   - Что же... Ежели вы тут так решили... Мы тоже согласны! - послышались отдельные голоса.

   Но вся толпа еще стояла в нерешимости, словно выжидала еще чего-то.

   Бестужев, опасаясь, чтобы чья-либо случайная речь не разладила так удачно сложившихся обстоятельств, поднялся со стула, размахивая над головою своею бумагой, в которой что-то вписывал быстрым, мелким почерком.

   - Ну вот, натолковались! Поладили... И в добрый час. Слушайте теперь, государи мои, что я тут написал в уставе, ниже текста... Вот!.. Слушайте! Кхм... Кхм... "Всемилостивейшая государыня, ваше императорское величество! Мы, верноподданные слуги ваши, - ниже у сего подписавшиеся, - дерзаем представить на державное усмотрение сей устав о регентстве Российской империи..." Целехоньку ночь сидел, сочинял его, государи мои! - не удержался, заявил он горделиво, затем снова стал читать:

   - "...империи, при сем прилагаемый..." Вот. Здесь и подписывать можно... Милости прошу!

   Положив лист на стол, он огляделся кругом, словно желая отметить в памяти: кто первый приложит руку?

   Но толпа замерла. Первым быть не решался никто. Стояли, переминались, поглядывали друг на друга, кивали один другому, приглашая начать, и только жались теснее один к другому, словно хотелось каждому втиснуться в общую гущу, быть там, у стены, позади всех...

   Тогда Миних с нескрываемой насмешливой улыбкой протискался через ряды стоящих перед ним людей, быстро подошел и твердой рукой поставил под листом всем знакомую, размашистую подпись: "Генерал-фельдмаршал фон Миних".

   И снова отошел к камину, стал по-прежнему греть тяжелые свои ботфорты у гаснущего огня.

   - Браво! Везде первый! - слегка даже аплодируя, восхитился Бестужев. - Всегда герой!

   И, видя, что теперь все устремились к подписи, даже устроив легкую давку, поднял руки, возгласил:

   - Подождите, господа!.. Графу Андрею Иванычу местечко надобно.

   Затем, не без ехидства, подвигая. Остерману чернильницу с пером и устав, сугубо любезно спросил:

   - Прикажете, ваше сиятельство?..

   - И я умею по-волчьи выть! - отвечая на затаенную насмешку Бестужева, отрезал Остерман и быстро вывел свое имя рядом с подписью Миниха.

   - По-львиному больше рыкаете! - постарался обсахарить свою первую шпильку довольный, ликующий Бестужев, уже заранее учитывающий все выгоды, ожидающие его от успеха бироновской затеи. - Лев, истинный лев!.. И слава вам, и хвала!..

   Быстро сам подписал лист и отстранился, давая место веренице желающих первыми отметить свои имена в этом акте государственной важности.

   - Все! - наконец возгласил он, когда подошел последний из сановников и втиснул свое имя среди остальных фамилий, неровными рядами покрывающих весь полулист бумаги, совершенно белый за несколько минут перед тем. - Теперь и нести можно... Граф, не пожелаете ли со мною? - очевидно решив не давать покоя Остерману, обратился он к старику.

   - Да уж пойду... пойду! - с кислой улыбкой согласился тот, медленно подымаясь. - Поговорка у нас старая: "Сказал "аз" - надо и "буки" досказать!" Только не то с годами обезножел - и слеп я стал... Так уж вы и ведите меня, мой мудрый коллега!.. Того и гляди, я не в ту дверь попаду... не то словцо скажу...

   - Все острословите, ваше сиятельство! - поддерживая почтительно Остермана, приятельским тоном отозвался Бестужев. - С вами весело век проживешь! Хе-хе.

   - Веселому все на веселье... А вот... - останавливаясь почти у порога опочивальни императрицы, сразу серьезно заговорил старый дипломат, - хоть и плохие у меня глаза... а сдается, никого тут, почитай, из сенатских... А из синоду и вовсе нету!

   Граф кивнул в сторону тех, кто остался за ними в покое и подписывал челобитную.

   - Что же? - словно недоумевая, спросил Бестужев.

   - А то же!.. Ну, как попы да сенаторы голос подадут? И не с нами... А по-иному?.. Как тогда, коллега... А?

   - Против таких голосов, какие на листе поставлены, разве хто посмеет! - уверенно проговорил Бестужев. - А ежели нужда будет, нынче же ихние все подписи соберу! Весь народ слезно просить о том же государыню чуть свет станет... Разве не бывало так!.. Надобен г л а с н а р о д н ы й - и раздастся сей глас...

   - Как глас Бога!.. Чудодей вы просто, Алексей Петрович! - долгим взглядом измерив его, отозвался Остерман. - Мало я вас знал до сей поры. Только теперь вам цену вижу. Чудодей!..

   И он, решительно нажав дверь, первый прошел в опочивальню Анны, почти не поддерживаемый спутником.

   Бирон, увидя входящих, разглядев бумагу в руках Бестужева, сразу понял, что победа на его стороне.

   Первым делом он кинулся к столику, в рюмку воды накапал двойную дозу лекарства и, стоя с ним наготове, негромко, но внушительно обратился к Анне, продолжающей мерно и тяжело дышать в своем полусне:

   - Государыня... вот... пришли... Граф Андрей Иваныч и Бестужев. Важные дела. И время принимать микстуру вашему величеству. Государыня!

   Рюмка была поднесена почти к самым губам больной. Знакомый запах лекарства и голос фаворита вывели ее из забытья.

   - Пи-ить... Да!.. Давай...

   Опорожнив рюмку, она слабо закашлялась, но сила двойной порции лекарства сказалась быстро. Оживляясь, она повела головою и спросила:

   - Ты что-то говорил сейчас, Яган, кто пришел?

   - Пришли с бумагою для подписи, государыня...

   - Хорошо... Положи тут... Сейчас! - еще не имея сил стряхнуть с себя дремоту, пробормотала Анна и тяжелее зарылась в подушки.

   - Что делать! Очень слаба государыня! - пожимая плечами, обратился к Остерману фаворит. - Может, обождете? Или оставьте... Я уж сам, когда будет подписано, принесу туда.

   - Вестимо, уж вы сами лучше, ваша герцогская светлость! - первый выскочил с ответом вечный приспешник Бестужев. - Тут мы еще обеспокоим высокую больную...

   Остерман выдержал легкую паузу и с тонкой, любезной улыбкой подтвердил:

   - Да. Лучше уж вы. Мы там подождем...

   Снова, как и при входе, отдал низкий, почтительный поклон императрице и вышел, тихо, печально покачивая головой.

   У дверей его встретил Миних, оттеснил Бестужева, сам повел Остермана к дивану и тихо по дороге спросил:

   - Что? Как?

   - Конец близко! - с глубоким, искренним вздохом ответил граф.

   - Все в воле Божией! - подымая к небу свои еще блестящие, красивые глаза, проговорил Миних. Оба стали негромко беседовать между собою, пользуясь тем, что среди общего смутного говора, наполняющего покой, терялись их тихие голоса...

   Бирон, поплотнее затворив двери за ушедшими, вернулся к постели и, устремив выжидательный взгляд на Анну, осторожно заговорил:

   - Что, государыня... теперь лучше тебе?

   Возбуждающая сила лекарства быстро возрождала силы больной. Видя это, он, не дожидаясь даже ответа, торопливо обмакнул перо и подал государыне, предварительно расправя устав о регентстве на подушке так, чтобы можно было поставить желанную подпись где следует.

   Но Анна еще плохо сознавала, что творится кругом.

   - Легче, спрашиваешь? - слабо заговорила она. - Да, легче... Только вот в голову сильно вступило... Што такое?.. Даже искры в глазах... Повыше бы мне!..

   С досадой откинув перо, Бирон приподнял с трудом грузное тело больной за спину, засунул туда комками подушки, так что она очутилась в полусидячем положении. Потом снова подложил ей для подписи бумагу, устроив под ней из книги род пюпитра, чтобы лучше вышли буквы.

   - Теперь - можно... Пиши, государыня!

   Анна пошевелила было пальцами, готовясь машинально ухватиться за перо и писать. Но лекарство вместе с притоком физических сил вызвало и прилив ясного сознания, освежило усталую память.

   - Што за лист? - спросила она, опуская руку снова на одеяло. - Какая подпись? Я же подписала уж о сукцессии. Што же тут?..

   - Да я ж говорил! - досадливо поведя плечами, заговорил почти раздражительно Бирон, встревоженный неожиданной неподатливостью больной. - Все там... министры, генералы, сановники высшие... Все! Просят они тебя, государыня, вручить мне одному правительство при будущем малолетнем императоре. Вот их подписи. Петиция всеподданнейшая... Читать ли?

   Анна отрицательно покачала головой.

   - Видишь, не я сам то выдумал! - все сильнее и сильнее повел речь упрямый фаворит. - Другие все главнейшие просят. Сам Остерман, враг мой заклятый, принес тебе устав... Вот его подпись. Он сам признает, что не может стать выше меня в делах царства. А кто же еще у нас равен сему осторожному, мудрому правителю? Видишь, государыня? Твой верный друг и слуга... Бирон... И другие ценят его, не менее, чем ты сама! Изволь же подписать. Ждут там. Надо немедля взяться за дело. А без этой бумаги я не могу...

   Он умолк. Молчала и Анна. Не выдержав, Бирон заговорил еще порывистее, нервнее:

   - Что же? Или даже ответа мне дать не желаешь? Не одному мне, но всем своим министрам. Сенату. Народу целому! Молчишь, государыня!

   - Бедный мой Яган! - вдруг совсем по-прежнему, ласково и внятно прозвучал голос Анны. - Ты все не о том! Я о тебе думаю, Яган...

   Возбужденная сильным снадобьем, она сидела теперь почти не опираясь на подушки, с порозовелыми, хотя и отекшими щеками, с больным, сухим блеском в глазах, раньше тусклых и угасших.

   - Обо мне... Понимаю, - тихо откликнулся Бирон, сразу изменившийся после первой вспышки своей. - Гляди же, матушка, слезы у меня на глазах! У меня, который не плакал и над гробом любимой матери... Над могилой своего обожаемого сына! Но иначе поступить невозможно, как я прошу теперь! Не думай обо мне... Думай о царстве! А я один могу теперь лишь удержать все в порядке. Столько партий при дворе. Народ бунтует. Мы и не доносили тебе, болезни твоей ради, но что ни ночь, то вспышки мятежа и в самой столице... Разбои, поджоги началися по городам; Голод надвигается. И я вижу: одному мне под силу только справиться со всею тяготою власти в эту годину. А о себе? Слушай, государыня! Мне тоже одно и есть спасение в этой бумаге. Все - волками глядят, ждут минуты... Ты закроешь очи - и я в оковах в тот же час!.. Признаюсь тебе: никто из них и не желает по доброй воле видеть меня над собою в таком блеске, в такой силе! Все подписали-таки. Значит, сумел я заставить! И если они этого не хотят, значит, в этом - единственное мое спасение! Спаси же меня, государыня!

   И в искреннем порыве тоски, отчаяния, скрытого неодолимого страха наложник упал на колени и приник седеющей головой к постели своей подруги и повелительницы, умирающей так рано и некстати для него.

   Вдруг рука Анны медленно, тяжело поднялась и опустилась на эту гордую всегда, теперь так смиренно склонившуюся голову.

   - Бедный... бедный! - грустно, ласково заговорила она, словно утешая ребенка. - Слушай! Перед смертью, видно, проясняется... просветлела душа моя. И я вижу лучше, чем ты, своим гордым, мужским умом! Чую вот, сердцем чую: хуже всего для тебя то, что ты просишь!..

   - Все равно! Теперь возврата нет, родная... Судьба за нас решает. Подписывай, молю! - покрывая поцелуями холодную руку Анны, молил фаворит.

   Анна молчала, видимо погруженная в тяжелое раздумье.

   - Ну, хорошо... Помысли еще немного! - пошел он на уступку, не решаясь настаивать сейчас сильнее. - Подумай, государыня. Я подожду.

   И, поднявшись, он хотел отойти, но, шагнув мимо изголовья постели, различил в полутьме скорченную фигуру, которая пряталась, кутаясь в складки тяжелого полога.

   Не узнав шута, Бирон отскочил в испуге и, обнажая шпагу, закричал:

   - Кто там?..

   Одолевая прилив страха, кинулся вперед, вытащил горбуна и почти отшвырнул его гневным толчком в угол покоя.

   - Ты, гадина! Подслушивать! Удавлю, пес!..

   Кинувшись к ошеломленному бедняку, герцог уже стиснул ему горло своей сильной, костлявой рукой, когда раздался встревоженный голос Анны:

   - Яган... Яган... Оставь, ради Бога! Он так тебя любит. Он всегда мне говорил о твоей верности, хвалил тебя... Яган, герцог, пусти его!

   Овладев своим гневом, Бирон выпустил из рук полуудушенного карлика и обернулся к Анне.

   - Вот как!.. Он, шут, тоже за Бирона! Спасибо. Ну прости, зверек! Ты безвредный... А я думал - ты ядовитая дворцовая ехидна. На!.. Бери - и вон!

   Несколько золотых сверкнуло в воздухе и рассыпалось по ковру.

   Не собирая щедрой подачки, Нос кинулся из опочивальни, в соседнем покое юркнул в толпу и забился за спинами в углу потемнее. Бирон между тем снова уже взял перо, почти силой вложил его в холодеющие пальцы Анны и настойчивее прежнего заговорил:

   - Что же!.. Подписывай, государыня. Время не терпит!

   - Да почему! - лепетала больная, с трудом шевеля коснеющим языком. - Я же еще не умираю... Не спеши, Яган. Я же еще...

   - Кто знает! - вдруг жестоко заговорил герцог, глаза которого загорелись холодным, злым огнем сдержанной ненависти. - Все от Бога, государыня. Врачи вон сказывали: минуты сочтены... Духовника уж я звать велел. Слышишь? Подписывай ско...

   Он не досказал.

   Анна вдруг выронила перо, вложенное ей в пальцы фаворитом, и без звука опрокинулась на подушки без сознания, пораженная словами и видом Бирона.

   Два-три мгновения тот колебался. Потом быстро сунул снова перо ей в пальцы, взял ее руку и стал сам этой холодной рукой выводить на листе хорошо знакомую ему подпись...

   Буквы стояли криво, все линии дрожали и мало были похожи на то, как подписывала сама Анна. Но чего можно требовать от умирающей... И кто посмеет усомниться, что устав подписан не самой императрицей!..

   Взяв подписанный таким небывалым способом указ, Бирон посыпал песком густые, свежие чернила, сложил лист, спрятал его в карман, убрал перо, чернильницу, шепча:

   - Наконец-то... Неясно... Да сойдет и так! Вот сообщу им радостную весть, моим друзьям!..

   Затем, обернувшись к Анне, словно она могла его понять и слышать, он почтительно проговорил:

   - Немедленно, государыня, пришлю твоих дам!

   И вышел из опочивальни к ожидающим его сановникам.

   Нос, только и стороживший эту минуту, осторожно шмыгнул снова в спальню Анны. А Бирон еще с порога приказал ближайшему из придворных:

   - Пошлите придворных дам к ее величеству!..

   Герцогиня Бирон, Елизавета, Анна Леопольдовна, Салтыкова, Ромодановская, Юлиана Менгден, наперсница принцессы Анны, и еще две-три дамы сейчас же из соседних покоев вошли сюда и хотели пройти в опочивальню. Но вид Бирона и то, что он начал говорить, заставило их всех остановиться у самого порога.

   Юный Карл Бирон, красивый юноша семнадцати лет, шедший за матерью, тоже остался в группе дам.

   А Бирон, весь ликующий, громко заговорил:

   - Господа министры! Генералы и все, здесь предстоящие! Ее императорское величество возложила на меня тяжкую обязанность правления. Внимая вашим мудрым советам и воле вашей, она подписала устав о регентстве, коим на меня возложено главное правительство. Но, видит Бог, я страшусь... Ноша эта столь непосильна и тяжка! Снимите ее с меня, измените ваше решение. Будем просить назначить кого иного...

   Толпа еще молчала, когда Бестужев, а за ним Ушаков и Черкасский первые радостно заговорили, подхватывая лозунг, данный Бироном:

   - Изменить? Да можно ли это! Слава Господу, дело совершилось!..

   - Авось, Бог даст, справитесь!

   - Помогать станем все вашей высокогерцогской светлости! Так ли, господа министры?..

   Понимая, что "дело сделано", что вся речь Бирона - обычная формальность, ритуал, принятый в таких случаях, злейшие враги фаворита не смели поднять голоса протеста. А безразличные или угодливые, продажные прихвостни заговорили один за другим, хотя и нестройно, не дружно сначала:

   - Конечно! Слава Богу!..

   - Лучше правителя нам и не найти!

   - Все станем помогать... Бог поможет вашей светлости! Умудрит! Виват, герцог-правитель!

   - Тогда - повинуюсь! - низко кланяясь на все стороны, снова поднял голос фаворит, которому судьба или, вернее, наглость вручала власть умирающей подруги, как незаслуженное наследство. - Благодарю!.. И, с Божией помощью, принимаю избрание! Столь великое назначение, коего недостоин! И вас прошу меня не оставить. Вот, примите бумагу сию!

   Он вручил устав Остерману, который долго, внимательно рассматривал подпись и потом молча, нахмурясь более обычного, передал бумагу другим.

   Миних, успевший посмотреть подпись и тоже пораженный ее необычным видом, лучше владел своим лицом, чем старик Остерман. Он с самой любезной улыбкой обратился к окружающим:

   - Господа министры и генералы! Бог послал нам радость в утешение при этой тяжкой минуте: у нас есть глава правительства. Ваша светлость! Первый спешу вам принести свои поздравления!!

   И он отдал почтительный, церемонный поклон регенту.

   - И я! - также изысканно-учтиво раскланялся Рейнгольд Левенвольде, давая затем дорогу брату, Фридриху, Менгдену, Ушакову и другим.

   - Примите поздравления!..

   - Нижайше кланяюсь нашему светлейшему регенту-герцогу...

   - Поздравить честь имею...

   Скоро отдельные голоса слились в общий гул поздравлений, и Бирон очутился как бы в живом кольце людей, спины которых низко сгибались и головы в пышных париках склонялись почтительно, причем лица багровели от натуги, а глаза не отрывались от лица фаворита, словно желали там прочесть: что творится сейчас в душе у бывшего мелкого челядинца, вознесенного прихотью случая чуть ли не на высоту российского трона!..

   А Бирон, сначала гордый, ликующий, на глазах у всех менялся в лице. Оно побледнело, осунулось, постарело сразу на много лет, будто ужасное что-то видел баловень фортуны вместо этих важных людей, гнущих перед ним раболепно свои широкие спины...

   Он даже отступил поближе к жене, стоящей тут же, словно собираясь прижаться к ней, за ее плечом укрыться от незримой опасности...

   Пока здесь шли поздравления, шут в опочивальне кинулся к постели Анны.

   Разобрав, что она лежит почти без сознания, он прежде всего влил ей в рот несколько глотков питья. Часть пролилась, часть омочила губы, гортань и безотчетным движением была проглочена больною. Но она все-таки не шевелилась.

   Напрасно горбун трогал ее руки, тер ей ладони, дул в лицо, приговаривая нежно, словно хворому ребенку, слова ласки и мольбы:

   - Матушка, красавушка... Очнися... Опамятуй, родимушка! Светик мой!

   Наконец, потеряв надежду, напуганный мертвенной синевой лица Анны, ее слабым, прерывистым хрипом, вылетающим из груди вместо дыхания, он, забыв обо всем, кинулся в соседнюю комнату, полную ликованья и шума.

   Его рыдающий, испуганный голос прорезал гул поздравлений, когда он выкрикнул еще с порога:

   - Помогите скорее... Ее величество! Плохо государыне!

   Только кинул роковую весть - и сам вернулся к постели умирающей, забился под пологом у ног и там горько зарыдал.

   Бидлоо и де Гульст первые кинулись на зов. Все дамы, кроме герцогини Бирон, перешли туда же в опочивальню, столпились недалеко от постели.

   Мужчины - сгрудились почти на пороге спальни, стараясь через дверь разобрать, что там творится.

   Бирон вдруг остался один на дальнем, пустом теперь, конце покоя. С ним рядом была только жена, все время не спускавшая глаз с мужа.

   - Умирает! Быть не может...

   - Так скоро... Столь неожиданно!..

   Глухой говор вылетал из толпы придворных, сбившихся у дверей.

   Герцогиня осторожно коснулась локтя мужа и негромко заговорила:

   - Приди в себя, Яган! Что с тобою? Ты бледен как смерть. Или что случилось... чего мы не знаем? Говори, не молчи! Ты же знаешь мою верность и дружбу... Яган!

   - Так, пустое! - с трудом разжимая зубы, стиснутые до этих пор, словно в припадке судороги. - Когда они, вот сейчас... гнулись передо мною... Все! Знаешь, что я припомнил? Пришлось мне видеть на охоте как-то. Стая лисиц, пригибаясь к земле, подбиралась к большому коню, брошенному для них в лесу, для них же, на приманку...

   Поглядев в темный пролет двери, ведущей в опочивальню, где белел край постели государыни, он с глубокой тоскою вдруг проговорил:

   - Неужели же она была права?

   - Крепись... Слышишь, Яган? Теперь не время! - молила герцогиня.

   - Да... да, я спокоен! - вдруг овладевая собою, ответил он, благодарно пожимая полную, горячую руку жены. И, обратясь к одному из стоящих поближе придворных, властно кинул:

   - Духовника немедля к ее величеству!

   - Императрица желает видеть герцога Карла! - вдруг на пороге спальни прозвучал голос одной из дам, бывших у постели умирающей.

   - Да, да... Идем скорее, сын мой! - обратился обрадованный Бирон к юноше, который стоял тут же. - Идем туда! Наша вторая мать! Она зовет... Она ведь...

   Он не досказал. Держа за руку сына, перешел в опочивальню, подвел юношу к постели, где тот опустился на колени у самого изголовья Анны.

   Никого из близких лиц не удивило, что умирающая вспомнила мальчика в последнюю минуту.

   Давно ходили слухи, будто Карл рожден самой Анной. А герцогиня только сделала вид, что он родился от нее, для чего и проделала целую комедию, пролежав необходимое время в постели, в темной, душной комнате, как это тогда было принято у знатных и зажиточных дам.

   Увидя мальчика, Анна оживилась. Слезы сверкнули на ее стекленеющих уже глазах. При помощи Бирона она возложила руку на кудрявую головку Карла, словно благословляя его, и зашептала:

   - Храни... тебя Господь... мой маленький... Мой любимый.

   - Не умирай... мама Анна... не умирай... государыня! - со слезами целуя холодеющую руку, молил растроганный юноша.

   И вдруг, словно теряя последнее самообладание, Бирон тяжко рухнул на колени рядом с сыном, прильнул сухими, жесткими губами к другой руке и также беспомощно, почти по-ребячески забормотал:

   - Не умирай... Живи, государыня... Подожди... Не оставляй нас, мой ангел! Как я буду без тебя! Как все мы! Ты права. Я ошибся. Не надо мне власти! Где она? Где бумага? Этот указ?.. Возьми... порви!.. У вас подпись? - обратился он к Миниху и Остерману, стоящим тут же, вблизи. - Дайте! Пусть порвет государыня! Ты права была: это мне на гибель!.. Порви! Не умирай!.. Лучше я вернусь к своей темной, прежней доле... Только живи!!

   И совсем тихо он зашептал на ухо умирающей, приблизив свое багровое лицо со вздутыми жилами к ее бледному, бескровному лику:

   - Мне страшно... Пойми... Страшно мне... Страшно...

   - Не бойсь! - также тихо шепнула она ему с последним проблеском сознания.

   Потом ее грудь задергалась, лицо исказилось от внутренней муки.

   - Пи... ить! - едва выдавили посинелые, вздрагивающие губы.

   Бидлоо дал питье, стал считать едва уловимый пульс.

   Анна затихла, закрыла глаза. Только тело ее слегка вздрогнуло несколько раз.

   Воцарилось немое, жуткое молчание.

   Осторожно опустив руку, начинающую остывать, Бидлоо что-то шепнул Остерману и отошел в темный угол, стал отирать невольные слезы, скатившиеся из-под очков.

   Остерман и Миних с поникшими головами пошли к дверям, направляясь к толпе, ожидающей в соседнем покое. Дамы стеснились у постели, одна за другой целуя остывающую руку Анны, лежащую неподвижно на одеяле вдоль тела, очертания которого как-то резче проступили теперь из-под тяжелого атласного одеяла.

   Рыдания, прорываясь то у одной, то у другой, росли, становились все громче...

   Миних, став на пороге между двумя покоями, печально и торжественно объявил:

   - Ее императорское величество Анна Ивановна тихо в Бозе опочила...

   Легкий говор всколыхнул толпу и сразу смолк.

   Фельдмаршал тогда, тем же внятным, торжественным голосом продолжал:

   - Да здравствует император Иоанн Третий!..

   Толпа негромко подхватила его слова:

   - Виват, император Иоанн Третий!..

   Глухо прозвучал вдали первый похоронный удар соборного колокола.

   Бирон, не поднимаясь с колен, глядел на мертвое лицо своей госпожи, черты которого быстро принимали жесткие очертания и темнели так явственно, все больше с каждой минутой.

   О чем он думал - никто не знал.

   Прошло несколько минут, долгих для всех окружающих, как зимняя, бессонная ночь.

   Герцогиня Бирон и брат, Густав, наконец не выдержали и стали шептать ему:

   - Опомнись, Яган! Подумай: каждое мгновение может нам стоить жизни... Иди... там ждут... Возьми себя в руки. Малодушие твое придаст силы твоим врагам!

   - Нет! Не будет того! - отрывисто пробормотал герцог-регент, бывший челядинец герцогини курляндской. - Идемте.

   И он быстро перешел в соседний покой, полный придворными и чинами империи.

   - Не стало нашей доброй повелительницы... Россия лишилась матери и государыни несравненной. Что может утешить нас в столь тяжкой потере?.. Поспешим вознести к Небу мольбы об успокоении ее блаженной души! Прошу всех к церковной службе, господа министры, сенаторы и иные с ними...

   После его слов настало мгновенное молчание. Бестужев, стоя в толпе, первый как-то порывисто, не своим голосом, высокой нотой кинул:

   - Виват, герцог-регент Российской империи.

   Отдельные голоса повторили клик. Потом он пронесся дружнее и был подхвачен в соседних покоях прислужниками немецкого насильника.

   Эти, раньше столь желанные Бирону, приветственные клики сейчас коснулись только слуха честолюбца, почти не всколыхнув его угнетенной, затихшей души.

   Не радовалось надменное сердце герцога-регента, словно чуя близкую беду.

   И оно не ошиблось.

  

  

  

  

   Прошло шесть дней. Население столицы, судя по его спокойствию, - как высшие круги, так и простой народ, - примирилось с тем, что курляндский выходец, всем ведомый наложник Анны Иоанновны, бывший челядинец при герцогском дворце занял первое место в империи, поставлен опекуном над малюткой-государем, имеет власть над знатнейшими лицами в царстве.

   Войска тоже приносили без сопротивления присягу, какая им была объявлена указом от имени младенца-государя... Что думали люди, о чем шел говор и толк в богатых дворцах и в маленьких домишках у Невы-реки или на Выборгской стороне - об этом мало беспокоились, казалось, новые господа царства и народа русского.

   Но это так лишь казалось. А на деле сыщики, шпионы еще усерднее стали прислушиваться ко всему, что можно было уловить из народной молвы. Разделив столицу по участкам, они наблюдали за каждым шагом обывателей, следили, подкупали прислугу, сами втирались в семьи. И усиленная, оживленная деятельность наблюдалась на той половине дворца, занимаемого Бироном, где помещался правитель его личной канцелярии, в то же время стоящий во главе армии шпионов, наводняющих город и все окрестности.

   Что-то чуялось в воздухе... Ожидались какие-то события, и осторожно, но быстро и решительно принимал меры новый регент, чтобы предупредить опасность.

   Двадцать третьего октября вечером колючие полоски света, прорезаясь в щели ставен небольшого деревянного домика на Васильевском острове, пронизывали морозную тьму и бороздили светлыми пятнами загрязненную пелену снега, истоптанную за день ногами людей и конскими копытами.

   Лучшая комната в домике, выходящая окнами в пустынный тихий переулок, сейчас прибрана особенно нарядно и чисто. Кроме масляной лампы под жестяным абажуром, которая свешивается над столом, стоящим посреди комнаты, несколько сальных свечей в медных и точенных из дерева шандалах расставлено и на пузатом, тяжелом комоде, темнеющем в углу из-под вязаной салфетки, покрывающей его, и на круглом столе перед клеенчатым, старинным диваном, помещенным между небольшими оконцами, сейчас прикрытыми снаружи ставнями. На особом, небольшом столике с одной ножкой, где приготовлены кисеты с табаком и "фидибусы" для раскуривания трубок, - тоже горит свеча, оплывающая особенно быстро и сильно, потому что пламя ее раздувается током воздуха, бьющим в раскрытую дверку голландской печи, стоящей в этом углу комнаты, ярко пылающей сейчас и потрескивающей своим костром сухих березовых поленьев.

   Все эти огни ярко озаряют невысокий покой, чисто, хотя и простенько, по-мещански обставленный. Два кресла под стать дивану, с твердыми сиденьями, стоят по сторонам круглого стола. Средний стол, белый, строганый, покрыт цветною домотканой скатертью и уставлен оловянными тарелками и приборами вперемежку с деревянными мисками и тарелками, очевидно, припасенными на всякий случай, если не хватит более приличной посуды. Стаканы и чарки толстого, зеленоватого стекла, серебряные две-три стопки, оловянные кружки для пива и браги - все это говорит, что готовится и хорошая выпивка для гостей, ожидаемых к пустому пока столу. О том же еще ярче свидетельствует особый, стоящий в одном из углов стол, не покрытый ничем, но заставленный графинами и четвертями с виноградным и хлебным вином, или "пенником", как его называли. Блюда и лотки с нарезанной вареной и копченой рыбой, с ветчиной и другою снедью стоят тут же. А под столом, как надежные резервы, темнеют и поблескивают еще четверти и бутыли с вином, с наливкою, лежат свертки с провизией, банки с маринованными и солеными грибами и прочей принадлежностью приличного угощения.

   В расчете на необычное число гостей пополнена и вся наличная мебель в покое. Вдоль стены, против входа, стоят рядком стулья, собранные из других комнат, табуреты соломенные и деревянные, даже скамьи из кухни и людской, начисто вымытые и выстроганные для особливой оказии.

   У печки же, рядом со столиком, где приготовлены принадлежности для куренья, стоит особая стойка, вся обставленная готовыми, набитыми табаком, трубками с длинными чубуками. Коротенькие трубки, тоже готовые, - для любителей глотать дым "погорячее", - лежат рядом с табачными кисетами на столике.

   Хозяин квартирки, капитан Семеновского полка Бровцын, коренастый мужчина лет сорока, в домашнем архалуке, с длинным, дымящимся чубуком в руках, сидел у края накрытого стола. Гладко остриженная голова, не покрытая сейчас, как на службе, париком, мясистая шея, не подтянутая, не обернутая наглухо черным галстухом-косынкой, мирное, благодушное выражение лица капитана делали его неузнаваемым для тех, кто видел Бровцына только при исполнении службы, затянутым, суровым, словно из дерева вырезанным на вид.

   И особенно резко проглядывала теперь разница между открытым, прямодушным, даже простоватым с виду, хозяином и его гостем, кабинет-секретарем Яковлевым, который сидел тут же, сбоку стола, в простом, темном камзоле, весь затаенный, лукавый и вечно напряженный, словно выжидающий чего-то или прислушивающийся к чему-то, что он один может слышать.

   Грубый темный плащ и широкополая шляпа влиятельного чиновника, пришедшего в гости к незначительному капитану, брошены были тут же в углу, на стуле, а не остались в передней. Как будто Яковлев хотел иметь ближе под рукой их, чтобы накинуть скорее, укрыться в складках плаща и выскользнуть из домика, скрыться так же незаметно в зимней ночной полумгле, как незаметно и неслышно вынырнул он из нее и по скрипучим ступеням деревянного крылечка скользнул в эту комнатку, такую уютную и веселую сейчас, несмотря на простоту и скромность обстановки.

   Молодой, вечно почти улыбающийся парень, денщик капитана, один дополнял сейчас компанию, то появляясь в покое, чтобы пошевелить дрова в печи, поставить еще что-нибудь на стол, передвинуть стулья, как ему казалось удобнее, то исчезая за низенькой дверью, ведущей сперва в сени, а оттуда на кухню и в комнату хозяйки дома, Пелагеи Семеновны Птичкиной, вдовы консисторского мелкого чиновника.

   Отставя чубук ото рта, обсасывая аппетитно губы, Бровцын, прищурясь, обвел взглядом несколько графинов и сулеек, стоящих перед ним на этом конце стола, протянул руку к намеченному сосуду и налил в две рюмки густой, маслянистой влаги, причем нежный, тонкий аромат ягод черемухи выдал тайну происхождения этой наливки.

   - А ну-ка, попробуем теперь этой, господин секретарь!.. Ваше здоровье!

   - Здоровье именинника! - поднимая слегка рюмку, перед тем как опрокинуть ее в горло, провозгласил гость. Выпил, крякнул, кончиком языка быстро, как ящерица, облизнул свои сжатые губы, сейчас сладкие и липкие от густого напитка, протянул руку за своей коротенькой трубкой, лежащей на ближней оловянной тарелке, да так и застыл, вытянул слегка шею и правое ухо по направлению к входным дверям.

   - Чу... Никак, стукнули, приятель?! Идут, что ли? Нет, почудилось! - решил секретарь, снова спокойнее усаживаясь на стул и затягиваясь из своей коротышки-трубки. - А что-то долгонько нету желанных гостей. Оно не рано, гляди.

   Нервное лицо хитреца теперь приняло спокойный вид. И только правое ухо слегка вздрагивало время от времени, дергалось взад и вперед, как это бывает у насторожившегося зверька.

   - Придут, будь покоен, приятель! - раскатился в ответ басок Бровцына. - И то, слышь: ждем молодцов со всех разных концов. Пока-то сюды к нам доберутся, на славный остров на Васильевский, слышь, оно вот!.. И с Выборгской, и с Заречной - отовсюду пожалуют. Сбор всех частей оружия, слышь, оно вот!.. Ха-ха-ха! Вона!..

   - Выходит, дело не на шутку пошло! - не то подтвердил, не то задал вопрос Яковлев. - Ну, давай Бог, капитан. А по сему случаю - по единой! А?

   - Не две же сразу! - поспешно наливая, согласился хозяин. - В воронку, гляди, не пройдут... Ха-ха! Слышь, оно вот...

   Быстро проглотив свою рюмку, он выждал, пока Яковлев, смакуя, не выцедил сквозь зубы свой стаканчик ароматной влаги, и сейчас же налил снова.

   - А теперь - за мое чудесное избавление! Хлопнем...

   - Избавление? Это от чего же, капитан? От последнего разума али от грошей остатних, какие после жалованья еще в мошне побрякивают? Сказывай, приятель!

   И, тыкая вилкой в скользкие груздочки, чтобы закусить после рюмки, он уставился своими теперь повеселелыми от вина глазками в лицо собеседника.

   - Не-е-ет! - отмахиваясь рукой, проговорил Бровцын. - Я не шучу. От смерти спас Господь... Наглая смерть грозила мне от министровой руки... Видит Бог! Вот, приятель, друг ты мой любезный... слышь, оно вот... Бестужева знаешь, скажи, Алексея свет Петровича, а?

   - Бестужева-Рюмкина?! Алешу Козла, как его приятели величают... Как не знать! По дворцовому делу частенько видаемся. Только он меня завсегда вдвойне видит, ибо вечно под Бахусом находится... и преизрядно! А я ль его не знаю!

   - Вот, вот! И тут такое же дело самое подобное. Двор-то мой близехонько от Минихова. Видел его хоромы маршальские через пустырь наискосок? Ведомо мне: он хоша тоже из немцев, да все ж Петровой стаи. И не больно друг Бирону, ироду заклятому. Тоже я заглядываю к Миниху порою... по делам по нашим. Вот... Намеднясь вышел я, вижу: стоят солдатики наши, из семеновцев... И Вася наш с ними же. Он нынче обещал побывать, как же! Вот я с ним попервоначалу, а после и со всеми другими растолковался: што за дела пошли теперь на свете? У императора нашего отец и мать живы... А над ним, над государем всероссийским, - немца худородного, конюха курляндского постановили. И до семнадцати лет совершения - изволь он такое терпеть... И мы с ним, войско и шляхетство российское. О простых людях не сказывая уже... Шутка ль... слышь, оно вот...

   - Да слышу, слышу! - нетерпеливо отозвался Яковлев. - Не размазывай. Толком толкуй, бобов не разводи!

   - Я и то толкую, слышь, оно вот... А Б